Текст книги "Арабская поэзия средних веков"

Автор книги: Тарафа

АБУ– ЛЬ-БАКА АР-РУНДИ

* * *

 
Все что завершилось в мире, не минует разрушенья,
Пусть же нас не ослепляют счастья сладкие мгновенья!
 
 
Видишь – и дела и судьбы переменчивы и зыбки,
Злом и местью обернутся жизни краткие улыбки,
 
 
Что осталось неизменным в этом ветхом мирозданье?
Все живущее на свете время облагает данью.
 
 
Не гордись, броня стальная, судьбы властны надо всеми
Хоть меча ты не страшишься, но тебя источит время.
 
 
Не кичись, булат блестящий, позолотой прочных ножен,
Хоть ты крепче стен Гумдана, роком будешь уничтожен
 
 
Где твои владыки, Йемен, их узорчатые троны?
Где венцы их и каменья, ожерелья и короны?
 
 
Где теперь сады Ирема и колонны Ктесифона,
Слава гордого Шаддада, сасанидские законы,
 
 
Где сокровища Каруна, где теперь алтарь Ваала,
Караванов вереница, что долины заполняла?
 
 
Как мираж, они исчезли, без следа промчались мимо,
Всем им вынес рок жестокий приговор неотвратимый.
 
 
О былых царях и царствах лишь легенды сохранились,
Бьется понапрасну память, воскресить былое силясь.
 
 
Дарий и его потомки в вихре времени пропали,
И дворцы Хосроев славных их от смерти не спасали,
 
 
Будто не было героев – Саба, Ада и Кахтана,
Будто мир не покорялся мудрой воле Сулеймана.
 
 
Ты, прожорливое время, многолико, будто море,
Ты нам радость обещаешь, но за ней приходит горе.
 
 
Нам в несчастиях надежда часто дарит утешенье.
В той беде, что нас постигла, нет надежды на спасенье.
 
 
Отвечай мне, край родимый, что случилося с тобою?
Видишь – горы пошатнулись и утес поник главою.
 
 
Глаз судьбы тебя отметил, край родной лежит в тумане:
Вас неверные изгнали – горе, горе, мусульмане!
 
 
Города, перекликаясь, друг от друга ждут ответа:
Где Валенсия, Шатиба? О Хаэн цветущий, где ты?
 
 
Где ты, Кордова, столица, что влекла к себе из дали?
Там нашли приют науки и ремесла процветали.
 
 
Где твои, Севилья, рощи и луга, приют влюбленных,
И река, что протекает под покровом ив зеленых?
 
 
Нет ответа… Край родимый, мы тебя покинем скоро,
Кто же может удержаться, коль утеряна опора?
 
 
Города осиротели, пали белые знамена,
Льем мы слезы, расставаясь, как с подругою влюбленный,
 
 
С вами, милые жилища,– вы для нас пустыней стали.
С той поры как христиане вас убежищем избрали,
 
 
Там неверье поселилось, там кресты на минарете,
Вместо зова муэдзина звон церковный на рассвете.
 
 
Из мечетей раздаются стоны каменных михрабов.
Не придется ли веками вам оплакивать арабов?
 
 
Просыпайся же, беспечный, слышишь грозный голос рока?
Ты мечтами убаюкан, но судьбы не дремлет око.
 
 
Коль утеряна отчизна, на земле ты вечный странник,
Навсегда простясь с Севильей, где приют найдешь, изгнанник?
 
 
Ни в прошедшем, ни в грядущем не найдешь ты утешенья,
Ни в заботах, ни в веселье ты не почерпнешь забвенья…
 
 
Вижу всадников отважных в дальних странах за морями,
Там проносятся их кони быстролетными орлами,
 
 
Вижу блеск мечей индийских и клинки их огневые,
Словно то в пыли сраженья светят искры голубые.
 
 
Слышу музыку и пенье, кубков звон и шум диванов,
Вижу я эмиров горных и прославленных султанов.
 
 
Мы гонцов послали быстрых к вам, могучие владыки,
Донеслись ли из-за моря к вам плененных братьев крики?
 
