Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Так то, что изначально подразумевалось как непродолжительный опыт и временный заработок, принесло по-настоящему большие деньги, профессиональное признание и славу.
Джошуа О`Риордан работал так выверено и тонко, что Норин не приходилось посещать много лишних проб, а так – она получала намного меньше отказов, чем другие начинающие актеры. Джош умел выстраивать контакты, поддерживать полезные знакомства, вынюхивать обстановку и толково отсеивать предложения. Он до скрипа сбруи и крови сражался за интересы Норин, выколачивал для неё порой немыслимо удачные контракты и строго следил за их соблюдением. Спустя менее двух лет после первой встречи с Джойс, агент уволился из СиБиЭс – получаемый им процент от индивидуальной работы с актрисой превышал его заработок на телеканале, а условия сотрудничества снимали все прежде тяготившие его ограничения.
Так Джош и Норин оказались в одной общей упряжке, их совместными усилиями набиравшей невероятную скорость и покорявшей небесную высоту.
– Ладно, послушай, – после долгой паузы произнес Джошуа. – К черту Дэвиса. «Тачстоун пикчерз» выкупили право на экранизацию романа «Шантарам»*****.
Норин открыла глаза и посмотрела на агента. Она читала роман ещё в студенчестве, и смесь некоторой тривиальности сюжета с экзотичностью композиции ей понравилась. Само звучание этого названия пробуждало невнятную, едва щекочущую ностальгию.
– Режиссером утвержден Пауль Боариу. Послужной список у него пока не впечатляющий, но подход интересный.
– Что для меня?
– Главная женская роль – шведка Карла Саарен, красивая и сильная женщина с множеством темных скелетов в шкафу.
– Я не очень похожа на шведку, – возразила Норин.
– Ты вообще не очень на земную женщину похожа, – парировал Джошуа. Она улыбнулась, стряхивая пепел с дотлевшей сигареты.
– Допустим. Кто на главную мужскую роль?
– Ох, крошка, – протяжно вздохнул, передергивая плечами, О`Риордан. – Не задавай мне вопросов, на которые я не знаю достоверного ответа… Скажем так, агент Мэттью Макконахи****** получил копию сценария.
Он хищно осклабился, предвосхищая реплику Норин и наслаждаясь собственной предусмотрительностью.
– Когда я могу получить копию сценария?
– Та хоть сегодня, – с придыханием и авантюрным блеском в глазах, возникающим каждый раз, когда он нащупывал что-то по-настоящему стоящее, ответил Джошуа.
В стеклянную дверь за его спиной коротко постучались, она приоткрылась и на балкон выглянула мастер по макияжу. Она протягивала вперед руку и в её ладони лежал мобильный телефон.
– Прошу прощения за то, что прерываю… Норин, тебе звонят.
На светящемся экране, предлагающем провести по линии вправо, чтобы принять вызов, было указано «Марко».
***
Лондон замер. Возле Олдвича сгрудилась тянучка из ожидающих своей очереди длинных Мерседесов и неприступных Эскалейдов, они подкрадывались к повороту на Друри-Лэйн и плавно по ней катились. С пересекающих улиц из-за спин полицейских выглядывали любопытные, в окнах нависающих над дорогой домов вырисовывались овалы наблюдающих лиц. Тротуары на перекрестке с Рассел-стрит и по всей её длине были обнесены металлическими ограждениями, и за ними всё уплотнялась толпа. С неба на неё сыпались слипшиеся комки мокрого февральского снега, из неё одиноко торчали несколько раскрытых зонтов.
Протиснувшиеся ближе к дороге с любопытством заглядывали в неспешно проезжающие мимо машины, выкрикивали имена, пробуждая в столпотворении волну восторженных криков. Над ограждением протягивались руки с журналами, плакатами и фото, ждущими своей очереди на автограф.
