Текст книги "Арабская поэзия средних веков"

Автор книги: Тарафа

ДЖАРИР

* * *

 
Дохнул в долину ветер медленный, стирая память о былом,
Как плащ красавицы из Йемена, он прошуршал в песке сухом.
 
 
Пусть даже каждый, кто мне встретился, со мною встречи не желал,-
Спеша за ней и не заметил я, что всех в пути я растерял.
 
 
Зачем напрасно упрекать меня за страсть к возлюбленной моей:
Ведь я, упреки ваши слушая, люблю ее еще сильней.
 
 
Ушла, поблекла под гребенкою былая смоль моих кудрей,-
Смеются дерзкие красавицы над горькой старостью моей.
 
 
Не стоит ждать вестей из Сирии, к нам Дабик не пришлет гонца,
Лишь Неджд мерцающей надеждою способен отогреть сердца.
 
 
Я принял горечь расставания, покинув замок Ан-Наммам,-
Сквозь море страха и страдания я в путь пустился по волнам.
 
 
Теперь страшусь врага открытого – он может разлучить сердца -
И тайного врага, чьи помыслы еще грязней его лица.
 
 
Когда в невзгодах вспоминаю я о племени родном тамим,
Вражду и злобу забываю я, тоской предчувствия томим.
 
 
Но удержать меча булатного без перевязи и пожон,-
Так я, в изгнание заброшенный, поддержки родственной лишен.
 
 
Я не стерпел, сказал красавице, какою страстью грудь полна,
Но, душу обнажив признанием, любви не вычерпал до дна.
 
 
Мне шепчут женщины из племени: «Передохни в пути! Постой!»
Но я, в ответ коня пришпоривши, спешу на встречу с красотой.
 

* * *

 
Забуду ль ущелье Гауль в короне седых вершин
Или долину Дарййя – жемчужину всех долин?
 
 
Я слышу твои упреки, но я говорю: «Не смей!
Ведь нет никакого дела тебе до судьбы моей!»
 
 
О, как избежать наветов, придуманных злой молвой?
О, как избежать сомнений, грозящих из тьмы ночной?
 
 
Вода в источнике чистом прозрачна и глубока,
А я, измученный жаждой, не смог отпить ни глотка.
 
 
По жажде моей Сулёйма ничем не смогла помочь,-
Стремился ли к ней я страстно иль страстно стремился прочь,
 
 
Хоть грязного скопидома я сделал своим слугой,
Хоть грозному племени таглиб на горло я стал ногой.
 
 
Напрасно презренный Ахталь рискует играть с огнем:
Ведь я сокрушу любого, кто встал на пути моем.
 
 
Он думал: я – подмастерье и подмастерьям брат,
А я из славного рода, смирившего племя ад.
 
 
А я из всадников смелых, из всадников рода ярбу,
Которые в смертной схватке решают свою судьбу.
 
 
Не робкие подмастерья врага погнали назад
При встрече с племенем зухль в становище бану-масад.
 
 
А где вы были, герои, в ту памятную весну,
Когда ваш славный Хузеиль томился у нас в плену?
 
 
Никто не спешил на помощь, когда, замедляя шаг,
Он плелся навстречу смерти в позорных своих цепях.
 

* * *

 
Неужто мог я не узнать родного пепелища
И рвов у стойбища Асбйт, засыпанных песком?
Неужто мог забыть я Хинд, нещедрую для нищих,
Хоть и со щедростью ее я вовсе незнаком?
 
 
Клянусь, что я влюбленный взгляд скрывал, борясь с собою,
Боясь, что заведет любовь в опасные края.
Но прогнала она меня, чтоб страсть мою удвоить,-
Как будто бы возможна страсть сильнее, чем моя!
 
 
Что ж, если завтра я умру, меня оплачут братья
В ночь, когда хлынут с дальних гор потоки пенных вод,
Но Ахталю, при встрече с ним, в лицо хочу сказать я,
Что роду таглиб все равно позор он принесет.
 
 
Не так уж этот род высок, чтоб к небу лезть ветвями,
Не так силен, чтоб из ручья он первым пить посмел,-
И если Ахталь не сумел прославиться стихами,
Напрасно встал он под удар моих каленых стрел.
 
 
Давно бы Ахталю попять: он злит меня напрасно,
Он стал мишенью для сатир по собственной вине,
И для него борьба со мной не менее опасна,
Чем с всадником из рода кайс на взмыленном коне.
 
 
Наездники из рода кайс подобны волчьей стае -
На гребне битвы их волна кровавая несет.
На племя таглиб мы идем, преграды прочь сметая,
То ложно повернем коней, то вновь летим вперед.
 

* * *

 
Ты тут останешься, Маррар, а спутники твои уйдут,-
Возьмут верблюдов, а тебя они навек оставят тут.
 
 
Не уходите далеко! – ведь каждый обратится в прах,
Ведь каждый, кто сегодня жив, в свой срок останется в песках,
 
 
Тебя сравнил бы я, Маррар, с твоим прославленным отцом:
Всегда гордился мой народ таким вождем и мудрецом -
 
 
Тем, кто опорой был в беде, кто слабых защищал не раз,
Кто в души робких и больных вселял надежду в трудный час.
 
 
Боль и тоска мне душу рвут, но я спасенья не ищу,
И слезы горькие мои рекой стекают по плащу.
 
 
И над могилой я кричу: «Какой тут гордый дух зарыт!
Какого славного вождя скрывает свод могильных плит!»
 
 
Душа моя рвалась к тому, кто, словно месяц молодой,
Прохладой ветры одарял и насыщал дожди водой,
 
 
Чья смерть для преданных сердец была страшнее всех потерь,
С кем ни в долинах, ни в горах никто не встретится теперь!
 
 
Я утешения в беде прошу, рыдая и скорбя:
Мой край родимый опустел и стал пустыней без тебя!
 
 
Пускай седые облака плывут к могпле от Плеяд,
Пускай обильные дожди слезами землю оросят.
 

* * *

 
Вчера пришла ко мне Ламис, но не с добром пришла она:
Пришла расторгнуть связь любви с тем, чья душа любви полна.
 
 
Друг, я приветствую твой дом, я щедро шлю ему привет,
Но горькой старости моей ни от кого ответа нет.
 
 
Уходят девушки, смеясь над сединой в кудрях моих,
А ведь когда-то без труда я вызывал любовь у них,
 
 
Пока беспечно и легко несла меня страстей волна,
Пока я юности своей не исчерпал еще до дна.
 
 
Зубайр и родичи его теперь узнали наконец,
Что доверять нельзя тому, что говорит Фараздак-лжец,
 
 
Что не за племя, не за род, а за себя он встал горой,
Что в битве он – ничтожный трус и только на словах – герой.
 
 
Не сразу поняли они, что их надежда – только в нас:
Лишь мы сумеем защитить и поддержать в тяжелый час.
 
 
Лишь мы удержим рубежи и защитим гнездо свое,
А не Фараздак – жалкий трус, одетый в женское тряпье.
 
 
Беги, Фараздак,– все равно нигде приюта не найдешь,
Из рода малик день назад ты тоже изгнан был за ложь.
 
 
Твоим обманам нет конца, твоим порокам нет числа,
Отец твой – грязный водоем, в котором жаль купать осла.
 
 
Ты хуже всех, кого за жизнь я встретил на пути своем,
Ты думаешь, ты человек?. Нет, ты – ослиный водоем!
 
 
Для нас ты больше не герой! О, кем ты был и кем ты стал!
Какой позор, какой позор на наши головы упал!
 

* * *

 
Затем Мухаммада послал на землю к нам Аллах,
Чтоб был тот мудр и справедлив во всех земных делах.
 
 
Ты, десятину отменив, мой доблестный халиф,
На благо вере, как пророк, был мудр и справедлив.
 
 
По всей земле идет молва о мудрости твоей,
И люди добрые в беде к тебе спешат скорей.
 
 
Не обойди же и меня доясдем своих щедрот,
Ведь вынужден влачить поэт ярмо земных забот.
 
 
А в мудрой книге завещал пророк нам на века:
«Будь милосерден к бедняку и к детям бедняка».
 

* * *

 
Мне сказали: «За потерю бог воздаст тебе сторицей».
Я ответил: «Что утешит львят лишившуюся львицу?
 
 
Что меня утешить может в скорби о погибшем сыне?
Был мой сын зеницей ока, соколом взмывал к вершине.
 
 
Испытал его я в битве, испытал в лихой погоне,
Когда вскачь к заветной цели мчат безудержные кони.
 
 
Что ж, пускай тебя в Дейрейне враг оплакивать не станет -
Будут плакальщицы плакать над тобой в родимом стане!
 
 
Так верблюдица в пустыне стонет жалобно и тонко,
Когда, выйдя в час кормленья, видит шкуру верблюжонка.
 
 
А казалось, что смирилась, позабыла о потере,-
Но опять она рыдает, гибели его не веря.
 
 
Сердце мается, и плачет, и тоскует вместе с нею…
Наше горе так похоже, но мое еще сильнее.
 
 
Ведь остался я без сына, без пристанища, без дела,
Старость взор мой погасила, кости ржавчиной изъела.
 
 
Плачьте, вдовы Зу-Зейтуна, над лихой моей судьбою:
Умер сын, ушел из жизни, жизнь мою унес с собою!»
 