 
Плачут матери и жены, к вам о помощи взывая,
Кто из вас, сыны ислама, содрогнулся, сострадая
 
 
Кто отвел беду от слабых, кто избавил их от горя?
Братья по крови и духу, что же ныне вы в раздоре?
 
 
Где вы, доблестные души, наша помощь и спасенье,
Где вы, рыцари, герои, что прославились в сраженье.
 
 
Те, что в трепет повергали города, края и страны,-
Растоптали вашу славу нечестивые тираны.
 
 
С берегов Гвадалквивира вас похитило насилье,
Вы рабы в стране неверных, а вчера царями были.
 
 
В стан неверных вас погнали, на спасенье нет надежды,
Облачили христиане вас в позорные одежды,
 
 
Ваш удел отныне – рабство, не помогут плач и стоны…
Где ты, неба справедливость, где всевышнего законы?
 
 
Мать с ребенком разлучают… Словно звери в дикой чаще,
Сердце жертвы вырывают из груди кровоточащей.
 
 
Сколько девушек прекрасных, словно утренние зори,
Христиане в плен уводят на мучения и горе!
 

ИБРАXИМ ИБН САXЛЬ

* * *

 
Погоди, газель степная, погоди,
Иль не знаешь – торопливость не к добру.
Сердце трепетное рвется из груди
И пылает, словно факел на ветру.
 
 
В час разлуки ты взошла, моя луна,
Путеводная звезда на небесах.
Ты разгневалась – но в чем моя вина?
Образ твой запечатлен в моих глазах.
Кто любовью ранен, не узнает сна,
Наслаждения вкушая лишь в мечтах.
 
 
Над тобой прошли весенние дожди,
Ты сверкаешь, как росинка поутру,
Не гляди с улыбкой нежной, не гляди,-
Болен я неисцелимо, весь в жару.
 
 
Пред тобою я склонился, покорён,
Раб желанья, и томленья, и тоски,
Жемчуг уст твоих блестит, незамутнен,
Губы алы, словно мака лепестки.
Но глаза твои, где жемчуг отражен,
Для влюбленного, как звезды, далеки.
 
 
Черный локон, как невольник, огради
Лик любимой, что подобен серебру,
Шеи мраморность, и трепетность груди,
И улыбки опьяняющей игру.
 
 
Ты грехов моих начало и конец,
Не казни меня, обычай твой жесток!
Увидав тебя, склонило свой венец
Солнце утра, озарившее восток.
Мчится слез поток, любви моей гонец,
К щечке, нежной, как весенний ветерок.
 
 
Где от взора расцветают, погляди,
Розы, кланяясь небесному шатру,-
Ты садовника шипами награди…
Нет, не я, увы, те розы соберу.
 
 
О пощаде я взываю, побежден,
Не покинь меня и сжалься поскорей;
Уж иссяк источпик жизни, будто он -
След на камне, что оставил муравей,
Но не жалуюсь я, страстью опален,
Благодарен и жестокости твоей.
 
 
Суд неправедный любимой – справедлив,
А любовь подобна вечному тавру,
Уходи, хулитель черный, уходи,
Уползай, как скорпион, в свою нору.
 
 
Пламя страсти изливается в слезах.
Но не гасит влага слез сердечный жар:
Мир с прохладою разлит в ее щеках,
А во мне – страстей бушующих пожар.
Пред тобой, газель, испытываю страх -
Ведь закон любви, как древо жизни, стар.
 
 
Ты идешь – и взоры мчатся позади,
Окружив тебя, как князя на пиру.
Если скажут мне – в раю блаженства жди,
Я взамен с тобой свиданье изберу.
 

* * *

 
С ночами лунными и солнечными днями
К нам шествует весна победно, неуклонно,
 
 
И воинство весны все с копьями-ветвями,
Из листьев сотканы зеленые знамена.
 

* * *

 
Вкушаю я любовь, у ней горчайший вкус,
Но вспомню милую,– и сладостно томлюсь,
 
 
Ведь взгляды всех всегда к ней тянутся с любовью,
Ей все произнести готовы славословье.
 
