Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Вчетвером они провели уютный семейный день: Норин и Венди замешивали тесто, чтобы выпечь хлеб, мама в кладовке скрупулезно выбирала, какую банку домашнего джема открыть к столу, папа на заднем дворе жарил мясо. Обед плавно перетек в ужин, вместо чая и сконов с маслом и вареньем на десерт открыли бутылку вина и разрезали торт. Вечером по очереди играли в шахматы, лото и ассоциации, затем подкидывали монетку на то, кто станет мыть посуду. Проиграл папа, и пока он управлялся с тарелками в мыльной воде, Норин уселась рядом с ним прямо на кухонный стол, они разговаривали под мерный перестук вилок и звон бокалов, затем допили оставшееся вино и отправились спать. А наутро Джойс уехала. Ей хотелось побыть одной.
Что-то изменилось. Ей трудно было его выловить, но она ощущала, как это нечто болталось внутри. Всё относительно важное, достигнутое её стараниями или невероятным везением, произошло с Норин, когда первой цифрой в её возрасте была двойка. В двадцать с небольшим – или большим – хвостиком она получила диплом режиссёра, попала в Голливуд, добилась там некоторого признания; она начинала и разрывала отношения, оказывалась втянутой в кратковременные интрижки, вспоминать о которых порой было стыдно, она влюбилась и оказалась растоптана этой любовью, когда ей было двадцать с чем-то. А сегодня ей вдруг стало тридцать, и она понятия не имела, что с этим делать. Её пугала даже не сама смена первой цифры в числе, определяющем её возраст, её пугало нарастание скорости, с которой мчалась жизнь. Вот только что ей было всего двадцать два, как сейчас было Венди, и вот уже тридцать, а завтра, не успеет она оглянуться, будет уже сорок три. Где она окажется в сорок три? Кем – и с кем – будет, будет ли сниматься или останется невостребованной, всё ещё будет считаться актрисой или осмелиться смахнуть пыль с набросков сценария, над которым корпела ещё в университете, попробует превратить эту задумку в фильм, задействовав наконец своё образование, или оно – как и предвещала мать – так и останется неприменимым? Все эти размышления навевали на неё грусть, которую она не хотела показывать окружающим, но и притуплять которую не было желания.
Норин шагала по вокзалу в направлении выхода, раздумывая над тем, зайти в какой-нибудь ресторан на обед или заказать доставку на дом, когда её остановила девочка-подросток и, задыхаясь восторгом, попросила общую фотографию. Она окликнула из очереди в «Бургер Кинг» свою подружку, которая тоже хотела сделать с Джойс снимок, а затем как-то незаметно вокруг них собралась небольшая толпа, протягивающая телефоны и камеры, журналы и блокноты для автографа; кто-то подарил Норин букет нежных маленьких роз, и вот десяток обступивших её людей стали вразнобой вытягивать песню «С днём рожденья, тебя!», а она стояла, потупив взгляд и смущенно улыбалась. Поблагодарив за такое трогательное внимание, она выбралась из сомкнувшегося круга и поторопилась выйти на улицу.
Снаружи оказалось нетипично для сентября душно. Низкое серое небо предвещало близкий дождь, было парко, воздух казался густым и липким. Норин стянула с плеч джинсовую куртку и повязала вокруг бедер, сунула букет в объемную сумку, и, вооружившись зонтом, двинулась в сторону дома. От Виктории до квартирного комплекса у канала Гросвенор было двадцать минут пешком, и ливень дал Норин такую фору времени, с силой обрушившись, только когда она поднялась в квартиру.
