Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
И теперь отчаянно желал победы Норин. Том не верил, что фильм окажется номинирован хотя бы в одной из категорий, – подобного рода фильмы оказывались упомянутыми на церемониях «Оскар» только если были иностранными – но как никогда прежде был рад ошибочности своего мнения. Тому казалось, что Академии не хватит смелости вручить статуэтку за роль лесбиянки, открыто – пусть и безуспешно – выступившей против системы, но он искренне болел за Джойс.
На сцене театра «Долби» появился Эдди Редмэйн. У него в руках был плотный золотистый конверт, а за его спиной появились кадры из фильмов, номинированных на «Лучшую женскую роль». Норин была первой, камера зацепила её изображение отдельно от других, когда Эдди заговорил:
– Вот пять талантливейших актрис, воплотивших на киноэкранах удивительных, вдохновляющих, сильных женщин. Молодая замужняя девушка, которая вопреки запретам осмеливается бороться за свою гомосексуальную любовь…
Том отложил вилку, промокнул губы салфеткой – на ней отпечатались влажные темные следы налипшей и смешавшейся с потом пыли – и поднял взгляд. Ему было сложно не визуализировать Редмэйна долговязым нескладным подростком в не по размеру широком в плечах фраке и косо завязанным галстуком-бабочкой. Сейчас тот называл номинанток в безупречно подогнанном костюме, взрослый, но всё ещё отчетливо хранящий тот ребяческий задор и смущенность, которые Том помнил со школы. Они были подростками, плохо друг друга знали, их классы не пересекались и единственным местом встречи оказывался школьный театр. Хиддлстон помнил, как сидел в пустом зрительном зале на крайнем кресле заднего ряда и подглядывал за репетицией постановки, в которой Редмэйн играл главную роль. Том восхищался и завидовал – иногда по-доброму, иногда по-черному – его таланту, славе и очарованию; его популярности у преподавателей, его успешности в театре и его будущему, которое уже тогда, в школе, виделось светлым. И вот Эдди, прошлогодний лауреат премии, снова номинированный и удостоенный чести наградить лучшую актрису, стоял перед камерами и несколькими сотнями лучших представителей кинематографа, а Том, уставший и грязный, немного разочаровавшийся в собственной роли и всём «Конге», сидел в ресторане где-то в австралийской глуши и боролся с тошнотой. Годы шли, ничего не менялось.
Его размышления прервал короткий ролик – показывали крохотные отрывки из фильмов номинанток. Первой снова была Норин, она стояла перед мужем своей героини и с вызовом смотрела ему в лицо, во взгляде вращалось что-то тяжелее, непобедимее, страшнее злости и обиды.
– Не говори мне, что тебе жаль, – процедила она сквозь зубы. – Тебе не жаль. Тебе не понять, каково мне, и хватит повторять, что ты понимаешь. Это не так!
Её голос сорвался, а в глазах блеснула влага отчаяния.
– Ты не поймешь, – почти шепотом повторила она. – Я – зло, которым пастор по воскресеньям пугает прихожан, я – воплощение вашего дьявола, я – порок в вашей праведности. А ты… ты всего лишь несчастный бедный мальчик, на чью покорную душу Господь послал тяжкие испытания такой женой, как я. Ты закован в браке со мной, и кем бы церковь меня не считала, нас не разведут, но я… я помогу тебе. Я тебя освобожу. Потому что я тебя понимаю.
С нижнего века сорвалась крохотная капля боли и слезой покатилась по щеке.
– Что это значит? – с тревогой отозвался мужчина, но его голос постепенно затих, ролик закончился, а камера в зале повернулась к Норин Джойс. Она смущенно улыбнулась и, покосившись на сидящую рядом сестру, смущенно опустила голову.
Она выглядела великолепно. Открытое светлое лицо, словно не накрашенное, но такое удивительно детальное, ярче, чем обычно. Янтарные глаза, бледные губы, медные волосы подняты наверх и заплетены в широкую растрепанную косу, обернутую вокруг её головы вроде ленивой короны. Длинная бледная шея, выступающие тонкие ключицы, острые плечи. Том поймал себя на том, что затаил дыхание.
