Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Том перекатывал кубик льда в стакане виски и вполуха, почти ничего не различая за грохотом музыки, слушал. Он кивал или вскидывал брови в такт словам, но мысленно был далеко от продюсеров напротив, прижавшейся к нему Джессики Честейн, Торонто и всей Канады. Он был далеко от 2014-го. Его мысли блуждали там, где на месте пьяных излишне откровенных разговоров представителей киностудии о проектах, ещё туманных, но уже стоящих в очереди потенциального воплощения, уже заинтересованных в нём, Томе Хиддлстоне, уже авансом отдающих предпочтения ему одному, были безработица, отчаяние и страх. Он был в этой профессии так давно и так долго безуспешным, что боязнь ненужности, несоответствия требованиям, недостаточной талантливости въелась в его нутро. И вывести эту боязнь успеху последних лет не было по силам.
Том слишком отчетливо помнил, словно и сейчас там был, как выходил с прослушиваний, получая отказ за отказом. В лучшем случае ему вежливо указывали на дверь, часто просто хамили, в худшем – даже не удосуживались сообщить решение, просто обещали перезвонить и никогда этого не делали, оставляя его вариться в терзаниях. Он перебивался театром и редкими ролями, на которые его заботливо втягивал Кеннет Брана. Бывало, ему не хватало денег на еду и аренду жилья. Случалось, что безработица растягивалась в месяцы, те складывались в полугодия и даже годы, и тогда Том испытывал доброту и гостеприимство своих неравнодушных друзей до того предела, за которым они отворачивались и до сих пор предпочитали его избегать, пусть он и смотрел теперь на них с постеров в метро и на автобусах, с афиш кино и театров.
Его часто втягивало в смертоносное болото сомнений и ненависти к себе, он жил в перепадах между тлением слабой надежды и осознанием того, что он, вероятно, бредит, что не способен быть актёром, что он бездарен и представляет из себя только обузу. Он уверял маму и сестёр, что всё в порядке, никогда не признавался им, насколько глубоко проваливается в отчаяние и бедность; он упрямо отвечал отцу, что не изменил мнение и не считает свой выбор ошибкой. Но на самом деле несколько раз оказывался у черты, где был готов объявить о поражении и предать мечту. Такие решения чаще всего приходили ночью, над бутылкой пива, купленного на последние взятые в долг деньги. И наутро Том пытался бороться с такими мыслями и с похмельем, а днём вновь оказывался вышвырнутым с прослушивания.
Всё изменилось стремительно в конце 2009-го. Кеннет Брана позвал Тома прилететь в Лос-Анджелес пройти пробы на роль Тора в одноимённый фильм, и Хиддлстон вполне ожидаемо получил отказ – он не приглянулся продюсерам в роли бога грома, но оказался утвержденным на роль Локи. Впервые перевоплотившись в него в январе 2010-го, Том был рад этому успеху – он попал в большой голливудский фильм, но даже не мог представить, насколько круто повернет его жизнь. И вот теперь, почти летом 2014-го, десяток выпущенных фильмов – больших и поменьше, независимых – спустя, по окончанию съемок «Багрового пика» и в преддверии проектов, ожидающих начала, Хиддлстон всё ещё пугался неясности будущего, строго экономил, не позволяя себе даже лишней пары джинсов, и не мог окончательно поверить, что это происходит именно с ним.
Он сделал большой холодный глоток виски, и под его поднятую руку втиснулась Джессика.
– Почему ты тут расселся? – проговорила она ему прямо в ухо. Улыбнувшись ей, он собирался ответить, что ждал её, чтобы пойти танцевать, но в кармане брюк завибрировал телефон, и Том, коротко извинившись, заглянул в него.
«Перезвони мне. Это срочно», – говорило сообщение от Кристиана Ходелла. Том ещё раз извинился и, протиснувшись между стулом и Джессикой, направился к выходу из оккупированного съемочной командой зала. Относительную тишину и достаточное качество мобильного покрытия он отыскал в ведущем к туалетам коридоре, на диване напротив пустующей комнатки для курения.
