Текст книги "Раскадровка (СИ)"

Автор книги: Ulla Lovisa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Одной идеей был проигрыватель и подборка виниловых пластинок с близким сердцу Норин джазом – она несколько раз прохватывалась о том, что было бы здорово крутить старые записи на аутентичный манер, но отправлять массивный проигрыватель и хрупкие пластинки из Лондона в Новую Зеландию, а потом перевозить обратно казалось глупостью. Но других придумок у него пока не было, а потому Том свернул в пролегающий рядом с его маршрутом переулок Камден-Пасседж со всеми его винтажными магазинчиками и раскинувшимся на узких пешеходных дорожках блошиным рынком. Среди немногих ещё открытых в вечерний час лавок Том заметил ту, в которой год назад со случайным везением отхватил старую оригинальную афишу «Леди исчезает» Хичкока, которая теперь висела над мягким изголовьем кровати Норин. Хиддлстон решил поддержать эту случайно возникшую традицию и направился к тесному магазинчику, у входа в который на привязи сидел всё тот же пудель, а внутри за прилавком оказался тот же пожилой сутулый мужчина. Он надеялся, что, если и не вдохновится внутри на новую идею, то сможет отыскать раритетный проигрыватель или пару-тройку хорошо сохранившихся пластинок. Этот набор мог остаться в Лондоне и дождаться возвращения Норин в её квартире или у него дома.

Они с Джойс не съезжались и не рассматривали варианта съема отдельного, третьего, общего жилья, но обменялись ключами и мигрировали друг от друга. Прямо из аэропорта Норин приезжала к Тому и от него же улетала обратно, вечером после ужина в ресторане или вечеринки у друзей они отправлялись к Джойс – находясь в одном городе, они не позволяли себе тратить это редкое счастливое время порознь. Они всегда ночевали вместе, даже если это означало совершенно изнуренными доползти до кровати и, не найдя сил, чтобы умыться, и едва раздевшись, просто выключиться на соседних подушках. Они просыпались и улыбались друг другу, завтракали, – Том готовил, а Норин варила кофе, Том мыл посуду, а Норин сидела рядом прямо на столе, протирала тарелки и возвращала их на полку – вместе отправлялись в душ, и тогда кабинку заполняло горячее влажное облако сладкого цветочно-фруктового аромата её шампуня. Хиддлстон приучил её с утра застилать постель, Джойс научила его не париться по неважным бытовым пустякам. Его перестал напрягать оставленный на подоконнике утюг и не удивляли затерявшиеся по всему дому зажигалки, зато в книгах он находил воткнутые между страницами умилительные записки от Норин, и для Бобби она купила очаровательное клетчатое пальто с проймами для лап и петлей для поводка. В очень многом они были поразительно похожими, во многом имели терпение принимать и часто разделять предпочтения друг друга; в том, где они оказывались разными, гармонично совпадали как отдельные кусочки пазла. Джойс не стесняла его своим присутствием, не нарушала его спокойствия, не тревожила – напротив, дополняла – тот уют, который он прежде тщательно выстраивал вокруг себя и только для себя одного. Она была легкой и не зацикленной на быте, но одновременно очень податливой на важные для Тома изменения, она внесла в его годами выработанную механику удобного существования душевное тепло и позволила ему внедрить свою систематичность в её квартире. Бывали вечера, когда Том поздно возвращался со встреч и прослушиваний, и тогда Норин вместе с нетерпеливо натягивающим поводок Бобом выходили встретить его у метро. А однажды они лежали просто на полу посреди её гостиной, читали, и Джойс с очень непривычной для неё грустью вдруг изрекла, что соскучилась по родителям, и тогда Хиддлстон отложил книгу и отправился за машиной. На своём Ягуаре, – утонченном, умеренно агрессивном – который трепетно любил и за рулём которого теперь – после своеобразного оседания в Лондоне – оказывался всё чаще, он отвёз Норин в Саутгемптон. Все два часа в дороге она сидела, с ногами забравшись на сидение, обняв колени и подпевая всякой попадавшейся им на радио песне.

