Текст книги "Раскадровка (СИ)"
Автор книги: Ulla Lovisa
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Терренс Ховард, он же Дидье, развалившийся на диване в обнимку со сценарием, гоготнул и подсказал:
– Не бывает людей без недостатков.
Они отыграли сцену с самого начала, и когда вернулись к реплике, произнести которую с первого раза Норин не удалось, Том различил в её лице ту же перемену: словно волнение пробилось из-под каменной маски. Он не мог разобрать, было ли это игрой, изображением того, что кажущейся отстраненной шведке не было чуждо банальное смущение, или это была неподдельная эмоция самой Джойс.
– Эй, мистер, не искушайте судьбу! – шутливо произнесла она. – Умывайся, переодевайся, и пойдем.
Она повернулась, чтобы выйти из хижины, но затем резко шагнула обратно – прямо к Тому, вскинула голову и быстро поцеловала. Просто прижалась к его губам, как и было написано в сценарии: «по-дружески, коротко». Хиддлстон подхватил её затылок под водопадом шелковистых волос – этого не было в сценарии, но так должно было быть удобнее им обоим, и, когда Норин попыталась отстраниться, придержал её и накрыл её губы своими, проявляя давно сдерживаемую в Линдсее – в нём самом – страсть. Он ощутил вязкую смесь ментоловой сладости и сигаретной горечи её рта, мягкость её губ, а когда кончик его языка столкнулся с её – влажным и пугливым, его вдруг прошибло насквозь. Том уже целовал не Карлу, а Норин Джойс, потому что слишком давно хотел это сделать, чтобы не воспользоваться моментом, потому что он не привык себе отказывать в интересующих его женщинах, а с Джойс держался годами – слишком долго, чтобы ему хватило выдержки. Потому что Норин, понимая происходящее или нет, отвечала ему.
В голове Тома всё перемешалось и помутнело, единственной точкой соприкосновения с реальностью были губы, всё остальное медленно переставало существовать. Как-то отвлеченно, издалека ощущая болезненную напряженность мышц в плече, он понял, что притягивал Норин всё ближе к себе, почти вдавливая её в грудь.
– Уф! – выдохнул издалека Терренс, и это внесло каплю трезвости в расплавившееся сознание Тома. Он прервал поцелуй и отстранился, не отпуская затылка Норин, но позволяя ей отступить назад. С мгновенье он стоял с закрытыми глазами, скованный страхом того, какие перемены произошли между ним и Джойс, как они отразились на её лице. Но когда он заставил себя поднять веки, она звонко рассмеялась и беззаботно отметила:
– Боже, ну и колючая же у тебя борода, Хиддлстон!
Он с облегчением улыбнулся ей в ответ. Он испытывал судьбу, безответственно и нагло позволяя себе лишнее, но, похоже, вышел сухим из воды. А ещё взбудораженным до предела, неспособным сконцентрироваться ни на чём другом кроме того, как тесно ему стало в джинсах.
– Я… это замечательно, замечательно, правда… Но… – сбивчиво заговорил Пауль Боариу, подходя к ним. – Во-первых, давайте доиграем… до конца. Там ведь ещё реплика… Норин, да? Во-вторых, ну… поцелуй… Передержанный, слишком очевидный, слишком смелый… Понимаете, да?
***
Пятница, 6 мая 2016 года
Кихим, Индия
Во время отлива вода уходила так далеко, что пляж увеличивался втрое и вдоль него обнажались темные валуны погибших рифов. При лунном свете песок казался темно-синим, а океан – густыми чернилами. Норин стояла в вязкой жиже, медленно поглощающей её стопы, ветер трепал её волосы и полы длинной сорочки, звезды подмигивали ей с неба.