Усевшись, Том безотчетно просунул руку под расстегнутый ворот рубашки и потер грудь. Такая формулировка сообщения вызывала неясное волнение, он несколько раз проверил время получения, и лишь убедившись, что это произошло несколько минут назад, набрал номер агента. В Лондоне перевалило за полночь, и тревожить Ходелла в такой час было неловко.
– Ну слава богу! – вместо приветствия вскрикнул Кристиан, почти сразу подняв трубку. – Я боялся, что тебе там уже не до работы.
– Доброй ночи, – ответил Том. – Что-то случилось?
– Послушай, я знаю, что перед «Высоткой» ты хотел отдохнуть, и ты это сделаешь. Обещаю. Но тебе нужно слетать в Лос-Анджелес. Дермот Кэссиди смог уговорить Норин Джойс на «Шантарам», и теперь они хотят сделать вам двоим экранные пробы на совместимость в кадре. Правда, из-за графика Джойс съемки смещают на весну 2016-го. Я позволил себе дать им твоё предварительное согласие на смену дат – на весну у нас ведь всё равно ещё ничего не было запланировано, верно?
Том задумчиво протер рот и подбородок ладонью, пытаясь угнаться за стремительным потоком информации. Он упёр взгляд в пол и там, вместо серого ковра визуализировал календарь. Его осень 2015-го была тесно расписана между продвижением, премьерами и вероятным представлением на фестивалях и церемониях наград фильмов «Высотка» и «Я видел свет», к работе над которыми он ещё даже не приступал, но уже ждал с нетерпением. Зима с декабря 2015-го по – предварительно, но кто может сказать наверняка – март 2016-го была отдана под съемки «Конга», а дальше до выхода «Конга» на экраны в графике пока зияла пустота.
– Ладно. И когда пробы?
– В пятницу.
– В эту?!
– Я уже заказал тебе билет, не беспокойся.
– Но…
Кристиан кашлянул в трубку, прерывая Тома.
– Да, а что я могу поделать? – произнёс он. – Дермот Кэссиди теперь всё подгоняет под Джойс.
Том протяжно вздохнул и закрыл лицо ладонью. Месяц назад он виделся с Норин, вокруг интересов которой вдруг завертелось всё производство «Шантарама», взял её номер с предложением увидеться в расслабленной обстановке, но так никуда её и не пригласил. А теперь было поздно. Он снова вздохнул, пряча за этим вздохом ругательство. Кристиан Ходелл ведь говорил о заинтересованности студии в Норин ещё зимой во время БАФТА, и, зная это, Том так бездарно пропустил возможность настроить с ней дружеские отношения. Без пересадки из Торонто до Лос-Анджелеса было всего пять часов лёту – крохотная цена за то, чтобы добиться расположения актрисы, имеющей полную власть над продюсером заинтересовавшего его проекта. И всё равно он упустил эту возможность обеспечить себе роль.
– Чёрт, ладно, – заговорил Том после паузы. – Когда рейс?
– Завтра в 16:45, – отозвался Ходелл. – Успеешь отоспаться.
– Что мне готовить на пробы?
– Ничего. Они выберут случайную сцену уже на месте.
Поблагодарив агента и пожелав ему спокойного сна, Том отнял телефон от уха и оглянулся. В нескольких шагах от него, привалившись плечом к стене и наклонив голову набок, отчего челка спадала на лицо, стояла Эффи. Обильно подведенные черным глаза, черные массивные серьги, свисающие из-под взъерошенных пепельных волос, короткое черное блестящее платье, голые плечи. Она смотрела на него и улыбалась.
– Хиддлстон. Похоже, нам пора прощаться?
