Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Девушки всегда заглядывали слишком далеко вперед, видение же Тома было пошаговым. Он не примерял к каждой заинтересовавшей его женщине роль постоянной спутницы – он вообще не искал длительных отношений, в его ритме они были бы обузой для обоих; он лишь обнаруживал в себе симпатию и поэтапно её исследовал. Знакомство, флирт, свидание, секс, звонок, повторная встреча, больше секса, цветы с запиской, будоражащая своей эротичностью переписка поздним вечером, ещё одна встреча. Каждый из этих пунктов мог стать последним и ни один из следующих не был обязательным; Том не выполнял их, если искренне не хотел. Вот только девушки в подавляющем своём большинстве подразумевали всё это включенным в один комплексный пакет услуг под названием «первое свидание». А не получая того, на что рассчитывали, расстраивались и обижались; в лучшем случае молча уносили свои обманутые надежды и исчезали, в худшем пытались их навязать, напоминали о себе, звонили и, не получив ответа, писали длинные гневные сообщения. Том пытался избегать этого, обусловливая всё заранее, объясняя суть приглашения и проясняя ближайшее будущее, но это провоцировало лишь большие трудности. Некоторые сразу отказывались, другие соглашались, но затаивали обиду, вели себя капризно и с вызовом, доводящим Тома до едва сдерживаемого желания встать из-за стола или прервать прогулку и молча уйти.
– Вроде того, – ответил он. – Поищем приведений в подземке, поужинаем, погуляем.
Эффи посмотрела на свой поднесенный к лицу Тома палец, словно на нём была мелкими буквами написана подсказка, снова повела плечами и сказала:
– Ладно.
Вечер следующего дня выдался влажным, но теплым. Весна наконец пришла в Канаду, принеся с собой продолжительные мелко моросящие дожди, больше похожие на мокрую дымку. Уже смеркалось, когда Гильермо скомандовал «Снято! На сегодня всё!», Том смыл с себя Томаса Шарпа и вместе с Эффи вышел из трейлера для грима.
Прямо из студии они поехали ужинать в тесное веганское заведение, на котором настояла Эффи. В узком и длинном, словно коридор, ресторане в один ряд стояли небольшие двухместные столики, на них в матовых стаканах пугливо горели свечи, еда была пряной и несытной, но кофе варили по-настоящему черный и с приятным ореховым послевкусием. Эффи хрустела овощным роллом в почти прозрачной рисовой лепешке и безостановочно говорила. Затем они спустились в метро, где рядом с худощавым парнишей, больше похожим на прыщавого старшеклассника-игромана, в светоотражающей куртке и с табличкой «Привидения подземки» собиралась группа на ночную экскурсию. Несколько человек заговорили с Томом и попросили фото, а затем начался тур. Их провели в недостроенный тоннель-отросток на линии Куин-Стриткар-Сабвей, а затем в заброшенную станцию Лоуэр-Бэй-Стэйшн. На стены и пол проецировались тусклые подрагивающие изображения, очертаниями напоминающие фигуры и тени; зловеще вкрадчивым голосом экскурсовод рассказывал о тщательно оберегаемой управлением транспорта тайне, о якобы настоящих причинах закрытия станции. Мимо платформы без остановки и не замедляясь прошел поезд метро, и Эффи, испугавшись его внезапного появления, вскрикнула и прижалась к Тому. Он мягко засмеялся её непосредственной реакции и обнял.
Когда они поднялись на поверхность, дождь усилился. Они шли, обнявшись под зонтом и шагая просто по лужам. Эффи снова говорила без умолку, смеялась, прислонялась, брала за руку, пропускала свои пальцы между его, роняла голову на его плечо. Они остановились на светофоре, и пока он горел красным, Том подхватил острое лицо Эффи и поцеловал. То, как жадно ответили её губы, безошибочно подсказало: больше не нужно было ни прогулки под дождем, ни искать круглосуточную кофейню, чтобы согреться, ни предлагать поймать такси или подняться к нему на чай. Эффи сама хотела попасть в его кровать, и Том не видел причин это оттягивать.