Ему было так легко, в такое удовольствие делать для неё что-то по-настоящему ценное. Он жадно вслушивался в каждое её слово, цепко следил за ней взглядом, боясь пропустить выраженное ею желание чего-то, что он хотел и мог бы воплотить. Потому что его делали счастливым её светящиеся золотыми вкраплениями радостные глаза и будоражило то, как она с восторженным придыханием произносила его имя. Тому нравилось её любить и проявлять это в действиях. И сейчас он хотел найти для неё что-то особенное.

Он коротко поздоровался с владельцем лавки, окинул тесно заставленные товарами полки – затертые фолианты, вычурно расписанные чайные сервизы, наборы столового серебра, запыленные шляпы-федоры, что угодно – и заметил на одном из служащих витриной столов граммофон с большим медным рупором и опертую о бок антикварной печатной машинки стопку плоских конвертов с пластинками. Хиддлстон шагнул к этой находке, занося руку над винилом, и тогда его взгляд, рассеянно скользнувший по выложенным под стеклом ювелирным изделиям, вдруг зацепился за маленькую бархатную коробочку. Она была открытой и на внутренней стороне крышки, на взявшейся желтым пятном старости шелковой подкладке было темное тиснение с эмблемой и названием ювелирного дома и годом – 1901. Изнутри, ярко преломляя и отражая своими точеными гранями большого ясного камня свет, торчало кольцо. Платина немного помутнела от времени, в причудливых узорах тонкого ободка осела благородная старинная чернота, но камни – и мелкие алмазы, затерявшиеся в изогнутых вензелях креплений, и большой бриллиант – были чистыми, взблескивающими в острых контурах своей огранки.

– Прелестный экземпляр, – сообщил пожилой продавец, тяжело ступая к Тому. – В богатом эдвардианском стиле, в главном камне полтора яснейших карата, отличное состояние. Вот только…

Хиддлстон поднял вопросительный взгляд на мужчину, пытающегося что-то отыскать в кармане своего пиджака.

– Вот только? – переспросил он насторожено. Собственный голос послышался ему издалека, он как-то отстраненно понимал, что завис над помолвочным кольцом, и что, похоже, собирался его купить.

– В нём есть… небольшой изъян. Особенность, – хозяин лавки наконец вытянул из кармана ключик и потянулся к подсвеченной витрине с украшениями. – На внутренней его стороне есть гравировка, избавиться от которой в виду тонкости изделия, я так полагаю, не получится.

Продавец просунул руку под стекло, подхватил синюю бархатную шкатулку и подал Тому. Он осторожно зажал между пальцев кольцо и рассмотрел надпись, которая потемневшей изогнутой каллиграфией гласила: «Твой Т. В.»

Разве не этого он хотел – любви замечательной женщины, семьи с ней, детей с её глазами и пухлостью губ и его кучерявыми волосами? Он очень долго оправдывал свою непостоянность в отношениях, своё нежелание самих отношений тем, что на самом деле стремился к чему-то настоящему и крепкому, чему-то нерушимому временем и обстоятельствами, но не встречал подходящих женщин, не имел времени и следовал принципу приоритетности своей карьеры. А теперь у него была Джойс, ради которой он сделал самое главное – основательную перестановку в собственной голове, – и с которой понял, что счастье нужно не ждать, а создавать.

– Знаете, на самом деле, это удивительно подходящая гравировка, – сказал Хиддлстон, улыбаясь приветливо сверкающему кольцу.