– Ставки ещё принимают? – прозвучало над его головой, и он обернулся. Сэмюель Л Джексон в своей повседневной одежде – сегодня его не снимали – и с тарелкой в руке обошел стол, за котором сидел Хиддлстон, выдвинул стул и сел напротив.
Том улыбнулся.
– Последний шанс, – ответил он. – На кого ставите?
– На ту белокурую ирландку, никак не могу правильно произнести её имя…
– Сирша Ронан? – подсказал Том. Сэмюель кивнул.
– Она самая. А твой фаворит?
– Норин Джойс.
– Да… как-то я её встречал, замечательная девочка.
Том кивнул, сосредоточено и нетерпеливо вглядываясь в экран. Он вслушивался, в страхе не разобрать имени, когда Редмэйн откроет конверт. Л Джексон, со скрипом вилкой отковыривая кусок от пудинга, коротко спросил:
– Твоя?
Это застало Хиддлстона врасплох, он растеряно открыл рот, ещё не понимая, что хочет ответить, и не до конца уверенный, что правильно понял вопрос, затем смущенно потер подбородок и ответил:
– Не совсем.
Она была его – его подругой, его вдохновением, его пониманием, успокоением, радостью, пьяными выходками и поздними долгими прогулками, – но Сэмюель спрашивал не об этом.
– Не совсем ещё или не совсем уже? – не унимался тот, а тем временем в Лос-Анджелесе закончили представлять номинанток. Каждый в ресторане отвлекся от еды и повернулся к экрану.
– Просто не совсем, – ответил Том и поднялся из-за стола. Его толкнуло нежелание продолжать эту беседу и волнение. Эдди Редмэйн опустил взгляд на конверт в собственной руке и, поддев его край, произнес в микрофон:
– И «Оскар» за «Лучшую женскую роль» получает…
Том зажмурился.
– …Норин Джойс за фильм «Сестра»!
Зал театра «Долби» взорвался аплодисментами и заполнился мелодичным переливом инструментальной музыки, зал отельного ресторана снова застучал посудой и загудел приглушенными голосами, поверх которых пронзительно и громко раздалось несдержанное:
– Да! Да-да-да!
Хиддлстон победно вскинул руки и подпрыгнул. Многие обернулись и заулыбались ему, что-то невнятно пробормотал Джексон, но Том был всецело поглощен церемонией. Там, в десятке тысяч километров от него и другом дне на календаре, не совсем его Норин уронила лицо в ладони, поднимаясь с кресла и оказываясь в объятиях Венди. Она расцеловала сестру, затем пересекла устеленный красной дорожкой проход и обняла вставшую ей навстречу Руни Мару, потом помахала и отправила воздушный поцелуй кому-то в глубине зала и повернулась к сцене. Гибкая и тонкая, в плотно облегающем платье с глубоко обнаженной спиной. На телесной, будто прозрачной ткани яркой вышивкой расползлись сине-красные цветы и вьющиеся зеленые листья. Казалось, Норин была одета только в эти плоские растения. Она легко взбегала по ступенькам навстречу ожидающему её Эдди Редмэйну, и следом за ней тянулся шлейф. Она обняла Эдди, приняла из его рук статуэтку и остановилась перед микрофоном.
– Фух! Погодите секунду, я забыла, как дышать…
Норин подхватила ладонью ребро и ненадолго отвернулась, а когда снова обернулась к залу, на её лице не было ничего кроме огромных напуганных глаз и широкой неподдельно счастливой улыбки.
– Уэсли Осборн Колдуэлл, посмотри, что ты наделал! – выговорила она, и её голос предательски дрожал. По-настоящему, бесконтрольно, совершенно иначе – не так, как она заставляла его вибрировать в наигранных интервью или фильмах. – Это должен был быть небольшой независимый фильм, а теперь я стою тут и не знаю, что говорить. Я не репетировала.
Сквозь закушенную губу прорвался нервный смешок, Джойс посмотрела на «Оскар» в собственной руке и протяжно вздохнула.