Джойс распахнула окна, впуская вкусный влажный воздух, заказала в ближайшем ресторане пасту и в том же спортивном костюме, в котором пришла, улеглась на диване. За окном отгремела гроза и постепенно прояснилось, комната заполнилась отражаемым от стекол дома напротив солнечным светом, телевизор беззвучно показывал аналитическую программу, Норин дочитала книгу, которая долго пылилась на журнальном столике с воткнутой между страниц чайной ложкой вместо закладки. Она провела так несколько часов, наслаждаясь тишиной, одиночеством и откровенной ленью, но когда босиком вышла на залитый дождем балкон и закурила, в дверь позвонили. Наверное, консьерж принес доставленные от кого-то цветы или подарки, решила Норин и не сдвинулась с места, но звонок настойчиво повторился. Она сделала глубокую затяжку, прислушиваясь, и когда в дверь с напором постучались, всё же утопила сигарету в пепельнице, и, оставляя на полу мокрые следы ступней, двинулась в прихожую.
На пороге оказалась Венди. С празднично завитыми волосами, в косухе поверх цветастого платья, в забрызганных светлых кроссовках и с воздушным шаром в руке.
– Ну-у, – протянула она, окидывая оценивающим взглядом сестру, и безрадостно заключила: – Понятно. Собирайся!
– Куда?
– Наружу, в мир людей, алкоголя и позитива.
– Вендс, я не в настроении, – попыталась сопротивляться Норин, но безуспешно – спустя полчаса обернутая в полотенце и с тяжело повисшими на спину мокрыми волосами она сидела на краю кровати и наблюдала за тем, как Венди перебирала её одежду в шкафу.
Незаметно для них обоих они стали по-настоящему близкими. Сестра навещала Норин на съёмках, ездила с ней в отпуск, знала о ней самое сокровенное и взамен делилась своими тайнами. Только ей Норин доверила правду о Хиддлстоне, и Венди всеми силами пыталась отвлечь и развеять старшую сестру. С дня, когда о Томе и Тейлор Свифт впервые написали в СМИ, и всё лето, пока их фотографии возникали отовсюду, Венди, закатывая глаза, фыркала:
– Та – алё?! – кто в это поверит? Бред же.
Норин очень хотела и порой почти разделяла её уверенность, но затем возникало что-то новое: знакомство с родителями, романтическое свидание в Риме, путешествие в Австралию к Тому на съемки, – и она снова ненавидела Тейлор Свифт, её песни, Хиддлстона, свои неоправданные надежды и собственную глупость. В начале сентября, когда со всех обложек затрубили о расставании, Венди победно вскинула руки.
– Видишь? – подмигивала она сестре. – Я же говорила, что долго они не продержатся.
И теперь в день рождения Норин Венди не соглашалась оставлять её одну. Она свалила на расстеленную постель половину содержимого гардероба, расставила на полу обувные коробки и не парно разбросала туфли, расчесала и высушила её волосы, подвела ей губы кроваво-красной помадой и приказала одеться соответственно.
– Соответственно чему? – уточнила Норин, растерянно оглядываясь на устроенный погром.
– Вечеру. Мы отправимся выпить и потанцевать, скажем, в клуб.
Какое-то мгновенье она с сомнением разглядывала воодушевленно улыбающуюся сестру, разрываясь между ленивым желанием обмякнуть в кровати с чашкой горячего чая и песочным печеньем и выстрелившей откуда-то из глубины готовностью похулиганить. В конце концов, ей исполнилось всего тридцать, и что на самом деле трагичного было в этом числе? Норин подцепила из бельевого ящика кремовую шелковую комбинацию, заправила её в высокие потертые джинсы, втиснулась в алые бархатные туфли на невысоком каблуке и отыскала среди тесно повисших на перекладине вешалок черный мужской пиджак с тонкими атласными лацканами; Венди сменила свои забрызганные дождевой грязью кроссовки на лаковые лодочки Норин, над которыми ястребом кружила всё это время. И они отправились на ужин.