***

Пятница, 20 октября 2017 года

Окленд, Новая Зеландия

«Камертон» был кафетерием на первом этаже концертного зала «Арена» и здесь, в завешенном плотными красными шторами помещении с высокими круглыми столами и приставленными к ним высокими табуретами, с афишами на стенах и старомодным табло над баром со сменными черными буквами, когда на главной сцене не проходило никаких мероприятий, по четвергам и пятницам играли живую музыку. Сегодня был вечер джаз-фанка. Было тесно, официант, разнося напитки, едва протискивался между густо наставленными столами, темноту зала рассеивало только плавно сменяющееся цветное освещение сцены, прямо перед ней на небольшом клочке свободного от стульев пола танцевала пожилая пара. Он в светлом летнем костюме с кокетливо просунутым в нагрудный карман цветком лишь не в такт музыке переступал с ноги на ногу, а она с заколотыми наверх длинными седыми волосами и в туфлях на небольшой танкетке, крепко держась за его руки, покачивала бедрами и вела плечами. Саксофонист, вступая, подходил к краю сцены и склонялся к паре, словно посвящая свою утробную, хриплую партию только им двоим.

Норин и Том вопреки своему обыкновению не танцевали. Как и, вероятно, все остальные в небольшом зале они не смели тревожить гармонию пожилой пары, лишь с улыбками за ними наблюдая. А ещё Норин безумно устала после изнурительной тренировки, долгого съемочного дня и нескольких часов, проведенных в постели с Хиддлстоном, а он не настаивал, как всегда чутко улавливая её настроение. Она расслаблено обмякла на стуле, прокручивая между пальцами тонкую ножку почти опустошенного бокала вина и блаженно, почти сонно, жмурясь. Том сидел рядом, так близко придвинувшись к Джойс, что при малейшем движении она почти соскальзывала ему на колени, спиной ощущала его тепло, а в волосах и на щеке чувствовала его дыхание. Одна его рука пробралась сзади под воротник её рубашки, и от нежных поглаживаний на шее и между лопатками Норин пробивала дрожь; вторая рука лежала на столе между их бокалами – Том пальцами отбивал сбивчивый ритм музыки.

Он прилетел несколько дней назад, чтобы выпавшую ему неделю перерыва между продвижением «Тора» в Европе и началом тура в Азии провести вместе с Норин в небольшом светлом коттедже с выходом к океану и всего в двадцати минутах езды от съемочной локации. Джойс была очень рада променять свой трейлер на заполненную солнечным светом веранду и мягкую траву внутреннего дворика, сменить безустанное гудение генератора умиротворяющим плесканием волн; была счастлива спустя полтора месяца разлуки наконец оказаться в обволакивающей компании Хиддлстона. Казалось, что с каждым их разъездом она скучала по нему всё сильнее. Только рядом с ним она лишалась всех проковыривающих её изнутри тревог, наполнялась спокойной уверенностью в своих силах, верой в свой талант, по-настоящему вдохновлялась. Норин так долго многое в своей жизни делала не смотря на что-то, вопреки чьим-то сомнениям, запретам и безразличию, превозмогая себя, что теперь, когда многое происходило благодаря оказываемому на неё влиянию Тома, она порой испытывала иррациональный стыд, будто в такой сильной влюбленности было что-то зазорное. Когда его не было рядом, она обнаруживала себя растерянной, и лишь когда они вновь встречались, находила свою прежнюю гармонию. Было что-то пугающее в этой возникшей зависимости – Норин никогда прежде не полагалась ни на кого, кроме себя, и доверяла только себе одной. Но в принятии этой потребности в Хиддлстоне она находила успокоение. Будь что будет, иногда думала она; предугадать будущее она не могла, но точно знала своё прошлое, и там такой счастливой ей быть не доводилось.

Композиция закончилась, и в паузе перед следующей саксофонист наклонился за бутылкой воды, а пожилая пара у сцены обнялась. Норин улыбнулась и сказала:

– Том, как думаешь, через пятьдесят лет мы будем такими же?

Он коротко засмеялся и придвинулся к её уху.