– Мы опаздываем, – недовольно пробурчал Люк, сверяясь с наручными часами. – Так. Том! Интервью: большинство из них исключительно по новому «Тору», репортер из «Энтертейнмент» станет спрашивать про твой любимый фильм и какими работами ты вдохновляешься, и какой совет начинающему актеру можешь дать; а «Гардиан» интересует «Кориолан», твоя работа в театре и в целом история любви к Шекспиру. Всё остальное по отработанному пресс-релизу «Марвел», ясно?
Том поправил бабочку, проверяя её узел на прочность, и кивнул. В монотонно повторяющемся ритме колонна машин замедляла ход, останавливалась, ожидая, пока где-то впереди кто-то выйдет из своего авто, а затем снова почти беззвучно начинала катиться. Снаружи кто-то пронзительно завопил:
– Ло-о-оки-и-и-и!
И толпа по обе стороны дороги взорвалась криками и визжанием. Том закрыл глаза и улыбнулся.
Удивительная вещь – память. Сильные эмоциональные потрясения – и позитивные, и отрицательные – врезались в неё точными до мельчайших деталей оттисками. Воспоминания были объемными, яркими как качественная фотография, хранили тактильные ощущения, запах и даже вкус.
Сейчас где-то посередине Рассел-стрит на заднем сидении своего Ягуара Том вдруг ощутил соленое дуновение ветра в волосах и кисловато-горькое послевкусие ягодного сорбета. Летом вместе с семьей он часто гостил у родственников в их доме на морском побережье. Он не помнил, сколько лет ему было, но он был ребенком, родители тогда ещё жили вместе и мир вокруг казался доброжелательным и правильным. Детей было много: Том, две его сестры, кузины, кузены. Все вместе они сочиняли многоярусные истории, распределяли между собой роли и сосредоточено вырезали из старых скатертей костюмы, а из картона – декорации. Том отчетливо помнил переполняющее его чувство трепета и волнительного возбуждения, когда в один из последних вечеров морских каникул он выходил на импровизированную сцену на заднем дворе, а в зрительном зале, представлявшимся ему погруженным в полумрак людным амфитеатром, на шезлонгах и пластмассовых стульях сидели и полулежали пятеро взрослых, а у их ног дремал пёс.
Ему вспомнилась вязкость тыквенного пирога и острота маминого взгляда, с упреком и скорбью брошенного на отца, сидящего по другую сторону стола. В тот вечер родители сообщили трём своим детям о разводе. Том помнил, как до спазма в пальцах и острой боли в ладонях сжимал кулаки; пытаясь сохранять голос ровным и спокойным, спросил «почему?»; а на глазах младшей сестры Эммы заметил большие прозрачные бусины слёз. Ему было тринадцать, и, вернувшись на второй семестр своего первого года в Итонской школе-пансионе, он записался в театральный кружок, удивив тем самым друзей, сам не осознавая причин такого выбора, но остро в этом нуждаясь.
И он помнил, как свет преломлялся в небольшой выпуклой вазе, вмещавшей незажжённую свечу и стоящей посередине их столика. Раз в несколько месяцев отец выводил своих уже почти повзрослевших детей в ресторан, где они обсуждали и отмечали бокалом шампанского успехи друг друга. Тому перевалило за девятнадцать, он изучал античность в Кембридже, играл в университетском театре и как раз, захлебываясь восторгом, рассказывал, что получил письмо от агента из Лондона, предлагающего творческое сотрудничество. Он вдохновленно и неподдельно радостно говорил о том, что, похоже, наконец нашёл своё истинное призвание, что намерен всерьез заняться актерством и для начала попробует поступить в Королевскую академию драматического искусства. Сидевшая напротив него Эмма, забывшись и приоткрыв в восхищении рот, жадно впитывала каждое слово старшего брата. Отец, раздраженно откинув вилку и нахмурившись, отрезал:
– Брось пороть эту несусветную чушь, Томас!
Тот вечер пахнул плавленым сыром, звучал тихим упрекающим кашлем из-за соседнего столика, возмущенного непозволительной громкостью возгласа, а на вкус был как горечь алкоголя на пересохшем языке.