Погода снаружи стояла удивительно теплая, в лужах отражалось алое закатное небо, в пробках вечернего часа-пик толкались автомобили. Норин и Венди спустились в метро, заполненное возвращающимися домой офисными работникам, и отправились в Ислингтон – район, который старшая Джойс особенно любила за густоту вкусных ресторанов и уютных пабов. На открытой террасе подвернувшегося им сразу у станции Хайбери заведения греческой кухни они просидели, пока окончательно не стемнело и у Норин не закончились сигареты, затем отправились на поиски табачной лавки, а на тротуаре рядом с ней обнаружили юркого мальчишку-араба, душевно напевающего какую-то грустную мелодию и продающего вручную расписанные шелковые платки. Они купили себе по шарфу и накинули их на шеи, со смехом убежали от увязавшейся за ними компании парней, настаивающих на знакомстве, гуляли мимо закрывающихся магазинов и наполняющихся движением кафе и баров. Постепенно выпитое за ужином вино выветрилось, и Венди, ухватив Норин за руку, потянула её через дорогу к пабу «Голова старой королевы».
– Должно быть весело, – сказала она с улыбкой и потянула дверь.
***
На долю секунды запала растерянная пауза, а затем все вразнобой закричали: кто-то «Поздравляю!», кто-то – «Сюрприз!». Норин замерла на пороге, удивленно разинула рот и пугливо спряталась в собственных ладонях. Она попятилась назад, и Венди ухватила её за локоть, к ним подскочил агент Норин и заключил её в объятиях. Сестра и Джошуа, почти упершись друг в друга лбами, что-то говорили Норин, а она кивала, и когда опустила руки, на лице играла улыбка, и в глазах, казалось, блестели слезы. Их растерянный взгляд скользнул по собравшимся, и Том почти физически ощутил, когда тот зацепился за него и на мгновенье сосредоточенно – вопросительно – задержался. Хиддлстон видел, как Норин повернулась к сестре и, хоть не мог её слышать и не умел читать по губам, был уверен, что она спросила, какого черта он, Том, тут делал.
Венди позвонила ночью почти за три недели до этого, застав его в кровати в его трейлере на окраине Брисбена, и колким тоном – похожим голосом её старшая сестра разговаривала, играя холодную и замкнутую шведку Карлу Саарен – произнесла:
– Хиддлстон, скажи мне, что вся эта история со Свифт какой-то затянувшийся несмешной розыгрыш.
До того, как прессе должны были подкинуть сообщение об их с Тейлор расставании, оставались сутки, но говорить об этом заранее Том не имел права, как не мог и нарушить запрет на разглашение условий сделки, а потому, протерев заспанное лицо ладонью, он невнятно парировал:
– Боюсь, что тебе не очень понравится мой честный ответ.
– И по этому я делаю весьма логичный вывод, что ваш роман – подстава, – заключила она со вздохом.
– Венди…
Она резко его прервала, примешивая к голосу ещё больше металлической остроты:
– Я устраиваю для Норин вечеринку ко дню её рождения. Ты будешь?
Том хотел отказаться, сославшись на то, что находился на обратной стороне Земли, в Австралии, где был занят на съемках нового «Тора». Чтобы вырваться в Англию, ему бы потребовалось двое суток только на перелеты туда и обратно, а это внесло бы в тесный рабочий график серьезные непредвиденные изменения. И потому что в какой-то момент решил поставить на Джойс точку. Он безуспешно пытался прорваться через её блокаду два месяца кряду и, наконец, – больше обиженный и разочарованный, чем подавленный и виноватый – сдался. Чего стоила дружба, чего стоила любовь, если ему не было позволено хотя бы попробовать объясниться? Норин взбрыкнула, и если ей вздумалось просто пустить к черту всё то, кем они друг для друга являлись, Том принимал её решение и не собирался больше биться головой в глухую стену. Это были доводы разума и ущемленного самолюбия, но сердце предательски пропустило удар, и именно оно принимало решение.