– Но если серьезно… – продолжила она, поднимая взгляд в зал. – Во-первых, я хочу поблагодарить студию «Саммит Энтертейнмент» за то, что поверили вон тому замечательному таланту, мистеру Уэсли Осборну Колдуэллу, и взяли его сценарий в разработку. Во-вторых, спасибо, Уэсли, что не побоялся заявить о своих убеждениях так громко и решительно, и что позволил быть к этому причастной. Конечно, спасибо всей нашей команде – великолепным ребятам, без которых ничто из этого не было бы возможным: операторы и звукооператоры, мастера макияжа и костюмеры, техники, постановщики, работники монтажа. В-четвертых, большое спасибо моей прекрасной напарнице. Руни, дорогая, эта награда принадлежит нам обеим, правда! Без тебя бы ничего не получилось. Спасибо Джесси Спенсеру, моему экранному мужу. Ты крутой! Хочу выразить безграничную благодарность и свою бесконечную любовь Джошуа О`Риордану, моему другу и агенту, который познакомил меня не только с этим сценарием, а и вовсе привёл меня в актёрство и берег меня как зеницу ока на этом непростом пути. Ты – моё всё! Благодарю мою сестру Венди за то, кем ты для меня стала, и за то, что сопровождаешь меня сегодня. Ты выглядишь сногсшибательно в этом платье, дорогуша! Я благодарна всем номинанткам. Вы невообразимые, вы вдохновение, вы – недостижимый эталон. Для меня высочайшая честь оказаться с вами в одной категории. Ну и наконец, конечно, спасибо Академии за это замечательное признание и неизбежный перевес багажа на моём пути обратно в Англию.
========== Глава 8. ==========
Суббота, 9 апреля 2016 года
Мумбаи, Индия
С хлопком открылось бутылка шампанского и кто-то восторженно завизжал. Норин оглянулась – директор индийской киностудии «Удайя Пикчерз» продолжал взбалтывать уже откупоренную бутылку, и из неё мимо бокалов прямо на руки помощницы Дермота Кэссиди текло вспенившееся шампанское. В ресторане «Сизонал Тэйст» на одном из верхних этажей офисного небоскреба гремела вечеринка, устроенная студией «Удайя» для своих голливудских коллег. Внутри грохотала музыка и звенели бокалы, снаружи – за панорамными окнами – раскинулся вечерний Мумбаи. По убегающей вдаль дороге неравномерным потоком мерцающего света катились машины. В наползшей на город темноте не было видно ни мусора, ни теснящихся рядом с стеклянными высотками трущоб, не было слышно гомона улиц и их острого, неприятного запаха. Тут, наверху, были только белоснежные салфетки, отблескивающие бокалы, чистые приборы, дорогая одежда и обувь, живая музыка и пахло парфюмами, алкоголем и сигаретами.
Так отмечали начало работы над «Шантарамом».
Команда и актёры прибывали в Индию несколько дней, Норин прилетела одной из последних этим утром. Она позволила себе неделю уединенного тихого отдыха, лишенного телефона, Интернета, прессы и каких-либо забот. Она избавила себя от компании, хоть сестра упрямо набивалась ехать вместе с ней, и в блаженной тишине одиночества приходила в себя. Последний год выдался непростым. Роли вобрали в себя всю её энергию, оставив самой Норин лишь полую скорлупу эмоциональной уравновешенности и ментальной стабильности, безжалостно продырявленную Марком Манкузо и несколькими незначительными поодиночке, но критическими в своей общей массе конфликтами и недоразумениями с коллегами, журналистами, фанатами и просто случайными бортпроводницами и консультантами в магазинах. Джойс оказалась у крайнего предела, за которым её ждали нервный срыв и депрессия. А потому забронировала себе номер на мексиканском побережье.