Мелкими перебежками от поцелуя к поцелую и между светофорами, машинами, вздымающими грязные фонтаны брызг, и пустынными поздними трамваями, они добрались до его дома, поднялись в квартиру, бросили в коридоре мокрый зонт и отсыревшую одежду. И оказались в спальне со свежим постельным бельем, спрятанными личными вещами, с комплектом чистых полотенец в ванной и запасной зубной щеткой на полке у раковины. Том предпочитал устраивать всё так, чтобы девушкам в его доме было комфортно, даже если они оказывались там всего на одну ночь и даже если та проходила не совсем так, как ему хотелось. Том предпочитал тщательно готовиться ко всему в жизни, и даже к непредвиденному. А ещё с годами начал замечать, что слишком ценит личное пространство, чтобы впускать в него посторонних. Его пространство – его дом – заключалось не в стенах, а в беспорядке, который он устраивал внутри. Он любил, чтобы брюки висели на спинке кресла, а не на вешалке – так на сгибе не появлялась ненужная горизонтальная складка; он любил выстраивать у кровати башню из книг, которые читал или только хотел прочитать; на прикроватной тумбе хранил бутылку воды, горсть блистеров с таблетками, очки и зарядное устройство для телефонов, упаковку салфеток для извечных однодневных простуд после больших перелетов и акклиматизации. Сам он занимал только половину кровати, а на второй часто укладывал лэптоп и халат, который натягивал поверх пижамы утром; пижаму он складывал под подушку, в углу спальни хранил шерстяные носки, потому что не признавал тапок, но у него часто мерзли ноги. Всё это было необходимым ему уютом, и в этот уют он никого не впускал, а потому, рассчитывая на то, что вечером вернется не один, всё прятал.
Том и Эффи занялись немного суматошным, нескладным сексом. Эффи смущенно хихикала, её больше заботило то, как она выглядела и звучала, чем то, что делала; Том несколько раз губами и пальцами задевал серьгу в её щеке, и Эффи коротко морщилась, а ему приходилось шептать извинения. Ему не нравилось то, что делали её руки, он постоянно их перехватывал и прижимал, но она настойчиво вырывалась. Том не мог различить, было ли в её вздохах и стонах хоть что-то искреннее, а потому перестал заботиться о её удовольствии и сосредоточился на своём.
Когда Эффи отправилась в душ, Том надел пижаму и вышел из спальни. Он поставил чайник и, усевшись на диване, развернул сценарий «Шантарама». Его мысли опустели, и строчки звучали в его голове отчетливо и ясно.
Подходит официант, ставит перед Линдсеем Фордом чашку кофе, они обмениваются несколькими словами на маратхи. Официант уходит.
ВИКРАМ:
Знаешь, все эти официанты, шоферы такси, почтовые работники и даже копы просто тают, когда ты говоришь с ними на маратхи. Черт побери, я родился здесь, а ты знаешь этот язык лучше меня. Я так и не научился говорить на нём как следует – мне это было ни к чему. Большинству из нас равным счётом наплевать на язык маратхи и на то, кто приезжает, на фиг, в Бомбей и откуда. Так о чем я говорил? А, да. Значит, у этого копа есть досье на тебя, он прячет его и, прежде чем предпринять какие-либо шаги, хочет разнюхать, что представляет собой этот австралийский фрукт, сбежавший из тюрьмы.
Викрам делает паузу, хитро улыбается, затем начинает хохотать.
ВИКРАМ:
Это бесподобно, блин! Тебе удалось смыться из строжайше охраняемой тюрьмы! Просто кайф! Я никогда не слышал ничего более классного, Лин! Меня прямо убивает, что я не могу ни с кем поделиться.
ЛИНДСЕЙ:
Помнишь, что Карла сказала как-то о секретах, когда мы сидели здесь?
ВИКРАМ:
Нет. Напомни.
ЛИНДСЕЙ:
Секрет только тогда бывает настоящим секретом, когда ты мучишься, храня его.
ВИКРАМ:
Сущая правда, блин!