А потому теперь Хиддлстон стоял у барной стойки, пытаясь затеряться в толпе и одновременно не выпускать Норин из виду, пока она пробиралась сквозь объятия и пожелания приглашенных гостей. Его охватило сильное, будоражащее чувство дежавю – три года назад он впервые увидел Норин в коридоре студии шоу Грэма Нортона с теми же мягкими волнами медных волос и ярко-красными губами, обрамляющими мягкую, стеснительную улыбку. С тех пор, казалось, они прожили целые жизни, а Джойс ни капли не изменилась, только променяла узкое платье на джинсы и не по размеру широкий пиджак. Как и в ноябре 2013-го, Том смотрел на неё и волновался, будто подросток. Работая на износ по восемнадцать часов в сутки, насмерть уставая и едва успевая сомкнуть глаза перед тем, как снова нужно было подниматься на грим, он мог сколько угодно колотить себя в грудь и пытаться вытолкнуть оттуда Норин, убеждать себя, что на ней мир клином не сошелся, и соглашаться с этим, но правда состояла в том, что всё по-настоящему важное только в ней и заключалось. Всё, чем занимался Том, о чем думал, что чувствовал, было обращено к Норин. Его не увлекали другие женщины – он как-то незаметно для себя перестал хотеть кого-либо ещё кроме Джойс, его не увлекали вещи, которые не вызывали положительного отклика у неё, его не удовлетворяли достижения, если они не удостаивались её похвалы. Норин оказалась осью вращения его планеты.
Конечно, он принял приглашение Венди. Он прилетел в Лондон в полдень по местному времени, и после двадцати семи часов в воздухе с пересадкой в Дубаи уснул прямо в одежде, неудобно свернувшись на диване в запылившейся в его отсутствие гостиной, потому что не имел сил ни подняться в спальню, ни раздеться, ни даже дотянуться до декоративной подушки и подложить её под голову. Том проснулся, когда уже начало темнеть, наскоро принял душ, в любимой кофейне в квартале от дома купил сэндвич навынос и съел его просто на ходу по пути к станции метро. Он не приготовил подарок заранее, а потому зашел наугад в винтажный магазинчик в узком переулке Камден-Пасседж в двух шагах от «Головы старой королевы». В лавке, одной из немногих оставшихся открытым вечером и у двери которой был привязан устало развалившейся на асфальте пудель, продавалось всё подряд: расписная керамика, книги, столовое серебро, антикварные шкатулки, вычурная одежда начала двадцатого века, ювелирные изделия в затертых футлярах и даже хрустальные люстры. Том остановился посередине узкого прохода между захламленных стеллажей и оглянулся. Под самим потолком в простых рамах висело несколько постеров, он пробежался по ним бесцельным невнимательным взглядом, зацепился за один из плакатов и удивленно выдохнул:
– Это Хичкок?
Афиша неравномерно выгорела, расчерченная по диагонали и разделенная на треугольник, сохранивший цвета достаточно яркими, и треугольник, передающий лишь желтоватые невнятные очертания.
– Да, молодой человек, – довольно кивнул пожилой мужчина в клетчатом пиджаке. – Это «Леди исчезает» 1938-го года Сэра Альфреда Хичкока. Не лучший экземпляр, но последний, что у меня остался.
– Я беру.
Он едва не опоздал в паб к назначенному времени, пока седовласый владелец магазина осторожно переносил приставную лестницу от одной стены к нужному плакату, пока тщательно стирал со стекла и тонкой деревянной рамы пыль, пока упаковывал в плотный пергамент, но был счастлив своему невероятному везению. Норин не коллекционировала материальных воплощений своей любви к кинематографу, и афиша могла показаться ей странным выбором, но это было лучшее, что Том мог найти за такое короткое время и при полном отсутствии идей. Теперь сверток лежал среди других подарков и цветов в углу зала, между слоев пергамента была просунута открытка:
«О, как мир изменчив!
Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,
Стучало сердце общее, друзей,
Деливших труд, постель, забавы, пищу,
Любовью связанных и неразлучных,
Как близнецы, – мгновенно превращает
… случай во врагов смертельных.*
Прости.
Том Хиддлстон»
Ему не хватило времени тщательно обдумать, что он хотел сказать и как собирался это сформулировать, бармен едва отыскал для него шариковую ручку, и под нарастающий шум голосов он порывистым почерком набросал первое, что пришло в истерзанную усталостью и джетлагом голову. Он написал это с болезненным осознанием того, что Норин может на захотеть с ним разговаривать, а потому строго ограниченный картонный прямоугольник открытки вполне мог оказаться единственным способом выразить свои чувства. А кто мог сделать это лучше Шекспира?