Захваченный в плен рельефностью этого воспоминания, Хиддлстон сглотнул и открыл глаза. Снаружи толпа наперебой выкрикивала его имя и имя Локи, свистела, визжала и хлопала в ладоши. Машина медленно везла Тома к устеленной красной дорожкой Боу-Стрит, ведущей к Королевскому театру Ковент-Гарден, вмещающему этим вечером церемонию вручения престижной премии БАФТА. В прошлом году Том обзавелся собственной золотой маской в категории «Восходящая звезда», в этом году он должен был снова подняться на сцену, чтобы из заветного конверта вытянуть имя актрисы, выполнившей «Лучшую женскую роль второго плана», и вручить ей статуэтку.
Четырнадцать лет спустя именно такую форму приобрела несусветная чушь.
***
Влажный холод пробирался под навес, выстроенный вдоль Боуи-Стрит, даже вглубь красной дорожки – людной, шумной и неспокойной. Норин Джойс приходилось делать над собой усилие, чтобы расслаблять и опускать плечи, безотчетно поднимающиеся к ушам в инстинктивном позыве съежиться. Чтобы неспешно вышагивать по февральскому Лондону в одном шелковом платье и лучезарно улыбаться в объективы фотокамер, Норин требовались все имеющиеся у неё сила воли и актерский талант. Если бы не надежный слой макияжа, кончик её носа отсвечивал бы красным, словно лампочка праздничной гирлянды, а губы были бы синюшными и скукожившимися, будто давно вытянутый на сушу утопленник.
– Норин, позвольте заметить: Вы прекрасно выглядите, – сказала репортер, укутанная в накидку из искусственного меха и едва показывающаяся из-за ограждения. Поверх её головы в Норин целилась массивная камера, за штативом которой почти не было видно оператора. – Во что Вы сегодня одеты?
Джойс улыбнулась в благодарность за комплимент и, опустив голову, посмотрела на собственные медленно отмерзающие в лодочках ноги.
– Платье от лондонского дома мод «Темперли», обувь от британского дизайнера Николаса Кирквуда, серьги – Булгари.
– Отличная композиция! Это Ваш личный выбор?
– Да, да. Я большой фанат этих британских брендов, не единожды выбирала их для красной дорожки, и они никогда не подводили. А украшения – подарок от моего любимого мужчины.
– Говоря о нём, – спохватилась журналистка. – Марко Манкузо сегодня сопровождает Вас на церемонию?
За спиной Норин коротко и красноречиво кашлянула Бетти. Между ними возникали частые споры: насколько глубоко в то, что не касалось работы непосредственно, стоило пускать посторонних. Джойс предпочитала выстраивать непреодолимую стену. Её семья – родители и младшая сестра – были категорически против всякой публичности, они вели обычные, отделенные от кинематографа и окружающей его тусовки, жизни, настаивали на том, чтобы оставаться вне фокуса внимания, и Норин полностью их в этом мнении поддерживала. То же во многом касалось и Марко, но его фигура – сама по себе и в контексте Норин – вызывала больший резонанс, чем семья. Бетти настаивала на дозированной открытости. Она уверяла, что чем больше Джойс скрывала Манкузо, тем любопытнее к нему становились журналисты, и тем нелепее слухи распускали: обвиняли её в корысти, расчетливости, изменах, приписывали им тайные венчания, подписания брачных договоров и расставания. Это происходило из-за голодной неудовлетворенности в деталях, поясняла публицист, и стоило вынести напоказ немного безопасных крупиц информации, как давление ослабилось бы. Но Джойс упрямо считала, что личному следовало оставаться личным.
Потому она холодно осклабилась репортерше и с натиском предложила:
– Давайте вернемся к прежней теме.
Сзади послышалось недовольное сопение. Журналистка расстроенно наморщила нос. Норин оглянулась. Главный вход в Ковент-Гарден был уже совсем рядом, за ним – тепло, вино и аппетитные закуски. Ей хотелось поскорее попасть внутрь, или и вовсе оказаться сейчас в теплой мягкой постели, пахнущей смягчающим кондиционером для стирки и тырсовой отдушкой дезодоранта Марко.