В ванной перестала течь вода. Том прислушался. Он надеялся, что Эффи ляжет в постель и скоро уснет, а на утро они вместе позавтракают и поедут на работу, и с момента, когда переступят ворота киностудии, снова станут просто коллегами. Закипал чайник и за его возрастающим шумом Том уже не мог различить происходящего в спальне, а потому снова опустил глаза в сценарий.
ЛИНДСЕЙ:
И эти копы не сказали никому, где я?
ВИКРАМ:
Нет, им просто надо было выяснить, что ты за птица. Они расспрашивали о тебе на улицах и в трущобах. Ребята, с которыми ты работал, хорошо о тебе отзывались.
Чайник закипел и выключился, дверь спальни открылась, и в коридоре послышались босые шаги. Том попытался укрыться «Шантарамом», но это было напрасное ребячество, он понимал это. А потому, всё ещё делая вид, что сосредоточено читает, спросил:
– Хочешь чаю?
Эффи, чьё присутствие он ощущал буквально физически, пропустила его вопрос мимо внимания и задала встречный:
– Хиддлстон, сколько у тебя таких как я в Торонто? А в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Лондоне?
Он захлопнул и отложил сценарий, поднял голову и раздраженно процедил:
– Эффи, послушай…
Она стояла в дверном проеме, полностью одетая, растирая влажные пепельные волосы полотенцем.
– Нет, не нужно, – её лицо было спокойным, она смотрела своим обычным придирчивым взглядом, будто оценивала нанесенный грим. – Ты ничего не обещал, ты закончишь съемки и уедешь из Канады – я понимаю и принимаю эти условия без возражений. Просто…
Она опустила полотенце и склонила голову набок. Длинная челка завалилась следом, спадая на глаза.
– Тебе, наверное, так одиноко в этой твоей жизни. Рядом с тобой нет никого. Каждый раз тебе приходится начинать всё заново, с новым временным человеком, с нуля выстраивать стену. Ты не заблудился в лабиринте этих стен?
Её слова капали на него обжигающе холодной ртутью, она растекалась и просачивалась под кожу, вызывая болезненный, тревожный зуд. Том сам добровольно согласился на одиночество и лечил его обострения симптоматически вот такими вечерами, не имеющими продолжений. Наименьше ему сейчас хотелось выслушивать собственный диагноз от одноразового лекарства.
– Я вызову тебе такси, – произнес он, и голос его прозвучал угрожающе хриплым и злостным.
***
Пятница, 18 апреля 2014 года
Лос-Анджелес
Бизнес-лаундж авиакомпании «Юнайтед» в аэропорту Лос-Анджелеса в пятничный полдень, к счастью Норин Джойс, оказался немноголюдным. Глубокие белые кресла в нём стояли повернутыми друг к другу обособленными четверками с пуфом или журнальным столиком посередине, пол был застлан темным узорчатым ковром, а вдоль панорамных окон выстроились пышные вазоны, рассеивающие в своих широких листьях яркий солнечный свет, заливающий летное поле и протекающий оттуда в зал. Норин, с небольшой ручной кладью, перекинутой через локоть курткой и с воткнутыми в волосы солнцезащитными очками, которыми пыталась оградиться от ослепительных вспышек нескольких затерявшихся в зоне регистрации папарацци, мягко ступала в поисках свободной четверки кресел.
Всё утро она провела в дороге из трейлерного городка в пустыне, нервно выпрямившись в сидении предоставленной киностудией машины и судорожно сжимая руль. Норин не любила водить, особенно на скоростных федеральных трассах, но должна была попасть на сегодняшний двухчасовой рейс до Солт-Лейк-Сити, потому что следующие полностью свободные от съемок сутки стояли в её графике нескоро, а сценарий Уэсли Осборна Колдуэлла не давал ей покоя всю неделю с того момента, как она перевернула его первую страницу. Сегодня же ночью последним рейсом она должна была вылететь обратно, и эта строгая ограниченность времени на встречу с режиссёром сдавливала ей голову, и все вопросы, все мысли, предположения, возражения, сомнения и страхи – всё, что оказалось в её мозгу после прочтения сценария, закипало и выплескивалось. Ей срочно нужно было упорядочить и систематизировать этот огненный смерч.