– Добрый вечер! – донеслось сзади приглушенное шумом волн. Норин обернулась. Вдоль берега с противоположной вилле стороны неспешной трусцой бежал Том Хиддлстон. Джойс не различала его лица, но даже в кромешной темноте узнала бы его силуэт в неизменных черных футболке «Леджендари» и широких шортах. Он выходил на пробежку почти каждый вечер, когда после шестнадцатичасового съемочного дня оставались силы, чтобы прочистить голову и обдумать роль. Норин часто с террасы своей спальни наблюдала, как он разминался у калитки их внутреннего дворика, как выбирал музыку в телефоне и вставлял наушники. Иногда она пристраивалась на балконе с книгой или сценарием и ждала, когда Том вернется. Он забегал и переходил на медленный шаг только у бассейна, часто подхватывал край футболки и, обнажая плоский бледный живот с обнаружившимися от напряжения линиями пресса, утирал раскрасневшееся лицо. Порой он заходил в дом, она слышала его шаги на лестнице, на втором этаже, сразу за своей дверью, различала шум воды в душе за стенкой, а затем щелкал выключатель света, и всё затихало. Порой, помывшись, Том спускался к бассейну и проплывал там несколько десятков кругов, и его длинная поджарая фигура в плавках подрагивала как мираж под неспокойной поверхностью голубой хлорированной воды.
– Привет, – отозвалась Норин, помахав рукой. Том замедлился и свернул с сухого песка на мокрое дно отошедшего океана.
– Что делаешь?
– То же, что и ты – медитирую.
Он остановился рядом с ней, тяжело дыша и причесывая ладонями взмокшие волосы. На высоком лбу блестел пот. Случалось, Норин разглядывала его – с террасы спальни, пока он плавал, или на съемочной площадке, пока он был в кадре, или на улице в Лондоне, где к нему подходили поговорить – и задумывалась над тем, реален ли он. Всё в Томе существовало в пропорциях так тонко выверенных, так мастерски соединенных, что он обезоруживал своей неотразимостью. Стиль, класс, образованность, ум, юмор, талант, манеры. Его привычки блуждать взглядом в поисках подходящего слова и смотреть прямо и внимательно, слушая; поправлять на переносице очки, коротко смеяться, показывая между стройными рядами зубов язык; повадка выдвигать ей стул в ресторанах и подниматься каждый раз, когда она вставала просто отойти в туалет или сфотографироваться с фанатами. Его безотчетное поглаживание своей груди или бедра, когда он смущался; его растекание в лирические отступления и цитирование классиков при выражении простейших мыслей; его любовь к одним и тем же – снова и снова заказываемым – ботинкам и к воскресным завтракам в кофейне в нескольких кварталах от его дома. Всё, что Норин знала о Томе, было идеальным, и в большинство дней она принимала это безропотно, не ставя под сомнения. В иные дни, когда времени на самокопание оказывалось в избытке, она задавалась вопросом: Хиддлстон и в самом деле такое совершенство, или притворяется тем, кем не является – играет повседневную роль, или она идеализирует, не в состоянии трезво его рассмотреть сквозь забрала своей эмоциональной привязанности к нему?
Какого характера была эта привязанность, Норин прежде не решалась судить. Она дорожила их крепкой дружбой, их пониманием и взаимным доверием, но ловила себя на размышлениях об интимной жизни Тома слишком часто. Это не было их обычной темой для обсуждений, Хиддлстон распространялся о своих женщинах крайне редко, обобщенно и исключительно уважительно. И Джойс было любопытно – какие они, пусть и кратковременные, но обладательницы такого его внимания. Но ещё больше – и чаще – её интересовало, какими были обладательницы сердца Хиддлстона. И порой это было лишь праздное любопытство, а порой – зависть и ревность.
Этим вечером Норин ушла бродить вдоль океана из-за ревности. Немка Майке Бёлер, играющая проститутку Уллу, вместе со многими другими актёрами часто забредала в их дом на ужин. Она кокетничала со всеми – от продюсера до Лакшана, а сегодня сосредоточила всё своё внимание на Томе. За столом она урвала себе место рядом с ним, пробовала на слух его знания немецкого, томно и непозволительно громко хохотала над его шутками – околдовывала его. А он весьма щедро ей отвечал вниманием и преувеличенной обходительностью. Объективно Норин понимала, что не имела на Хиддлстона никаких прав единоличной собственности, но внутри скрежетала тяжелая перемалывающая кости злоба. По-человечески, отвлеченно Норин признавала, что Том – мужчина в самом рассвете сил, имеющий физиологические потребности определенного характера, и она знала, что весь месяц в Индии он ночевал в своей спальне один, а раз так, должно быть, испытывал сильный голод. Но признавать это как его неотъемлемую часть и не видеть, как эта жажда утоляется, было совершенно не тем же самым, что наблюдать за откровенными заигрываниями.