 
Аллах, прости, но я не стану иноверцем,
Сказав, что к дивному врагу влекусь всем сердцем.
 

* * *

 
Она пришла ко мне, я так был поражен,
Не верил я глазам, подумал – это сон,
 
 
Нет, это не она, а бред ночной горячий,
Любовью ослеплен бывает даже зрячий…
 
 
Но мимолетное возлюбленной виденье
Дарит нам и в мечтах большое наслажденье.
 
 
Мрак окружал меня наедине с любимой,
Но наполнял сердца нам свет неугасимый.
 
 
А звезды, в небесах мерцавшие стыдливо,
Смотрели вниз на нас завистливо, ревниво.
 
 
Из кубков пили мы, и ночь была чудесной,
Я целовал луну, прекраснее небесной.
 
 
От горя умирал я и до нашей встречи,
И чуть не умер я от счастья в этот вечер.
 
 
Я дважды умирал, но все ж обрел спасение:
Дарует нам любовь и жизнь и воскресение.
 

* * *

 
Кубки все вином наполним, пустим побыстрей по кругу,
Вот и капли дождевые брызжут по сухому лугу,
 
 
Туча с неба увидала вихрь засушливый и пыльный,
Сжалилась и напоила злаки влагою обильной.
 
 
Молния мечом сверкнула, и гроза готова к бою,
Тучи двинулись сразиться насмерть с засухой земною.
 
 
Пальмы с листьев дождь стряхнули, стали и стройней и краше,
Словно выпили не воду, а вино из полной чашн.
 
 
Лепестки цветов раскрылись, как ресницы глаз прекрасных,
А из глаз лучатся стрелы пламенных желаний страстных,
 
 
Взоры их – как звезды ночи, в них такое обаянье,-
Солнце дня затмить не в силах трепетное их сиянье.
 

ИБН АЛЬ-ХАТИБ

* * *

 
К могиле я твоей пришел, как пилигрим,-
Пришел почтить того, кто всеми так любим.
 
 
И как же не любить тебя, владыка щедрый?
Твой свет любую тьму развеет, словно дым.
 
 
Когда б судьба твою отсрочила погибель,
Как славил бы тебя я пением своим!
 
 
В Агмате на холме теперь твоя могила -
Как память о тебе, ее мы свято чтим.
 
 
И мертвый ты свое величье сохраняешь;
Как прежде, дорог ты и мертвым и живым.
 
 
И до конца веков тебе не будет равных,
Средь множества людей лишь ты неповторим.
 

* * *

 
Живые мне близки, но я для них далек.
Покорный жребию, я в землю молча лег.
 
 
Дыханье кончилось: на смену песнопений
Приходит тишина, безмолвие, забвенье.
 
 
Первейший из живых, я праха стал мертвей.
Щедрейший хлебосол, стал кормом для червей.
 
 
Я солнцем в небе был, и вдруг – конец и хаос,
И небо, омрачась, от горя разрыдалось.
 
 
Как часто обнажал я свой всесильный меч,
Чтобы счастливого от счастья вдруг отсечь!
 
 
Но рыцарей не раз в лохмотьях хоронили,
Оставив в сундуках нарядов изобилье.
 
 
Скажи врагам моим: «Скончался аль-Хатиб».
А где бессмертного снискать они смогли б?
 
 
Скажи им: «Радуйтесь – но все промчится мимо,
И тот же вечный мрак вас ждет неотвратимо».
 