Найдя подходящее место, она умостилась в кресле, выудила из сумки сценарий, из которого возмущенно торчали разноцветные закладки, и оглянулась в поисках ручки или карандаша. Кафетерий, пустые столы, сотрудница авиакомпании у стойки возле входа, женщина присела у раскрытого чемодана, мужчина в кресле из соседней четверки держал возле уха мобильный телефон и часто кивал, мужчина через проход склонился к лэптопу на низком столике, слушал что-то в паутиной повисших наушниках, отбивал носком ботинка ритм и опущенными на колено пальцами перебирал невидимые струны. Норин замерла.
Ей был знаком этот профиль: покатый лоб, острый нос и тонкие, словно скептически поджатые губы. Волосы коротко отстриженные, но вьющиеся и пышные.
– Том?
Он не отозвался, но его длинную поджарую фигуру сложно было спутать с кем-то другим. Синяя стеганная куртка и красная клетчатая рубашка, темные джинсы, затертые ботинки, к креслу привален расстегнутый рюкзак – разительный контраст смокингу или точно посаженному костюму с телепередачи, но это определенно был Хиддлстон. Норин отложила сценарий, встала и осторожно к нему подошла.
– Том!
Он не услышал, но краем глаза заметил движение и насторожено покосился. В его глазах мелькнуло обреченное понимание того, что его узнали, и губы дрогнули в преддверии пустой механической улыбки. Он вытянул наушники, поднял голову и посмотрел прямо в лицо Норин. На долю секунды он очевидно растерялся, а затем резко вскочил и сдавленно выдохнул:
– Ты… ты что здесь делаешь?
Его удивленный взгляд скользнул вниз и вверх по её фигуре, проверяя, в самом ли деле это была она.
– Жду свой рейс, как и ты, – хохотнув, ответила Норин и шагнула ему навстречу. Том схватил её за плечи и втянул в объятия, сжав так неожиданно сильно, что Джойс непроизвольно выдохнула.
– Я так рад тебя видеть, – сказал он и прислонился к её щеке губами.
– И я тебя. Где бы ещё мы могли с тобой встретиться?
– Правда, – он всё ещё обвивал её руками, и его голос она одновременно услышала и ощутила передавшейся из его тела вибрацией. Он пах знакомым древесно-травяным одеколоном, а ещё немного пылью города и кофе.
– Куда летишь? – спросил он, наконец отступая.
– В Солт-Лейк-Сити, а ты?
– Съемки?
– Нет, я отсюда со съемок туда на встречу с режиссером нового проекта.
– Замечательно. А я отсюда с прослушивания в Торонто на съемки.
Запала пауза. Они стояли друг напротив друга, взволнованные и улыбающиеся, и Норин вдруг поймала себя на том, что и в самом деле была рада Тому. Его присутствие в этом лаундже отвлекало от лихорадки её мыслей.
– Давай присядем, – предложил Том.
Они сели, и между ними оказался стол, открытый лэптоп и бумажный стакан.
– То как прошли пробы? – спросила Норин. – Как думаешь, получишь роль?
