Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– А затем перестали. У тебя появились новые «мы» с Тейлор.
Её веки предательски дрогнули, и Том отчетливо рассмотрел сорвавшующся с ресниц Норин слезу. Он ухватил её за плечи, заставляя остановиться и сгребая в объятия.
– Да послушай же: не был я с ней! – проговорил он, прижимаясь щекой к её голове и вдыхая сладкий, цветочно-фруктовый запах её каштановых волос. – Не был! Ты понимаешь? Это была обычная роль, я подписал контракт и отработал представление; это была взаимовыгодная рекламная акция. Мы с ней не были парой, мы даже не общались.
Норин уперлась ему в грудь руками и отчаянно пыталась оттолкнуть, безуспешно билась в его объятиях, пытаясь вырваться.
– Отпусти, – прокряхтела она ему в шею, и он ощутил на коже холодную влагу её слёз. – Отпусти! О Боже, я задыхаюсь в любви к тебе, я тону в ней, я захлебываюсь ею. Разве ты не видишь? А ты всё придавливаешь меня ко дну.
Хиддлстон чувствовал остроту её лопаток даже сквозь куртку и пиджак, ощущал твердость её ладоней, различал дрожь напряжения в её спине и плечах; он услышал, как она всхлипнула и судорожно вздохнула. За три года знакомства, за два года близкой дружбы Норин никогда при нём не плакала. Том видел её слёзы на экране и замечал, как в уголках глаз собиралась влага, когда Джойс заливисто хохотала, но это впервые она так горько и надрывно рыдала. И осознание, что это исключительно его вина, разрезало Тома напополам. Обычно он не терпел женские слёзы, потому что в детстве те, проступающие на щеках сестёр, сулили ему часто весьма незаслуженное наказание от родителей; а во взрослой жизни провоцировали головную боль и означали долгие часы уговоров, поглаживаний по спине, завариваний чая и покорного выслушивания того, что его никак не касалось или мало беспокоило. Но слёзы Норин Джойс пробуждали в нём острое желание броситься под сплавляющуюся по Темзе баржу, спрыгнуть с верхушки колеса обозрения на другом берегу – перестать существовать и тем самым прекратить причинять Норин боль.
Он уткнулся ей в ухо и зашептал:
– Прости меня, Джойс. Прости! Я знаю, что всё испортил, но – прошу! – позволь это исправить. Пожалуйста, ты мне нужна. Слышишь? Ты очень нужна мне.
Том отстранился и подхватил руками её лицо, стёр со скул собравшуюся на них влагу и расцеловал щеки, ощущая на пылающей шелковой коже соленую горечь. Норин бросила безуспешные попытки вырваться и послушно запрокинула голову, её руки соскользнули с груди и обвили его, пальцы жадно впились ему в спину; её губы – когда Хиддлстон натолкнулся на них и накрыл своими – с готовностью ответили на поцелуй. Тот получился влажным, с соленым привкусом слёз и химической отдушкой помады, но долгим и волнующим, пленяющим, доводящим до одури. Тома захлестнуло жаждой – в последний раз он был с женщиной, целовал по-настоящему, сгорал от интимного желания с Норин в Индии в начале мая, и с тех пор мечтал только о ней. Даже осознанно приняв решение оставить её в покое, подсознательно он не реагировал на других, в нём не просыпался былой голодный азарт, его не цепляли адресованные ему заигрывания. И теперь, наконец прорвавшись к Джойс, он не помнил себя от вожделения. Он не соображал, что делает, когда, краем глаза заметив приближающийся свет фар, вскинул руку; он не успел толком рассмотреть очертания кэба прежде, чем наугад взмахнул ладонью. Когда такси остановилось, и Том прервал поцелуй, Джойс вопросительно заглянула ему в лицо и вдруг рассмеялась.
– Ты весь в помаде, – сообщила она и растерянно оглянулась.
Хиддлстон утерся ладонью и потянул Норин к машине, пропустил её вперед, подав ей руку, и забрался следом. Он захлопнул дверцу и назвал выжидательно рассматривающему их сквозь зеркало заднего вида водителю свой адрес:
– Херберт-Стрит, 12, пожалуйста.