Джойс было болезненно неприятно, это отравляло её поведение, и она, едва прикоснувшись к еде, решила проветрить голову. Когда она поднялась из-за стола, обнаружила на себе вопросительный взгляд Тома и заметила, как его рука рефлекторно легла на расстеленную на его коленях салфетку – чтобы убрать её и встать. Это короткое движение подарило Норин какое-то ядовитое удовлетворение: шах и мат, Майке, каким бы соблазнительно гладким не было её уткнувшееся в Тома плечо, он не выпускал из виду Норин, он никогда о ней не забывал.
Она, успокоившаяся за долгую прогулку в одиночестве, почувствовала, что с появлением Хиддлстона снова начала распаляться.
– Подумываю над тем, чтобы искупаться.
Том вскинул брови и кивнул подбородком в сторону океана.
– Сейчас? Там?
– Да.
– Я тебя не пущу, – заявил он, и Норин засмеялась серьёзности его тона.
– Это ещё с какой стати?
– Уже темно, и ты понятия не имеешь, что там в воде. Это опасно.
– О Боже, – отмахнулась Джойс, медленно пятясь. Том так же медленно, неотступно двинулся вслед за ней. – А что там может оказаться?
– Не знаю. Акулы.
– Акулы? – весело переспросила она, повернулась и побежала. Он догнал её в несколько широких шагов, сгреб в охапку, резко останавливая – её ноги заскользили по мокрому песку, она потеряла равновесие – и прижимая к себе.
– Джойс, я сказал: не пущу, – хрипло выдохнул Том ей прямо в ухо, и оттуда по затылку, по шее и вниз по спине, по внутренней стороне бедер побежало щекочущее волнение. Казалось, у Норин никогда и ни от одного мужчины по коже не бежали такие будоражащие мурашки. Она отыскала под ногами почву, резко повернулась прямо в сомкнутых вокруг неё руках Тома и поцеловала. Его губы были влажными и солёными, окруженными жесткой, остро царапающей бородой, но реагировали так чувственно, отвечали так мягко, что отменяли всякий внешний дискомфорт.
Как-то Том сказал ей, что наибольше в жизни боится потерять время впустую, оглянуться на прожитые годы с сожалением о всём том, чего не сделал из-за страха, предрассудков, неуверенности, сомнений. Он считал, что у каждого было по две жизни, и вторая, настоящая, начиналась с понимания, что жизнь одна-единственная. Без возможности возврата или обмена. Норин находила эту философию разумной. И в этот поздний вечер, пропуская пальцы в непривычно отросшие, повисшие влажными завитками волосы Тома, прижимаясь к его пышущей жаром пробежки груди, сплетая их языки воедино, она осознанно решила ею руководствоваться. В конце концов, сколько можно было прятаться от очевидного: Норин была в него влюблена. Вероятно, давно. Вероятно, с самого их знакомства, иначе почему так легко и быстро переступила через всю свою осторожность и избирательность? Она продолжала быть с Марко Манкузо, потому что так привыкла, потому что это давало удобную свободу, потому что эти отношения служили надежной защитой от правды. Она не была с Томом после расставания с Марко, потому что срослась с паттерном их дружбы и потому что между местами их работы было безопасное расстояние. Но теперь, оказавшись к нему так близко ежедневно, заглянув в изнанку его жизни, обнаружив себя в самом центре его постоянного внимания, она уже не могла себя обманывать. Норин была влюблена в Хиддлстона и хотела его. Вероятно, давно. Вероятно, ещё с самого их знакомства.
Том упирался носом в её щеку и дышал тяжело, шумно. Он не успел прийти в себя после бега, он задыхался, и, когда он оторвался от Норин, чтобы сделать большой глоток воздуха, она оттолкнула его, засмеялась и снова побежала к океану.