Он позвонил ей несколько часов назад и настоял на встрече. Норин прилетела в Лондон в начале месяца, но так активно была занята в интервью, фотосессиях и деловых встречах, что виделась с Марко всего один раз и вскользь. Он говорил, что соскучился и просил приехать после мероприятия, когда бы оно ни закончилось, обещал собственноручно приготовить стейк, а на десерт припас бутылку отличного амаретто. Говорил, что освободил весь понедельник и надеялся провести его с Норин. План ей нравился.
Сам Марко Манкузо ей нравился.
В нем было много противоречивого. Он был итальянцем, но разговаривал спокойно и тихо, почти не дополняя речь мимикой и движениями рук. Был физиком по образованию, но банкиром по профессии. Мог казаться сухим и черствым, привыкшим командовать и не утруждающим себя тем, чтобы считаться с посторонними, но был своеобразно веселым, учтивым и молчаливо внимательным к желаниям окружающих его людей. Достиг многого, но кичился этим крайне редко; много лет жил между Монако и Лондоном, но не знал французского и по-английски говорил с сильным акцентом. Был равнодушным к кинематографу в целом и деятельности Норин в частности, редко смотрел фильмы и не видел ни одного с участием Джойс. Он соглашался с мнением многих, что она талантливая актриса, но самостоятельно в этом убеждаться не спешил. Марко объяснял это так:
– Во-первых, это просто не мой вид искусства.
Он любил фотографию и живопись – коллекционировать, не создавать.
– Во-вторых, если бы ты была хирургической медсестрой, то воспринимала бы проще моё нежелание знать, как именно на работе ты помогаешь разрезать людей и переворачивать внутри них органы.
Такое сравнение, вообще весь подход к настолько масштабной составляющей самой Норин расстраивал её, и это огорчение провоцировало постоянные едва сдерживаемые или порой выплескиваемые обиды. Но в то же время Марко Манкузо был галантным и обходительным, предупреждающим желания и создающим романтическую сказку; он был надменным и одновременно лежал у ног Норин, игнорируя её интересы, не разделяя вкусы, но окутывая заботой, страстью и обожанием.
Даже их знакомство было противоречивым. Под конец мая 2012-го года, когда Канны уже неделю лихорадило кинофестивалем, Норин и Бетти сидели на летней площадке ресторана, обсуждая работу и провожая взглядами сизый столбик дыма, поднимающийся от сигареты в небо. Марко в одиночестве поглощал поздний завтрак и из-за столика у окна наблюдал за курящей снаружи Джойс. Он заказал для заинтересовавшей его девушки и её спутницы бутылку белого вина и тарелку из нескольких видов козьего сыра, а когда Норин приняла у официанта этот комплимент и в благодарность улыбнулась Марко, он подошел к их столику и его первыми словами ей были:
– Знаете ли Вы, что в некоторых регионах Италии небольшие банки до сих пор выдают кредиты под залог пармезана?
Марко хотел рассмешить её, но спровоцировал замешательство и легкую настороженность. Норин не находила в нём очевидных признаков привлекательности: невысокий и немного сутулый, с большими карими глазами и кривой ухмылкой; толстые грубые пальцы с небольшими круглыми ногтями. Но её влекло к нему. Она не знала о его богатстве, пугалась их разницы в возрасте, порой не до конца понимала его скомканную речь, но уже спустя два дня оказалась в его постели. Ещё через два дня она улетела из Канн, а он остался по работе. Он не обещал звонить, и Норин уговаривала себя смириться с тем, что это была банальная кратковременная интрижка, но неожиданно сильно скучала, а от Марко доставляли цветы и корзины фруктов, за Джойс приезжал автомобиль, частный самолет уносил её в Брюссель, где в гостиничных апартаментах её ждал уставший, но улыбающийся Манкузо.
Иногда она напрочь забывала о его существовании, иногда ненавидела его, а иногда засыпала с нежными, мечтательными мыслями о нём. Почти два года спустя Норин приходилось делать над собой усилие, чтобы мысленно или вслух называть Марко своим мужчиной, но она без раздумий бросалась в бой за него.