– Конечно, будем, – ответил Хиддлстон. – Я всегда буду вытягивать тебя потанцевать, даже если уже не смогу толком ходить. Буду водить тебя слушать живую музыку, даже если ты толком не будешь слышать, буду приглашать тебя на ужины в ресторан, потому что буду слишком старым или ленивым, чтобы часто готовить. В яичницу по утрам порой буду ронять свою вставную челюсть, или, напялив очки на нос, буду долго разыскивать их по дому. Буду сидеть у камина, почесывать брюхо ленивой собаке и наблюдать за тем, как ты торопливо набираешь текст своего нового фильма. Укладывая спать наших внуков, буду читать им Шекспира, а за обедом мы с тобой будем надоедать нашим повзрослевшим детям и их избранникам извечным спором о том, кто был лучшим Гамлетом: Ричард Бёрбедж**, ты в четырнадцать лет или я в постановке дражайшего Кеннета Браны. Тебя это устроит?

Норин оглянулась на него и, не отнимая ладони, которой заслонила рот, чтобы не расхохотаться во весь голос, закивала. Том блеснул улыбкой и наклонился к ней так близко, что всё пространство перед ней, всё поле её зрения занимали его глаза. Они были такими большими, взволнованно распахнутыми и заполненными таким ярким воодушевлением, что загипнотизировали Джойс и она, вдохнув, забыла выдохнуть.

– Тогда выходи за меня замуж, – произнёс Том, и вдруг все остальные звуки – приглушенные голоса, скрежет ножек выдвигаемых табуретов, звонкий перестук бокалов, осторожно отбиваемый барабанными тарелками вступительный ритм новой мелодии – перестали существовать. В этой наступившей в её голове абсолютной тишине Джойс рефлекторно захотела переспросить, потому что, казалось, расслышала что-то не то, но обнаружила себя почти задыхающейся и оторопело зажавшей рот ладонью. Хиддлстон протянул к ней руку, и в ней оказалась крохотная овальная шкатулка, обтянутая немного затертым синим бархатом. Судорожно пытаясь вдохнуть, глазами, затуманившимися проступившими от легкого удушья и замешательства слезами, Норин смотрела, как Том открыл коробочку и достал оттуда утонченную вязь кольца.

– Джойс, выйдешь за меня?

Она перевела взгляд на его удерживающие кольцо пальцы, на его большую ладонь, проследила им до тонкой кисти и узловатого пересечения вен на запястье, провела по темному ремешку его наручных часов, по смятому отвороту рукава его синей льняной рубашки, подняла к плечу, к шее в расслабленно расстегнутом вороте и наконец заглянула ему в лицо. Собравшаяся на её веках влага стала слишком тяжелой, и две слезы синхронно покатились по щекам. Норин моргнула, заставила себя глубоко вдохнуть и едва слышно, не разбирая звучания собственного голоса во внезапно вернувшейся реальности громкой музыки, ответила:

– Да… Да, конечно. Выйду.

Том потянулся за её левой рукой, ещё придерживающей бокал, подхватил её и осторожно, словно боялся причинить боль или раздавить кольцо, надел его на безымянный палец Норин. Оно оказалось немного тесным, едва протиснувшимся через сустав, но было невероятно красивым, вычурным в своих мельчайших деталях и одновременно скромным в своей тонкости. Джойс улыбнулась этому неожиданному украшению на собственной руке, и по её щеке вслед за первыми покатились новые слёзы.

Комментарий к Глава 14.

*GQ – ежемесячный мужской журнал о спорте, моде, здоровье, путешествиях, женщинах, эротике, автомобилях, прочее.

Одна из обложек с Томом – https://media1.popsugar-assets.com/files/thumbor/YE4p6saeUtb7h47-FPsswhuVq6c/fit-in/2048xorig/filters:format_auto-!!-:strip_icc-!!-/2017/02/08/687/n/1922398/92da49241ff9061f_Tom_Hiddleston_GQ_Cover.jpg

**Ричард Бёрбедж – современник Шекспира, первый исполнитель роли Гамлета в вероятной первой постановке в 1600—1601 годах в театр «Глобус», в Лондоне. Сам Шекспир предположительно исполнял роль отца Гамлета.