– Понял, сэр.
Кэб плавно покатился к мигающему желтым светофору.
– Ну нет, к тебе слишком далеко, – возразила Норин. Её голос звенел волнением, а глаза лихорадочно блестели. Она наклонилась вперед, к окошку в отделяющей водителя перегородке, и сказала:
– Дом 123 по Гросвенор-Роуд, будьте добры.
Таксист кивнул, притормозил и, почти проехав перекресток, резко повернул. Джойс со смехом завалилась обратно на сидение, Том поймал её и снова прильнул к губам. Она в его руках была податливой и доверительно ведомой, и всё же неуловимо, ненавязчиво требовательной. Норин не подстраивалась под него, но гармонично ему подходила – Хиддлстону хватило одного непродолжительного стихийного секса на мокром песке, чтобы понять это; а весь его многолетний опыт до Джойс – с Эффи и прочими случайно встречающимися ему на пути – научил ценить это по достоинству. То, как она целовала, – мягко, но уверенно, заигрывая с ним языком и дразня зубами – распаляло Тома. Её руки гладили его шею, пальцы прочесывали волосы, легко царапали кожу, пробирались под воротник пуловера, отправляя вниз по спине приятную дрожь. Она глубоко вдыхала и выдыхала судорожно, прерывисто; тепло выдыхаемого ей воздуха щекотало его кожу. Том открыл глаза и вблизи во мраке, едва нарушаемом проникающим снаружи изменчивым фонарным светом, посмотрел на Норин. Нежная, почти прозрачная кожа век, беззащитно проявляющая синеватую паутину сосудов, изогнутые росчерки бровей, густая чернота туши на длинных ресницах.
Пусть катятся к чертям все принципы и все им же самим установленные запреты, подумал Хиддлстон. Они были лишь оправданиями для его трусости и отговорками для его собственного удобства. Каким бы паттернам во взаимоотношениях с женщинами он ни следовал прежде, Норин Джойс стоила основательного пересмотра модели поведения, стоила всех усилий, которых прежде ему не доводилось прилагать, стоила борьбы за неё – с самим собой, с расстоянием, с обстоятельствами, с изменчивостью и сложностью актёрской жизни.
Кэб мчался по пустынной улице, над ним нависал тонко вырезанный из камня, стремящийся в ночное небо своими многочисленными острыми шпилями Вестминстерский дворец, в кабине водителя что-то монотонно бубнило радио.
Том соскользнул с губ Норин на её подбородок, ещё холодный и немного влажный от слёз, затем спустился к шее, вокруг которой повис шарф и между складок которого путались пряди волос. Хиддлстон стянул его и, не глядя, откинул в сторону. Тома манила молочно-бледная кожа Джойс, твердая рельефность её ключиц, волнительная тень под кружевной оборкой её шелкового топа. Его не заботило ни присутствие постороннего таксиста, ни то, каким неудобным и скользким было пассажирское сидение, ни смущенный шепот Норин:
– Стой, Том! Подожди. Остановись!
На него сошла лавина облегчения – прощение, на которое он уже перестал надеяться, вдруг досталось ему так легко, стоило лишь попросить – и бесследно снесла усталость, сдержанность, беспокойство о том, что подумают окружающие. Он хотел Джойс и торопился её получить. Днём ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, а так, у них оставалось смехотворно мало времени вместе, и он не собирался тратить драгоценные минуты на то, чтобы спокойно сидеть, переминая в пальцах холодную руку Норин, и ждать, пока такси довезет их до дома.
– И не подумаю остановиться, – прорычал он, прикусывая мочку уха Джойс и сталкивая с её плеча собственную куртку, пиджак и тонкую шелковую шлейку.
Комментарий к Глава 11.
*Цитата из трагедии “Кориолан” Уильяма Шекспира.