* * *

 
Все упорствует Умама, все бранит меня часами,
Хоть ее я днем и ночью ублажаю, как судьбу,
Но упрямая не слышит, как, играя бубенцами,
Караван идет в пустыне к землям племени ярбу.
 
 
Караванщики в дороге отдыхают очень мало,
Уложив в песок верблюдов и укрывшись в их тени
Или каменные глыбы выбирая для привала,
Когда плавятся от зноя солнцем выжженные дни.
 
 
Никнут всадники и кони, если ветер раскаленный
Золотые стрелы солнца рассыпает по степи,-
Так и я в твоем сиянье никну, словно ослепленный,
И опять молю Аллаха: «Символ веры укрепи!
 
 
Поддержи дела халифа и храни его, владыка,
Будь с ним рядом, милосердный, в светлый день и в трудный час,
Потому что с нами вместе он и в малом н в великом,
Он, как дождь, нас освежает, если дождь минует нас!»
 
 
Мой владыка справедливый, дело доброе вершишь ты,
Как целительный источник, чуждый лжи и похвальбе.
Как хотел бы я восславить мудрости твоей вершины.
Но твои деяиья сами все сказали о тебе!
 
 
Лишь тебе хочу служить я, хоть в степях сухих я вырос,
Хоть мой род в степях кочует то на юг, то на восток.
Никогда бы землепашец жизни кочевой не вынес,
И кочевник землепашцем никогда бы стать не мог!
 
 
Сколько вдов простоволосых к доброте твоей взывали,
Простирая к небу руки, изможденные нуждой!
Скольких ты сирот утешил, почерневших от печали,
Обезумевших от страха, обездоленных бедой!
 
 
Ты бездомным и убогим заменил отца родного,
Не забыл птенцов бескрылых в милосердии своем,
И тебя благословляли эти сироты и вдовы,
Словио странники в пустыне, орошенные дождем.
 
 
У кого еще на свете им в беде искать спасенья,
И к кому идти с надеждой и с мольбой в недобрый час?
Мы скрываемся от бури под твоей державной сенью -
Снизойди, наместник божий, с высоты взгляни на пас!
 
 
Ты – страстям своим хозяин, о халиф благословенный!
По почам Коран читая, ты идешь путем творца!
Украшение минбара, средоточие вселепной,
Ярким светом осветил ты сумрак царского дворца!
 
 
Господин, ты стал халифом по велению Аллаха,
И к заветному престолу ты взошел, как Моисей.
Лишь с тобою мы не знаем ни отчаянья, ни страха -
Только ты опора веры и оплот державы всей!
 
 
Ты – из славных исполинов, твердо правящих державой
На становище оседлом и в кибитке кочевой:
Если ты змею увидишь на вершине многоглавой,
Ты снесешь вершину вместе со змеиной головой.
 
 
Род твой воинами славен: даже в самых страшных битвах
Племя кайс перед врагами не привыкло отступать.
Я в стихах тебя прославил, помянул тебя в молитвах
С той поры, как злая воля повернула время вспять.
 
 
Равного тебо отвагой не встречал я исполина,
Не встречал я властелина, славой равного тебе,-
Я уверен: ты поможешь пострадавшему невинно,
Чтобы он расправил снова крылья, смятые в борьбе.
 
 
Не оставить ты поэта, если он убог и стар,
Потому что милосердье – это самый высший дар!
 

МАДЖНУН (КАЙС ИБН АЛЬ-МУЛАВВАХ)

* * *

 
«Если б ты захотел, то забыл бы ее»,– мне сказали.
«Ваша правда, но я не хочу,– я ответил в печали.-
 
 
Да и как мне хотеть, если сердце мучительно бьется,
А привязано к ней, как ведерко к веревке колодца,
 
 
И в груди моей страсть укрепилась так твердо и прочно,
Что не знаю, чья власть уничтожить ее правомочна.
 
 
О, зачем же на сердце мое ты обрушил упреки,-
Горе мне от упреков твоих, собеседник жестокий!»
 
 
Ты спросил: «Кто она? Иль живет она в крае безвестном?»
Я ответил: «Заря, чья обитель – на своде небесном».
 
 
Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю – безрассудно».
Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно,
 
 
Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:
Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».
 

* * *

 
Заболел я любовью,– недуг исцелить нелегко.
Злая доля близка, а свиданье с тобой – далеко.
 
 
О, разлука без встречи, о, боль, и желанье, и дрожь…
Я к тебе не иду – и меня ты к себе не зовешь.
 
 
Я – как птица: ребенок поймал меня, держит в руках,
Он играет, не зная, что смертный томит меня страх.
 
 
Забавляется птичкой дитя, не поняв ее мук,
И не может она из бесчувственных вырваться рук.
 
 
Я, однако, не птица, дорогу на волю найду,
Нo куда я пойду, если сердце попало в беду?
 

* * *

 
Клянусь Аллахом, я настойчив,– ты мне сказать должна:
За что меня ты разлюбила и в чем моя вина?
 
 
Клянусь Аллахом, я не знаю, любовь к тебе храня,-
Как быть с тобою? Почему ты покинула меня?
 
 
Как быть? Порвать с тобой? Но лучше я умер бы давно!
Иль чашу горькую испить мне из рук твоих дано?
 
 
В безлюдной провести пустыне остаток жалких дней?
Всем о любви своей поведать или забыть о ней?
 
 
Что делать, Лейла, посоветуй: кричать иль ждать наград?
Но терпеливого бросают, болтливого – бранят.
 
 
Пусть будет здесь моя могила, твоя – в другом краю,
Но если после смерти вспомнит твоя душа – мою,
 
 
Желала б на моей могиле моя душа-сова
Услышать из далекой дали твоей совы слова,
 
 
И если б запретил я плакать моим глазам сейчас,
То все же слез поток кровавый струился бы из глаз.
 

* * *

 
Со стоном к Лейле я тянусь, разлукою испепеленный.
Не так ли стонет и тростник, для звонких песен просверленный?
Мне говорят: «Тебя она измучила пренебреженьем».
Но без мучительницы той и жить я не хочу, влюбленный.
 

* * *

 
О, если бы влюбленных спросили после смерти:
«Избавлен ли усопший от горестей любовных?» -
 
 
Ответил бы правдивый: «Истлела плоть в могиле,
Но в сердце страсть пылает, сжигает и бескровных.
 
 
Из глаз моих телесных давно не льются слезы,
Но слезы, как и прежде, текут из глаз духовных».
 

* * *

 
Мне желает зла, я вижу, вся ее родня,
Но способна только Лейла исцелить меня!
 
 
Родичи подруги с лаской говорят со мной,-
Языки мечам подобны за моей спиной!
 
 
Мне запрещено к любимой обращать свой взгляд,
Но душе пылать любовью разве запретят?
 
 
Если страсть к тебе – ошибка, если в наши дни
Думать о свиданье с милой – грех в глазах родни,
 
 
То не каюсь в прегрешенье,– каюсь пред тобой…
Люди верной и неверной движутся тропой,-
 
 
Я того люблю, как брата, вместе с ним скорбя,
Кто не может от обиды защитить себя,
 
 
Кто не ищет оправданий – мол, не виноват,
Кто молчит, когда безумцем все его бранят,
 
 
Чья душа объята страстью– так же, как моя,
Чья душа стремится к счастью – так же, как моя.
 
 
Если б я направил вздохи к берегам морским -
Всё бы высушили море пламенем своим!
 
 
Если б так терзали камень – взвился бы, как прах.
Если б так терзали ветер – он бы смолк в горах.
 
 
От любви – от боли страшной – как себя спасти?
От нее ломота в теле и нытье в кости.
 

* * *

 
Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине,
Но с возлюбленною Лейлой разлучился я отныне.
 
 
Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный
Иль слеза, с которой вряд ли знахарь справится искусный.
 
 
О мой дом, к тебе дорога мне, страдальцу, незнакома,
А ведь это грех ужасный – бегство из родного дома!
 
 
Мне запретны встречи с Лейлой, но, тревогою объятый,
К ней иду: следит за мною неусыпный соглядатай.
 
 
Мир шатру, в который больше не вступлю,– чужак, прохожий,-
Хоть нашел бы в том жилище ту, что мне всего дороже!
 

* * *

 
О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»,
Но я внимаю злоязычным и с удивленьем и с тоской.
 
 
Я отвечаю им,– а слезы текут все жарче, все сильней,
И сердце в те края стремится, где дом возлюбленной моей,-
 
 
«Пусть даст, чтоб полюбить другую, другое сердце мне творец.
Но может ли у человека забиться несколько сердец?»
 
 
О Лейла, будь щедра и встречей мою судьбу ты обнови,
Ведь я скорблю в тенетах страсти, ведь я томлюсь в тюрьме любви!
 
 
Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь?
Со мной, хоть приношу я горе, ты свидишься, быть может, вновь?
 
 
Быть может, свидевшись со много, почувствуешь ты, какова
Любовь, что и в силках не гаснет, что и разбитая – жива?
 
 
Быть может, в сердце ты заглянешь, что – как песок в степи сухой -
Все сожжено неистребимой, испепеляющей тоской.
 

* * *

 
Слушать северный ветер – желание друга,
Для себя же избрал я дыхание юга.
 
 
Надоели хулители мне… Неужели
Рассудительных нет среди них, в самом деле!
 