Он молча кивнул. С Эффи он всегда разговаривал мало: в гримерке – потому что иначе мешал бы ей наносить грим; и во время личных встреч – потому что она сама была слишком разговорчивой, и её, казалось, не интересовало почти ничто из того, что мог сказать он. К удивлению Тома, после первого неудачного свидания они виделись ещё несколько раз. С каждой новой встречей за пределами съемочного павильона её наполняемость постепенно сужалась к самой сути – сексу. Последние две совместных ночи Эффи просто приезжала в квартиру Тома без предварительных прогулок и ужинов. Она становилась всё податливее и восприимчивее, Том начинал по-настоящему с ней расслабляться. Возможно, он даже начинал по ней немного скучать.
Её слова о лабиринте одиночества, в который он себя заключил, догоняли его вечерами, когда он возвращался в пустую квартиру, ужинал, спал, просыпался и завтракал один, отправлялся на съемки и знал, что оттуда приедет в ту же пустоту. Том весьма трезво отдавал себе отчёт в том, что сам пустил свою жизнь этим путём, и не собирался ничего менять. Пока, по крайней мере. Он кривил бы душой, если бы не признавался сам себе в том, что хочет любви и настоящих крепких отношений, семьи и – рано или поздно – детей. Возможно, в нём говорил возраст или давило всё то же одиночество, но в последнее время он хотел детей всё сильнее. Они перестали представляться отдельной ступенью жизни и превратились в неотъемлемый компонент его видения постоянных отношений с женщиной. А раз так, сами отношения становились ещё более недосягаемыми.
Том слишком отчетливо помнил собственное детство с постоянно занятым на работе – и как позже оказалось, связями на стороне – отцом, а ещё имел собственный горький опыт поддержания любви на расстоянии. Он не смел позволить привязать кого-то к себе и, особенно, дать жизнь новому беспомощному человеку, если не мог постоянно быть с ними рядом. Он был слишком ответственным, и ему слишком много раз и невыносимо сильно разбивали сердце, чтобы отойти от выбранной стратегии кратковременных и ни к чему не обязывающих связей.
Его обвиняли в эгоизме, испорченности, бессовестности и даже подозревали в том, что это гонка ради спортивного интереса или даже давний спор с друзьями – Тому было всё равно. Он никому не лгал о чистой и вечной любви, не обещал писать письма и приезжать в гости, он вёл себя весьма красноречиво, а если требовалось – объяснял свои намерения прямым, пусть и не очень приятным к восприятию, текстом. И если кто-то лелеял напрасные надежды, и те неизменно разбивались в дребезги, его вины в том не было. Но и останавливаться он не хотел. Ему были нужны женщины: физически и просто для общения, чтобы подпитываться их энергетикой и выплескивать свою, чтобы нормально функционировать.
И в этот вечер ему была нужна Эффи. Том встал с дивана, поманил её к себе и, когда она подошла, улыбаясь ещё шире и сверкая глазами из-под челки, за руку увёл в туалет. Секс получился коротким, но ярким. Эффи встревожено косилась на дверь каждый раз, как кто-то дергал ручку и даже стучался, она хваталась руками за его волосы, воротник рубашки, край мраморной столешницы, краны – случайно открывая воду. Она впивалась ногтями ему в кожу и оставляла на шее красные длинные следы, прикусывала его губы, шептала ему что-то и даже вскрикивала, и Тому приходилось заслонять её рот ладонью. Эффи была такой страстной, как ни в одну другую их ночь.
А потом, когда Том у раковины стирал с темной ткани брюк влажный белесый след, Эффи остановилась за его спиной и произнесла очень тихо:
– Какая была реплика Мии в сцене, где ты – привидение? Я никогда тебя не забуду, Томас?
Он остановился, скомкал бумажное полотенце в кулаке, поднял взгляд и посмотрел на Эффи сквозь зеркало. Её лицо было серьезным, глаза казались большими темными пятнами. По щеке тонкой черной линией покатилась слеза.
– Лучше забыть, Эффи, – ответил Том как можно мягче и повернулся, но она уже шагнула к двери.