Ей нужно было собраться воедино, перестать трусливо бежать от своих тревог, найти в себе смелость прислушаться к себе. Лёжа на мягком белом песке пустынного дорогого пляжа в Сан Хосе дель Кабо, она заглянула прямо в своё одиночество и обнаружила, что в нём не было ничего страшного. Напротив, в нём была свобода действовать и чувствовать так, как ей самой было угодно, не оглядываясь на чужие мнения, не подстраиваясь под чужие прихоти, не создавая иллюзий. Она приближалась к своему тридцатилетию и только сейчас начинала знакомиться с собой. Ей открывалось то, что всегда было глубоко внутри, но не находило выхода: она не любила устриц, любила джаз, ей претил удушливый запах конных бегов, но нравился солёный аромат океана, её мутило на борту яхты и укачивало на мягком заднем сидении Мерседеса, она любила ездить на велосипеде или на переднем пассажирском сидении, забравшись туда вместе с ногами и обняв колени. И во всём этом не было ничего преступного. Такой она была на самом деле, и те, кого это не устраивало, не заслуживали места в её жизни. Они засоряли, занимали собой пространство, которое могло достаться тем, кто любил её искренне со спутанными волосами, в пыльных джинсах, грустной, пьяной и отпускающей грязные шутки, а не только в летящих тонких платьях, с широкой голливудской улыбкой на лице и с правильной вилкой для поддевания устриц из раковин в руке.
– Да, но сама концепция… сама конструкция этого… – Пауль Боариу щелкнул пальцами в поисках нужного слова, и Норин посмотрела на него. Она отвлеклась и потеряла нить их разговора. Режиссёр сам подошел к ней, когда она раскуривала сигарету и рассматривала город под собственными ногами, щурясь от ползущего в глаза дыма и отчаянно желая сбежать от резонирующего в её внутренностях грохота музыки. Он завёл беседу неловко, теряясь, забывая слова и роняя мысли посередине предложения. Норин не могла понять, обычная ли это манера общения Пауля, или он пьян, или смущается самой Джойс, но довольно быстро устала от его пауз и заиканий. Она не хотела проявлять себя невежливой или надменной, а потому продолжала вполуха слушать, закуривая вторую сигарету и погружаясь в себя.
– …Этого наслоения ведь использовалась не так… не так широко… не так часто и…
Норин переступила с ноги на ногу. Ей хотелось сесть или разуться, свод стопы тянуло от усталости. Весь день она провела на каблуках, ведь прежде, чем отправиться в ресторан – куда обязательным был установлен коктейльный дресс-код – представители «Удайя Пикчерз» провели долгую экскурсию по городу, его локациям, где будут проходить съемки, знаковым местам и по наполовину готовым декорациям в нескольких павильонах киностудии. За последнюю неделю привыкшая ходить только босиком Норин мечтала лишь о том, чтобы добраться в снятую для съемочной команды виллу, набрать в ванну холодной воды и опустить туда ноги.
На её спину легло мягкое прикосновение, и рядом оказался Том Хиддлстон. В белоснежной рубашке с расстегнутым воротом и подвернутыми рукавами, сзади немного выбившейся из-под пояса черных брюк, с покрасневшими ушами – верным признаком нетрезвости – и с двумя бокалами в руках. В одном в мутной белесой жидкости плавали кубики льда, а на краю повисла зеленая долька лайма, в другом в прозрачном вязком напитке утонула оливка.
– Простите, – выдохнул Том, встревая в беседу и поворачиваясь к Норин. – Юная мисс, Вам Маргариту или Сухой мартини?
– Ну ты же знаешь, что Маргариту, – ответила с улыбкой Джойс и подхватила протянутый бокал. – Спасибо!
Том подмигнул ей и обернулся к режиссёру:
– Пауль, хотите мартини или Вам принести что-то другое?
Боариу задумчиво заглянул в предложенный ему коктейль и покачал головой.
– Я… благодарю, я, пожалуй… сам что-то… Спасибо. Извините.
Его голова пошевелилась в преддверии невнятного кивка или поклона и он торопливо отошёл. Хиддлстон проследил за ним глазами, пока режиссёр неодинаковыми, спотыкающимися шагами направлялся к бару, а затем его затуманенный взгляд скользнул на Норин. Он убрал руку с её спины и, заняв место Боариу, стал напротив.
– Кажется, я его спугнул, – заключил он, задумчиво облизывая губы.