 
Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»
Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»
 
 
Лишь веселые птицы запели на зорьке,
Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.
 
 
Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.
Внемлет голубь, как издали стонет голубка.
 
 
Я спросил у нее: «Отчего твои муки?
Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»
 
 
Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,
Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».
 
 
Та голубка на Лейлу похожа отчасти,
Но кто Лейлу увидит,– погибнет от страсти.
 
 
От любви безответной лишился я света,-
А когда-то звала, ожидая ответа.
 
 
Был я стойким – и вот я в плену у газели,
Но газель оказалась далёко отселе.
 
 
Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,
Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.
 

* * *

 
В груди моей сердце чужое стучит,
Подругу зовет, но подруга молчит.
 
 
Его истерзали сомненья и страсть,-
Откуда такая беда и напасть?
 
 
С тех пор как я Лейлу увидел,– в беде,
В беде мое сердце всегда и везде!
 
 
У всех ли сердца таковы? О творец,
Тогда пусть останется мир без сердец!
 

* * *

 
Я вспомнил о тебе, когда, шумя, как реки,
Сошлись паломники, благоговея, в Мекке,
 
 
И я сказал, придя к священному порогу,
Где наши помыслы мы обращаем к богу:
 
 
«Грешил я, господи, и все тебе открылось,
Я каюсь пред тобой,– да обрету я милость,
 
 
Но, боже, я в любви перед тобой не каюсь,
Я от возлюбленной своей не отрекаюсь.
 
 
Я верен ей навек. Могу ль, неколебимый,
Я каяться в любви, отречься от любимой?»
 

* * *

 
Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова,-
И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!
 
 
Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня,-
Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.
 
 
К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степпой,-
«Смотрите, вот ее любовник!» – я слышу за своей спиной.
 
 
Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.
Тебя порочащие речи усилили мою любовь.
 
 
Советовали мне: «Покайся!» Но мне какая в том нужда?
В своей любви – кляпусь я жизнью – я не раскаюсь никогда!
 

* * *

 
Я страстью пламенной к ее шатру гоним,
На пламя жалобу пишу пескам степным.
 
 
Соленый, теплый дождь из глаз моих течет,
А сердце хмурится, как в тучах небосвод.
 
 
Долинам жалуюсь я на любовь свою,
Чье пламя и дождем из глаз я не залью.
 
 
Возлюбленной черты рисую на песке,
Как будто может внять земля моей тоске,
 
 
Как будто внемлет мне любимая сама,
Но собеседница-земля – нема, нема!
 
 
Никто не слушает, никто меня не ждет,
Никто не упрекнет за поздний мой приход,
 
 
И я иду назад печальною стезей,
А спутницы мои – слеза с другой слезой.
 
 
Я знаю, что любовь – безумие мое,
Что станет бытие угрюмее мое.
 

* * *

 
За то, что на земле твои следы целую,
Безумным я прослыл – но прочь молву худую:
 
 
Лобзаю прах земной, земля любима мною
Лишь потому, что ты прошла тропой земною!
 
 
Пусть обезумел я – к чему мое оправданье?
Я так тебя люблю, что полюбил страданье!
 
 
С людьми расстался я, остался я в пустыне,
И только дикий зверь – приятель мой отныне.
 

* * *

 
Она взглянула – взор ее заговорил вначале,
И взором я ответил ей, хоть оба мы молчали.
 
 
Казалось мне, что первый взгляд со встречею поздравил
А новый взгляд едва меня погибнуть не заставил.
 
 
То свет надежды мне сиял, то света никакого.
О, сколько раз и умирал и оживал я снова!
 
 
Я к ней иду – мне все равно, какие ходят слухи,
Дорогу к ней не преградят ни люди и ни духи!
 

* * *

 
О, смилуйся, утренний ветер, о Лейле поведай мне вновь
Тогда успокоюсь я – если совместны покой и любовь.
 
 
О, смилуйся, утренний ветер, надеждой меня оживи,
Не то я умру – если людям дано умереть от любви.
 
 
Навек утолил бы я жажду, была б моя участь проста,
Но если бы яд смертоносный ее источали уста.
 
 
Во мраке сердца моего она свой путь свершает длинный,
А для привала избрала его заветные глубины.
 
 
Переселяется в глаза, как только в сердце тесно станет,
А утомляются глаза – ее обратно в сердце тянет.
 
 
Клянусь создателем, что я такой признателен судьбине:
Ни в сердце, ни в глазах моих пет места для другой отныне!
 

* * *

 
С тех пор как не стало ее пред глазами,
Глаза мои мир заливают слезами.
 
 
Лишь только в одном станет сухо – как снова
Мой глаз увлажнится от глаза другого.
 
 
Слеза ли зажжется, щеку обжигая,-
Тотчас же ее догоняет другая.
 
 
Слеза за слезою струятся впустую,
И гонит одна пред собою другую.
 

* * *

 
Ночной пастух, что будет со мною утром рано?
Что принесет мне солнце, горящее багряно?
 
 
Что будет с той, чью прелесть во всем я обнаружу?
Ее оставят дома или отправят к мужу?
 
 
Что будет со звездою, внезапно удаленной,
Которая не гаснет в моей душе влюбленной?
 
 
В ту ночь, когда услышал в случайном разговоре,
Что Лейлу на чужбину должны отправить вскоре,
 
 
Мое забилось сердце, как птица, что в бессилье
Дрожит в тенетах, бьется, свои запутав крылья,
 
 
А у нее в долине птенцов осталось двое,
К гнезду все ближе, ближе дыханье ветровое!
 
 
Шум ветра утешенье семье доставил птичьей.
Сказали: «Наконец-то вернулась мать с добычей!»
 
 
Но мать в тенетах бьется, всю ночь крича от боли,
Не обретет и утром она желанной воли.
 
 
Ночной пастух, останься в степи, а я, гонимый
Тоскою и любовью, отправлюсь за любимой.
 

* * *

 
Черный ворон разлуки, зачем ты приносишь мне муки?
Отчего ты кричишь, что пророчат мне злобные звуки?
 
 
Не разлуку ли с Лейлой моей? Если сбудется это,-
Пусть ты вывихнешь крылья свои и невзвидишь ты света,
 
 
Пусть погибнешь, настигнутый меткой стрелой птицелова,
Пусть не будет птенцов у тебя и гнезда никакого,
 
 
Пусть воды позабудешь ты вкус, черный вестник злосчастья
Пусть погибнут птенцы твои вместе с гнездом от ненастья
 
 
Если ты полетишь, да погибель с тобой будет рядом,
Если сядешь, да встретишься ты с омерзительным гадом!
 
 
Пусть увидишь ты до наступления смертного часа,
Как твое будут жарить на угольях старое мясо,
 
 
Пусть в беспамятстве жалком у адского ляжешь преддверья
Пусть на части тебя разорвут и пусть вырвут все перья!
 

* * *

 
Кто меня ради Лейлы позвал,– я тому говорю,
Притворясь терпеливым: «Иль завтра увижу зарю?
 
 
Иль ко мне возвратится дыхание жизни опять?
Иль не знал ты, как щедро умел я себя расточать?»
 
 
Пусть гремящее облако влагу прппосит шатру
В час, когда засыпает любимая, и поутру.
 
 
Далека ли, близка ли,– всегда она мне дорога:
Я влюбленный, плененный, покорный и верный слуга.
 
 
Нет мне счастья вблизи от нее, нет покоя вдали,
Эти долгие ночи бессонницу мне принесли.
 
 
Наблюдая за мной, злоязычные мне говорят,-
Я всегда на себе осуждающий чувствую взгляд:
 
 
«Разлученный с одной, утешается каждый с другой,
Только ты без любимой утратил и ум и покой».
 
 
Ах, оставьте меня под господством жестокой любви,
Пусть и сам я сгорю, и недуг мой, и вздохи мои!
 
 
Я почти не дышу – как же мне свою боль побороть?
Понемногу мой дух покидает бессильную плоть.
 

* * *

 
Как в это утро от меня ты, Лейла, далека!
В измученной груди – любовь, в больной душе – тоска!
 
 
Я плачу, не могу уснуть, я звездам счет веду,
А сердце бедное дрожит в пылающем бреду.
 
 
Я гибну от любви к тебе, блуясдаю, как слепой,
Душа с отчаяньем дружна, а веко – со слезой.
 
 
Как полночь, слез моих поток не кончится вовек,
Меня сжигает страсть, а дояздь струится из-под век.
 
 
Я в одиночестве горю, тоскую и терплю.
Я понял: встречи не дождусь, хотя я так люблю!
 
 
Но сколько я могу терпеть? От горя и огня,
От одиночества спаси безумного меня!
 
 
Кто утешенье принесет горящему в огне?
Кто будет бодрствовать со мной, когда весь мир – во сне?
 
 
Иль образ твой примчится вдруг – усну я на часок:
И призрак может счастье дать тому, кто одинок!
 
 
Всегда нова моя печаль, всегда нова любовь:
О, умереть бы, чтоб со мной исчезла эта новь!
 
 
Но помни, я еще живу и, кажется, дышу,
И время смерти подошло, и смерти я прошу.
 

* * *

 
Вечером в Ас-Сададайне я вспомнил о милой:
Память о милой полна нестареющей силой.
 
 
Ворон разлуки расправил крыло между нами,
Много далеких дорог пролегло между нами,
 
 
Вот и гадаю, не зная, как мучиться дольше:
Меньше она меня любит в разлуке иль больше?
 