***
Пятница, 23 мая 2014 года
Бёрбанк, округ Лос-Анджелес
Чашка в руке мелко подрагивала, чай в ней, такой непроглядно тёмный, что казался густым, способным удержать вставленную в него ложку вертикально, шёл рябью. Норин Джойс приехала в офис киностудии «Тачстоун пикчерз» сразу с тяжелой тренировки на спину и плечи, и теперь её руки дрожали. Под кожей медленно расслаблялись мышцы, их выразительный рельеф сглаживался, взбугренный лабиринт вен опадал. В теле пульсировала требующая выхода энергия.
В «Эффекте массы» она играла бравую Эшли, космического пехотинца, и чтобы иметь телосложение профессионального военного, тренировалась по несколько часов кряду четыре дня в неделю. Она начинала усиленные тренировки за полгода до старта съемок и продолжала заниматься в процессе, она выкладывалась на полную в зале и строго следила за рационом, пила протеин, считала калории, наказывала себя длительными пробежками за всякую малейшую слабость вроде шоколадного батончика за обедом или горсти крекера перед сном. Так она истязала себя около года, а когда съемки заканчивались, блаженно расслаблялась. Ей искренне не нравилось видеть собственные руки в изгибах налившихся сталью мускул, твердую раскладку пресса, напряженную бугристость спины, жилистость ног. Норин с самого детства была долговязой, костлявой, остроугольной. Ей было комфортно в таком теле, оно словно соответствовало тому, что было внутри, оно было ей уютным домом. А эта мышечная броня, которую она надевала на себя уже во второй раз, сдавливала её, душила. Из-за тренировок у неё слишком округлялись ягодицы – она не могла втиснуться в свои обычные джинсы, полностью исчезала грудь и сглаживался прежний изгиб талии. Объективно новое тело было прекрасным и атлетическим, но Джойс не нравилось.
Перед ней открывался ошеломительный вид: коробки зданий и плацдармы заполненных парковок, прямые широкие стрелы дорог, укатывающиеся вперед и теряющиеся там между гор, устеленных пожелтевшей выгоревшей травой и поросших зелеными кустарниками. Дальний хребет неспокойным миражом таял в дымке, по раскаленному добела небу торопливо бежали редкие облака. Она стояла на балконе, облокотившись о высокий парапет, потягивала горячий сладкий чай и курила. Неровный цементный пол был усеян бетонной крошкой и пылью, она тянулась вслед за ветром, задувающим на восемнадцатый этаж. Его порывы трепали ещё влажные после душа волосы Норин, сдували с сигареты пепел и норовили бросить его в чашку. Под локтем трепалась страница сценария.
Сцена 78.
Локация – бунгало у берега на Гоа.
Рассвет. Линдсей Форд просыпается в постели, видит Карлу Саарен – она стоит у открытого окна и смотрит на рассвет. Линдсей встает, подходит к ней, кладёт руки ей на плечи и целует в шею.
КАРЛА:
Не уезжай.
Пробы назначили, потому что продюсер и режиссёр не могли сойтись на исполнителе главной роли – самого Шантарама, Линдсея Форда. Пауль Боариу отдавал предпочтение Эрику Бана, и это казалось разумным выбором. Актёр был австралийцем, высоким и крепко сколоченным, с массивно вырубленным лицом, но пронзительными карими глазами. Норин никогда прежде с ним не встречалась, но была знакома с некоторыми работами, и если кто-то и подходил на роль беглого преступника, опасного рецидивиста и одного из главных лиц мумбайской мафии, хранящего остатки светлой душой и мягкого сердца, то именно Эрик. Дермот Кэссиди же настаивал на Томе Хиддлстоне. В том, что им предстояло снова встретиться по не зависящим от них обстоятельствам, Норин находила уже какую-то забавную закономерность, но считала его кандидатуру неудачной. Хиддлстон был настоящим осовремененным денди: утонченный, интеллигентный, изысканный в своей внешности и поведении, с аристократичным лоском. Его талант был очевидным, но ему не хватало настолько же очевидной маскулинности, даже некоторой грубой неотесанности для Линдсея Форда. Впрочем, он был фаворитом продюсера, а так – киностудии, и с их мнением режиссёру предстояло считаться, если он хотел воплотить «Шантарам» в жизнь. Условия диктовали те, кто выделял ресурсы.