– Ты меня спас, – доверительно ответила Норин, делая большой холодный глоток, обволакивающий рот кислой горечью. Она сомкнула пальцы вокруг локтя Тома и повисла на нём, по одной поднимая и разминая ноги.
– Устала? Давай уедем!
Она с сомнением оглянулась, неуверенная в правильности такого решения. Им всем, присутствующим в этом ресторане, предстояло вместе работать следующие три месяца, и ей отчаянно не хотелось в первый же вечер вести себя избалованно или капризно.
– Джойс, перестань, – прочитав это всё на её лице, добавил Том: – Мы провели здесь уже несколько часов, мы проявили достаточно уважения к гостеприимности.
Внизу их ждал хмурый швейцар, несколько полицейских, оттесняющих взорвавшуюся криками и вспышками камер толпу, и предоставленные киностудией машины. Норин пробежала прямо в открытую дверцу джипа и спряталась за его тонированными стеклами, разуваясь и протягивая ноги, насколько это позволяло пространство между сидениями, а Том остановился, чтобы подписать протянутые ему плакаты Локи и сделать фотографии с фанатами. Она наблюдала за ним, и в его внимательной и благодарной манере принимать зрительскую любовь было что-то заразительное, что-то подкупающее. Когда Хиддлстон сел в машину и, помахав на прощание, захлопнул дверцу, Джойс весело поинтересовалась:
– А как же вот это «жалкие смертные» и прочее, м? Как будете оправдываться, герцог Асгардийский?
Том повернулся и устремил на неё долгий, серьезный взгляд. На его лице короткими отражениями вспышек играли тени, они проводили острую тонкую линию, соединяя скулы и уголки его рта, расчерчивая лицо напополам. Подбородок и верхняя губа тонули под намечающейся бородой, волосы, выгоревшие под вьетнамским и австралийским солнцем, отросли и отливали рыжим, торчали вверх непослушными кудрями.
– Разве не ради этого мы становимся актёрами? – вдумчиво парировал он. – Не для того, чтобы почувствовать себя любимыми? Не потому что мы настоящие чувствуем себя одинокими, ненужными, отверженными и ищем возможности стать кем-то другим, достойным той любви, которой мы сами не заслуживаем?
Машина замедлила ход, подкатившись к выезду на шоссе. Вслед за ней, выкрикивая имена Тома и Норин, бежало несколько людей, их голоса приглушенным эхо просачивались в салон. Повисло тяжелое молчание, в котором Норин не нашла, что ответить, а потому просто поддалась импульсу и обняла Тома, уткнувшись в его шею и вдыхая пробивающийся сквозь налипший след курева запах его кожи. Его длинные теплые руки обхватили её и прижали ближе к нему. Он поцеловал её в затылок и так и остался сидеть – зарывшись носом в её волосы.
Между ними не осталось пространства, Джойс почти нечем было дышать, но она предпочла бы умереть от удушья, нежели пошевелиться. Так она и задремала, уложив голову ему на плечо, чувствуя его дыхание в вздымающейся и опадающей груди, улавливая его пульс кожей, убаюканная надежностью его присутствия и покачиваниями машины. Проснулась она от звучания его голоса и обнаружила себя повисшей на его руках. Норин не заметила, как они приехали, как Том достал её из машины и внёс в дом. Она услышала его тихое:
– Могу я Вас попросить забрать на полу сзади её туфли, пожалуйста? Спасибо, Лакшан.
Слова бархатисто вибрировали внутри его груди и, резонируя, перетекали в тело Норин. Она не открывала глаз и притворялась спящей, ощущая под сгибом собственных колен и под плечами крепкую хватку рук, наслаждаясь проявленной к ней заботой. Том ступал мягко, неторопливо поднялся по ступенькам, спиной толкнул дверь комнаты Норин и, не включая свет, зашёл внутрь. Он опустил её на кровать, придерживая голову так осторожно, будто она была хрупким младенцем, и это напомнило ей отца. В детстве, в те редкие вечера, когда родители разрешали ей остаться перед телевизором допоздна, и она засыпала под любимые фильмы на диване внизу, папа сгребал её в охапку и относил в детскую. Укутывал одеялом и целовал в лоб, желая спокойной ночи. Норин часто просыпалась на полпути к кровати, но притворялась спящей, а отец понимал это и ей подыгрывал. Иногда он шептал ей, что любит её или что наутро её ждет сюрприз, иногда он подстегивал её воображение, заговорщицким шепотом обращаясь к её мягким игрушкам или придуманным им невидимым феям и просил стеречь сон его дочурки. Том обволакивал её тем же беззаботным уютом.