– Норин! – крикнул ей вслед Том, но она не останавливалась. Она бежала размашисто, разбрызгивая из-под ног фонтаны песчаной жижи. Выбегающие навстречу волны ударялись в неё, а затем, откатываясь обратно, уволакивали за собой. Джойс вошла в воду по пояс, затем сложила руки и нырнула. Так, у самого дна, почти не ощущая колыхания волн над собой, она проплыла несколько метров, пока в сдавленных легких не начало болезненно жечь, а когда выплыла на поверхность, едва чувствовала под ногами дно. На берегу Том торопливо разулся, стянул футболку, сдернул повисшие вокруг шеи наушники и, швырнув это всё в одну кучу, бросился за Норин. Он преодолел расстояние между ними быстрым, порывистым брассом, ухватил её за руку и притянул к себе. Он что-то невнятно прорычал ей в губы, а она коротко улыбнулась, отвечая на поцелуй. Подхваченная водой, невесомая в ней, Норин обвила Тома ногами, обняла его плечи и повисла на нём. Его руки подхватили её бедра, и так они целовались, пока вода не отнесла их настолько далеко, что даже Хиддлстон не находил дна, и их головы то и дело накрывало волнами.
И они вышли. Мокрые, с прилипшей к ним одеждой – полы рубахи Норин вязкими полосками ткани обвились вокруг её ног – с горькой океанической водой, стекающей по их лицам и волосам, они какое-то недолгое время молча шли вверх по берегу мимо брошенных Томом вещей к полосе сухого, чистого песка. А затем Хиддлстон резко остановился и повалил её на землю, бережно придержав её голову, но грузно навалившись сверху. Только тогда Норин осознала отчетливо и ясно, что именно за этим и пришла на пляж. Она знала, что Том выйдет на пробежку, она знала, что он заметил её реакцию на Майке, она надеялась, что он не оставит этого без внимания и что постарается ей донести, что она значит для него куда больше, чем все остальные. И вот Том был здесь, придавливал её своим весом к мягкому песку и сползал губами по её шее. Два года тесной дружбы привели их к этому – к стихийному сексу на ночном берегу Индийского океана недалеко от Мумбаи и в шаге от виллы, заполненной людьми, которые могли выйти из калитки внутреннего дворика в любой момент. Но это их не заботило.
Джойс просунула руку под резинку шорт Хиддлстона и там, под потяжелевшей от холодной влаги тканью нащупала твердый, налитый горячей кровью и желанием член. Она обхватила его пальцами, и Том судорожно и хрипло выдохнул. Его жадные руки, стискивая, почти царапая, комкая и оттягивая мокрую рубаху, блуждали по её телу. Он накрыл ладонью её грудь и мягко сжал, он выстраивал дорожку из горячих поцелуев вокруг её шеи и вдоль ключиц, он прикусывал её кожу, слизывал с неё влагу и следы собственных зубов. Норин поглаживала его член, следуя вдоль рельефной линии вздувшейся вены от шелковисто-гладкой головки до спутанного комка волос на холодном после купания лобке, она подхватывала в ладонь отвердевшие, пылающие жаром яички, и Том дышал всё громче, всё надрывнее, а затем прорычал:
– Джойс, полегче. Я сейчас кончу.
Она выбралась из его шорт и опустила руки на его голый торс, заскользила ими по его бокам и животу, по твердой, поросшей редкими завившимися волосами, груди, обняла ладонями его длинную гибкую шею. Запустила руки в волосы на затылке и, потянув, заставила с хриплым вздохом откинуть голову. Приподнявшись над песком, Норин поцеловала его подбородок, прочертила языком линию вдоль челюсти, поцеловала острую скулу и, дотянувшись до уха, прошептала:
– Пообещай, что сейчас не будешь со мной джентльменом.
Том засмеялся и ответил:
– Обещаю.
Он качнул головой, стряхивая руки Норин, и обрушился на неё долгим, крепким поцелуем. Пробравшись под сорочку, он провел пальцами по животу, заставляя её безотчетно прогнуться навстречу прикосновению. Его рука легко скользнула по коже вверх, подхватывая ладонью грудь и мягко переминая её, а затем спустилась и легла на тонкую шелковую ткань трусиков. Джойс довольно улыбнулась и развела ноги в стороны, приглашая Тома быть смелее. Но он не торопился. Пальцами руки, локтем которой упирался в песок, удерживая себя, он перебирал её волосы и будто успокоительно гладил голову, пальцами другой дразнил тело; языком напористо исследовал рот Норин.