– Ладно, – сверившись со своим блокнотом, пошла на попятную репортер. – Последний вопрос: откуда Вы черпаете вдохновение в стиле? На кого ровняетесь?
– Эм… британские иконы стиля шестидесятых и семидесятых. Джейн Биркин, Мэри Куант и, конечно, Твигги. Я не совсем разделяю её концепцию нарисованных карандашом нижних ресниц и не осмелилась бы надеть коктейльное платье из красного целлофана, но, будучи подростком, коротко отстригла волосы и укладывала челку на её манер.
Когда спустя несколько минут они в плотном, почти недвижимом потоке протискивались в холл театра, где течение разделялось на два: те, кто спускался в партер, и те, кто поднимался в бар, – Бетти ухватила локоть Норин и, привстав на носках, заговорила ей прямо в ухо:
– Если сама закидываешь удочку, то, будь добра, подсекай.
Джойс вскинула брови, показывая, что не уловила сути метафоры.
– Ты первая заговорила про Марко, а так – должна была ответить на вопрос. Она спросила безобидное: приехал ли он с тобой на церемонию; ты же отреагировала как непоследовательная сучка.
Норин снова промолчала и лишь выразительно округлила глаза, оглядываясь на Бетти в сужающемся проходе.
– Да, Эн, да! – ответила та, кивая. – Теперь с этой записью выйдет полтора десятка выпусков всяких сплетенных программ, и они рассмотрят в этом интервью что угодно. Например, твоё раздражение как подтверждение вашего расставания. Зачем ты завариваешь эту кашу?
Джойс пожала плечами и отвернулась. Что она могла ответить: что старается прислушиваться к советам публициста, но не может объяснить ей всю суть своих взаимоотношений с Марко? Что понимает: актеры, которые распахивают свою приватную жизнь достаточно широко, завоевывают большую и верную аудиторию поклонников, чувствующих себя вовлеченными в личное, поверенными в закадровую жизнь; но не может предложить того же?
Ей было комфортно с Манкузо. Они хорошо проводили время: путешествовали, посещали королевские конные бега в Аскоте и мировое первенство в Дубаи, отдыхали на яхте неподалеку Сардинии, спорили друг с другом на финалах Уимблдона, прогуливались по картинным галереям и фотовыставкам. Но всё это не имело никакой цели, не двигалось к логичному продолжению. Джойс не считала Марко любовью всей своей жизни, не представляла себя его женой, не знакомила его со своими родителями и даже почти не обсуждала с друзьями. Она держала его на безопасной дистанции не только от посторонних. Вероятно, подумалось вдруг Норин, она держала его в некотором отдалении и от себя.
***
Ресторан и бар находились под куполом оранжереи, пристроенной к зданию театра. Помещение было высоким и просторным, перетекающая из холла толпа здесь рассеивалась и становилась едва слышной, атмосфера была камерной. Сверху нависала по-зимнему мягкая темнота лондонского неба, снизу искристым бело-золотым свечением переливалась длинная барная стойка, тесным прямоугольником огибающая в самом центре оранжереи нестройные многоярусные ряды бутылок и сверкающих безупречной чистотой бокалов. Под полой стеклянной крышей плескалась ненавязчивая инструментальная мелодия, повторяющая мотивы какой-то неуловимо знакомой современной песни.
Том поблагодарил бармена, взял поданный ему стакан воды и обернулся. В нескольких метрах от него, неспешно взбалтывая в бокале белое вино и внимательно слушая собеседника – невысокого мужчину с короткой рыжеватой бородой и лоснящимися русыми волосами, собранными в тугой хвост на затылке – стояла Норин Джойс. Черное шелковое платье струилось вокруг её тонкой фигуры. В высоком аппетитном разрезе виднелась белоснежная нога, на отвороте проглядывалась экстравагантная золотистая подкладка, руки были заключены в узкие рукава, вокруг шеи завернулся шарф с рисунком голубых и золотисто-желтых цветов, его длинные края свисали на обнаженную спину. Отливающие медью волосы были прямыми, убранными с лица и заложенными за уши, в которые были продеты низко свисающие серьги – голубой конус и гроздь алых камней, словно гранатные зерна или застывшие капли крови.