АРАБСКАЯ ПОЭЗИЯ СРЕДНИХ ВЕКОВ .
ПОСЛЕСЛОВИЕ

Необычна судьба арабской средневековой поэзии. Ее основу составляет поэтическая традиция, созданная в древности кочевниками-бедуинами Аравийского полуострова, а впоследствии, после возникновения в VII веке ислама и образования арабо-мусульманской империи (халифата), ставшая достоянием арабизированных и исламизированных народов Азии и Африки, которые восприняли ее у арабов-завоевателей. На протяжении тысячелетия, с VIII но XVIII век, жители Аравийского полуострова, Ирака, Сирии, Египта, стран Магриба (Северной Африки) и мусульманской Испании (до изгнания арабов из Испании в конце XV века) творили поэзию, следуя древнеарабским поэтическим канонам. Создавалась и распадалась империя, изменялись политические границы отдельных арабских провинций, сменяли друг друга правящие династии, приходили новые завоеватели, а поэты продолжали рассматривать произведения своих бедуинских языческих предшественников как непревзойденный образец, подражать им в выборе тем, стиле и композиции.

Подобное отношение к древней поэзии было не только следствием известного консерватизма вкусов. Средневековые арабские придворные панегиристы, живя в больших городах халифата, представляли себе жизнь кочевников лишь понаслышке, идеализировали «героический» до исламский период, и древняя поэзия была для них непреложным источником этических и эстетических идеалов.

В условиях суровой природы пустыни, с ее дневным зноем, ночной стужей, песчаными бурями, хищниками, с постоянной нехваткой питьевой воды и пастбищ, жизнь кочевых племен древней Аравии протекала в непрерывной борьбе за существование. Не менее напряженной была и социальная борьба: повседневно совершались набеги, сопровождавшиеся угоном скота, а иногда и угоном в плен женщин и детей; в борьбе за пастбища и источники воды или в силу обычая кровной мести – основного способа регулирования внутриплеменных и межплеменных взаимоотношении – происходили кровавые столкновения, а иногда и многолетние войны между племенами и союзами племен. Племя было единственной гарантией безопасности бедуииа, изгнание из племени считалось тягчайшим наказанием и величайшим несчастном, а преданность сородичам почиталась как первая и основная добродетель, порождая обостренное чувство племенной чести и племенного патриотизма.

Древняя устная лиро-эпическая поэзия первоначально, вероятно, была связана с обрядово-магической практикой бедуинских племен, в которых поэт (слово «шаир» – «поэт» первоначально означало «ведун») занимал почетное место: ему приписывалась способность произносить магические заклинания и находить в пустыне источники воды, он был «историографом» племени, защитником его чести в межплеменных спорах, блюстителем законов и устоев. Согласно преданиям, всякий доблестный воин, вступая в поединок с врагом, произносил «богатырскую похвальбу» – стихотворение, в котором восхвалял свою храбрость и другие бедуинские добродетели, всячески превозносил соплеменников и порочил врага, а его противник отвечал ему тем же, часто сохраняя при этом тот же поэтический размер и рифму. Эти восхваления и поношения, так же как и заплачки – траурные песни, в которых родственники, главным образом женщины, оплакивали доблестного воина, перечисляли его подвиги и призывали к мести,– были, по-видимому, древнейшими поэтическими жанрами.

До нас дошли ужо сравнительно зрелые образцы древнеарабской поэзии, созданные с конца V по середину VII века и записанные средневековыми филологами Куфы и Басры во второй половине VIII века. Тогда же сложилась основная композиционная форма арабской поэзии, знаменитая «касыда» – небольшая поэма, из 80-120 стихотворных строк – бейтов; создание касыды традиция приписывает прославленному доисламскому поэту VI века Имруулькайсу. Касыда состоит из нескольких поэтических кусков, представляющих собой разные жанровые формы и не связанных ни сюжетно, ни стилистически, но в сознании бедуинского слушателя образующих стройную картину.

Всякая касыда должна была начинаться лирическим вступлением: поэт проезжает по аравийской степи мимо того места, где некогда было становище и где он встречался со своей возлюбленной, а сейчас видны лишь следы кочевья; он предлагает своим спутникам остановиться и, предаваясь воспоминаниям о свидании с возлюбленной, описывает далекую ныне красавицу.