А она изнывала. Ей не требовалось никаких прелюдий, никаких распаляющих игр, она уже кипела на пределе вулканического извержения. Всё то, что затаившись сидело в ней и пряталось в мишуре повседневной рутины, работы, слов и действий других людей, вырывалось наружу неудержимым потоком желания, бьющим в голову и опьяняющим. Всё время с лета, когда у неё не было секса, когда к ней не прикасалась рука хоть немного интересующего её в интимном смысле мужчины – только её собственная, отчаявшаяся от одиночества, поддувало в пламя, заставляя огонь внутри возмущенно шипеть и выстреливать искрами. Она не хотела ждать.
Норин снова потянулась к его шортам, решительно сдернула их вниз вместе с трусами и требовательно сжала в руке освободившийся оттопыренный член.
– Ах, ну какая же ты нетерпеливая, – шепнул Том, прерывая поцелуй и заглядывая ей в глаза.
– Не будь снобом, – парировала Норин и потянула его к себе, направляя.
Хиддлстон откинул край её сорочки и сдвинул в сторону мешающую ткань трусиков. Он закусил губу и опустил взгляд вниз, когда его член уперся в половые губы Норин, судорожно вдохнул и, надавив, проскользнул внутрь. Джойс вздрогнула. Она ощущала его в себе очень отчетливо, без скользкой упругости презерватива – горячим, мощным, взбугрившимся; она чувствовала, как медленно и осторожно он продвигался вперед, блаженно принимая его и расслабляясь. А затем Том сильно толкнул, и Норин вскрикнула, изгибаясь всем телом и запрокидывая голову. Его член пробрался так глубоко, что, казалось, уперся в желудок. Джойс зажмурилась от неожиданно сильного, распирающего изнутри давления. Она протяжно выдохнула и простонала:
– О Боже, Том!
Он хищно засмеялся, впиваясь в её шею, и прорычал:
– Можно просто – герцог Асгардийский.
Он почти полностью вышел из неё, а затем вновь вошёл, но уже без резкого толчка, и Норин не почувствовала того же короткого, немного болезненного удара. Место непривычного давления немного пугливо, но неотступно занимало удовольствие. Оно щекотало изнутри, аккумулировалось между бедер бурлящим жаром, бежало по венам к сердцу, ускоряя его, к легким и горлу, сжимая их, утрудняя дыхание, делая его хриплым и прерывистым; наконец, затекало в мозг и выметало оттуда всякий мусор, всё постороннее, всё, не касающееся сейчас этого пляжа и Тома Хиддлстона.
Над ними уютным куполом нависало высокое звездное небо, плескание спокойного океана вплеталось в их стоны, шум ветра в густой сочной листве ограждал их от посторонних. Воздух вокруг них остывал, но они вдвоем полыхали. Норин растворялась в ощущениях, не заботясь ни о том, как двигалась, ни о том, что шептала. Она всецело отдала бразды правления страсти, подчинялась наслаждению, растворялась. Значение имели только это чистое блаженство и хриплые, надрывные стоны Тома. Они музыкой срывались с его губ и транслировали его близость к извержению. Он двигался резко, торопливо, подхватив бедра Норин руками и приподняв себе навстречу, впиваясь пальцами. Между её кожей и его ладонями скрипел песок. Том столкнул упрямо прилипающую к телу сорочку Норин с её плеча и в растянувшемся вырезе, обнажившем грудь, обхватил губами её напряженно вздыбившийся сосок. Он толкал его языком и легко прикусывал, но в какой-то момент отпустил и, упершись в лоб Норин, выдохнул с мольбой:
– Джойс!..
Его голос сорвался, по напряженным бедрам пробежала ощутимая судорога и Хиддлстон остановился. Норин зажала его между ног, ощущая внутри себя едва различимые, но ритмичные сокращения его члена, пульсацию вены вдоль него и жаркую вязкость брызнувшей спермы.