***
Норин рассмотрела высокий поджарый силуэт в глубине помещения, как только Венди открыла перед ней дверь, и первой её мыслью было – показалось. Она часто безотчетно обнаруживала в прохожих его черты, неосознанно искала его повсюду: на съемочной площадке среди десятков техников, управляющихся с тяжелой сложной машинерией; на красной дорожке в столпотворении журналистов за ограждением; в зрительном зале, в торговых центрах, в очередях на регистрацию в аэропорту, на улице. Когда паб захлестнуло громким многоголосым криком, она оторопело замерла и зажмурилась, прячась в ладони и уговаривая себя, что воображает то, чего нет. Но, когда спустя минуту душных крепких объятий Джоша она открыла глаза и оглянулась, Том Хиддлстон на самом деле оказался там, где померещился. В тесно обхватившем фигуру бордовом пуловере и с руками, протиснутыми в карманы потертых темных джинсов, он стоял у барной стойки, и его взгляд неотступно следовал за Норин, пока она медленно продвигалась вглубь собравшейся ради неё толпы.
Это всё – люди, поздравления, их губы на её щеках и их руки вокруг её плеч – застало Джойс врасплох, и она не знала, как реагировать. Она улыбалась и повторяла бесконечное:
– Спасибо. Спасибо, что пришли. Рада видеть. Благодарна за пожелания. Спасибо.
Но едва различала слова и лица; вся концентрация, на которую она была сейчас способна, сосредоточилась на Томе и на замешательстве, которое спровоцировало его появление. Они не виделись с начала июня, с июля Норин не слышала его голоса, с августа перестала получать от него сообщения – на которые не отвечала, но которые перечитала десятки раз и выучила наизусть – и звонки, но каждый вечер она засыпала, а каждое утро просыпалась с мыслями о Томе. Он жил в её голове и колотился в останках её сердца, и теперь, когда он во плоти оказался прямо перед ней, Норин не понимала, что чувствует. Она шла к нему, не зная, какой будет их реакция друг на друга, робея, теряясь.
Джойс словно оказалась в вакуумном пузыре, снаружи которого осталось абсолютно всё, включая её собственное сознание, и внутрь которого не проникали звуки и прикосновения, в котором не было воздуха – ей стало трудно дышать – и туманом висело замешательство. Норин подошла к Хиддлстону, заглянула в его лицо, выражение которого трудно было интерпретировать, и неожиданно для себя крепко его обняла. Том оказался не нарисованным её воспаленным воображением миражом и не плоской картонной фигурой, он был живой, настоящий. Он зашевелился – его длинные руки обвили и сжали Норин, он наклонил к ней голову, зарылся носом в волосы и, отыскав под ними ухо, хрипло выдохнул:
– Я очень по тебе скучал.
И непроницаемый шар, отделявший Норин от реальности, лопнул. Только тогда она осознала, что в пабе громко играла музыка, ощутила тепло Хиддлстона, услышала его пьянящий свежий запах, обнаружила волнующее шевеление его дыхания на своей коже. Она поцеловала его в щеку, оставляя выразительный красный отпечаток губ, и радостно засмеялась. Ни выжигающая изнутри ревность, ни нерациональная обида на то, что он прекратил попытки выйти с ней на связь, ни самобичевание не могли отменить того, что и Норин соскучилась по Тому, что только один он был по-настоящему важным гостем этой вечеринки, что только его она действительно была рада видеть.
– Сам герцог Асгардийский собственной божественной персоной! – проговорила Джойс, отстраняясь. Хиддлстон коротко смущенно хохотнул и облизнул губы.
– Замечательно выглядишь, – сказал он.