Порой ей трудно было находиться в чьём-то обществе, ей стоило больших усилий вести себя непринужденно и заводить праздную светскую беседу. В мире шоу-бизнеса все вокруг – актеры, агенты, сценаристы, журналисты, режиссеры, представители кинокомпаний, критики, работники съемочных площадок – были смертоносными хищниками, и об этом всегда приходилось помнить. Те, кто добился некоторых успехов, прошел уже не по одному трупу и волок за собой зловонный кровавый шлейф, но большинство из них весьма убедительно казались приятными и совестливыми людьми. Они говорили о мире во всем мире, проводили сборы денег на благотворительность, выпячивали глубинную моральность каждого своего проекта, расхваливали коллег и конкурентов, предлагали дружбу и даже дозированные порции собственных тайн, но при малейшем конфликте интересов вонзали нож под ребра. Это была постоянная борьба за выживание, где врагами были все вне зависимости от именитости, пола, возраста и амплуа – на кону были не только проекты и роли. Куда важнее, война велась за значительно более ограниченные ресурсы: влияние, репутацию, аудиторию. Конкуренция пылала внутри фильмов: кому сколько заплатят, кому дают большую свободу в интерпретации персонажа, с кем режиссёр ближе, к кому строже, кому какие пресс-туры назначат, кого снова пригласят на работу с этой же командой. Конкуренция пылала снаружи. Кто отхватит наиболее удачные даты для премьеры, кто дольше задержится в прокате, чьё продвижение окажется эффективнее, к кому будет благосклоннее пресса, кто втиснется в фестивали, а кого наградят – и чем. Конкуренция была неотъемлемой, уже естественной частью существования, как дыхание или сон. Заходя на ведущую в шоу-бизнес дорогу, в первую очередь, нужно было иметь готовность вступить в конкуренцию и бороться, раскалывая щиты и ломая копья, и только потом – талант.
Том Хиддлстон был подчеркнуто галантным и корректным, очень внимательным слушателем и весьма дотошным рассказчиком, он говорил много и образно, цепляясь одной мыслью за вторую, образованным и воспитанным, сдержанным, но открытым; слишком приятным собеседником и привлекательным мужчиной, чтобы ему доверять.
Норин Джойс предпочитала следовать кодексу правил приветливого и дружелюбного поведения, позволяя себе обнажить свой злобный оскал только непосредственно перед атакой. Где-то глубоко в душе она была хорошим человеком и предпочитала носить соответствующую маску. Она старалась находить общий язык, даже когда к ней весьма прозрачно проявляли враждебность; и уж тем более вела себя обходительно, почти заискивающе, если и в ответ получала то же. Но всё это давалось ей непросто. Она оказалась в этом большом кипящем котле относительно недавно, и добилась успеха куда быстрее, чем научилась его оберегать.
Том развел руками и ответил:
– Кто знает. Они не сказали «нет» сразу, и я благодарен уже за это.
Норин откинулась на спинку кресла и засмеялась:
– Это точно, не оказаться обруганным прямо на прослушивании – уже своеобразная победа.
– Да ладно. Вот так я и поверил, что кто-то когда-то тебя ругал.
– В меня едва стулом не запустили!
Самыми безопасными были вот такие разговоры о весьма неконкретном, необязательно правдивом прошлом. Актерские реалии, особенно обсуждение неудач были благодарной почвой для поддержания живой и ненатянутой беседы. В нём рождались шутки и басни, к которым всегда можно было вернуться при следующей встрече, и это избавляло Норин от неловкости и стеснения во всех последующих. Она пользовалась таким подходом каждый раз, когда именно ей удавалось задать тон общению. Так казалось, будто все с Джойс на короткой ноге, хорошо её знают и понимают, откуда она пришла, а раз так – куда способна дойти; но на самом деле почти никто ничего не знал. Иногда Норин казалось, что и она ни черта о себе не знает. Она теряла себя за ширмой ролей, которые исполняла в повседневной жизни: актрисы, возлюбленной, подруги, сестры, дочери – и не всегда могла отличить, где была искренность, а где поведенческий рефлекс. Даже наедине с собой Норин следовала какой-то из этих моделей, и когда ослабевал контроль и наружу проглядывало что-то естественное, она пугалась его беззащитности и торопилась вновь надежно и глубоко спрятать.
– И вот в зале зажигается огонёк, – говорил Том, едва сдерживая смех. – Я смотрю, а это кто-то из зрителей сидит и с фонариком читает книгу.
К ним подошла сотрудница авиакомпании – в руке рация, на шее форменный шарф, лицо восторженное – и молча остановилась рядом. Том покосился на неё и коротко кивнул. Они проговорили около получаса, и всё это время Норин подстегивала Хиддлстона говорить о театре, и он позволял уволочь себя в эту тему, распалялся, становился всё экспрессивнее, руки изображали в воздухе иллюстрации к его словам, а глаза блестели.