========== Глава 12. ==========
Среда, 28 сентября 2016 года
Лондон
Норин с минуту безуспешно пыталась попасть ключом в замочную скважину. Том прижался к ней сзади, и от его тяжелого горячего дыхания рядом со своим ухом она теряла рассудок. Руки Хиддлстона пробрались под комбинацию и жадно смяли грудь, его губы рассеивали на её щеке, шее и плечах влажные поцелуи. Том хрипло прошептал:
– Тебе помочь?
И, не дожидаясь ответа, обвил её пальцы своими, направляя руку. Дверь с двумя приглушенными щелчками отперлась, и Джойс с силой её толкнула. Квартира встретила их темнотой, тишиной и едва уловимым кисловато-пряным ароматом пасты, которую Норин заказывала себе на ланч и контейнер из-под которой так и остался стоять у дивана. Не включая свет, с трудом во мраке огибая мебель и торопливо сталкивая с себя куртку Тома и собственный пиджак, Норин повела его в спальню. На какое-то очень короткое мгновение она замешкалась, вдруг вспомнив об устроенном вокруг кровати – и на ней – хаосе, но решительно оттолкнула это беспокойство. Кого она собралась обманывать – Хиддлстона? Он хоть и обладал известной долей педантичности, но это никогда не лишало его терпения к сопровождающему Норин бардаку. В Индии они делили быт, и Тому было известно лучше многих других о привычке Джойс оставлять за собой след активной жизнедеятельности в виде расставленных по вилле чашек из-под кофе и чая, терять зажигалку и обнаруживать её в щелях между подушками дивана или под бильярдным столом, стягивать в свою постель книги, скомканные влажные полотенца, растрепанные листы сценария, расческу, блюдце с яблочным огрызком, тюбик бальзама для губ – что угодно. И сейчас его бы вряд ли спугнула груда одежды.
Норин подхватила края пуловера Тома и потянула вверх. Его долговязое тело, в своей удлиненности и утонченности словно сошедшее с картин Эль Греко*, его аристократично-бледная кожа, твердость его мышц, неочевидных, не вздыбленных, но проступающих ненавязчивым рельефом и содержащих в себе надежную силу; редкие завивающиеся волоски на груди и вокруг сосков и манящая дорожка внизу живота, выгоревшие на солнце до золотистой прозрачности волосы на руках и густые, темные на подмышках; длинные поджарые ноги и жилистые стопы, широкая спина и узкие упругие бедра, рассыпавшиеся по всему телу родинки – всё в Хиддлстоне сводило Норин с ума. Он был абсолютным совершенством для неё и для многих девушек, восторженно кричащих ему вслед на улицах, теряющих дар речи официанток и фанаток, наводняющих Интернет и, казалось, улицы каждого без исключения города планеты, но сейчас принадлежал только ей одной. И это затуманивало последние капли рассудка. Сняв с Тома кофту и бросив её просто на пол, Джойс прильнула к его губам, отыскивая пальцами пряжку его пояса; он торопливо расстегивал пуговицу и молнию её джинсов.
А затем они вдруг остановились. Хиддлстон в одних трусах и Норин в короткой шелковой комбинации со смятым подолом, едва прикрывающем её бедра, смерили друг друга голодными взглядами, и Том произнёс:
– Джойс, это же не просто дружеский примирительный секс? – Он взволнованно заглянул ей в глаза, и это несмелое, робкое, пугливое смущение в них резко контрастировало с тем, как нагло ещё мгновение назад его требовательные пальцы пробирались под резинку её трусиков. – Я хочу большего. Я хочу, чтобы ты была со мной. Была моей.
Норин растерянно улыбнулась и кивнула, не найдя внутри опустевшей головы подходящих слов, но чувствуя то же – она ни с кем не собиралась его делить. Том улыбнулся в ответ и, наклонившись, поцеловал. Он подхватил её за талию и притянул к себе. Норин казалось, её кожа таяла под его горячими мягкими ладонями, их прикосновения оставались на ней парующими следами. Она обвила плечи Тома руками, делая шаг назад, наталкиваясь на кровать и увлекая его за собой.