– Ты тоже. Этот цвет тебе к лицу, – ткнув пальцем ему в грудь, ответила Норин и обернулась – кто-то приобнял её и позвал по имени. Снова были поздравления и пожелания, комплименты, благодарности. В небольшой уютной «Голове старой королевы» собралось несколько десятков добрых знакомых и близких лондонских коллег – почти точная копия списка приглашенных на прошлогоднюю вечеринку. Кто-то сидел за столами с многопалыми изогнутыми ветками вместо ножек, на разномастных кожаных диванах и разной высоты табуретах, вдоль облицованной голубой рельефной плиткой барной стойки выстроилась очередь за пивом и коктейлями, снаружи собралась пыхтящая сигаретами компания. Норин подходила к каждому, благодарила за уделенное время, выпивала за встречу, собственное здоровье и здравие королевы Елизаветы. Джошуа О`Риордан поднял тост за их дружбу, Венди вынесла громадный торт со свечами и приказала загадывать желание, все пели «С днём рожденья тебя!» и нестройно свистели и хлопали, когда Норин зажмурилась и задула три десятка пугливых огоньков.
Том несколько раз оказывался рядом. Он проходил мимо и невесомо поглаживал её по спине, приносил ей Маргариту, разговаривал с теми, к кому Норин подходила поболтать – его присутствие было постоянным, ощутимым, окутывающим её легким током волнения. Было уже за полночь, и Джойс заметно опьянела, когда Хиддлстон схватил её в охапку и, извинившись перед теми, из чьей компании её вырывал, увел Норин танцевать. Ночь плавно перетекала в утро, воздух снаружи был непривычно теплым, влажным, тяжелым, предвещающим повторение дневной грозы. Норин вышла на перекур, Том увязался за ней, к ним присоединились Джошуа и Венди. Они стояли на крыльце паба, улица была удивительно пустынной и тихой – музыка доносилась только из-за приоткрытой двери «Головы старой королевы». Вторник сменился средой, и хоть вдоль Эссекс-Роуд выстроилась череда баров и клубов, посередине недели из них не вываливались пьяные толпы, на бордюрах и автобусных остановках не обмякали без сознания те, кто слишком перебрал, не раздавались пьяные неразборчивые крики и по переулкам не завязывались драки, не мигали синие огоньки скорой помощи и полиции.
Норин сделала глубокую затяжку, царапающую металлической горечью легкие, подняла голову к затянувшемуся темными облаками небу и выдохнула сизый клочок дыма.
– Было здорово, – произнесла она, опустила голову и посмотрела на сестру. Та устало переступала с ноги на ногу, пытаясь размять стопы в туфлях на тонком каблуке. – Спасибо, Вендс. Это отличный подарок, правда. Но я устала. – Она хохотнула и добавила весело: – Как никак, а мне уже перевалило за тридцать. Вечеринки до утра больше не для меня.
Джошуа О`Риордан недовольно крякнул, скептически поджал губы, но вместо возмутиться, предложил:
– Я вызову тебе такси.
– Не стоит. Я пройдусь – хочу проветриться.
– Вот ещё, – фыркнул агент. – Три часа ночи!
– Я её проведу, – коротко осклабившись Джошу, сказал Том и обернулся к Норин. Оскал смягчился в его обычную немного стесненную улыбку. Так было всегда – после затянувшихся вечеринок или поздних ужинов в ресторанах, после ночных сеансов кино или театральных представлений они вдвоем долго гуляли пешком, в Лондоне Хиддлстон провожал её до дома, в других городах – до отеля или трейлерного городка, где бы ни оказывалось её место ночевки. Согласиться на это предложение было естественным порывом, выработавшимся рефлексом, и Джойс улыбнулась ему и кивнула прежде, чем задумалась над тем, насколько всё на самом деле изменилось.
Норин вернулась в паб за своим пиджаком и попрощаться с заметно поредевшими гостями, и Венди, перехватив её у двери, долго поправляла на шее старшей сестры шелковый расписной шарф, пообещала позаботиться о доставке подарков домой к Норин и, оглянувшись по сторонам, остерегаясь лишних ушей, коротко добавила:
– Поговори с ним, ладно?