– Тебе пора? – спросила Норин, испытывая искреннее сожаление.
– Да. Начинается посадка на мой рейс. Ты… может, мы встретимся как-то за чашкой кофе и поговорим, когда никто никуда не будет спешить?
Она открыла рот, чтобы инстинктивно отказаться, но не смогла найти ни правильных слов, ни разумных причин вообще отказываться. Компания Тома была ей приятной, он был вдохновляющим и он был англичанином – вдали от дома и с национальной разномастностью её ближайшего окружения это было весомым доводом. Кроме того, кофе ни к чему не обязывал и ничего не означал.
– Это… неплохая идея. Давай!
– Оставишь мне свой номер?
Комментарий к Глава 3.
*Маратхи – один из индоарийских языков, язык маратхов, является одним из 22 официальных языков Индии.
**Мармит – от англ. marmite, торговая марка пищевых спредов, популярный продукт для завтрака; едят его, намазывая тонким слоем на хлеб, тосты или крекеры. (https://secure.i.telegraph.co.uk/multimedia/archive/02321/marmite_2321022b.jpg)
https://goo.gl/maps/kkeRk7aomtQ2 – рассвет в национальном заповеднике Кофа в Аризоне, с которого я списала ранее утро калифорнийской пустыни. Оставляю, в первую очередь, себе для бесконечного любования этим совершенством, ну и вам, если любопытно.
========== Глава 4. ==========
Понедельник, 19 мая 2014 года
Лос-Анджелес
Они сидели прямо на песке на пляже рядом с пирсом Редондо и поглощали взятую навынос китайскую лапшу. Солнце за их спинами скатывалось с зенита, небо было ясным, а океан спокойным. Теплый ветер скользил по босым ногам и спутывал волосы. Прячась за темными очками и деревянными китайскими палочками, Норин рассматривала свою младшую сестру, и понимала, что для неё она – незнакомка, человек с той же фамилией и теми же родителями, но совершенно посторонний; о котором она знает только с редких и смутных воспоминаний, детских фото и Интернета.
Норин было восемь, когда родилась Венди, и одиннадцать, когда родители определили её в Уолдинхем, школу-пансион для девочек в четырех часах поездом от родного Саутгемптона. В год Норин проводила дома ровно три месяца: один в новогодние каникулы и два – летом. В восемнадцать, закончив школу, окончательно рассорившись с матерью, не желавшей ничего слышать о кинематографе, и не найдя достаточной поддержки у отца, она, не совсем понимая, что делает, вписалась волонтером в благотворительную организацию и на десять месяцев сбежала в Кению преподавать английский и математику. Оттуда она позвонила домой ровно три раза: на дни рождения родителей и в канун Рождества. В Англию Норин вернулась возмужавшей, с загоревшей и загрубевшей кожей и окаменевшей решительностью. Она не спрашивала ни разрешения, ни совета, просто подала документы на отделение теории кино факультета гуманитарных наук саутгемптонского университета. Студенткой она прожила в Саутгемптоне три года, в то время как Венди училась в частной школе для девочек в Шерборне и оказывалась дома, только когда Норин с друзьями уезжала отдыхать: кемпинг в Шотландии, автомобильное путешествие по Испании, пьяная неделя в пустующем доме чьей-то бабушки недалеко от Лондона.
А затем поздним летом 2008-го Норин погналась за своей мечтой в Лос-Анджелес, и с тех пор их встречи с Венди можно было сосчитать на пальцах одной руки. Не по собственному выбору они оказались друг другу чужими. Словно чтобы это подчеркнуть, они ещё и не были похожи. Венди была ниже и смуглее, с темными волосами и зелеными папиными глазами, фигуристее и женственней. Ей было двадцать, она училась на медсестру и мечтала о детях. И лишь в мельчайших чертах и мимике обнаруживалось хоть какое-то сходство.