В этот раз всё было иначе – была долгая прелюдия. Хиддлстон полностью её раздел и губами исследовал каждый миллиметр её тела, доводя Норин до сладкой истомы. Она не прерывала и не торопила его, но когда Том накрыл поцелуем её рот, столкнула его с себя и, уложив на спину, оседлала. Видеть его под собой – разгоряченным, впивающимся в неё физически ощутимым жарким взглядом, закусывающим губу, напрягающим шею – было блаженством. Норин уперлась руками в его грудь и языком прочертила линию от запавшей между ключиц ямки, вдоль живота, обвела кругом пупок и добралась до трусов. Тонкая белая ткань едва удерживала внутри возбужденно налившийся кровью член. Норин пропустила пальцы под резинку и медленно потянула вниз, наблюдая за тем, как Хиддлстон откинул голову и в предвкушении затаил дыхание. Она не могла различить выражение его лица – только тени, отбрасываемые тусклым свечением фонарей внизу у самого канала, проникающим в спальню сквозь не зашторенное окно; но видела, как он блаженно опустил веки, когда она обхватила рукой его член. Кожа была нежной и обжигающе горячей, плоть под ней напряженно твердой. Джойс обхватила губами шелковистую набухшую головку и, следуя языком вдоль вздыбившейся вены, медленно заскользила вниз. Она прислушивалась к дыханию Тома, потяжелевшему, судорожному, срывающемуся на хриплый тихий стон, ощущала в своих волосах его пальцы, а на затылке – его ладонь, надавливающую всё сильнее.
Норин ублажала его, а получала удовольствие сама; Том беззащитно и уязвимо сдался, но имел над ней полную власть. Они сливались в неразделимое, почти неразличимое в темноте единое, источали жар, шептали что-то лишенное смысла, но сладкое, выдыхали имена друг друга, путались в белоснежной постели и тонули в подушках. А снаружи над Лондоном зычным громом раскатывалась гроза, её холодные сильные потоки стучались в стекла. Ливень будто укрывал их двоих, предлагал смыть их боль и обиды, отодвигал от них неизбежный рассвет, вздергивающий небо где-то над низко повисшими дождевыми тучами. Джойс подняла голову и заглянула в тонущее в полумраке лицо Хиддлстона. Она едва не потеряла рассудок от одного осознания – это был он, Том, мужчина, которого она подпустила к себе так близко, как ещё никого до него, от любви к которому сгорала так давно, от одного присутствия которого лишалась былого самообладания, и от отсутствия которого в своей жизни теряла к ней всякий интерес. Норин довольно улыбнулась, заглядывая в его вязкие и темные, как кипящая смола, глаза, подалась навстречу его рукам, мягко накрывшим её грудь, и медленно, чутко прислушиваясь к нарастающему ощущению приятного давления внутри, опустилась на его член. Том судорожно схватил ртом воздух и резко сел, оттолкнувшись от кровати и подхватывая бедра Норин. Он скользнул поцелуем вдоль её шеи и сипло, едва различимо в нестройной барабанной дроби дождя за окном, произнес:
– Ты моя, Джойс.
Его охрипший голос пробрался ей под кожу и будоражащим холодком побежал к затылку и вниз по позвоночнику. Норин крепко обняла Хиддлстона, обвила руками его голову – горячая и немного влажная кожа, волосы мягкие, щекочущие ладони – и ответила, находя эту правду в глубине себя и удивляясь, как долго и тихо она там хранилась:
– Я давно твоя, Том. Очень давно.
Он что-то невнятно прорычал, подхватил её подбородок и притянул к себе. Его поцелуй был густым и жадным, его пальцы до сладостной боли впились в кожу её бедер, он приподнял Норин и плавно толкнул, разгоняя внутри горячей влаги искры. Джойс коротко застонала ему в губы и требовательно подалась навстречу. Она испытывала сильный голод по сексу ещё с прошлого августа, но не подпускала к себе никого, кроме Тома в Индии, и с начала мая жаждала только его одного; а теперь отчаянно нуждалась в утолении своего аппетита. Она обнаружила в себе пылкость, с которой прежде не была знакома, подчинять которую ещё не умела, и на поводу которой теряла самообладание. Норин тянула Тома за волосы, впивалась губами ему в шею, подмахивала бедрами, всё ускоряя ритм, примешивая надрывность в их стоны, распаляя между их тесно прижатыми друг к другу телами пламя, приближая такой желанный освобождающий, очищающий взрыв.