А студии «Тачстоун пикчерз» условия диктовал Джошуа О`Риордан. Агент Норин имел необыкновенный дар. Уступчивый и заискивающий, льстивый в общении, он располагал к себе и обезоруживал, но был непреклонным в принятии решений и неотступным в навязывании своих интересов. Такое противоречивое соединение позволяло добиваться успеха в продвижении Норин, но при этом сохранять репутацию добродушного и неопасного, немного глуповатого парня. Джош всегда имел четкую стратегию, для всяких договоренностей он припасал то, что называл «допустимыми уступками» – вскидывал планку требований настолько высоко, что всегда имел достаточно пространства для манёвров и добивался большего, чем студия была изначально готова дать. Он тщательно подбирал проекты и создавал вокруг Норин туманное облако постоянной занятости и прихотливости в ролях – даже когда это было неправдой – искусственно сужал её предложение, тем самым умножая спрос на неё. Он выстроил ей такую славу, что по истечении всего нескольких лет в индустрии её имя стало синонимом качества, её имя хотели заполучить себе в титры все.
Так произошло с «Шантарамом». Норин прочитала из-под полы раздобытый сценарий ещё зимой и дала агенту своё предварительное согласие – проект ей нравился, ей импонировало видение режиссёра и привлекала тщательно продуманная многослойность образа шведки Карлы Саарен. До мая желание Норин оказаться в фильме было строгой тайной между ней и Джошуа; она не могла никому об этом говорить; если представители «Тачстоун» выходили на неё напрямую, избегая агента, она играла исключительно вежливое безразличие; на все вопросы и предложения отвечала «спасибо, но я пока ничего не знаю». В то время как О`Риордан всё знал. Он установил минимум гонорара, ниже которого сумма не должна была опуститься, определился с датами, обрисовал обязательные условия контракта и ринулся в незаметный постороннему глазу бой. Джош оказался «случайно» представленным продюсеру, ненавязчиво рекламировал ему Норин и обильно расхваливал самого Дермота Кэссиди, не упоминал «Шантарам», пока сам Дермот не поставил прямой вопрос: что потребуется от студии, чтобы заполучить Джойс. Тогда О`Риордан назвал сумму и предоставил перечень условий, намного превосходящих то, на что он сам и Норин на самом деле были согласны.
И вот в конце мая она курила на балконе главного офиса «Тачстоун» в ожидании актёров на главную роль, подбираемых специально под неё, утвержденную на исполнение второстепенного персонажа, но чтимую как первоклассную звезду. Норин сделала вязкий глоток и улыбнулась в чашку. Полное безумие.
– Мисс Джойс, – на балкон вышел ассистент режиссера. – Мы готовы начинать.
Она поблагодарила, сделала последнюю затяжку, бросила окурок в остатки чая, опустила чашку на пол дожидаться следующего перекура, вкинула в рот мятную конфету и вернулась в кабинет. Здесь уже включили яркое освещение, и воздух неотступно и ощутимо разогревался вокруг прожекторов. Две нацеленные на пустую стену камеры были включены, за ними стояли операторы. Звукооператор маневрировал между ними с длинной рукоятью микрофона, отыскивая угол, под которым тот не попадал в кадр. На полу между фоновой серой стеной и камерами были несколько отметок из разноцветного скотча. В углу на шатком табурете стояли несколько бутылок воды для актеров и лежал запасной лист с проигрываемой сценой. За массивной техникой и управляющей ей командой выстроился ряд столов, за которым в окружении ассистентов по кастингу и представителей киностудии сидели режиссёр и продюсеры. Помещение было небольшим, едва вмещающим в себя оборудование и людей, наполненным их тихими разговорами и запахом кофе.