 
Властной судьбе дорогая подруга подобна:
И оживить и убить она взором способна,-
 
 
Все умирают, когда она сердится гневно,
Все воскресают, когда веселится душевно.
 
 
«Плачешь?» – спросили меня. Я ответил: «Не плачу.
Плачет ли доблестный духом, познав неудачу?
 
 
Просто соринка попала мне в глаз, и невольно
Слезы струятся, и глазу немножечко больно».
 
 
«Как же,– спросили,– другому поможешь ты глазу?
Видно, в два глаза попала сориночка сразу!»
 

* * *

 
О, если бы Лейла мой пламень в груди погасила!
Слезами его не залью, и судьба мне постыла,
 
 
И лишь ветерок из ее стороны заповедной
Приносит порой утешенье душе моей бедной -
 
 
Душе, где не зажили раны смятенья и страсти,
Хотя и считают иные, что тверд я в несчастьи.
 
 
Влечет меня в Йемен любовь, а блуждаю по Неджду,
Сегодня я чувствую горе, а завтра – надежду.
 
 
Да будет дождями желанными Неджд осчастливлен,
Аллах да подарит ему жизнедательный ливень!
 
 
Мы в Неджд на проворных верблюдах приехали рано,
Приятным приютом он стал для всего каравана.
 
 
Забуду ли женщин с пылающей негой во взоре,
Забуду ли нам сотворенных на радость и горе!
 
 
Когда они в сумерках ярким сверкали нарядом,
Они убивали нас быстрым, обдуманным взглядом…
 
 
И сильных верблюдов мне вспомнились длинные шеи,
Дорога в степи, что была всех дорог мне милее,
 
 
И там, в паланкине,– далекая ныне подруга,
За пологом косы свои заплетавшая туго.
 
 
От гребня ее, от кудрей с их волною живою
То розами пахло, то амброй, то свежей травою…
 

* * *

 
Ты заплакал, когда услыхал, как воркует голубка,-
Извиненья ннкто не нашел для такого поступка.
 
 
А голубка звала перепелку при солнце горячем,
И на стоны ее ты ответствовал стоном и плачем.
 
 
Та голубка на ветке, склоненной над влагой речною,
Говорила об утре, наполненном голубизною,
 
 
Будто время забыто,– без смысла те дни промелькнули,-
Что я в Гейле и в Джизе провел и в тенистом Тауле…
 
 
Друг сказал мне, увидев, что двинулось в путь мое племя:
«Собирайся и ты,– иль еще не пришло твое времж»
 
 
Но хотя я и проклял в отчаянье давнем судьбину,
Я на что-то надеюсь и Лейлы края не покину.
 

* * *

 
Что такое страсть? А вот что: если на длину копья
Сердце к угольям приблизить,– сразу их сожжет оно!
 
 
Газве это справедливо: как безумный я влюблен,
А твоя любовь – ни уксус и ни сладкое вино.
 
 
Если я и околдован, пусть с меня не снимут чар.
От недуга нет спасеньж Так и быть, мне все равно!
 

* * *

 
Если скрылась луна – вспыхни там, где она отблистала.
Стань свечением солнечным, если заря запоздала.
 
 
Ты владеешь, как солнце, живительной силой чудесной,
Только солнце, как ты, нам не дарит улыбки прелестной.
 
 
Ты, подобно луне, красотою сверкаешь высокой,
Но незряча луна, не сравнится с тобой, черноокой.
 
 
Засияет луна,– ты при ней засияешь нежнее,
Ибо нет у луны черных кос и пленительной шеи.
 
 
Светит солнце желанпое близкой земле и далекой,
Но светлей твои очи, подернутые поволокой.
 
 
Солнцу ль спорить с тобою, когда ты глазами поводишь
И когда ты на лань в обаятельном страхе походишь?
 
 
Улыбается Лейла – как чудно уста обнажили
Ряд зубов, что белей жемчугов и проспувшихся лилий!
 
 
До чего же изнежено тело подруги, о боже:
Проползет ли по ней муравей – след оставит на коже!
 
 
О, как мелки шаги, как слабеет она при движенье,
Чуть немного пройдет – остановится в изнеможенье!
 
 
Как лоза, она гнется, при этом чаруя улыбкой,-
И боишься: а вдруг переломится стан ее гибкий?
 
 
Вот газель на лугу с газеленком пасется в веселье,-
Милой Лейлы моей не счастливей ли дети газельи?
 
 
Их приют на земле, где цветут благодатные вёсны,
Из густых облаков посылая свой дождь плодоносный…
 
 
На верблюдицах сильных мы поздно достигли стоянки,
Но, увы, от стоянки увидели только останки.
 
 
По развалинам утренний дождь громыхал беспрерывный,
А когда он замолк, зашумели вечерние ливни.
 
 
И на луг прилетел ветерок от нее долгожданный,
И, познав ее свет, увлажнились росою тюльпаны,
 
 
И ушел по траве тихий вечер неспешной стопою,
И цветы свои черные ночь подняла пред собою.
 

* * *

 
Отправляется в путь рано утром все племя,
Расстаются друзья – и на долгое время.
 
 
Начинается перекочевка степная,
Разлучая соседей и боль причиняя.
 
 
У разлуки, чтоб мучить людей, есть искусство -
Замутит она самое чистое чувство.
 
 
«Меж Наджраном и Битей,– сказал мне влюбленный,
Есть дождем орошенный приют потаенный».
 
 
Неужели утрачу я благоразумье?
С сединой на висках вновь познаю безумье?
 
 
Был я скромен и женщин стеснялся, покуда,
Лейла, ты предо мной не предстала, как чудо.
 
 
Жаждут женщины крови мужчин: ради мщенья
Или это – их месячные очищенья?
 
 
Говорят: «Среди нас избери ты подругу,
А от Лейлы лекарства не будет недугу».
 
 
Не понять им, что только ее мне и надо,
Что погасну я скоро без милого взгляда.
 

* * *

 
Куропаток летела беспечная стая,
И взмолился я к ним, состраданья желая:
 
 
«Мне из вас кто-нибудь не одолжит ли крылья,
Чтобы к Лейле взлететь,– от меня ее скрыли».
 
 
Куропатки, усевшись на ветке араки,
Мне сказали: «Спасем, не погибнешь во мраке».
 
 
Но погибнет, как я,– ей заря не забрезжит,-
Если крылья своп куропатка обрежет!
 
 
Кто подруге письмо принесет, кто заслужит
Благодарность, что вечно с влюбленностью дружит
 
 
Так я мучим огнем и безумием страсти,
Что хочу лишь от бога увидеть участье.
 
 
Разве мог я стерпеть, что все беды приспели,
И что Лейла с другим уезжает отселе?
 
 
Но хотя я не умер еще от кручины,
Тяжко плачет душа моя, жаждет кончины.
 
 
Если родичи Лейлы за трапезой вместе
Соберутся,– хотят моей смерти и мести.
 
 
Это копья сейчас надо мной заблистали
Иль горят головни из пронзающей стали?
 
 
Блещут синие вестники смерти – булаты,
Свищут стрелы, и яростью луки объяты:
 
 
Как натянут их – звон раздается тревожно,
Их возможно согнуть, а сломать – невозможно.
 
 
На верблюдах – погоня за мной средь безводья.
Истираются седла, и рвутся поводья…
 
 
Мне сказала подруга: «Боюсь на чужбине
Умереть без тебя». Но боюсь я, что ныне
 
 
Сам сгорю я от этого страха любимой!
Как поможет мне Лейла в беде нестерпимой?
 
 
Вы спросите ее: даст ли пленнику волю?
Исцелит ли она изнуренного болью?
 
 
Приютит ли того, кто гоним отовсюду?
Ну а я-то ей верным защитником буду!…
 
 
Сердце, полное горя, сильнее тоскует,
Если слышу, как утром голубка воркует.
 
 
Мне сочувствуя, томно и сладостно стонет,
Но тоску мою песня ее не прогонит…
 
 
Но потом, чтоб утешить меня, все голубки
Так запели, как будто хрустальные кубки
 
 
Нежно, весело передавали друг другу -
Там, где льется вода по широкому лугу,
 
 
Где верховья реки, где высокие травы,
Где густые деревья и птичьи забавы,
 
 
Где газели резвятся на светлой поляне,
Где, людей не пугаясь, проносятся лани.
 

* * *

 
Черный ворон разлуки, угрюмый и неумолимый,
Ты и сам заслужил тяжкой боли вдали от любимой!
 
 
Объясни мне, о чем ты кричишь, опускаясь на поле?
Разъясни мне, что значит твой крик на заоблачной воле?
 
 
Если правда – твои прорицанья, о вестник страданий,
Да сломаешь ты крылья свои, задыхаясь в буране,
 
 
Да изгоем ты станешь, как я, притесненьем разбитый,
Да в беде не найдешь ты, как я, ни друзей, ни защиты!
 

* * *

 
За ту отдам я душу, кого покину вскоре,
За ту, кого я помню и в радости и в горе,
 
 
За ту, кому велели, чтобы со мной рассталась,
За ту, кто, убоявшись, ко мне забыла жалость.
 
 
Из-за нее мне стали тесны степные дали,
Из-за нее противны все близкие мне стали.
 