***
Норин притихла на его плече. Тома окутывал сладкий запах её волос с тонкой горькой примесью запутавшегося в них сигаретного дыма. Они лежали в её кровати, тесно прижавшись друг к другу, её рука покоилась на его груди, её тонкие пальцы нежно исследовали крохотный бугорок шрама на правом плече, оставшийся после операции на разорванной мышце, собственными ребрами он ощущал её сердцебиение, спрятавшееся между её небольших упругих грудок. Дыхание Джойс замедлялось и выравнивалось, она засыпала. Какое-то время Том с закрытыми глазами тоже пытался провалиться в дрёму, но настроенные на австралийское время – там было около трёх пополудни – организм, каким бы уставшим ни был, и мозг, пусть и истерзанный джетлагом, отказывались отключаться. Хиддлстон пролежал в напрасном ожидании сна несколько десятков минут, а когда начала неметь рука, неловко зажатая между ним и Норин, и за окном стало стремительно светать, осторожно выбрался из постели. В груде разбросанных по полу вещей и обуви Том отыскал свою одежду. Боясь потревожить сон Норин, он на носочках прокрался из спальни в гостиную, а оттуда – на кухню и только там оделся.
Прежде бывать в квартире Джойс ему не доводилось, и сам факт этого присутствия в её жилище – тихом, с голыми стенами, с не обжито пустующими глиняными горшками для вазонов, но с беспорядочно заставленными столами и заваленным подушками диваном – спустя столько лет дружбы казался своеобразной инициацией, посвящением в круг по-настоящему близких. Всё здесь было для Тома незнакомым, но каким-то удивительно характерным для Норин. На журнальном столике между книгой с уложенной поперек неё чайной ложкой, пластмассовым контейнером с засохшими на рифленых стенках остатками еды, клубком наушников и зарядного устройства, смятой салфеткой и чашкой с бурым подтеком чая на выпуклом боку стояло несколько наград. «Оскар», БАФТА и «Золотой глобус» небрежно пылились посреди бардака; на полу у окна, почти затерявшись в углу между складками шторы, стояла запылившаяся пара стеклянных прямоугольных глыб кинопремии «Империя». В противоположном углу сразу рядом с дверью под самим потолком висел воздушный шар.
Бесцельно побродив по комнате, Том выглянул на балкон, но снаружи вечернее летнее тепло уступило место по-октябрьски пронизывающему утреннему холоду, а потому он торопливо вернулся. Очень осторожно, боясь произвести хоть малейший шум, словно тот мог бесследно развеять эту уютную магию, Хиддлстон набрал в чайник воды, наугад открыл несколько шкафчиков в поисках чая и заглянул в холодильник, надеясь найти там молоко. На дверце одиноко пошатнулась надпитая бутылка шампанского с гордой этикеткой «Крюг Клос д`Амбони», повисшим вокруг горла узлом из тонкой ленты и небрежно воткнутой пробкой. Больше в холодильнике ничего не оказалось. Хиддлстон тихо хмыкнул себе под нос – было что-то приятно обволакивающее в том, насколько точно быт Норин совпадал с его представлениями о нём. Джойс казалась ему воплощением легкости и отвлеченности от всего материального: не только денег и наград, но и таких приземленных – для многих необходимых – вещей как автомобиль и уютное жилье. Она концентрировала свои усилия на работе, а оставшиеся внимание и время – на близких ей людях, не возводя банальные физиологические потребности в степень излишней важности. Норин не умела готовить и не была привередливой к тому, что готовили для неё другие, искренне наслаждалась вкусной едой, но вполне могла неделями существовать на бананах и сухих хлопьях. Не найдя на её кухне даже этого минимума, Том решил отправиться в магазин и приготовить для Джойс завтрак. Уже в полдень ему предстояло вылететь обратно в Брисбен, но пока у него оставалось несколько часов в Англии, ему хотелось посвятить их выражению своей заботы и любви.