Норин ждала, что он поцелует её в лоб или щеку. В губы? Но на её кожу опустилось только невесомое прикосновение его пальцев, он откинул сползшую на её лицо прядь волос и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
***
Среда, 4 мая 2016 года
Кихим, Индия
С кухни доносился пряный запах ужина. Лакшан, служащий в их вилле одновременно управляющим, поваром и садовником, и его юный юркий помощник торопливо пробегали сквозь гостиную наружу, сервируя большой стол в беседке внутреннего двора, и обратно. Все голодно на них поглядывали, но репетиция продолжалась, и им оставалось только принюхиваться.
Кинокомпания сняла для приезжей съемочной команды несколько вилл в небольшом закрытом поселении на самом берегу чуть южнее Мумбаи. На какой-то исключительно индийский манер все оказались разделенными и поселенными в дома согласно своеобразным кастам, к которым принадлежали. Так, Том, Норин и ещё четверо актёров, – не индусов – исполняющих главные роли, делили между собой просторный дом в колониальном стиле с опоясывающими фасад террасами, ровным газоном во дворе, уложенными расписными плитками тропинками, высокими пальмами, натянутыми между ними гамаками, двумя беседками, кованной садовой мебелью, бассейном и калиткой, ведущей прямо в океан. Спальни располагались по периметру, а гостиная находилась в самом центре дома и была высотой в два этажа. В неё вела входная дверь и из неё во внутренний двор выходили окна в пол. Здесь стояло несколько разномастных диванов, кресел и пуфов; светлый мраморный пол был устелен ткаными коврами, мебель была массивной, из темного затейливо резного дерева. В углу был бильярдный стол, бар, и ретро музыкальный автомат. На передвижной тумбе установился огромный телевизор. Здесь было уютно, удобно и просторно. Это было сердце виллы, в котором протекала вся её жизнь.
В гостиной, полной океанической влаги и прохлады по утрам и залитой косыми лучами закатного солнца, фигурно изрезанного густой листвой, актёры встречались по утрам и вечерами после съемок, тут они смотрели новости, фильмы, футбол, играли в карты и монополию, выпивали, играли на гитаре и пели, танцевали. Тут же они и репетировали. Пауль Боариу принадлежал к тем режиссёрам, кто уделял репетициям много внимания, кто прогонял одну большую читку сценария перед стартом съемок и затем по кускам детально разучивал фрагмент за фрагментом на каждые несколько новых дней. Он жил на вилле в паре километрах выше по берегу, и приходил к ним пешком, с забравшимся в отвороты брюк мокрым песком и папкой своих записей подмышкой.
Съемки продвигались неторопливо и расслабленно, ощущались как летний лагерь и вовсе не как работа. Они все часто гуляли по городу, забредали в укромные ресторанчики и неожиданно приютившиеся в подворотне выставки современного искусства, кропотливо собранные местными. Режиссёр настаивал: актёры должны были полюбить Мумбаи так же, как и их персонажи, добровольно выбравшие его местом своей жизни. Продюсер иногда недовольно щелкал языком, обнаруживая внесенные Паулем правки в график, но методика действовала – чем дольше они были в Индии, тем легче шли съемки. Многие сцены снимались с одного дубля и лишь иногда подкреплялись двумя-тремя запасными. Никто не гнался за расписанием, но от него и не отставал.
– Так, ладно… эм… – Боариу заглянул в развернутый на его коленях сценарий, задумчиво потирая лоб. – Получается, только пятьдесят вторая осталась… на сегодня. Да, пятьдесят вторая. Том?.. Норин?.. Ваша пятьдесят вторая.