Их характеры были противоположностями. Венди, выросшая под большим давлением и более сильным контролем матери, переняла отцовскую покладистость и легкость; в то время как Норин, упрямо противостоявшая матери с детства, несогласная с навязываемым ей мнением и взбрыкивающая при попытке давления, отзеркалила мамину неуступчивость, целеустремленность и требовательность к себе и окружающим. У них не совпадали вкусы и интересы, они смотрели на одни и те же вещи под разными углами, они знали друг о друге очень мало, и потому общение получалось неловким. Но Норин отчаянно хотела это исправить. Семья всегда должна была оставаться семьёй, и даже в моменты максимальных обострений конфликта с матерью Норин находила в себе не только силы, но и искреннее желание всё равно возвращаться в родительский дом на праздники, воскресные обеды и просто так, словно между прочим. Она звонила, отправляла подарки, приглашала в гости и на премьеры. Норин не знала, что именно ей двигало: только безусловная любовь, страх одиночества или желание наконец получить признание и одобрение от самого важного и порой самого неблагосклонного человека во всём мире, – но всегда чем дальше по земному шару убегала от родных, тем отчаяннее в них нуждалась.
– Ладно. Ченнинг Татум?
– Не знакома.
– Райан Гослинг?
– Веселый и очень умный.
– А Райан Рейнольдс?
– Разбил мне сердце, когда женился. Я надеялась, Блейк Лайвли достанется мне.
Венди, давясь и заслоняя рот ладонью, засмеялась. Разговаривать с ней о мужчинах было странно. Обсуждать их – не далеких звезд экранов, недостижимых для Венди и лишь шапочно знакомых Норин, а встречавшихся в их жизнях по-настоящему, близко к сердцу и интимно – было чем-то в сути своей естественным и всё же нерационально диким.
Норин почему-то очень отчетливо запомнилась зима 1999-го. Был декабрь, папа ездил за ней в Уолдинхем, и они только приехали с железнодорожной станции, Норин сидела в их формально общей – но каждодневно принадлежащей только Венди – комнате и старательно запаковывала в оберточную бумагу подарки к Рождеству. Венди проснулась в своей кровати после дневного сна и, притаившись, наблюдала. Когда Норин оглянулась и заметила её, она пугливо спряталась под одеяло, укрывшись с головой. Каждый раз вспоминая о младшей сестре, Норин почему-то визуализировала её именно такой, пятилетней и спросонья напуганной. И вот теперь та вдруг говорила о сексе, водила машину и знала, какая на вкус самокрутка с травкой.
– Допустим, – отсмеявшись, проглотив лапшу и запив её пивом, продолжила свой допрос Венди. – А британцы? Кого ты встречала?
– Исключительно все – образованные, талантливые джентльмены. Крайне привлекательные.
– Отчего же ты встречаешься с итальянцем?
– О, Венди, ты сама-то себя слышишь? Он же итальянец!
Они коротко вразнобой посмеялись, отпили пива из спрятанных в бумажные пакеты бутылок и переглянулись. Улыбка вдруг потухла на лице Венди, и она произнесла так тихо, что ветер почти бесследно сдул её слова:
– Но Марко ведь так далеко. Когда вы в последний раз виделись?
Норин отвернулась и потянулась за пачкой сигарет. Их крайняя встреча с Марко Манкузо всплыла в её памяти скользким комком гниющих водорослей.
Джойс улетела из Лондона в феврале, и хоть успокаивала Марко тем, что сможет иногда вырываться обратно в Англию или в Монако, выполнить обещание не смогла. Марко ждал и звал, долгими ночными разговорами рассказывал о том, что соскучился, пропадал со связи неделями, злился и ревновал, а в начале мая вдруг объявился в Лос-Анджелесе. Бесцельно болтаясь по павильону, пока не была нужна в кадре, Норин проверяла свой телефон и обнаружила там сообщение: «Сегодня на весь вечер заказал нам столик в ресторане «Спаго». Когда за тобой заехать?»