========== Глава 15. ==========

Суббота, 28 апреля 2018 года

Бридпорт, графство Дорсет, Англия

Во дворе вокруг разбитого в нём белоснежного шатра, над небольшим заросшим фонтаном посередине клумбы, у поросшей мхом фигуры купидона, между служившими живой высокой изгородью деревьями висели рваные клочки тумана. Было раннее утро, в доме царила сонная тишина, снаружи радостные птичьи трели приветствовали новый день. Том вышел на пробежку, едва рассвело. Ему плохо спалось, а с приходом утра не сиделось в тесной спальне с яркими стенами и низким бревенчатым потолком. Он не беспокоился о чем-то конкретном, скорее волнение о совокупности сразу нескольких вещей не давало ему уснуть. Хиддлстон прокручивал в голове свои крайние пробы, из-за которых застрял в Лос-Анджелесе на целую неделю, с каждым днём всё больше отчаивался получить роль и всё сильнее опасался опоздать на собственную свадьбу. «Метро-Голдвин-Майер» в лице Барбары Брокколи, стоявшей во главе продюсерской команды, кривил губы, вскидывал брови и предлагал прийти снова на следующий день. От Тома требовалось то разучить несколько диалогов, то на экранной пробе сыграть сцену без слов, то продемонстрировать свой уровень владения сценическим боем. Его рассматривали под всеми углами, его просили раздеться, его отправляли на примерку и грим, делали пробную фотосъемку. Это, вне всяких сомнений, было самое многоступенчатое, самое изнурительное, самое морально сложное прослушивание во всей его карьере. Тому не сказали «нет», но и к «да», вероятно, пока не склонялись, а он очень хотел роль. Он загорелся ею, когда Кристиан Ходелл ещё в самом начале зимы пригласил его в офис для разговора, и с того дня упорно готовился. Ходил в тренажерный зал, занялся джиу-джитсу и боксом, посещал стрельбище, погрузился в изучение серии, читал книги и пересматривал фильмы. Всё ради роли, которую рано или поздно на себя хотел бы примерить, вероятно, каждый британский актёр. Казалось, даже пресса работала Хиддлстону на руку. С конца октября, когда Том и Норин впервые показались на публике официально в качестве пары – на премьере «Шантарама» в Лос-Анджелесе, обсуждение вращалось только вокруг них: новая любимая в Голливуде британская пара! Что за колечко на пальце Норин Джойс? Том Хиддлстон – новый Джеймс Бонд? Но, какая бы у него не была физическая подготовка, как точено не сидел бы на нём смокинг, насколько глубоко не изучил бы он предысторию персонажа, как бы ни исследовал его психологию, какой бы поддержкой СМИ, Интернета и фанатов не заручился, Том не нравился Барбаре. Она, не утруждая себя проявлением уважения хотя бы к массиву проделанной работы, прямо сообщила ему об этом. И наибольшим своим успехом Хиддлстон считал факт того, что несмотря на это его не выперли с проб в первый же день, а несколько раз кряду пристально к нему присматривались. Но он уже пытался смириться со своим провалом, пока даже не получив официального отказа.

Других потенциальных проектов не было. БиБиСи как-то невнятно покачивались в сторону второго сезона «Ночного администратора», но эти разговоры велись в праздном порядке за чашкой кофе как-то между делом. До Тома доходили отголоски размышлений над продолжением «Конга», в котором ему, если и могло что-то достаться, то эпизодическая роль воспоминаний главного героя о своей неспокойной молодости, но ничего конкретного. «Марвел» пересчитывали первые кассовые сборы новых «Мстителей» и пока не торопились выделять из полученной суммы бюджет на продолжение. Наступило давно предрекаемое Кристианом мертвенное затишье. В феврале Тому исполнилось всего тридцать семь, и он не был готов так рано оказаться на актёрской пенсии, забытым и не востребованным. А что более важно, сегодня ему предстояло жениться на Норин Джойс, и создавать свою семью безработным и растерянным Тому не нравилось.

Ему вспомнился разговор с отцом, и Хиддлстон вдруг раздраженно ускорил шаг, словно мог от этого убежать. Ещё осенью он сам позвонил отцу, чтобы сообщить о том, что обручился с Норин, и вместо поздравления или его обычного сухого «Я тебя услышал», натолкнулся на вопрос:

– Ты наконец уходишь из актёрства?