На пороге открытой двери в дальнем углу стоял Том и разговаривал с кем-то в коридоре. Тканевые мокасины, серые джинсы, белая футболка и черные очки свисали с горловины; парик из длинных темных волос, непослушных и неряшливо связанных в низкий узел, лицо разделено напополам искусственной бородой. Он был настолько не похож на себя, что Норин даже усомнилась, что это и в самом деле был Том, но Дермот Кэссиди, откинувшись на спинку стула и оглянувшись, окликнул его:
– Мистер Хиддлстон, ждём только Вас!
И когда он повернулся, не узнать его глаз, изгиба его вскинутой брови, залома на переносице было сложно. Наверное, пронеслось в голове Норин, при должном мастерстве гримёра Том не был уж таким неженкой-денди. Она смотрела на него, пока он пожимал руки всем собравшимся за столом, и видела подчеркнутую линию скул, отчего даже мягкая теряющаяся в бороде улыбка казалась лихим оскалом; под глазами запала тень, и взгляд их становился острым, зловещим. Том протиснулся между камерами и подошёл к ней. В жестком свете софитов он прищурился, и выражение его лица стало сосредоточенным и даже немного устрашающим своим разительным отличием. Но голос его звучал всё так же бархатисто и любезно.
– Доброе утро, Норин, – произнёс Том, обнимая. – Прекрасно выглядишь.
От него пахло уже хорошо знакомым парфюмом и немного тальковой горечью грима, футболка на спине казалась влажной, а ладони – обжигающе горячими. Норин коротко прижалась к нему, испытывая неясную смесь радости от встречи и неловкости, и пытаясь заставить свои уставшие руки не дрожать.
– Наглое враньё, Том, – ответила Джойс, отстраняясь и невесомо ударяя его в плечо. – Но я тебе верю.
Он хохотнул.
– Итак, – раздалось немного приглушенное мерным гулом работающей техники, но командное. Пауль Боариу, сложив у рта руки в виде рупора говорил: – Все готовы? Норин, Том, ставайте на метки… какие угодно, сейчас разницы нет.
Они переглянулись и синхронно наступили на расчерченные разноцветной клейкой лентой линии. Было в этой обстановке нацеленности на них объективов и строгого внимания что-то объединяющее, обволакивающее их с Томом какой-то только им двоим понятной скованностью. Те, кто проходил не одно прослушивание, кто порой для попадания в роль был вынужден обнажать душу, и кто в этот момент абсолютной беззащитности и крайней уязвимости получал сухой отказ, разделяли какую-то безмолвную скорбь. Пусть Норин и казалось, что Хиддлстон не был лучшим выбором на роль, она искренне за него болела и была решительно настроена всячески ему помочь – каким бы ни был исход проб, она хотела сделать их наиболее комфортными для Тома. Она хотела настроиться на него, слиться с ним на одной волне, чтобы в кадре между их персонажами очевидно проглядывала химия – острая, наэлектризованная, взрывоопасная. Норин коротко сжала руку Тома, безмолвно желая ему удачи. Он едва заметно кивнул в благодарность.
– Ой, нет. Шаг назад, – скомандовал режиссёр. – Какие-то вы очень высокие. Вот так, да… Там. Готовы? Хорошо. Камера. Мотор!
На плечи Норин опустились невесомые прикосновения, по уху скользнуло теплое дыхание, шею царапнула приклеенная борода, а затем на коже возник мягкий влажный поцелуй.
– Не уезжай, – тихо произнесла Норин, накрывая руки Тома и удерживая их на своих плечах.
– Что? – хриплым сонным шепотом, словно он только что проснулся, спросил Том.
– Не возвращайся в Мумбаи.
– Почему?
– Я не хочу, чтобы ты возвращался туда.
Линдсей Форд стоял рядом с Карлой Саарен в снятом ею домике на побережье на Гоа и думал, что это шутка, что это мелодраматичный ритуал, обязательный для выполнения всеми влюбленными перед расставанием. Том негромко засмеялся, и в его смехе была и грусть разлуки, и радость проведенных в раю дней, и предвкушение следующей встречи.