 
Из-за нее возжаждал я дружбы супостата
И тех возненавидел, кого любил когда-то.
 
 
Уйти мне иль стремиться к ее жилью всечасно,
Где страсть ее бессильна, а злость врагов опасна?
 
 
О, как любви господство я свергну, как разрушу
Единственное счастье, возвысившее душу!
 
 
Любовь дает мне силы, я связан с ней одною,
И если я скончаюсь, любовь умрет со мною.
 
 
Ткань скромности, казалось, мне сердце облекала,
Но вдруг любовь пробилась сквозь это покрывало.
 
 
Стеснителен я, буйства своих страстей мне стыдно,
Врагов мне видно много, зато ее не видно.
 

* * *

 
Ты видишь, как разлука высекла, подняв свое кресало,
В моей груди огонь отчаянья, чтоб сердце запылало.
 
 
Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою,-
А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?
 
 
Должна ты запастись терпением: судьба и камни ранит,
И с прахом кряжи гор сровняются, когда беда нагрянет.
 
 
Дождем недаром плачет облако, судьбы услышав грозы;
Его своим печальным спутником мои избрали слезы!
 
 
Клянусь, тебя не позабуду я, пока восточный ветер
Несет прохладу мне и голуби воркуют на рассвете,
 
 
Пока мне куропатки горные дарят слова ночные,
Пока – зари багряной вестники – кричат ослы степные,
 
 
Пока на небе звезды мирные справляют новоселье,
Пока голубка стонет юная в нарядном ожерелье,
 
 
Пока для мира солнце доброе восходит на востоке,
Пока шумят ключей живительных и родников истоки,
 
 
Пока на землю опускается полночный мрак угрюмый, -
Пребудешь ты моим дыханием, желанием и думой!
 
 
Пока детей родят верблюдицы, пока проворны кони,
Пока морские волны пенятся на необъятном лоне,
 
 
Пока несут на седлах всадников верблюдицы в пустыне,
Пока изгнанники о родине мечтают на чужбине,-
 
 
Тебя, подруга, не забуду я, хоть места нет надежде…
А ты-то обо мне тоскуешь ли и думаешь, как прежде?
 
 
Рыдает голубь о возлюбленной, но обретет другую.
Так почему же я так мучаюсь, так о тебе тоскую?
 
 
Тебя, о Лейла, не забуду я, пока кружусь в скитанье,
Пока в пустыне блещет марева обманное блистанье.
 
 
Какую принесет бессонницу мне ночь в безлюдном поле,
Пока заря не вспыхнет новая для новой, трудной боли?
 
 
Безжалостной судьбою загнанный, такой скачу тропою,
Где не найду я утешения, а конь мой – водопоя.
 

* * *

 
Сказал я спутникам, когда разжечь костер хотели дружно:
«Возьмите у меня огонь! От холода спастись вам нужно?
 
 
Смотрите – у меня в груди пылает пламя преисподней,
Оно – лишь Лейлу назову – взовьется жарче и свободней!»
 
 
Они спросили: «Где вода? Как быть коням, верблюдам, людям?»
А я ответил: «Из реки немало ведер мы добудем».
 
 
Они спросили: «Где река?» А я: «Не лучше ль два колодца?
Смотрите: влага чистых слез из глаз моих все время льется!»
 
 
Они спросили: «Отчего?» А я ответил им: «От страсти».
Они: «Позор тебе!» А я: «О нет,– мой свет, мое несчастье!
 
 
Поймите: Лейла – светоч мой, моя печаль, моя отрада,
Как только Лейлы вспыхнет лик,– мне солнца и луны не надо.
 
 
Одно лишь горе у меня, один недуг неисцелимый:
Тоска во взоре у меня, когда не вижу я любимой!
 
 
О, как она нежна! Когда сравню с луною лик прелестный,
Поймете, что она милей своей соперницы небесной,
 
 
Затем что, черные, как ночь, душисты косы у подруги,
И два колышутся бедра, и гибок стан ее упругий.
 
 
Она легка, тонка, стройна и белозуба, белокожа,
И, крепконогая, она на розу свежую похожа.
 
 
Благоуханию ее завидуют, наверно, весны,
Блестят жемчужины зубов и лепестками рдеют десны…»
 
 
Спросили: «Ты сошел с ума?» А я: «Меня околдовали.
Кружусь я по лицу земли, от стойбищ я бегу подале.
 
 
Успокоитель,– обо мне забыл, как видно, ангел смерти,
Я больше не могу терпеть и жить не в силах я, поверьте!
 
 
С густо-зеленого ствола, в конце ночного разговора,
Голубка прокричала мне, что с милой разлучусь я скоро.
 
 
Голубка на ветвях поет, а под глубокими корнями
Безгрешной чистоты родник бежит, беседуя с камнями.
 
 
Есть у голубки молодой монисто яркое на шее,
Черна у клюва, на груди полоска тонкая чернее.
 
 
Поет голубка о любви, не зная, что огнем созвучий
Она меня сжигает вновь, сожженного любовью жгучей!
 
 
Я вспомнил Лейлу, услыхав голубки этой песнопенье.
«Вернись!» – так к Лейле я воззвал в отчаянье и в нетерпенье.
 
 
Забилось сердце у меня, когда она ушла отселе:
Так бьются ворона крыла, когда взлетает он без цели.
 
 
Я с ней простился навсегда, в огонь мое низверглось тело:
Разлука с нею – это зло, и злу такому нет предела!
 
 
Когда в последний раз пришли ее сородичей верблюды
На водопой, а я смотрел, в траве скрываясь у запруды,-
 
 
Змеиной крови я испил, смертельным ядом был отравлен,
Разлукою раздавлен был, несчастной страстью окровавлен!
 
 
Из лука заблужденья вдруг судьба в меня метнула стрелы,
Они пронзили сердце мне, и вот я гасну, ослабелый,
 
 
Отравленные две стрелы в меня вонзились, и со мною
Навеки распростилась та, что любит косы красить хною.
 
 
А я взываю: «О, позволь тебя любить, как не любили!
Уже скончался я, но кто направится к моей могиле?
 
 
О, если, Лейла, ты – вода, тогда ты облачная влага,
А если, Лейла, ты – мой сон, тогда ты мне даруешь благо,
 
 
А если ты – степная ночь, тогда ты – ночь желанной встречи,
А если, Лейла, ты – звезда, тогда сияй мне издалече!
 
 
Да ниспошлет тебе Аллах свою защиту и охрану,
А я до Страшного суда, тобой убитый, не воспряну».
 

* * *

 
Если на мою могилу не прольются слезы милой,
То моя могила будет самой пищею могилой.
 
 
Если я утешусь, если обрету успокоенье,-
Успокоюсь не от счастья, а от горечи постылой.
 
 
Если Лейлу я забуду, если буду стойким, сильным
Назовут ли бедность духа люди стойкостью и силой?
 

* * *

 
Пусть любимую мою от меня они скрывают,
Пусть эмир и клеветник мне грозят, хоть мало значу
 
 
А рыдать моим глазам запретить они не смеют,
Им из сердца не дано вырвать ту, что в сердце прячу.
 
 
Клевета мою любовь вывернула наизнанку,
Чистоту назвав грехом, отняла мою удачу.
 
 
Только к богу я могу с жалобою обратиться:
«Посмотри, как больно мне, как я мучаюсь и плачу!»
 

* * *

 
О, как мне нравится моя газель ручная:
Траву она не ест, ее жилье – шатер.
 
 
И шею и глаза взяла у диких сверстниц,
Но стан ее стройней, чем у ее сестер.
 
 
Боюсь я, что умру, поверженный любовью,-
О милости моля, я руки к ней простер.
 
 
Газель – жемчужина: ловцу она покорна -
Он раковину вскрыл, и глаз его остер.
 
 
Клянусь я тем, кто дал тебе власть надо мной и силу,
Тем, кто решил, чтоб я познал бессилье, униженье,
 
 
Тем, кто в моей любви к тебе собрал всю страсть вселенной
И в сердце мне вложил, изгнав обман и оболыценье,-
 
 
Любовь живет во мне одном, сердца других покинув,
Когда умру – умрет любовь, со мной найдя забвенье.
 
 
У ночи, Лейла, ты спроси,– могу ль заснуть я ночью?
Спроси у ложа, нахожу ль на нем успокоенье?
 

* * *

 
Как только от нее письмо я получаю,-
Где б ни был я, – в приют укромный прихожу.
 
 
Страдалец, я свою оплакиваю душу,
Но оправдания себе не нахожу.
 
 
Ведь я ее люблю и добрую и злую,
И я себя всегда ее судом сужу.
 
 
О, долго ли она со мной сурова будет?
О, скоро ли ее любовь я заслужу?
 

* * *

 
К опустевшей стоянке опять привели тебя ноги.
Миновало два года, и снова стоишь ты в тревоге.
 
 
Вспоминаешь с волненьем, как были навьючены вьюки,
И разжег в твоем сердце огонь черный ворон разлуки.
 
 
Как на шайку воров, как вожак антилопьего стада,
Ворон клюв свой раскрыл и кричал, что расстаться вам надо.
 
 
Ты сказал ему: «Прочь улетай, весть твоя запоздала.
Я узнал без тебя, что разлука с любимой настала.
 
 
Понял я до того, как со мной опустился ты рядом,
Что за весть у тебя,– так умри нее, отравленный ядом!
 