Том выдержал паузу непонимания взаимосвязи, и отец, не получив ответа, заполнил её:

– У меня есть контакт с кое-кем в Кембридже, тебе бы нашли ставку преподавателя… скажем, на отделении классической филологии.

– Пап, к чему это?

– Ох, Томас, не огорчай меня. Ты ведь не можешь продолжать перебиваться игрой, если собираешься вступить в брак и взять на себя ответственность за детей, которые в нём появятся. Ты ведь никогда не был глупым мальчиком. Упрямым – да, но не глупым.

Хиддлстон тогда едва сдержался, чтобы не выпалить в ответ, что отец, несмотря на свою успешность в фармакологической промышленности, никогда не был хорошим отцом, и уж тем более не состоялся хорошим мужем, и чтобы не бросить трубку. Теперь, прокручивая в голове тот телефонный разговор, Том до судороги в челюсти сжимал зубы и бежал так быстро и порывисто, что у него сбилось дыхание и в легких начало болезненно жечь. Он заставил себя замедлиться.

Тротуар узкой полосой асфальта тянулся между густой зеленью и дорогой, на которой отсутствовала разметка. В сочной весенней траве оседала роса, вдалеке над холмистым горизонтом расползалось пятно восходящего солнечного света, откуда-то доносился хриплый крик петуха. Том бежал вдоль улиц Бридпорта, где по одну сторону раскидывались клочки леса или вспаханные поля, а по другую отдаленно друг от друга стояли старые домики с побеленными неровными стенами, низкими небольшими окнами, и покатыми, лишенными всяких острых углов соломенными крышами – настоящая тихая английская классика. Во дворах домов расцветали клумбы и фруктовые деревья, по каменным стенам ползли вьющиеся ветви плюща, на выстриженных газонах толпились крохотные керамические гномы.

Где-то в похожем месте – лишенном суматохи, шума, гари, посторонних глаз – Том хотел купить для них с Норин дом. Недалеко от Лондона, но за его тесно населенной чертой. Возможно, на юге, в одном из крохотных городков на побережье Ла-Манша, где на десятки миль вокруг никого не будет – только поля, дикие пляжи, леса, бликующая солнечным светом водная гладь. Ему виделся дом со старым большим камином, дощатым полом, глубокой ванной на изогнутых чугунных ножках у окна, выходящего на сказочный пейзаж, с кованной винтовой лестницей, ведущей на чердак, где они могли бы устроить библиотеку и поставить свои рабочие столы, а во дворе росли бы ягодные кусты. Чтобы подъездная дорожка усыпана щебнем, а кухня выложена изразцами. Сколько мог стоить такой домик в глуши? Миллион, полтора миллиона фунтов? Том мог себе позволить купить его сразу, как только увидит и влюбится. Это успокаивало, избавляло от порой возникающего из ниоткуда, подкрепляемого всплывающими в памяти словами отца ощущения собственной ужасной материальной несостоятельности. Он мог обеспечить свою семью сейчас, и он был уверен, что сможет достаточно зарабатывать потом.