Джойс кивнула, но между ними с Томом висело долгое молчание пока они свернули на Фаррингдон-Стрит и неторопливо шагали по ней в сторону Темзы. Остатками трезвого ума, не затуманенного вином и текилой, Норин понимала, что лучшего момента для честного разговора о наболевшем у них не будет – ни прохожих, заглядывающих им в лица и догоняющих с просьбами о фото, ни шумных машин, только пустота и полумрак, слабо нарушаемый фонарями и мерцающими вывесками, только они вдвоем и окутывающая их сонливость предрассветного Лондона. Но она не решалась завести беседу. У Норин не было однозначного мнения. В иные дни в зависимости от настроения, самочувствия, окружения и загруженности работой она искренне ненавидела Хиддлстона до спазма в животе; в другие дни ощущала тепло плещущейся в ней любви к нему и самозабвенно хотела, чтобы та испарилась и обнажила былую исключительно дружескую привязанность. Иногда она старалась верить уговорам Венди, что эта заварушка с Тейлор – лишь публичный трюк и ничего более, а иногда фотографии Свифт, повисшей на руке Тома и целующей его в губы в римских развалинах, бросающиеся на неё отовсюду, доводили Норин до истерики. Порой ей хотелось расхохотаться в лицо репортерам, имеющим наглость спрашивать её о Хиддлстоне и его молодой американской избраннице, а порой она едва сдерживалась, чтобы не пнуть их ногой. Джойс понимала, что лучше узнать правду – единственную, неопровержимую, однозначную в своём толковании – и больше не терзаться острыми догадками, но боялась того, насколько эта правда могла оказаться непохожей на то, во что хотелось верить Норин.
Минут сорок они шли в тишине, и это молчание не было похоже на то уютное бессловесное понимание, в которое они с Томом часто погружались раньше. В этом молчании был холод и отстраненность, неуютная твердость возникшей между ними стены. Джойс прервала эту затянувшуюся мертвенную паузу, только когда у моста Ватерлоо они вышли на набережную. Впереди им преграждал проход по тротуару громадный мусоровоз, неповоротливо вкатывающийся задом в ворота внутреннего двора отеля «Савой». Норин коротко оглянулась на проезжую часть – та была удивительно пустынной – и сказала охрипшим от длительного молчания голосом:
– Идем ближе к воде.
Она рефлекторно потянулась к руке Тома, но едва коснувшись, одернула пальцы – возможно, ей уже не было позволено просто по-дружески брать его за руку, возможно, ей бы следовало вообще до него не дотрагиваться. Норин затерялась в этих неприятно скользких мыслях и едва не утонула в них, но ладонь Хиддлстона решительно накрыла её пальцы, он крепко сжал её руку в своей и посмотрел на неё с красноречивой укоризной, будто отвечая на её размышления: не глупи, я всё ещё твой друг, я здесь для тебя.
А вслух произнес:
– Ты замерзла!
– Нет, – поторопилась ответить Джойс. Они проходили это уже не раз – она замерзала, и он вызывал такси и отправлял её домой, а Норин сейчас отчаянно не хотелось уходить от реки и оставаться одной. На самом деле холод давно пробрался под широкий пиджак и тонкий шелк комбинации, он завился вокруг её щиколоток и заползал под джинсы, но это было неважно – Норин была достаточно пьяной, чтобы всё это игнорировать. Она постаралась улыбнуться как можно убедительнее и расправила плечи, которые инстинктивно подтягивала к ушам в напрасной попытке согреться.
– Нет? – скептично вскинув брови, переспросил Том. – Да у тебя же руки ледяные!
Он снял свою синюю стеганную куртку, сосредотачивающую в себе столько его древесно-ментолового аромата, что тот заглушал прелую вонь речной тины, столько его тепла, что Норин мгновенно бросило в жар.