 
Иль тебе не понять, что бранить я подругу не смею,
Что другой мне не надо, что счастье мое – только с нею?
 
 
Улетай, чтоб не видеть, как я умираю от боли,
Как я ранен, как слезы струятся из глаз поневоле!»
 
 
Племя двинулось в путь, опустели жилища кочевья,
И пески устремились к холмам, засыпая деревья.
 
 
С другом друг расстается – и дружба сменилась разладом.
Разделил и влюбленных разлучник пугающим взглядом.
 
 
Сколько раз я встречался на этой стоянке с любимой -
Не слыхал о разлуке, ужасной и непоправимой.
 
 
Но в то утро почувствовал я, будто смерть у порога,
Будто пить я хочу, но отрезана к речке дорога,
 
 
У подруги прошу я воды бытия из кувшина,
Но я слышу отказ; в горле жажда, а в сердце – кручина…
 

* * *

 
Весь день живу, как все, но по путям ночным
Бегу, бессонницей моей к тебе гоним.
 
 
Весь день я разговор с соседями веду,
Но но ночам горю в безумии, в бреду.
 
 
Так сопряжен со мной моей любви огонь,
Как с пальцами руки сопряжена ладонь.
 
 
Я б упрекал тебя, чтобы помочь себе,
Но разве польза есть в упреках иль в мольбе?
 
 
Тобою плоть моя превращена в стекло -
Смотри же, что в моей душе произошло.
 
 
Желаю ли с тобой свидания? Увы,
Кто много возжелал, лишился головы!
 

* * *

 
Что делать вечером бредущему в тоске?
С камнями речь веду, рисую на песке,
Потом рисунок свой слезами я смываю,
И вороны кричат, садясь невдалеке.
 

* * *

 
Я с ней простился взглядом, слезами обливаясь.
Сказать ей в день разлуки мне не дали ни слова.
 
 
Но можно ли слезами навек проститься с сердцем?
Кто видел в мире этом влюбленного такого?…
 
 
Живи, не зная горя, до воскресенья мертвых,
Когда погаснет солнце и воссияет снова.
 

* * *

 
Ужель потому ты заплакал, что грустно воркует,
Другой отвечая, голубка в долине зеленой?
 
 
Иль прежде не слышал ты жалоб и стонов голубки?
Иль прежде разлуки не знал ты, на боль обреченный?
 
 
Иль ты не видал, как заветное люди теряют?
Иль так же, как ты, ни один не терзался влюбленный?
 
 
Да брось ты о Лейле вздыхать: тот, кто любит,– несчастен,
И страсть, без надежды, томится в душе потрясенной.
 

* * *

 
Только тот – человек, тот относится к людям, кто любит.
Кто любви не изведал, тот нравом бесчестен и зол.
 
 
Я ее упрекал, но она мне сказала: «Клянусь я,
Что верна я тебе и что день без тебя мне тяжел.
 
 
Ты ко мне приходи, если этого сильно ты хочешь,
Ибо я еще больше хочу, чтоб ко мне ты пришел».
 

* * *

 
О Лейлы ласковый двойник, ты будь ко мне добрей:
Недаром другом я тебя избрал среди зверей!
 
 
О Лейлы ласковый двойник, не убегай отсель,
Быть может, долгий мой недуг ты исцелишь, газель.
 
 
О Лейлы ласковый двойник, мне сердце возврати:
Оно, как бабочка, дрожит, зажатое в горсти.
 
 
О Лейлы ласковый двойник, ты мне волнуешь кровь,
И ту, что не могу забыть, напоминаешь вновь.
 
 
О Лейлы ласковый двойник, со мной часок побудь,
Чтоб от больной любви моя освободилась грудь.
 
 
О Лейлы ласковый двойник, не покидай лугов,
Да вечно будешь ты вдыхать прохладу облаков.
 
 
Ты так похожа на нее, ты – счастье для меня,
И я поэтому тебе – защита и броня.
 
 
Тебя на волю отпущу, ступай ты к ней в жилье.
Спасибо ей за то, что ты похожа на нее!
 
 
Твои глаза – ее глаза, ты, как она, легка,
Но только ножки у тебя – как стебли тростника.
 
 
Весь божий мир, о Лейла, вся безмерность естества
Мою любовь, мою печаль в себе вместят едва!
 
 
Мне всё напоминает дни, когда с тобой вдвоем
Мы шли в степи, цвела весна – те дни мы не вернем!
 
 
Свой взгляд горящий от тебя пытаюсь отвести,
Но он упорствует: к другой нет у пего пути.
 
 
Быть может, если по земле пойду как пилигрим,
С тобою встречусь я в горах и мы поговорим?
 
 
Душа летит к тебе, но я ей воли не даю:
Стыдливость в этом усмотри природную мою.
 
 
О, если б то, что у меня в душе сокрыто, вдруг
Тебе открылось,– поняла б, что я – хороший друг.
 
 
Спроси: кому когда-нибудь утяжелял я путь?
Спроси: я причинял ли зло друзьям когда-нибудь?
 

* * *

 
Мне говорят: «В Ираке она лежит больная,
А ты-то здесь, здоровый, живешь, забот не зная».
 
 
Молюсь в молчанье строгом о всех больных в Ираке,
Заступник я пред богом за всех больных в Ираке,
 
 
Но если на чужбине она – в тисках болезни,
То я тону в пучине безумья, в смертной бездне.
 
 
Из края в край брожу я, мои разбиты ноги,
Ни вечером, ни утром нет к Лейле мне дороги.
 
 
В груди моей как будто жестокое огниво,
И высекает искры оно без перерыва.
 
 
Лишь вспомню я о Лейле, душа замрет от страсти,
И кажется: от вздохов рассыплется на части…
 
 
Дай мне воды глоточек, о юное светило,
Что и луну блистаньем и молнию затмило!
 
 
Ее чернеют косы, – скажи: крыла вороньи.
В ней все – очарованье, томленье, благовонье.
 
 
Скитаюсь, как безумный, любовью околдован,
Как будто я цепями мучительными скован.
 
 
С бессонницей сдружился, я стал как одержимый,
А сердце бьется, стонет в тоске непостижимой.
 
 
Весь от любви я высох, лишился прежней силы -
Одни остались кости, одни сухие жилы.
 
 
Я знаю, что погибну,– так надобны ль упреки?
И гибель не погасит любви огонь высокий.
 
 
Прошу вас, напишите вы на моей могиле:
«Любовь с разлукой вместе несчастного убили».
 
 
Кто мне поможет, боже, в моей любви великой
И кто потушит в сердце огонь многоязыкий?
 

* * *

 
Красавицы уничтожают поклонников своих.
О, если бы они умели страдать от мук живых!
 
 
Их кудри словно скорпионы, что больно жалят нас,
И нет от них противоядья, мы гибнем в тяжкий час.
 
 
Но, впрочем, есть противоядье: красавицу обнять,
Поцеловать ее, желая поцеловать опять
 
 
Ту, у которой грудь и плечи прекрасней жемчугов,-
Они белей слоновой кости и девственных снегов!
 
 
Красавицы в шелках блистают, одежда их легка,
Но кожу нежную изранить способны и шелка.
 
 
Их стан – тростинка, но при этом их бедра широки.
О, как стремлюсь я к тонкостанным всем бедам вопрек
 
 
О ты, что к юношам в жилища ночным приходишь сном,
К тебе еще я не стучался в молчании ночном.
 

* * *

 
У газеленка я спросил: «Ты милой Лейлы брат?»
«Да,– он ответил на бегу,– так люди говорят».
 
 
Ее подобье, ты здоров, а милая больна,-
Несправедливо! Ибо нам понятно: не она
 
 
Похожа на газель в степи,– приманку для сердец,-
А нежная газель взяла ее за образец.
 

* * *

 
Я понял, что моя любовь меня ведет туда,
Где нет ни близких, ни родных, где мне грозит беда,
 
 
Где лишь седло да верный конь – товарищи мои,
Где в одиночестве глухом пройдут мои года.
 
 
Привязанности все мои разрушила любовь
С такою силой, что от них не видно и следа.
 
 
Любви я предан целиком – и телом и душой.
Кто прежде так любил, как ж Никто и никогда!
 

* * *

 
«Ты найдешь ли, упрямое сердце, свой правильный путь?
Образумься, опомнись, красавицу эту забудь.
 
 
Посмотри: кто любил, от любви отказался давно,
Только ты, как и прежде, неверной надежды полно.
 
 
Кто любил,– о любви позабыл и спокоен весьма,
Только ты еще бредишь любовью и сходишь с ума!»
 
 
Мне ответило сердце мое: «Ни к чему руготня.
Не меня ты брани, не меня упрекай, не меня,
 
 
Упрекай свои очи,– опомниться их приневоль,
Ибо сердце они обрекли на тягчайшую боль.
 
 
Кто подруги другой возжелал, тот от века презрен!»
Я воскликнул: «Храни тебя бог от подобных измен!»
 
 
А подруге сказал я: «Путем не иду я кривым,
Целомудренный, верен обетам и клятвам своим.
 
 
За собою не знаю вины. Если знаешь мой грех,
То пойми, что прощенье – деяний достойнее всех.
 
 
Если хочешь – меня ненавидь, если хочешь – убей,
Ибо ты справедливее самых высоких судей.
 