Том глотнул воды, сделал шаг вперед и снова остановился. Его тянуло заговорить с ней, но она выглядела полностью вовлеченной в беседу с другим, и того знакомства, которое состоялось между ними три месяца назад, казалось Хиддлстону, было недостаточно, чтобы просто подойти и прервать разговор. В нём боролись манеры и желание.
Норин Джойс выглядела так привлекательно в своей расслабленной сосредоточенности, в том, как склоняла голову вперед в едва различимом реверансе внимания, как едва заметно кивала и это движение выдавало лишь легкое покачивание серёг и вспышки пламени в их драгоценных камнях. В зале, заполненном мужчинами в темных смокингах и женщинами в платьях без бретелей, с волочащимися за ними шлейфом и высоко собранными волосами, Норин в своей простоте и неброской необычности словно концентрировала весь свет на себе. Она словно находилась в самом центре сцены фильма, когда фокус устанавливался на ней и освещение смещалось так, чтобы окружать её силуэт и растворять в полумраке всё остальное, а камера медленно наплывала, увеличивая и детализируя кадр. Посторонние звуки затихали, её голос становился громче, слова приобретали отчетливость.
– … стоит обдумать целесообразность этого, и…
Она заметила его краем глаза, на мгновенье вернула взгляд на собеседника, а затем, узнав, обернулась и расплылась в улыбке.
– Том!
Он сам не заметил, как пересек разделяющее их расстояние, увлеченный родившимся в его голове образом и отвлекаемый слабо и безуспешно протестующим голосом.
– Добрый вечер, – произнес он немного растерянно, обнаружив себя не там, где, казалось, должен был находиться.
– Привет! – свободной от бокала рукой Норин обхватила его плечи и коротко прижалась в непродолжительном объятии. На его щеку опустился невесомый поцелуй, перед лицом засквозило уже знакомым сладко-цветочным ароматом её волос. Он осторожно поддержал её за спину, опустив ладонь на край глубоко выреза и не решаясь прикоснуться пальцами к голой спине – на этот раз победу одержали манеры, и тоже мягко скользнул губами по её скуле.
– Выглядишь сногсшибательно, – отступая, произнес Том.
– Спасибо, ты тоже. Замечательный смокинг! Позволь представить, – сжимающая бокал рука взмыла в сторону её рыжебородого спутника, и Том на короткое мгновенье заподозрил, что это и был тот миллиардер-иностранец, с которым Норин встречалась и о котором говорила на телепередаче. Низкорослый, краснолицый, простоватый. – Это Джошуа О`Риордан, мой добрый друг и агент.
– Приятно познакомиться.
– Думаю, этот прекрасный джентльмен не нуждается в представлении, – продолжила Норин, оборачиваясь к Тому. Вторая её рука лежала на его локте, и даже сквозь рубашку и плотную ткань пиджака он чувствовал, что её пальцы снова были холодными.
– Мистер Хиддлстон, – сказал агент, коротко кивнул и протянул руку. Том ответил на предложенное пожатие и улыбнулся. Он с удивлением заметил, что неотесанность и грубоватость в чертах спутника Норин вдруг растворились, как только оказалось, что тот всего лишь агент.
– Так ты сегодня один из ведущих? – не давая возникнуть паузе, поинтересовалась Джойс. Её лицо было так близко, он видел густую неравномерность туши на её ресницах, видел медовые прожилки в её глазах, словно золото, проступающее сквозь темную кору дерева, видел размытую линию внутри её губ, где бледная помада заканчивалась и начиналась алая влажность не закрашенной плоти. Том торопливо опустил взгляд в собственный стакан.
– Да, награждаю в одной из категорий.