Он отыскал связку ключей и, выключив почти закипевший чайник, тихо выскользнул из квартиры. Тянущаяся вдоль Темзы Гросвенор-Роуд встретила его туманным морозным утром. Хиддлстон застегнул куртку и подхватил рукой стойку-воротник, кутая шею. Он шагал в сторону станции метро «Пимлико» – там, насколько он помнил по многочисленным вечерам, когда провожал Норин до дома, находился небольшой круглосуточный супермаркет. В этот ранний час по пустынной улице катились только вышедшие на первый рейс автобусы, на остановках ждали редкие сонные прохожие, дворники в ярких светоотражающих куртках сметали гонимый ветром мусор.
Том ощущал, как внутри него происходила какая-то радикальная перестановка. Старые закоренелые привычки, доведенные до механического автоматизма, наполнялись новым, волнующим смыслом. Прежде приготовленный для женщины завтрак был лишь прощальной церемонией, резко обозначенной границей проведенной вместе ночи, по одну сторону которой оставался секс, а по другую продолжались их не связанные между собой жизни. И вот он отправился за продуктами, впервые за долгие годы руководствуясь совершенно противоположными чувствами. В пылу страсти он шептал Джойс, что она теперь принадлежит ему, Тому, и он искренне этого хотел.
Последние его длительные отношения, в которые он вкладывал что-то значительно большее, чем банальное физиологичное влечение, и от отрицательного примера которых отталкивался, неотступно придерживаясь холостяцкой жизни, закончились пять лет назад и уже порядком затерлись в его памяти. Он помнил, насколько нездорово болезненными были те отношения в крайние месяцы перед расставанием, и постепенно пришел к трезвому осознанию, что виной этому во многом были их не совпадающие, противоречащие друг другу амбиции. Хиддлстон был значительно моложе и настроен решительнее, он считал, что актёрство требовало основательной жертвы, и если он сам не был готов её принести, за ним в очереди на роль обязательно были те, кого не терзали ни сомнения, ни совесть. Ещё этим летом он безропотно пошёл на поводу у собственного голода по работе и признанию, но в конечном итоге остался ни с чем. Сорвалось долго готовящееся рекламное сотрудничество с «Армани», агенту не поступало никаких новых потенциально больших и интересных проектов, всякие старания публициста оказывались бессильными против возникшей в прессе репутации Тома как беспринципного и корыстного манипулятора.
В 2011-м он пожертвовал Сюзанной Филдинг в пользу своей востребованности в Голливуде, но долгого эффекта такое его рвение не возымело. К 2016-му Тома неотступно снесло обратно на обочину, и судорожная попытка удержаться на плаву, ухватившись за Свифт, не сработала. Пять лет назад он разорвал отношения, в которых они оба постепенно разочаровались, которые тяготили их двоих, которые рано или поздно пришли бы к тому же исходу, но сейчас на карту было поставлено что-то куда более важное. Шагая мимо нехотя просыпающихся ото сна многоквартирных высоток и тесно напаркованных вдоль тротуаров авто, огибая лужи и пытаясь уберечь под курткой последнее стремительно выдуваемое оттуда тепло, Хиддлстон приближался к осознанию того, что его исключительная зацикленность на карьере не приносила ожидаемого успеха и не заслоняла собой неприятно скрежещущее одиночество. То, что он считал первоочередным, единственно имеющим значение, чему посвящал всего себя, опустошало его, лишало его жизнь красок и вкуса. Дорога, по которой он решил взбираться на вершину актёрства, вела по голой отвесной скале, обходя стороной всё отвлеченное от профессии, способное заполнить пустоты его существования уютом. В какой-то момент, перебегая проезжую часть, Том поймал себя на жуткой мысли: если сейчас его собьёт машина и он, покалеченный, а оттого ненужный, окажется выброшенным за борт своей работы, у него ничего – и никого – не останется. Ему перевалило за тридцать пять; он прожил, возможно, уже половину отведенного ему срока или стремительно к этому приближался, но продолжал наивно считать, что семьёй – которую на самом деле очень хотел – успеет обзавестись позже, что пока он слишком молод для подобных забот, что ему нужно закрепить собственное имя в кинематографе и встать на ноги. Правда, которой он до этого раннего утра трусливо избегал, состояла в том, что ещё никогда прежде Хиддлстон не стоял на ногах так твердо и уверенно. На его банковском счету повисли около десяти миллионов долларов – сумма многолетних накоплений и одноразового гонорара от Тейлор Свифт, в его фильмографии значилось несколько весомых главных ролей и достаточно не менее громких второстепенных и эпизодических, благодаря работе с «Марвел» его знали десятки или сотни тысяч людей – он не был в состоянии даже осознать масштабы настигнувшей его славы после исполнения роли Локи. Сейчас он не был растерянным юным светловолосым и кучерявым парнишей, перебивающимся от одной театральной постановки до другой, получающим отказ за отказом на всех возможных пробах – от рекламных роликов до незначительных ролей во второстепенных сериалах, вынужденным экономить на самом необходимом. Он стал довольно привередливым в выборе проектов, получение хоть какой-либо работы уже не было острой необходимостью для выживания, он не бежал на прослушивания наперегонки с голодом и безысходностью. Пора было немного ослабить хватку.