– Джойс, – повторил он тише. Его голова расслабленно сползла на шею Норин, он обмяк на ней, его руки разжались, а по лбу текли ручейки смешанного с океанической солью пота. Норин поймала губами одну такую каплю и обняла Тома, прислушиваясь, как он пытался отдышаться и каким безумным галопом в его груди колотилось сердце.
Ей захотелось прошептать ему, что она его любит, но слова вдруг показались лишними, а потому она просто счастливо засмеялась.
Комментарий к Глава 8.
*Шальвар-камиз – традиционная пакистанская и индийская одежда, состоящая из широкой длинной рубахи (камиз) и широких штанов (шальвар); шальвар-камиз могут носить и мужчины, и женщины, хотя их покрой зависит от пола.
(https://i.pinimg.com/564x/6d/8c/7d/6d8c7d67f994271b5e6878c192863914.jpg)
Пляж Кихима – https://goo.gl/maps/rAM9EzDt8TR2
========== Глава 9. ==========
Суббота, 7 мая 2016 года
Кихим, Индия
За окном рассветало раннее утро, дом просыпался. Он наполнялся звуками открываемых и закрываемых дверей, шагов, обрываемыми трелями будильников, скрипом откручиваемых кранов. На сковородке возмущенно зашипело масло, когда Том разбил и вылил на неё куриное яйцо. Лакшан рядом с ним резко распахнул холодильник и стеклянные бутылки в полке на дверце возмущенно задребезжали. Хиддлстон готовил завтрак и напряженно прислушивался. В многослойной мелодии виллы он пытался различить Норин, но ещё не видел её, не слышал её голоса и почему-то этого опасался.
Ночью они вдвоем какое-то время лежали рядом на песке, смотрели в небо и молчали. Затем она наклонилась к нему, поцеловала в щеку так же, как целовала на прощание каждый раз, и, не проронив ни слова, ушла. Том дал Норин фору в несколько десятков минут, чтобы не стеснять её и не настораживать остальных, следуя за ней в том же странном состоянии: мокрым, с ног до головы перепачканным песком, взъерошенным. А когда всё же вернулся в дом и на мгновенье задержался возле своей двери, в спальне Норин было тихо и темно. Том вошёл к себе, наскоро принял душ и всё, что делал после – только прислушивался, эпизодически проваливался в дрёму, просыпался и снова прислушивался.
Он не понял, что произошло. Ему казалось, он смог совладать с собой в сценах поцелуя, он был уверен, что взял себя в руки, но в итоге сдался без малейшего сопротивления. Том долго играл с самим собой в строгого старшего брата – запрещал себе прикасаться к Норин, потому что она была достойна значительно большего, лучшего, чем он мог ей дать. Потому что он выработал стратегию беззаботных кратковременных интрижек и неотступно ей следовал. Джойс значила для него слишком много, чтобы просто перемолоть её в этом безжалостном жернове и выбросить, а сам он был всецело сконцентрированным на карьере, чтобы иметь время на серьезные отношения. Когда-то он уже пытался выстроить вдоль актёрства что-то длительное и надежное, но ничего не получилось, и нескольких болезненных ошибок ему хватило, чтобы выучить урок. Том был уверен, что держал всё – себя в первую очередь – под контролем, но ночью пустил всё псу под хвост. И теперь злился и беспокоился о том, куда это их приведет.
Том подцепил яичницу лопаткой и, разделив, разложил по тарелкам к бекону, помидорам и тостам, на которых медленно таяло сливочное масло. Лакшан выхватил из его руки сковородку так проворно и с таким рвением, будто ему грозила смертная казнь, если кто-то из нынешних жителей обслуживаемой им виллы пробовал помыть за собой посуду сам. Хиддлстон смущенно поблагодарил и, подхватив тарелки, двинулся к внутреннему двору. У бассейна Джафар Соруш привычно занимался утренней зарядкой, похожей на замедленный боевой танец. Заметив Тома, он коротко ему кивнул в знак приветствия, и отвернулся. Большие беседки пустовали, а от спрятавшегося между листвой кованного столика, облюбованного Хиддлстоном и Джойс, доносились голоса и смех. Он замедлил шаг и нахмурился. Как-то нерационально, немного трусливо он надеялся, что Норин ещё спит, и что он успеет занять им место первым и вместе с тем – подготовиться к неизбежной встрече, но она уже сидела на своём любимом стуле, обхватив руками поднятое к подбородку колено, курила и кивала в такт словам Терренса Ховарда.