– Что это значит? – весело спросил он. Норин стряхнула его руки со своих плеч и резко повернулась. Её сознание принадлежало Карле Саарен, и шведка была в отчаянии. Её любимый мужчина сам не ведал масштабов опасности, на которую себя обрекал; она хотела его уберечь, но чтобы убедить остаться, должна была рассказать всю правду. А правда сама по себе была такой же большой опасностью. Когда Норин заговорила, голос её звучал глухо, тревожно, безысходно:
– Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня.
Том переменился в лице. Волнение вытеснило сонливую расслабленность, стерло полуулыбку. Скулы обострились, глаза сузились, их взгляд ожесточился, занервничал.
– Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум?
– Понимай это как хочешь, – твердо ответила Норин, решительно встречая взгляд Тома. Её голос вибрировал сталью, но отдавался напуганным эхо. – Прими это как факт. Если ты уедешь в Мумбаи, между нами всё кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас – или, если уедешь, мы прощаемся навсегда.
***
Том вернулся в гримерку, та оказалась пустой. Они с Норин сыграли 78-ую сцену до конца, затем им сунули другую страницу сценария, и без подготовки – лишь спешно пробежав строки глазами – они зачитали длинный вдумчивый диалог о тайнах, доверии и человеческой природе. Потом режиссёр скомандовал:
– Снято! Спасибо.
И Тома попросили выйти. Он сел во вращающееся кресло перед зеркалом и, оттолкнувшись ногами, медленно прокрутился. Он не любил прослушивания, особенно экранные пробы – он пытался бороться, но необъяснимым образом каждый раз замыкался и не проявлял себя и наполовину. Режиссёры и менеджеры по набору актёров из тех проектов, куда он всё же попадал, нередко в доверительной беседе говорили ему, что он оказывался намного лучше того, чего они от него ожидали после кастинга. И вот теперь Хиддлстон снова чувствовал, что в небольшом и разжаренном до красна кабинете выше по коридору не смог стать тем Линдсеем Фордом, который требовался, которого – в первую очередь – хотел увидеть продюсер. Какое бы впечатление Том не произвел на Дермота Кэссиди в светской беседе, решение принималось на прослушиваниях. Первые пробы, судя по тому что возникла нужда во вторых, экранных, Том провалил. Если провалит и эти, не попадет в «Шантарам», несмотря на расположение продюсера.
Он снова прокрутился в кресле и тихо чертыхнулся, когда открылась дверь и в ней возникла Норин Джойс. По-домашнему расслабленная, с наскоро сплетенными в растрепанную косу влажными волосами, в безразмерной белой футболке и потертых джинсах, без следа макияжа, но ярким румянцем бодрости на щеках. Она вошла и улыбнулась.
– Том, не берусь говорить за всех, это сугубо моё мнение: ты великолепен! – сказала она и весело ему подмигнула. – Честное слово, видеть тебя на экране – одно, но наблюдать за тем, как в долю секунды исчезает Том и появляется Лин – это совершенно волшебное другое!
Хиддлстон смущенно улыбнулся и уронил голову, пряча взгляд и чувствуя, что краснеет. Объективно он понимал, что слова Норин не более чем любезность и уж точно не окончательный вердикт, но переполнялся безотчетным восторгом и радостью. Слышать подобное от Джойс сейчас было так же неловко и головокружительно прекрасно как и в их первую встречу на шоу Грэма Нортона. Том осознавал весьма трезво, что это лишь манера общения, и вовсе не обязательно искреннее впечатление Джойс, но эта трезвость рассудка не могла отменить легкого эмоционального опьянения. Он таял от её похвалы и испытывал по этому жадный голод, ему хотелось слушать эту лесть снова и снова в неё наивно верить. Возможно, потому что сама Норин ему нравилась, или потому что выдавала похвалы порционно и выверено, не пресыщая, или потому что мастерски точными попаданиями восхищалась именно тем, на что Том хотел бы обратить постороннее внимание. Она словно читала его вслух, и это увлекало.
– Прошу, прекрати, – ответил Том, отмахиваясь и снова отталкиваясь ногами. – Иначе я впаду в депрессию непонятого гения, когда окажусь в пролёте с «Шантарамом».