Том вернулся в квартиру Норин с увесистым пакетом продуктов и твердой решительностью добиться не только её окончательного прощения, но и доверия и любви. Они с Джойс смотрели в одну сторону, горели одним и тем же искусством, разделяли достаточно долгую историю исключительного взаимопонимания. Для кого, если не для неё, он мог снять со своего сердца ржавый амбарный замок?
***
В узкую щель под плотно закрытой дверью спальни просочился запах и протиснулся перестук посуды, настолько непривычные для её квартиры, что они неясной тревогой пробрались в её сон, и Норин проснулась. В комнате было светло, в кровати – пусто. Джойс потянулась всем телом, разгоняя по уставшим мышцам тепло и легкую дрожь. В мыслях повис нетрезвый туман, в его сизых клочках запутались воспоминания о минувшей ночи. Норин пришлось несколько минут сосредоточено рассматривать потолок, чтобы собрать воедино разрозненные и оттого кажущиеся ненастоящими фрагменты: вечеринка в пабе, появившийся из ниоткуда Том Хиддлстон, его голос, её собственные слёзы, они вдвоем в этой самой постели. Джойс резко села и растерла ладонями разгоряченное ото сна лицо.
Три последних месяца она провела в безуспешных попытках свыкнуться с одной простой, но очень острой истиной: Том был ей только другом и при этом не настолько близким, как ей прежде казалось, – а последние несколько часов решительно перечеркивали этот паттерн. То, что Хиддлстон говорил ей на набережной, как целовал в такси и что нашептывал в кровати, шло вразрез с тем, какой этим летом была объективная реальность, но удивительно совпадало – и даже превосходило – с тем, о чем Джойс порой позволяла себе несмело мечтать. А ещё за время их тесной дружбы она выучила, что Том – патологический одиночка. За все три года их знакомства рядом с Хиддлстоном не возникало ни одной относительно постоянной, официально признанной девушки – включая проклятую Свифт, превратившую это лето в одно из худших в жизни Норин. И на одной стороне этого фона желание Тома построить с Джойс что-то большее, чем интрижка, и значительнее, чем дружба, было лестно особенным, волнующим, окрыляющим, с другой стороны – беспокоящим и тревожным. Она не знала, чего ждать от такого Хиддлстона, не представляла, каким он мог оказаться в длительных отношениях, а главное – сомневалась, что он и сам это представлял. Ей было немного боязно вставать с кровати и выходить из безопасной тишины своей спальни. В Мумбаи наутро после секса Том отчетливо пожалел об их близости, и теперь Норин боялась подобного исхода. Но понимала, что избежать этого, просто молча отсиживаясь в углу, не сможет, а потому выбралась из постели и, не стесняясь своей наготы, – вооружившись ей, как провокацией, как преграждающим отступление маневром – отправилась на кухню.