– Доброе утро! – обратился Том, и они оглянулись. Несколько картинок причудливым узором в калейдоскопе наложились друг на друга: эти двое – Норин и Терренс, Карла и Дидье – столько раз сидели за столиком в углу воссозданного в павильоне кафе «Леопольд», столько раз оглядывались на Тома – Линдсея Форда, – когда он подходил к ним в кадре, что ему и сейчас привиделся колкий зеленый взгляд Карлы Саарен.
– Ну наконец-то! – радостно воскликнула Норин, и секундное марево растаяло. Она смотрела на него своими привычными медовыми глазами и широко улыбалась его появлению. – Твой кофе уже инеем покрылся.
– Прости. Сражался с Лакшаном за право приготовить завтрак самому, – ответил Том и подал ей тарелку. Терренс Ховард хмыкнул.
– Невыносимый малый, – согласился он. – Слушайте, давно хотел узнать: как можно примазаться, чтобы Хиддлстон готовил и для меня?
Джойс, проткнув краем тоста пузырь яичницы и макнув его в потекший желток, подняла на Терренса взгляд и деловито сообщила:
– Во-первых, ты должен быть англичанином.
Том сел, подтянул к себе чашку и кивнул, подхватывая:
– Во-вторых, как видишь, это взаимовыгодный симбиоз. Ты должен уметь делать что-то, чего мы не умеем, но чем наслаждаемся. Например, я обожаю кофе, но не умею его готовить, а Норин варит его просто божественно.
– В-третьих, – отправляя в рот кусочек хлеба и слизывая с пальца густую каплю желтка, продолжила Норин. – Лакшан будет более чем счастлив приготовить тебе всё, что ты пожелаешь.
Она изогнула сомкнутые губы в кривой ехидной усмешке, выпрямила ногу и пнула стул Терренса.
– А Хиддлстон мой, – добавила она. – Не трогай!
– Уф, какая, – Ховард комично отпрянул от неё, в наигранном испуге округляя глаза. – Собственница, да?
Норин кивнула и не ответила, ритмично пережевывая и поддевая на вилку полоску бекона. Всем своим видом – опущенным в тарелку взглядом, наклонившейся к столу фигурой, расслабленным лицом, лишенным эмоций – она показывала, что потеряла к разговору интерес. Ховард с мгновение наблюдал за ней с тем же смешливым недоумением, а затем перевел взгляд на Тома.
– Она всегда такая или только по утрам? – поинтересовался он. Хиддлстон осклабился. Терренс ему искренне нравился; он мог быть излишне назойливым, громким, невыносимо бестактным – особенно подвыпившим, но обладал какой-то обезоруживающей харизмой, и в иное время Том ответил бы иначе, но сейчас ему нужно было уединение с Норин, а потому сухо выговорил:
– Только с тобой.
– А, ну, понятно-понятно, – хохотнул Терренс и встал из-за стола. – Пойду таки попрошу Лакшана меня накормить. Вы тут не скучайте в своём закрытом элитном английском клубе.
Засмеявшись над собственным остроумием, он ушел. Том и Норин остались вдвоем, и над столом повисло напряжение неловкости. Оба молчали, оба не смотрели друг на друга, делая вид, что собрались тут исключительно ради завтрака. Том понимал, что должен что-то сказать, пытался заставить себя говорить, но не находил правильных слов.
Прежде утро после секса не было для него чем-то стесняющим, наоборот, являлось неотъемлемой составляющей его взаимоотношений с женщинами. Он готовил им завтрак, выходил в ближайшее заведение за кофе; если успевал, подавал это всё в постель, а если нет – накрывал на кухне. Он околдовывал женщин такой заботой, тем самым уравновешивая, затирая, ослабляя их возможные обиды на его последующее исчезновение из их жизней. Он помогал им собраться, провожал к такси, расплачивался с водителем и какое-то время стоял на краю тротуара, смотря и махая вслед, а затем поворачивался к отельному швейцару или к ступенькам собственного крыльца и практически всегда вычеркивал уехавшую девушку из своей жизни.