 
Долго дни мои трудные длятся, мне в тягость они,
А бессонные ночи еще тяжелее, чем дни…
 
 
На голодного волка походишь ты, Лейла, теперь,
Он увидел ягненка и крикнул, рассерженный зверь:
 
 
«Ты зачем поносил меня, подлый, у всех на виду?»
Тот спросил: «Но когда?» Волк ответствовал: «В прошлом году».
 
 
А ягненок: «Обман! Я лишь этого года приплод!
Ешь меня, но пусть пища на пользу тебе не пойдет!…»
 
 
Лейла, Лейла, иль ты – птицелов? Убивает он птиц,
А в душе его жалость к бедняжкам не знает границ.
 
 
Не смотри на глаза и на слезы, что льются с ресниц,
А на руки смотри, задушившие маленьких птиц».
 

* * *

 
Странно мне, что Лейла спит в мирном, тихом доме,
А мои глаза пути не находят к дреме.
 
 
Лишь забудутся они,– боль их не забудет,
Стоны сердца моего сразу их разбудят.
 
 
Лейла, был со мной всю ночь образ твой чудесный,
Улетел он, как душа из тюрьмы телесной.
 
 
Долго не было его – прилетел он снова.
Где там ласка: упрекать стал меня сурово!…
 

* * *

 
Из амир-племени жену, навек разъединив
С ее роднёю, взял супруг из племени сакиф.
 
 
Когда въезжала Лейла в Нахль, был грустен влажный взгляд.
Верблюды, шею изогнув, смотрели всё назад.
 
 
В неволе милая моя у тучных богачей,-
Желают родичи ее лишь денег да вещей.
 
 
Но что придумать нам, друзья, но что нам сотворить,
Чтоб с Лейлой встретиться я мог и с ней поговорить?
 
 
А если сделать ничего не можем в эти дни,-
Что ж, невозможного хотим, увы, не мы одни.
 
 
На караван моей любви я издали смотрел.
Гнал ветер облако над ним, стремясь в чужой предел.
 
 
В долине между горных скал шумел речной поток,
Скакали кони по тропе, бегущей на восток.
 
 
А я смотрел на караван, что милую увез,
И мне казалось, что сейчас ослепну я от слез.
 

* * *

 
Газель, ты на Лейлу похожа до боли.
Ступай нее, достойная радостной доли:
От смерти спасло тебя сходство с подругой,-
Порвало силки, чтоб жила ты на воле.
 

* * *

 
Пусть, по ее словам, моя любовь ей не нужна,-
Я создан для ее любви, а для моей – она.
 
 
И если мысль – ее забыть – со мной тайком хитрит,
То совесть, эту мысль прогнав, мне правду говорит:
 
 
Моя подруга создана отрадою самой,
Она мила, она стройна, она сходна с весной!
 
 
О, если б я огонь извлек, что в сердце я таю,
Объял бы с головы до ног он милую мою,
 
 
Любовь, что дремлет у меня во глубине души,
Баюкала б ее, склонясь над ней в ночной тиши.
 
 
«Ты видишь,– другу я сказал,– как Лейла мне мила,
Как велика моя любовь и как ее мала».
 

* * *

 
Когда нельзя прийти мне к Лейле,– вдали от милой, безутешен,
Я плачу, как больной ребенок, что амулетами увешан.
 
 
Кто нескудеющие слезы, кто слезы жаркие остудит?
Им, как моей разлуке с милой, мне кажется, конца не будет!
 
 
На суток несколько в Зу-ль-Гамре я сам расстался с ней когда-то,
Как я раскаиваюсь в этом, как тяжела была утрата!
 
 
Когда прошли те дни Зу-ль-Гамра,– разлуки наступили сроки,
Я совести своей услышал невыносимые упреки.
 
 
О, как я мучаюсь в разлуке и поутру и на закате,-
Так любящая мать страдает вдали от своего дитяти.
 
 
Мне стоит о тебе подумать, как я теряю всякий разум,
Пока я на тебя, безумный, хотя б одним не гляну глазом.
 
 
Но я мечтаю, что однажды с тобою встречусь в день отрадный, -
Так умирающий от жажды мечтает о воде прохладной.
 

* * *

 
Я влюблен, и состраданья лишь от господа я жду:
От людей я вижу только притесненье и беду.
 
 
По ночам гляжу на звезды, вечной болью изнурен,
А мои друзья вкушают в это время сладкий сон.
 
 
Я задумчив и печален, я безумием объят,
А мое питье и пища – колоквинт и горький яд.
 
 
До каких мне пор скитаться и рыдать в степной глуши?
Что мне делать с этой жизнью? Лейла, ты сама реши!
 
 
Сам Джамиль ибн Мамар не был страстью столько лет палим,
И такой любви всевластной не испытывал Муслим,
 
 
Ни Кабус, ни Кайс – мой тезка – не любили так подруг,
Ни араб, ни чужестранец не познали столько мук.
 
 
И Дауд когда-то вспыхнул, на любовь свою взглянув,
И, открыв соблазны страсти, стал безумствовать Юсуф,
 
 
И влюбился Бишр, и Хинде не хотелось ли проклясть
Всегубительную силу – упоительную страсть?
 
 
И Харута эта сила чаровала вновь и вновь,
И Марута поразила беспощадная любовь.
 
 
Так могу ли я, влюбленный, не блуждать в ночи глухой,
Так могу ли я не плакать, обессиленный тоской?
 
 
Если бы не ночь, то душу у меня бы отняла
Та, что ранит и врачует,– и лекарство и стрела!
 
 
Чем возлюбленная дальше, тем любовь всегда сильней.
Кто любовь мою утешит, кто подумает о ней?
 
 
Прилетел восточный ветер и огонь разжег в груди,
И влюбленному велел он: «От любви с ума сойди!»
 
 
Что таит слеза безумца? Кто ответит на вопрос?
Должен кто-нибудь проникнуть наконец-то в тайну слез!
 
 
Я красноречив, но слова о любви не обрету:
Слезы – те красноречивей, хоть познали немоту!
 
 
Разве может скрыть влюбленный то, что в сердце зажжено?
Разве жар неутоленный спрятать смертному дано?
 
 
Призрак, прежде чем украдкой ты во тьме пришел ко мне,
Я услышал запах сладкий в полуночной тишине.
 
 
Это дуновенье луга, орошенного дождем:
Он, сперва росой заплакав, улыбается потом.
 

* * *

 
Лейла, надо мной поплачь,– я прошу участья.
Оба знаем – я и ты,– что не знаем счастья.
 
 
Мы в одном краю живем, по всесильна злоба,-
И несчастны мы вдвоем, и тоскуем оба.
 
 
Подари ты мне слезу – светлое даренье.
Я – безумие любви, я – ее горенье.
 
 
Сердцем обладаешь ты добрым, нежным, зрячим,
Так поплачь лее надо мной, помоги мне плачем.
 
 
Обменяться нам нельзя сладкими словами,-
Обменяемся с тобой горькими слезами.
 

* * *

 
Когда я, став паломником, найду ее у врат
Святого дома божьего, где голуби парят,
 
 
Тогда своей одеждою коснусь ее одежд,
Отринув запрещения зловредных и невежд.
 
 
Она развеет боль мою улыбкою одной,
Когда у ложа смертного предстанет предо мной.
 
 
Подобных мне и не было, сгорающих дотла,
Желающих, чтоб к пеплу их любимая пришла!
 
 
О, вечно вместе жить бы нам! А в наш последний час
В одной могиле, рядышком, пусть похоронят нас.
 
 
Ту, чья улыбка нежная и тонкий, стройный стан
С ума сведут н старого,– увозит караван.
 
 
Хотел поцеловать ее, – строптивости полна,
Мне, словно лошадь всаднику, противилась она.
 
 
Но прикусила палец свой и сделала мне знак:
«Боюсь я соглядатаев,– теперь нельзя никак!…»
 

* * *

 
О, чудный день, когда восточный веял ветер
И облака в ее краях рассеял вечер,
 
 
Когда откочевал мой род в края другие,
Но быть я не хотел там, где мои родные…
 
 
О горы вкруг ее становья! На мгновенье
Раздвиньтесь: пусть несет от милой дуновенье
 
 
Восточный ветерок: вдохнув его прохладу,
Я исцелю свой жар и обрету усладу.
 
 
Недаром ветерку дано такое свойство:
Из сердца гонит он тоску и беспокойство.
 
 
Где чудная пора, куда ушли без вести
Утра и вечера, когда мы были вместе!
 
 
Простит ли Лейла мне, что все ее поносят?
А мне бранить ли ту, что миру свет приносит?
 
 
Сиянием своим она всю землю нежит,
И лишь моей душе мой светоч не забрезжит.
 
 
Больны мои глаза любовью, но страдальца
Ей просто исцелить прикосновеньем пальца.
 
 
Душа моя забыть любимую не может,
И душу я браню, но разве брань поможет?
 
 
Когда я с Лейлой был,– с тех пор не каюсь в этом,
Я целомудрия связал себя обетом.
 
 
У опустевшего ее стою становья,-
И вновь схожу с ума, ее желаю вновь я!
 

* * *

 
О, мне давно Урва-узрит внушает удивленье:
Он притчей во языцех был в минувшем поколенье,
Но избавленье он обрел, спокойной смертью умер.
Я умираю каждый день,– но где же избавленье?
 