Она застала Тома нарезающим помидор и осторожно орудующим ножом так, чтобы тот не стучал по доске. На плите аппетитно потрескивали на сковородке колбаски, рядом с плитой стояла упаковка куриных яиц, шумел, закипая, чайник; Хиддлстон с подвернутыми к локтям рукавами и сосредоточено закушенной нижней губой не заметил появления Норин, и когда она заговорила, от неожиданности вздрогнул.
– Доброе утро, – сообщила о своем присутствии Джойс, и Том с улыбкой ей ответил:
– Очень доброе.
Его теплый взгляд прикоснулся к её обнаженным плечам, скользнул по груди, задержался на её ногах и снова поднялся к лицу. Он улыбался мягко и открыто, на щеках запали продолговатые мимические складки, а в уголках глаз рассыпался веер морщин.
– Ты лишил эту кухню девственности, – призналась Норин. – На ней ещё никто и никогда ничего не готовил.
Хиддлстон хохотнул и парировал:
– Надеюсь, ты не против, что именно я у твоей кухни первый.
– Нет. Ты лучшее, что с ней могло случиться, – весело ответила она, подошла к Тому, обняла его сзади и, уткнувшись лицом в ему в спину, добавила тихо: – Ты лучшее, что могло случиться со мной.
Она почувствовала, как его пальцы обвили её руку и подняли её, на тыльную сторону ладони опустилось несколько невесомых поцелуев, и это было красноречивее любых слов, интимнее всего, что пока между ними случалось. Вот так стоять, обнявшись за приготовлением общего завтрака, было бесценным. Норин прислушивалась к гулкому биению сердца Хиддлстона, прижималась к отзывающимся на движения рук мышцам широкой спины, вдыхала его древесно-мятный аромат. И её окутывало спокойствие. Она ещё не доверяла Тому всецело, – слишком свежей была причиненная им боль и слишком долго Норин приучала себя никому, особенно в их сфере, не доверять, слишком предательский урок ей преподнес Марко Манкузо и с самого детства слишком ненадежным и отстраненным был отец – но хотела раздвинуть границы своей веры. Пока они завтракали, она рассматривала Тома, пытаясь отыскать в нём что-то, чего не распознавала раньше – черты, эмоции, мимика, интонации – но к своей тихой радости обнаруживала перед собой того же Хиддлстона, которого знала. Он не надел маски напускного, излишнего обаяния, не искривлял своего привычного поведения, не порол какой-то нелепой романтической чуши – просто был собой, и Джойс это невероятно нравилось.
Они долго сидели, забывая о еде и взахлеб разговаривая, наверстывая всё упущенное за несколько проведенных друг без друга месяцев. Норин сварила кофе, Том вымыл посуду, они вместе отправились в душ, где под рассеянным потоком горячей воды занялись сексом, какое-то время, молча обнявшись, лежали поперек кровати, а затем Хиддлстон сказал:
– Через час мне нужно быть в аэропорту.
Норин спустилась с ним к подъездной дорожке, где уже ждало такси, и провалилась в его прощальные объятия, испытывая такую сильную горечь расставания, которой, казалось, не ощущала никогда прежде. С детства она привыкла к отъездам своим или близких, она едва перешагнула рубеж совершеннолетия, когда прямо из уюта родительского гнезда и камерности закрытого пансиона отправилась в неприветливую и суровую Африку, она всю сознательную жизнь проводила в разъездах или проводах, привыкла к разлукам и научилась воспринимать их с некоторой долей черствой отстраненности, но в это позднее утро среды, уткнувшись носом в горячую, пахнущую её гелем для душа шею Тома, она едва удерживала слёзы. Им предстояло разъехаться на несколько месяцев: Хиддлстону на съемки «Тора» в Австралию, ей самой – на долгое, изнуряющее пред-премьерное продвижение второго «Эффекта массы». С Марком Манкузо её не тяготили подобные продолжительные мировые туры, опоясывающие планету месяцами в дороге от Латинской Америки до Азии. Сейчас с Томом она обнаружила себя на краю пропасти, до краев заполненной тягучей смолой отчаяния, готовой в любой момент бесследно её поглотить.