Эту уверенность в него вселяла Норин. Иногда Тома врасплох заставал продиктованный собственным опытом страх того, что он будет завидовать Джойс, что контраст между её востребованностью и его застоем начертит трещину между ними, которую время превратит в бездонный непреодолимый разлом. Подобное с Томом уже случалось, пусть и наоборот – он был успешнее, а Сюзанна Филдинг очень раздражалась, когда не могла воспользоваться этим в свою выгоду. И сейчас к Хиддлстону порой подкрадывалась холодная вязкая ртуть подозрений: а что, если он не справится с этим затишьем в работе, что, если превратится в подкармливаемую собственной супругой обузу, что, если потянет её за собой на дно? Но Джойс окутывала его таким обожанием, таким неподдельным восхищением его талантом, такой любовью к его работам, что приходило понимание – это лишь временные трудности. Он уже проходил через куда более страшную, голодную, безнадежную безработицу, выбрался и допрыгнул довольно высоко, пусть и не достиг пока той планки, которую ставил. И всё сменилось на лучшее лишь потому что он был достаточно упрямым, а не потому что радикально изменился, приобрел доселе неведомое ему мастерство или под кого-то прогнулся. То был всего лишь период его жизни, теперь, с тридцатисемилетия кажущийся незначительной его частью. И это тоже был кратковременный промежуток, наступивший не из-за того, что Том лишился таланта или перешел кому-то дорогу, а лишь потому что спады и подъемы чередуются с определенной частотой. Объективно Норин сейчас была известнее, богаче, нужнее в индустрии, но это не отбирало у Хиддлстона его место в кинематографе. Норин не проявляла к нему снисходительности или жалости, она принимала его за равного и даже превозносила над собой, считая его более одаренным, искусным, профессиональным. Эта её заискивающая ласковость переполняла Тома уверенностью в себе и трепетным восторгом – если такая актриса, как Норин, считала его талантливым, если такая женщина, как она, находила его достойным её любви, то он и в самом деле был кем-то значительно лучше, чем порой о себе думал.

Хиддлстон вбежал в центр городка, у ратуши свернул к морю, трусцой пробежался мимо закрытых в столь ранний час магазинчиков с не зарешеченными витринами и старомодными вывесками, мимо башни и витражей англиканской церкви и раскинувшегося вокруг неё старого кладбища с покосившимися надгробными плитами и кельтскими крестами. Он снова оказался в умиротворенно спящем жилом районе, где тесно сжавшиеся в ряд дома постепенно отодвигались друг от друга, пробежал мимо густо пахнущей солодом пивоварни, следуя указателю пешеходного маршрута свернул на тропу вдоль старой железнодорожной колеи и так добрался до песчаных дюн пляжа. Здесь, сбежав к спокойной в полном штиле воде, он наконец остановился.

***

Венди затянула высокую ноту вслед за играющей из её телефона песней, но голос сорвался, и она захохотала. Согнувшись на краю своей кровати, она торопливо красила ногти, и едкий запах лака удушливо расползался по комнате. Норин подошла к окну и распахнула его, впуская в комнату свежий весенний воздух из цветущего сада и мерный перезвон посуды в ящиках, которые напрямик по газону официанты несли от уставленной автомобилями подъездной дорожки к шатру. В другом углу утопающего в зелени двора торопливо навешивали на арку связки живых цветов. Там, между высокими пирамидами сгруженных друг на друга стульев, ожидающих расстановки в ряды, бегала и кружилась вокруг себя племянница Тома. Она наблюдала за тем, как в движении разлетается подол её белого платья, и восторженно взвизгивала. Норин улыбнулась и села на подоконник.

Им с Венди досталась такая же небольшая и яркая комнатка, как и все в доме; здесь были две разномастные кровати с деревянными расписными изголовьями, зеркало в массивной резной раме и цветастые шторы. Было в этой тесной двуместной спаленке – как и во всей усадьбе Симондсбери – что-то магическое, утрированно английское, отдающее средневековым и викторианским, имеющее знакомый с детства привкус волшебства Мэри Поппинс. В агентстве по организации свадеб с офисом, выходящим окнами на Гайд-Парк, это место назвали сказочным, и Джойс была полностью согласна с таким определением. Сказочное, уютное, отдаленное от Лондона на полторы сотни миль, окутанное сочной весенней зеленью и ярким цветением, окруженное тихим приморским городком – место лучше Норин едва ли смогла бы найти. Тут не ощущалось холодной столичной помпезности, только скромная семейная праздничность. Именно такую свадьбу они с Томом представляли – уютную, веселую и немногочисленную. Приглашено было всего несколько десятков человек: их семьи, их друзья и ставшие близкими коллеги.