* * *

 
Поохотиться в степях на газелей все помчались.
Не поехал я один: о газелях я печалюсь.
 
 
У тебя, моя любовь, шея и глаза газельи,-
Я газелей целовал, если на пути встречались.
 
 
Не могу внушать я страх существам, тебе подобным,
Чтоб они, крича, вопя, с жизнью милою прощались.
 

* * *

 
Нет в паломничестве смысла,– только грех непоправимый,-
Если пред жильем подруги не предстанут пилигримы.
Если у шатра любимой не сойдут они с верблюдов,
То паломничества подвиг есть не подлинный, а мнимый.
 

* * *

 
Весть о смерти ее вы доставили на плоскогорье,-
Почему не другие, а вы сообщили о горе?
 
 
Вы на взгорье слова принесли о внезапной кончине,-
Да не скажете, вестники смерти, ни слова отныне!
 
 
Страшной скорби во мне вы обвал разбудили тяжелый,-
О, пусть отзвук его сотрясет ваши горы и долы!
 
 
Пусть отныне всю жизнь вам сопутствуют только невзгоды,
Пусть мучительной смертью свои завершите вы годы.
 
 
Только смертью своей вы бы горе мое облегчили,-
Как бы я ликовал, как смеялся б на вашей могиле!
 
 
Ваша весть мое сердце разбила с надеждою вместе,
Но вы сами, я думаю, вашей не поняли вести.
 

* * *

 
Они расстались, а недавно так ворковали нежно.
Ну что ж, соседи расстаются,– и это неизбежно.
На что верблюды терпеливы, а стонут, расставаясь,
Лишь человек терпеть обязан безмолвно, безнадежно.
 

* * *

 
Вы опять, мои голубки,– на лугу заветном.
С нежностью внимаю вашим голосам приветным.
 
 
Вы вернулись… Но вернулись, чтоб утешить друга.
Скрою ли от вас причину своего недуга?
 
 
Возвратились вы с каким-то воркованьем пьяным,-
То ль безумьем обуяны, то ли хмелем странным?
 
 
Где, глаза мои, могли вы встретиться с другими -
Плачущими, но при этом все-таки сухими?
 
 
Там, на финиковых гроздьях, голуби висели,-
Спутник спутницу покинул, кончилось веселье.
 
 
Все воркуют, как и прежде, лишь одна, над лугом,
Словно плакальщица, стонет, брошенная другом.
 
 
И тогда я Лейлу вспомнил, хоть она далёко,
Хоть никто желанной встречи не назначил срока.
 
 
Разве я усну, влюбленный? Слышу я, бессонный,
Голубей неугомонных сладостные стоны.
 
 
А голубки, бросив плакать и взъерошив перья,
Горячо зовут любимых, полные доверья.
 
 
Если б Лейла полетела легкокрылой птицей,
С ней всегда я был бы рядом,– голубь с голубицей.
 
 
Но нежней тростинки Лейла: может изогнуться,
Если вздумаешь рукою ласково коснуться.
 

* * *

 
Из-за любви к тебе вода мне не желанна,
Из-за любви к тебе я плачу непрестанно,
Из-за любви к тебе забыл я все молитвы
И перестал давно читать стихи Корана.
 

* * *

 
Пытаюсь я, в разлуке с нею, ее отвергнуть всей душой.
Глаза и уши заклинаю: «Да будет вам она чужой!»
Но страсть ко мне явилась прежде, чем я любовь к другой познал
Нашла незанятое сердце и стала в сердце госпожой.
 

* * *

 
Дай влюбленному, о боже, лучшую из благостынь:
Пусть не знает Лейла горя, – эту просьбу не отринь.
 
 
Одари, о боже, щедро тех, кому нужна любовь,
Для кого любовь превыше и дороже всех святынь.
 
 
Да пребуду я влюбленным до скончания веков,-
Пожалей раба, о боже, возгласившего: «Аминь!»
 

* * *

 
Лишь на меня газель взглянула,– я вспомнил Лейлы взгляд живой
Узнал я те глаза и шею, что я воспел в тиши степной.
Ее пугать не захотел я и только тихо произнес:
«Пусть у того отсохнут руки, кто поразит тебя стрелой!»
 

* * *

 
Она худа, мала и ростом,-мне речь завистников слышна,-
Навряд ли будет даже в локоть ее длина и ширина.
 
 
И ее глазах мы видим зелень,– как бы траву из-под ресниц…
Но я ответил: «Так бывает у самых благородных птиц».
 
 
«Она,– смеются,– пучеглаза, да у нее и рот большой…»
Что мне до них, когда подруга мне стала сердцем и душой!
 
 
О злоязычные, пусть небо на вас обрушит град камней,
А я своей любимой верен пребуду до скончанья дней.
 

* * *

 
Вспоминаю Лейлу мою и былые наши года.
Были счастливы мы, и нам не грозила ничья вражда.
 
 
Сколько дней скоротал я с ней,– столь же длинных, как тень копья,
Услаждали меня те дни,– и не мог насладиться я…
 
 
Торопили верблюдов мы, ночь легла на степной простор,
Я с друзьями на взгорье был,– разгорелся Лейлы костер.
 
 
Самый зоркий из нас сказал: «Загорелась вдали звезда -
Там, где Йемен сокрыт во тьме, там, где облачная гряда».
 
 
Но товарищу я сказал: «То зажегся Лейлы костер,
Посредине всеобщей мглы он в степи свой огонь простер».
 
 
Ни один степной караван пусть нигде не рубит кусты,
Чтоб горел только твой костер, нам сияя из темноты!
 
 
Сколько дел поручали мне,– не запомню я их числа,-
Но когда приходил к тебе, забывал я про все дела.
 
 
О друзья, если вы со мной не заплачете в час ночной,
Поищу я друга себе, чтоб заплакал вместе со мной.
 
 
Я взбираюсь на кручи скал, я гоним безумьем любви,
Чтоб на миг безумье прогнать, я стихи слагаю свои.
 
 
Не дано ли разве творцу разлученных соединять,
Разуверившихся давно в том, что встреча будет опять?
 
 
Да отвергнет Аллах таких, кто, увидев мою беду,
Утверждает, что скоро я утешительницу найду.
 
 
В рубашонке детской тебя, Лейла, в памяти берегу
Я с тех пор, как вместе с тобой мы овец пасли на лугу.
 
 
Повзрослели дети твои – да и дети твоих детей,
Но, как прежде, тебя люблю или даже еще сильней.
 
 
Только стоило в тишине побеседовать нам вдвоем,-
Клевета настигала нас, отравляла своим питьем.
 
 
Пусть Аллах напоит дождем благодати твоих подруг,-
Увела их разлука вдаль, никого не видать вокруг.
 
 
Ни богатство, ни нищета не дадут мне Лейлу забыть,
Нет, не каюсь я, что любил, что я буду всегда любить!
 
 
Если женщины всей земли, блеском глаз и одежд маня,
На нее стремясь походить, захотят обольстить меня,-
 
 
Не заменит Лейлу никто… О друзья, мне не хватит сил,
Чтобы вынести то, что бог и любимой и мне судил.
 
 
Ей судил он уйти с другим, ну а мне, на долю мою,
Присудил такую любовь, что я горечь все время пью…
 
 
Вы сказали мне, что она обитает в Тейме с тех пор,
Как настало лето в степи… Но к чему такой разговор?
 
 
Вот и лето прошло уже, но по-прежнему Лейла там…
Если б злые клеветники удалились отсель в Ямам,
 
 
Ну а я бы – в Хадрамаут, в отдаленнейшие места,
То и там, я верю, меня б отыскала их клевета.
 
 
Как душонкам низким таким удается – чтоб им пропасть! -
Узы нашей любви рассечь, опорочить светлую страсть?
 
 
О Аллах, меж Лейлой и мной раздели любовь пополам,
Чтобы поровну и тоска и блаженство достались нам.
 
 
Светлый мой путеводный знак,– не успеет взойти звезда,
Не успеет блеснуть рассвет,– мне о ней напомнят всегда.
 
 
Из Дамаска ли прилетит стая птиц для поиска гнезд,
Иль над Сирией заблестит острый Сириус в бездне звезд,
 
 
Иль, почудится мне: ее имя кто-то здесь произнес,-
Как заплачу я, и мокра вся одежда моя от слез.
 
 
Лишь повеет ветер весны, устремляясь в ее края,-
К Лейле вместе с ветром весны устремится душа моя.
 
 
Мне запретны свиданья с ней, мне запретен ее порог,
Но кто может мне запретить сочинение страстных строк?
 
 
Не считал я досель часы, не видал, как время текло,
А теперь – одпу за другой – я ночей считаю число.
 
 
Я брожу меж чужих шатров, я надеюсь: наедине
Побеседую сам с собой о тебе в ночной тишине.
 
 
Замечаю, когда молюсь, что не к Мекке лицом стою,
А лицом к стоянке твоей говорю молитву свою.
 
 
Но поверь мне, Лейла, что я – не язычник, не еретик,
Просто ставит моя любовь лекарей с их зельем в тупик.
 
 
Как любимую я люблю! Даже те люблю имена,
Что звучат, как имя ее,– хоть сходна лишь буква одна…
 
 
О друзья, мне Лейла нужна, без нее и день – словно год.
Кто ее приведет ко мне или к ней меня приведет?