– Спасибо, – выдохнула она, подхватывая воротник, когда Том набросил куртку ей на плечи, и улыбнулась. Хиддлстон стоял прямо перед ней – тот же высокий лоб, исполосованный мимическими горизонталями морщин, те же широкие брови, те же глаза, то плещущиеся бирюзой чистой морской воды, то затягивающиеся густой зеленью; тот же прямой острый нос, те же тонкие губы. Между ними в ответ на взгляд Норин возник кончик языка, и Том торопливо их облизнул, затем шумно выдохнул и сказал:
– Пойдем.
***
Ему всегда лучше воображалось, запоминалось и думалось на ходу, и Тому казалось, что наконец заговорить тоже будет легче под размеренный ритм их шагов. Садясь на самолёт до Лондона, он не знал, выпадет ли ему шанс поговорить с Норин; впервые за долгое время увидев её на пороге паба, он не мог представить, как она себя поведет – она весьма красноречиво отрезала его от себя, и Хиддлстон не представлял, что по истечении всех этих месяцев могло изменить её решение. Но они шагали по пустынной набережной Виктории, в кронах деревьев путался желтый свет фонарей, каблуки бархатных туфель Норин отбивали на бетонных плитах тротуара стройный такт, Джойс выглядела и вела себя как обычно. Том помнил, как они так же молча брели вдоль Темзы поздней августовской ночью год назад, как он волновался за молчаливую, подавленную Норин и пытался рассмотреть в её профиле ответы на вопросы, произносить которые она ему запретила. В тот раз Джойс прервала тишину внезапно, безо всяких лирических отступлений вывалив болезненную правду: Марко Манкузо ей изменил. И Тома тогда охватило такое неуместное облегчение, такое ощущение победного злорадства – ну наконец этот итальяшка исчез из жизни Норин, – что ему стало стыдно, и он едва не извинился перед ней вслух.
Сейчас повисший в воздухе вопрос исходил от Норин, и это была её очередь прислушиваться к тишине и отыскивать в ней ответы.
– Я скажу тебе кое-что, что мне запрещено говорить, – осторожно начал Том. – Пообещай, что сохранишь это в тайне.
– Ты убил человека и просишь у меня помощи спрятать тело, или хочешь, чтобы я подтвердила твоё алиби? – весело отозвалась Норин, и в пьяной гнусавости её голоса было намного больше трезвости, чем она пыталась продемонстрировать. Том видел, что она притворяется пьяной, и понимал – так она пыталась избежать того, что он собирался ей сказать. Но он ждал этой возможности слишком долго, чтобы сейчас уступать.
– Я тебя когда-нибудь убью за подобные шутки в самые неподходящие моменты.
Норин фыркнула.
– А почему сразу шутки? – она повернулась к нему и растянула губы в наигранно широкой усмешке. – Почему ты не допускаешь мысли, что ради тебя я пойду на такое преступление? Почему ты не видишь, насколько мне дорог?
– Я не встречался с Тейлор Свифт, – выпалил Том, и улыбка Норин мгновенно померкла.
– Думаю, меня это не касается.
– Тебя это касается, Джойс, – он потянулся, отыскал её руку и, накрыв ладонью её сжатые в напряженный кулак пальцы, добавил: – Мне очень важно, чтобы ты это знала.
– Теперь знаю, – очень тихо и сдавленно сказала она, отворачиваясь к реке.
Снова тяжелой грозовой тучей над ними нависло молчание. Они продолжали идти, не замедляясь. Том держал руку Норин и пытался рассмотреть её мысли в её затылке, угадать эмоции по едва различимой пульсации под бледной кожей шеи. Шаги складывались в минуты, минуты болезненно впивались в голову, выпуская в мозг тревожный и жгучий яд. Хиддлстон ожидал в ответ всего, чего угодно, но только не тишины, и это сбивало его с толку.
– Поговори со мной, – попросил он.
– О чем?
– О нас.
– Нас? – Норин обернулась к нему, и её глаза оказались воспалённо покрасневшими. – О каких нас?! Нас никогда не существовало.
– Мы существовали, – возразил Том. – Ещё весной 2014-го в Лос-Анджелесе на холме Гриффитской обсерватории мы начали существовать. Мы существовали на пляже возле виллы в Мумбаи.