Сцена 52.
Локация – хижина Линдсея Форда в трущобах.
Линдсей осматривает пациентку и пишет записку для доктора Хамида. Карла Саарен, незамеченная им, заходит в хижину, какое-то время молча наблюдает за Линдсеем, затем заговаривает.
КАРЛА:
А знаешь, бедность сказывается на тебе неплохо.
(Стоит, сложив руки на груди, иронически улыбается)
ЛИНДСЕЙ:
И давно ты здесь стоишь?
– Ага… Вот мы и к горяченькому перешли! – пробежав глазами текст, воскликнул Терренс Ховард и гоготнул. Сидевшая рядом с ним Норин ткнула его локтем под ребра, бросила:
– Умолкни, Дидье! – вызвав в нём ещё одну вспышку смеха, и поднялась.
Для роли её роскошные бронзовые волосы покрасили в темный, почти неестественно черный цвет, вместе с гримом ей надевали зеленые линзы, одевали её в просторные светлые блузы и широкие брюки или яркие шальвар-камизы*. Она разговаривала на американский манер с легким отголоском скандинавского акцента, улыбалась лишь краешками губ и неодобрительно, почти надменно приподнимала бровь. На площадке Норин растворялась в Карле Саарен. Иногда, возвращаясь в виллу и обнаруживая Джойс свежей после душа, курящей на террасе и заливисто хохочущей с прикипевшим к ней помощником Лакшана, Том испытывал неясную радость встречи, словно они не отработали только что несколько часов бок о бок, а разлучались на несколько месяцев или лет.
На самом деле они проводили вдвоём сутки напролёт, прерываясь только на сон или съемки необщих сцен. Они жили в унисон: просыпались одновременно, Том готовил им завтрак, Норин варила им кофе в большой медной турке, они неспешно начинали день за небольшим столиком сразу у выхода к океану, стоящего особняком от беседок и спрятавшегося от бассейна и дома за кустарниками. Они возвращались домой вечером и вместе разучивали отрывки сценария на следующий день, они прерывались на чай с молоком и песочным печеньем, они лежали в соседних гамаках и переговаривались, они желали друг другу спокойной ночи и закрывали за собой двери соседних спален. Они проводили ночи, разделенные только стеной и двумя хлипкими поворотными замками.
Джойс не признавала этих границ, часто врывалась в комнату Тома, усаживалась на его постель, откупоривала его бутылку воды с прикроватной тумбы, пролистывала книги из его стопки в углу. Она заступала на его территорию, в его зону комфорта, но своим присутствием никак этот комфорт не нарушала. Хиддлстон заметил это одним вечером, когда они сидели на тахте в его комнате и на небольшом экране его лэптопа смотрели «Книгу джунглей». Том любил этот мультфильм с таким не выветриваемым временем трепетом, каждый раз смотрел его с таким неподдельным восторгом, что не мог простить Норин того факта, что она его не видела.
– Да ладно? – вспыхнул он как-то за завтраком. – Джойс, ты чего? «Книга джунглей» 67-го года, Вольфганга Райтермана! Он идеальный, он лучший. Ты шутишь?!
– Не плюйся ядом! – со смешком ответила Норин. – Я, правда, не видела. Ещё с университета я не очень жалую мультипликацию.
Но она послушно позволила усадить себя перед экраном. Она сидела очень тихо, подняв к подбородку колени и обхватив ноги руками. Том посматривал на неё, наблюдая за реакцией и любуясь её профилем, когда в дальнем углу комнаты заметил несколько пар своих брюк, перекинутых через спинку кресла, а на сидении – собственный ежедневник. Только тогда он отчетливо осознал, что не прятал ничего из сугубо личного и не испытывал по этому поводу никакого стеснения. Всю свою взрослую жизнь он тщательно оберегал эту удобную для него обстановку от других людей, – родных или посторонних – но при Джойс вдруг забыл это сделать. Забывал методично, вечер за вечером, вот уже почти месяц. Потому что Норин ощущалась гармонично, неотделимо от его спокойствия и уюта, необходимо.