Норин фыркнула.
– Ставлю сто фунтов, что ты получишь роль.
– Я задолжал тебе кофе, помнишь? – он наставил на неё палец и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я угощаю тебя кофе, если получаю роль. Ты угощаешь, если не получаю.
– Ну прямо беспроигрышная лотерея! – Норин комично всплеснула в ладони и в преувеличенном восторге округлила глаза, а затем добавила спокойнее: – У меня предложение получше. Есть один небольшой любительский театр в районе Лос Фелис, они играют классику, доведенную до злободневной тривиальности и абсурда. Сегодня ставят Шекспира. Ты захочешь сжечь то место дотла, но сначала просто обязан это увидеть.
Её глаза взблеснули азартным вызовом, который он не мог не принять. И вечером той же пятницы, расплатившись с таксистом, вышел на заполненную людьми северную Вермонт-Авеню. Солнце уже сползло за горизонт, небо стремительно темнело, зажглись фонари, яркие вывески и освещение летних террас. По обеим сторонам улицы тянулась череда ресторанов и баров, у обочин теснились ряды такси и припаркованных автомобилей, тротуар наводняла почти недвижимая толпа. Прохожие застревали между очередей ожидающих свободных столиков. Все были в радостном предвкушении выходных и веселья, торжественные: мужчины в рубашках и брюках, дизайнерских футболках, с волосами, лоснящимися гелем для укладки, с массивными наручными часами на запястьях и небрежно зажатыми между пальцами дорогими телефонами; женщины в платьях и на каблуках, с небольшими сумочками и яркими губами, тщательно уложенными волосами, с блестящими серьгами и удушающе сладкими облаками ароматов вокруг них. Весь Лос-Анджелес был заполнен этим запахом выходных: смесью парфюмов, алкоголя и выхлопных газов. Глубоко вдохнув и поморщившись от спертости воздуха, Том остановился и оглянулся. Он не сразу отыскал узкую черную дверь со скупой белой вывеской «Импро Студио» – та затерялась между выставленными на тротуар столами соседних заведений.
Внутри, за узким коридором с потертыми стенами и выгоревшими театральным афишами в разномастных рамах, оказался тесный черный зал с двумя рядами пыльных продавленных кресел и нестройной шеренгой деревянных стульев у противоположной стены. С потолка свисало несколько массивных устаревших софитов, краска на дощатом полу стопталась и обнажала дерево. Сцены, как отдельного возвышения, не было – лишь свободный от мебели квадрат пола.
Все места оказались заняты и несколько человек даже сидели прямо на полу. Пустовало единственное кресло – рядом с Норин. Он узнал её в полумраке по той же неряшливости собранных в узел волос и широкой футболке, что и утром. Джойс сидела, по-домашнему подтянув к себе ногу, обняв колено и упершись в него подбородком. В неоднородной массе зрителей она выделялась своей расслабленностью, притягивала взгляд чистотой и спокойствием своего лица; ей было комфортно и этот уют словно исходил от неё волнами.
Когда Том протиснулся к ней, погасили свет, и в на мгновенье возникшей кромешной темноте он почувствовал на своей щеке её поцелуй и услышал тихое:
– Я думала, ты уже не придешь.
– Прости, что опоздал. Я…
Над импровизированной сценой зажегся прожектор, и по комнате растеклось приглушенное синее свечение. Из той же двери, сквозь которую входили посетители, появился актёр – в шортах с объемными карманами и футболке с принтом «Пиццерия «Старый герцог» – быстрая доставка, вкусная пицца».
– Сколько мне помнится, дело было так… – заговорил актёр и избавил Тома необходимости продолжить начатое предложение. К счастью, ведь он и не знал, что собирался сказать. Что до последнего сомневался, стоит ли приходить на это представление? Что написал Норин длинное сообщение, в котором просил прощения за резкую перемену планов и объяснял, что – хоть и очень хотел бы – не сможет составить ей компанию? И что, так и не отправив, стёр весь текст, передумал и вызвал такси?