Норин подняла ноги на подоконник и обняла колени. Никогда раньше она не задумывалась о свадьбе, как о событии и как об ознаменовании нового этапа жизни, мысленно не примеряла на себя белое платье и замужество. Ей было некогда. Жизнь мчалась вперед так стремительно, что Норин за ней не успевала. Она не заметила, как ей исполнилось тридцать один – в сентябре уже перевалит за тридцать два – и не осознавала происходящих с ней изменений. Только вчера она бродила с Томом по пляжу в Калифорнии и впервые позволяла себе ему открыться, только вчера они вместе завтракали на заднем дворе виллы в Мумбаи, только вчера Хиддлстон сделал ей предложение, а вот сегодня её уже ждало свадебное платье, подвешенное в плотном чехле на пыльную многопалую люстру. Ничего из этого Норин не могла предвидеть, а этим утром не могла поверить, что всё это было правдой. Она посмотрела на свою руку и задумчиво прокрутила вокруг пальца кольцо. Она так часто рассматривала гравировку внутри, – затемненные сто семнадцатью годами своего существования «Твой Т. В.» и едва различимое в своей тонкости и чистоте «Х.» – что теперь, казалось, ощущала надпись кожей. «Твой Т. В. Х.», её Томас Вильям Хиддлстон.

В дверь постучались, и Венди встрепенулась, едва не опрокинув пузырек лака и неловко растопыренными пальцами пытаясь накинуть себе на плечи одеяло.

– Кто там? – поинтересовалась она, выключая музыку. Из коридора донеслось короткое:

– Бетти.

– А, тогда входи.

Дверь с тихим скрипом открылась и вошла публицист. В платье, на каблуках и с заколотыми наверх волосами она окинула взглядом Венди в пижаме, снова склонившуюся над ногтями, затем Норин, обернутую полотенцем и с рассыпавшимися по плечам влажными волосами, и заметила:

– Я так смотрю, вы не торопитесь.

Джойс хмыкнула, потянувшись за пачкой сигарет на прикроватной тумбе, и парировала:

– Без меня не начнется, правильно?

– И то верно, – согласилась Бетти, сверилась с телефоном в своей руке и подняла взгляд на Норин. – Ну что, Эн? Как настроение?

Джойс чиркнула зажигалкой, перехватывая красноречивый взгляд сестры – мама будет очень недовольна, когда учует в комнате курево – и пожала плечами.

– Хорошее. Не знаю.

– Страшно?

– Нет. А чего бояться? Того, что, как только нас обвенчают, магия закончится, пробьют куранты и прекрасный принц Хиддлстон обернется в тыкву?

Словно в ответ на эту её шутку из двора за распахнутым за её спиной окном донесся смех Тома. Норин оглянулась. Он стоял в компании своей старшей сестры и её прилетевшего из Индии супруга, их дочка бегала вокруг них, подскакивала к Тому, дергала его за край футболки и, когда он тянулся за ней рукой, убегала, заливисто хохоча. Он добродушно смеялся и подыгрывал в этой её вариации салочек, притворялся, что пытался поймать, но не мог, и шагал ей наперерез, разводя в стороны руки и скалясь, а она радостно вскрикивала, отпрыгивала от него, убегала в сторону, но, стоило Тому отвернуться, возвращалась и снова его дергала. Норин улыбнулась этому зрелищу, отняла сигарету от губ, сбила пепел прямо в цветущие под окном кусты и отвернулась.

Она не боялась, но как-то правильно, приятно волновалась. Эту ночь они с Томом провели врозь, отдавая призрачную дань старым традициям, когда жениху не было положено видеть невесту до того момента, пока отец не подведет её, укрытую фатой, к алтарю. Они даже приехали сюда порознь днём накануне, в разное время, каждый в сопровождении своих родных. Джойс несколько раз слышала голос Тома и видела его из окна или различала его приближающийся силуэт в коридорах усадьбы, она скучала по нему, но неожиданно для себя консервативно придерживалась установленных правил. А теперь, спустя почти сутки рядом и всё же врозь, не могла дождаться начала церемонии.