Порой очень резко, неожиданно он наталкивался на разительное сходство с собственным отцом и мгновенно наполнялся злостью. Тот ушел из семьи из-за затянувшегося романа на стороне, который в свою очередь не продлился долго из-за новой интрижки. Тому было двадцать с небольшим, когда он узнал, что отец никогда не был особенно верным своей жене. Легкость и даже некоторая абсурдная гордость, с которой отец в этом признался, бестактность и беспечность говорить такое собственному молодому сыну, объективная неправильность такого подхода и острая, не ослабевающая с годами боль закипели в одну быстро загустевшую и прочно утвердившуюся в Томе установку – никогда не вести себя так же. Всё же гены или незаметно просочившиеся сквозь воспитание повадки иногда возмутительно очевидно всплывали наружу, и Хиддлстон захлебывался отвращением к самому себе.
Он, как и отец, умел ценить красоту. Том находил её в каждой женщине, и с отцовской легкостью мог увлечь многих из них, но в отличие от отца строго следовал одному простому принципу – не трогал чужое. А Норин Джойс как раз была чужим. Пусть рядом с ней стоял лишь её агент, но, вероятно, где-то в помещении Ковент-Гардена или за его пределами всё же существовал тот итальянец-счастливчик, которому она принадлежала. Это не отменяло её красоты и магнетизма, не лишало Тома способности их оценить, но отбирало у него право так засматриваться на её губы.
– Что же, удачи на сцене, – произнесла Норин, и он снова на неё посмотрел. Свет больше не концентрировался на ней одной, снующие мимо них люди вновь приобрели объемность и звук. Мираж растаял. Джойс довольно прозрачно намекала на окончание разговора, Том с радостью этим воспользовался.
– Благодарю, – улыбнувшись, ответил он. – Хорошего вечера.
Коротко учтиво кивнул и отошел. Он двинулся обратно к бару, поддавшись импульсивному желанию заменить воду на виски со льдом, затем одернул себя за эту непрофессиональную слабость – ему ещё предстояла работа, а выполнять её нетрезвым было не в его правилах. Том залпом допил воду, опустил стакан на стойку и собирался уходить, когда рядом с ним остановился Кристиан Ходелл.
– Надеюсь, это была не водка, – вместо приветствия сказал он.
Невысокий, в сером смокинге, с взъерошенными волосами, под которыми пытался скрыть залысины, в поднятых на лоб очках, с седеющей бородой и привычной немного стесненной улыбкой Кристиан заказал у бармена бокал шампанского и снова обернулся к Тому. Кристиан был сооснователем одного из лучших в Лондоне агентств по поиску и продвижению талантов, «Хамильтон Ходелл», и лично являлся агентом многих британских актеров, среди которых, помимо самого Тома, были Хью Лори, Стивен Фрай, Тильда Суинтон, Марк Райлэнс и Эмма Томпсон. Представитель именно «Хамильтон Ходелл» однажды оказался в зрительном зале университетского театра, пригласил Хиддлстона в Лондон и нашел для него первые роли, тем самым окончательно убедив Тома не идти на поводу у отца и собственных страхов, а ринуться в бой с отказами и неудачами под гордо поднятым знаменем актерства. Именно Кристиан Ходелл привел Тома в проекты, подарившие ему такие вечера на церемониях больших кинопремий и восторженные крики поклонниц на улицах.
– Здравствуй, Кристиан, – произнес Том. Агент качнул головой, отпивая поданное ему шампанское, и торопливо заговорил:
– Скоро всё начнется, времени у нас не много, а потому давай ты сейчас сделаешь, как я скажу, а обсудим мы это на вечеринке после?
– Я весь внимание.
Удовлетворенно кивнув такому ответу, Кристиан Ходелл оглянулся, выискивая кого-то в толпе, а затем, указывая, качнул бокалом в сторону.
– Вон там стоит Дермот Кэссиди, сопродюсер фильма «Филомена», который сегодня – ставлю сто фунтов – получит «Лучший фильм», а второго марта заберет собственный Оскар.