Затем перед воображением поэта один за другим проходят излюбленные «сюжеты»: его верный спутник – прекрасная верховая верблюдица или резвый скакун, пустыня с ее скудной растительностью и хищными зверями, усыпанное звездами небо, гроза с проливным дождем, когда потоки воды сметают все на своем пути. Иногда поэт прерывает эти описания, чтобы пожаловаться на дневной жар, во время которого воздух так горяч, что кажется, будто раскаленные иголки пляшут над землей (Имруулькайс), на ночной холод, когда, чтобы согреться, бедуинский воин вынужден сжигать свой лук н стрелы (Тарафа), на трудности пути, а порой высказывает ряд сентенции о недолговечности жизни и переменчивости судьбы.

После лирического зачина или в конце касыды поэт развивает ее основную тему: прославляет себя и свое племя, осмеивает врагов, описывает победоносные войны и сражения, в которых отличился он сам или его соплеменники.

В качестве «лирического героя» касыды перед слушателем возникает образ идеального бедуинского воина, беззаветно преданного своему племени и ненавидящего его врагов, с его своеобразной полугероической, полуразбойничьей этикой, с его органической близостью к аравийской природе, «сращенностью» с ней. Природа для него – и предмет лирических описаний, и источник образов. Жизнь диких животных пустыни, их нравы и повадки хорошо ему известны.и очень напоминают ему человеческие. С животными он общается «на равных», приписывает им свои мысли и чувства, с гордостью рассказывает о своих победах над ними: смелостью он превосходит самых страшных хищников, выносливостью – голодного дикого осла или волка, быстротой бега – длинноногого страуса…

Бедуинский поэт не стремился поразить своих слушателей оригинальностью мысли или смелостью фантазии, он лишь старался с максимальной точностью описать событие, явление природы или конкретный предмет. Мир представлялся ему неизменным, поэтому картина мира в касыде всегда статична: это нанизанные в определенном порядке постоянные ситуации и картины; задача поэта сводится лишь к тому, чтобы сделать их описания максимально выразительными. Эти описания, строившиеся при помощи различных поэтических фигур, которыми поэт, строго придерживаясь традиционной канвы, «расшивал» свою касыду, и составляют прелесть доисламских поэм.

В древней поэзии бытовала и другая стихотворная форма – «кыта» – короткое стихотворение, из восьми – двенадцати строк с единым содержанием: например, заплачки, а также «самовосхваления» и «поношения» во время поэтических перебранок.

К VI – VII векам долгая традиция выработала у арабов богатую просодию, ритмы которой могли разнообразиться благодаря использованию различных поэтических метров. Древнеарабский стих строился по определенной схеме: из комбинаций открытых и закрытых слогов образовывались стопы, сочетание двух или трех стоп составляло полустишие, а два полустишия с обязательной цезурой посредине давали стих (бейт).

В зависимости от чередования долгих и кратких слогов средневековая арабская поэзия знает шестнадцать стихотворных размеров, большая часть которых была известна уже в древности.

Арабское классическое стихотворение – как правило, монорим (кроме некоторых форм – например, в пришедшей из Испании строфической поэзии). Независимо от длины касыды единая рифма выдерживается на протяжении всей поэмы. Поэтому арабские стихотворепия, не имевшие особых названий, часто именуются по рифме (например, «Ламия» – стихотворение, все бейты которого рифмуются на согласную «лам», «Нуния» – на «нун», и т. д.).

Средневековые комментаторы и филологи выделили из огромного числа доисламских поэтических произведений (в трудах филологов упоминается не менее ста имен древних поэтов) семь поэм-касыд, которые они считали непревзойденными шедеврами. Эти поэмы получили наименование «муаллак» (буквально: «нанизанные», подобно жемчужинам в ожерелье). Легенда повествует, будто авторов их чествовали во время ежегодных ярмарок в Указе (оазис около Таифа), а тексты муаллак якобы вывешивались перед входом в языческий храм. Авторами муаллак были семь прославленных бедуинских поэтов – Имруулькайс, Тарафа, Зухайр, Антара, Лабид, аль– Харис ибн Хиллиза и Амр ибн Кульсум. Более или менее достоверные описания их жизни содержатся в трудах и антологиях средневековых филологов.