На ужин были морепродукты, белое вино и тяжелые разговоры. Норин пыталась объяснить, почему свободные дни у неё вдруг оказывались занятыми. Изменения графика съемок случались из-за погодных условий, технических неисправностей или человеческого фактора; в процессе работы что-то переделывали, диалоги и сцены видоизменяли или добавляли новые, не прописанные в сценарии; на что-то требовалось слишком много дублей, что-то оказывалось невыполнимым и концепцию приходилось перекраивать просто по ходу, что-то плохо выглядело в запланированном ракурсе или освещении и все камеры, лампы, микрофоны и декорации приходилось перемещать и перенастраивать. Какие-то уже полностью отснятые куски после внимательно просмотра приходилось снимать заново. Ничто из этого не зависело от Норин и не было чем-то из ряда вон выходящим, но Марко Манкузо понимать это отказывался. Он задавал ей тот же вопрос, что и Венди:
– Черт побери, когда мы с тобой в последний раз были вместе?! Ты вообще меня видеть хочешь?
Они сидели во внутреннем дворике. Рыжая продолговатая брусчатка, круглые столы и белоснежные скатерти, деревья в огромных глиняных горшках, опутанные теплым свечением гирлянд, мерный стук посуды, приглушенные голоса и тихий интеллигентный смех. Официанты в бабочках и с каменными лицами беззвучно сновали в проходах, вынося большие тарелки с крохотными фигурными порциями дорогой еды. Норин была уставшей после съемок сцены с перестрелкой, тело болело от всех падений и перекатов, в голове пульсировала острая мигрень, пробуждая в желудке тошноту. Она почти не трогала еду и налегала на вино, и сделала то, что позволяла себе крайне редко – вспылила в ответ.
– Я ничего не стану менять. И тебя удерживать тоже не буду. Ты знал, на что подписываешься, и сделал этот выбор сам. И сейчас выбор тоже только за тобой, – прорычала Норин сквозь стиснутые зубы, подхватила с колен салфетку, швырнула прямо в тарелку, вскочила с места и зашагала прочь.
Марко догнал её, когда она уже выбежала из ресторана и в сумке пыталась отыскать телефон. Он обнял её, просил прощения, расцеловывал руки и губы, скупил у околачивающегося возле входа в «Спаго» торговца все цветы, а в машине заключил её в объятиях и нашептывал о том, что скучал и мечтал об этом вечере. Они отправились в его отельный номер, и конфликт казался исчерпанным, но внутри остался осадок, и Норин почувствовала его горечь на пляже Редондо.
– Недавно, – ответила она сестре, раскуривая сигарету. Огонёк зажигалки пугливо метался под дуновениями ветра, пригибался к пальцу Норин, почти обжигая кожу, и затухал. Точно так же внутри Норин возникало и таяло желание поговорить с сестрой честно, рассказать о своих эмоциях, о том, что она видится с Марко только для того, чтобы расстаться и в этой разлуке чувствовать себя неодинокой, ожидаемой и желанной. Всех этих переживаний становилось так много, а по-настоящему близких людей оставалось так мало, что Норин казалось, она скоро треснет и даст течь. Она отчаянно нуждалась в настоящем друге, и хотела, чтобы им была сестра, но пока не чувствовала в себе готовности ей открыться. А потому, сделав первую затяжку, она добавила: – Недавно. Он приезжал в начале месяца, и мы провели отличные выходные вдвоем.
***
Среда, 21 мая 2014 года
Торонто
На плече Тома возникла тяжесть чьих-то рук. Он обернулся и увидел Джессику, она оперлась о него, уронив ему на спину голову, и прислушалась к его разговору с двумя продюсерами.
Вокруг них в полном разгаре было веселье. Ресторан был заполнен людьми под завязку, спиртное лилось рекой, музыка гремела, её ударные отдавались вибрацией где-то внутри. Том чувствовал, как его диафрагма пульсировала в такт барабанам, а в желудке вокруг ужина плескалось шампанское. Накануне завершились съемки, и студия устроила грандиозное празднование. Здесь был весь «Багровый пик» за исключением, наверное, только нескольких десятков статистов. У бара толпились те, кто устал от вина и шампанского, поданных к столу, и стремился повышать градус; за столами сидели те, кто ещё не решался или уже устал танцевать, в проходах отплясывали те, кто уже побывал возле бара.