Том посмотрел в заданном направлении – около десятка мужских спин разной ширины и сутулости в темных смокингах.
– Король экранизаций книг и экономии денег инвесторов, один из любимчиков «Тачстоун пикчерз». Они выкупили роман «Шантарам», и хоть проект официально ещё не взят в разработку, скоро всё закипит и студия поставит Дермота у руля.
– «Шантарам»?
– Никаких вопросов, – столкнув очки на переносицу, отрезал Ходелл. – Сначала я должен успеть вас познакомить.
***
Американские и британские вечеринки сильно отличались, даже если вмещали практически идентичные списки гостей, как то случалось на БАФТА и Золотом Глобусе, своеобразных генеральных репетициях Оскара. Возможно, дело было именно в локациях: хмурый Лондон подавлял всякое желание шумно и бесстыдно весело праздновать до утра, опрокидывая вмещающее вечеринку заведение с ног на голову; Лос-Анджелес же в свою очередь был олицетворением кинематографа и стереотипно сопровождающих его пьяных кутежей, он не встречал слякотью и промозглыми сквозняками, был просторным и гостеприимным в отличие от тесного и аристократично вычурного Лондона. Возможно, для большинства БАФТА на контрасте с Золотым Глобусом и, в первую очередь, премией Академии не воспринималась столь серьезно и волнительно, чтобы по окончанию церемонии остро нуждаться в разрядке. Возможно, все берегли силы на грядущие мероприятия.
Так или иначе разница была колоссальной. В Лос-Анджелесе все приезжали одновременно, почти никто не терялся на пути между театром и клубом, не ели, но много пили, одновременно пьянели и не боялись это проявлять, вытанцовывая на столах в обнимку с теми, чьи имена впервые узнавали из бульварных газет на следующее утро. В лондонском отеле «Гросвенор Хаус» уже перевалило за второй час ночи, а все теснились у столов, перемещались вокруг них зигзагами, толпились у баров, наседали на ди-джея с противоречивыми заказами музыки, но в центр банкетного зала, освобожденный от мебели под танцпол, никто не выходил, будто пол там проводил смертоносный электрический заряд.
Внутри Норин уже болтались два бокала вина и три Маргариты, а так – она уже превысила свой лимит текилы на один вечер, и всё равно заказала четвертую порцию. В голове немного штормило, тело ощущалось отдаленным и воспринимающим команды мозга с перебоями. Она устала, а потому, не заботясь о великосветском этикете – кто вообще о нем помнит в третьем часу ночи? – облокотилась локтями в барную стойку, сняла туфли на невыносимо тонкой и остро впивающейся в пятку шпильке и похоронила их под подолом собственного платья.
– Да ладно? – выдохнул, удивленно вскидывая брови, Кеннет Брана*******. – В «Гамлете»?
– Не просто в «Гамлете». Самого Гамлета, – пояснила Норин и хрипло засмеялась. Она не совсем поняла, как оказалась ввязанной в разговор о Шекспире с режиссером театра и кино, наиболее известным, вероятно, именно за постановки и экранизации его бессмертных пьес, но теперь рассказывала о своём первом актерском опыте и сопровождавшем его потрясении. Кеннет и сам казался несколько потрясенным, но в значительной мере пьяным и заметно сонным. Он заговаривался и терял мысль, покачивался и порой кренился в сторону под таким опасным углом, что Норин приходилось его придерживать, а он кокетливо ей подмигивал в ответ на каждое прикосновение.
– Это… невероятно! Правда, я… сколько…
– Привет, – прозвучало рядом с ними и в заполняющем банкетный зал сумраке очертилась статная мужская фигура. – У вас тут всё в порядке?
Кеннет Брана резко обернулся на голос, покачнулся и едва не оступился. К нему протянулись две бледных руки с узкими ладонями и длинными тонкими пальцами, заботливо придержали и приобняли за плечи.
– Том! – немного истерично повысив голос, воскликнул Брана, оглянулся на Норин и, едва удерживая себя вертикально, но сохраняя галантные манеры, представил: – Это… Том Хиддлстон.