Том удивленно хмыкнул, и она обернулась к нему. Заглянула в него потемневшим во мраке неосвещенной комнаты взглядом и улыбнулась. Не задавая вопросов, не требуя объяснений, просто принимая его с этим случайным хмыканьем, с его маниакальной страстью к старому мультфильму и непримиримым стремлением заразить ею всех, входящих в его жизнь, с его снобизмом и с регламентированным беспорядком его обители.
И вот теперь Норин пересекала узорчатый ковёр, подходя к нему для репетиции сцены, заканчивающейся поцелуем. Том не сдержался и шумно выдохнул. Она снова ему улыбнулась.
Ему доводилось целовать стольких женщин – и даже мужчин, – что он едва ли мог сосчитать их хотя бы приблизительно. В жизни, в театральной школе, на репетициях, на театральной сцене, перед камерами; коротко, страстно, нежно, набрасывался сам или нехотя принимал – Хиддлстон порой шутил, что достиг в искусстве экранного поцелуя определенного уровня мастерства, но ещё никогда прежде ему не доводилось играть поцелуй с той, которую отчаянно хотелось поцеловать по-настоящему. Он так часто заглядывался на её вздернутую верхнюю губу, задумывался над тем, какая она на вкус, воображал, как прижимается к ней своими губами, а иногда – довольно редко, но очень ярко – ему даже снилось, как они с Норин жадно целуются. И вот теперь в шаге от этого он боялся. Ему казалось, стоит их губам соприкоснуться, как всё сразу бесповоротно изменится. Ему казалось, если он переступит через негласные правила их дружбы, запрещающие подобную близость, то потеряет Норин.
С другой стороны, рассуждал Том вечером накануне, лежа в постели и уставившись в потолок, этот поцелуй – сколько бы их не потребовалось на репетиции и съемке – был частью работы, и, отвлеченный от их закадровых взаимоотношений, ничем не отличался от многих тех, которые они играли в предыдущих фильмах и ещё будут играть. Поцелуи перед камерой – даже с самыми прекрасными из партнерш – никогда не были приятными, по-настоящему чувственными; они должны были выглядеть красиво, передавать эмоции, в первую очередь, увлекать и удовлетворять зрителей, а никак не целующихся. В конце концов, Том и Норин имели достаточно понимания, таланта и опыта, чтобы убедительно сыграть и не ретранслировать это на реальность.
– И давно ты здесь стоишь? – сосредоточившись на своём австралийском акценте, проговорил Том реплику Линдсея.
– Достаточно долго, чтобы ознакомиться с твоей удивительной методикой лечения колдовством на расстоянии, – сухо хмыкнув и иронично поджав губы, ответила Норин. – Или в тебе открылись телепатические способности?
– Индийские женщины становятся очень упрямыми, когда заходит речь о том, чтобы позволить постороннему мужчине к ним прикоснуться, – объяснил Том, скашивая глаза в сторону, провожая взглядом воображаемых пациенток, которых завтра на площадке заменят нанятые местной студией статистки.
– Не бывает людей без недостатков, как сказал бы Дидье, – протянула Норин с едва коснувшейся губ усмешкой. – Он скучает по тебе, кстати, и просил передать привет. По правде говоря, все наши в «Леопольде» скучают по тебе. Тебя теперь практически не видно. Я была тут неподалеку, так что решила зайти, вытянуть тебя из трущоб – пригласить на ланч.
Том въедливо прищурился и наклонился вперед, вглядываясь в неё и пытаясь сдержать улыбку.
– Ты случайно решила пригласить меня на ланч, чтобы передать привет от Дидье и привести в «Леопольд»? А не может быть так, что тебе самой захотелось навестить меня, м?
В глазах, посветлевших до золотого блеска на фоне иссиня-черных волос, мелькнуло что-то, и Норин попыталась ответить:
– Эй, мистер, не исклушайте су… А, Боже! Исклушайте! – она тряхнула головой и, резко крутнувшись на пятках, отвернулась. – Я не умею говорить, вот такая ерунда. Давайте заново!