Но сейчас всё было решительно иначе. Во-первых, последнее, чего он хотел, это вычеркивать Норин Джойс. Во-вторых, секс не был частью плана. Напротив, план состоял в том, чтобы держаться от секса с ней – и даже таких мыслей – подальше. В-третьих, он снова её хотел. Том наблюдал за тем, как она утирала пальцем губы, вспоминал, куда ночью забирались эти пальцы и к чему прикасались эти губы, и закипал.
– Не смотри на меня так, – произнесла Норин, и он вздрогнул, выныривая из гущи собственных мыслей. – Если хочешь что-то сказать или спросить – валяй. Но учти: ничего не изменилось. На пляже произошло что-то ошеломительное, что-то прекрасное, но это ничего не меняет. Между нами какое-то время было это напряжение, мы спустили пар и теперь возвращаемся в норму, правильно?
Её голос звучал ровно, мягко, глаза смотрели открыто и по-доброму, на губах играла полуулыбка. Джойс выглядела и ощущалась привычной, какой была утром накануне, месяц назад, весной 2014-го, когда они начали тесно общаться, и даже какой показалась осенью 2013-го, когда они познакомились. Том расслабился. И вправду, ничего не изменилось: они были теми же друзьями, доверяющими друг другу свои радости и печали, отвлекающими друг друга от неудач и подталкивающими к успеху. Они оба были молодые, красивые, и во вспыхнувшем обоюдном желании не было ничего противоестественного. Возможно, им это было нужно – переспать и не зацикливаться, лишить свою дружбу этого физического дискомфорта, очистить головы и тела от напряжения. Том улыбнулся.
– Правильно, – согласился он. – Всё в норме.
***
Суббота, 14 мая 2016 года
Ночной рейс авиакомпании «Люфтганза» Мумбаи – Франкфурт
Текст начал путаться перед глазами Норин, и она поняла, что засыпает. Сунув между страниц салфетку вместо закладки, она закрыла сценарий, опустила на колени, и отвернулась к иллюминатору. За стеклом в вязкой черной гуще туч рассеянными вспышками отражалось мигание огоньков на фюзеляже. В салоне было тихо, многие пассажиры спали, свет был приглушенным, лишь над несколькими сидениями – включая место Норин – горели лампочки, некоторых пассажиров подсвечивали изменчивые картинки экранов, с которых они смотрели фильмы. Полёт длился уже три часа, половину того времени, что Джойс отвела на прочтение сценария, а она продвинулась всего лишь на треть и медленно, но неизбежно засыпала.
Рядом с ней, разложив кресло в подобие кровати, но не умещаясь на нём во всю длину, согнув ноги и подсунув руку под голову, спал Том Хиддлстон. В Мумбаи продолжались съемки, а им двоим выделили несколько дней для своих дел: Норин летела представлять фильм «Сестра» на Каннский кинофестиваль, Том – в Нью-Йорк на шоу «Мет Гала». До Франкфурта им было по пути, а оттуда они разлетались в разные стороны, чтобы через несколько дней снова встретиться в немецком аэропорту и сесть на обратный рейс в Индию.
Это впервые Норин видела Тома спящим, и было в его безмятежности, в его длинной вынужденно согнувшейся фигуре что-то умилительное, что-то пробуждающее в Норин желание перегнуться через подлокотник и поцеловать или примоститься рядом. Его лицо было обернуто к ней, и в свете лампочки над сидением она могла рассмотреть всё до мельчайших деталей. Она видела редкие серебряные нити седины в его завивающихся волосах, короткий белесый шрам на высоком загоревшем лбу, родинки на виске, морщины вокруг глаз и на переносице, мелкие углубления пор, покраснения и россыпь едва различимых солнечных веснушек. Норин любила в нём все эти крохотные составляющие, любила его очень тонкие губы, его усы и бороду, густую и рыжую на подбородке, но растущую неравномерными темными клочьями на щеках, любила, как одна его бровь была чуть выше и подвижнее другой, как он оттягивал и выпячивал челюсть, обнажая нижние зубы, когда задумывался. А теперь, похоже, любила и то, как он спал.