Древнеарабская лирика ещё не знает индивидуального авторского «я». Однако, при всем единообразии тем, общности композиции и образного языка, каждая муаллака все же отмечена индивидуальными особенностями таланта ее создателя. Так, у Тарафы и Антары особенно мощно звучат героические мотивы, в то время как Зухайр больше склонен к дидактическим размышлениям; эпико-повествовательный элемент полнее всего развит у Амра ибн Кульсума и аль-Хариса ибн Хиллиза, а любовная тема – у Имруулькайса и Антары. Картины природы занимают большое место во всех муаллаках, но особенно выделяются как мастера пейзажной лирики Имруулькайс и Лабид. Лабиду же принадлежит никем из древних арабских поэтов не превзойденное по своей живости и достоверности описание охоты.

Природа в муаллаках живет в неразрывной связи с настроением поэта, которое передается посредством психологического параллелизма: дождь в засушливой пустыни соответствует чувству радости или радостного ожидания, палящее полудеипое солнце или бесконечно длящаяся холодная ночь, «потягивающаяся», подобно хищному зверю, служит параллелью безысходной грусти и т. д. Образы природы дают материал для многочисленных сравнений, в которых преобладают устойчивые постоянные эпитеты: возлюбленная – антилопа или газель, девушка – солнце, светильник во мраке, щедрость – обильный дождь, скупость – засуха. Поэт видит то, что описывает, его образное мышление конкретно-изобразительно.

Лиро-эпическому герою бедуинской поэзии свойственна бурная эмоциональность: он мгновенно переходит от грусти к восторженному описанию природы, от лирического тона к боевой ярости. Эта резкая смена настроений и ситуаций создает фрагментарность и раздробленность касыды и вместе с тем придает поэтическому повествованию своеобразную динамичность и контрастность. Повествуя об эпическом событии, бедуинский поэт стремится к «точности» (указывает место, где происходило сражение или находилось становище), однако отступает от элементарного правдоподобия, бесконечно гиперболизируя свои подвиги и могущество своего племени.

Доисламская поэзия – замечательный памятник древнеарабской культуры. Ее особое обаяние – в свежести первооткровения, в естественности, органичности образного мышления и эмоционально-духовного склада ее создателей, в непосредственности их впечатлений и чувств. Поэтому нормативная роль языческой поэтической традиции в арабской культуре последующих столетий эстетически оправдана.

VII и VIII века – эпоха решительных перемен в судьбах народов Азии и Африки. Распространившаяся в течение двух десятилетий по Аравийскому полуострову новая религия – ислам (Мухаммад выступил со своими проповедями в начале второго десятилетия VII века, а к 630 году большинство язычников-бедуинов Аравии уже было обращепо в новую веру) – была в результате арабских завоеваний воспринята покоренными народами халифата. Жители Сирии, Ирака, Египта, Северной Африки и частично Испании были исламизированы и арабизироваиы, восприняли язык завоевателей и стали (как и жители многих исламизированных, но не арабизированных областей Ирана, Средней Азии и Кавказа) активно участвовать в создании арабо-мусульманской синкретической культуры.

Произошло перемещение арабских культурных центров. Если в период возникновения ислама центрами культурной жизни мусульманской общины были Мекка и Медина в Аравии, то при преемниках Мухаммада, халифах из династии Омейядов (661-750) и Аббасидов (750-1258), такими центрами стали древние, а также основанные завоевателями города Сирии и Ирака. В первое столетие ислама в омейядскую столицу Дамаск, а также в ставки арабских завоевателей Куфу и Басру приезжали из Аравии поэты, дабы прославить халифа и его эмиров, а заодно воспеть свое племя и высмеять его врагов. Действуя по принципу «разделяй и властвуй», омейядские халифы всячески поощряли старинное племенное соперничество, которое вносило особый смысл в поэтические дуэли придворных панегиристов. Приверженцы враждующих политических группировок и религиозных направлении и сект также имели своих поэтов, защищавших соответствующую политическую или религиозную доктрину и бранивших ее противников. Для такой поэтической полемики вполне подходили традиционные древние жанры – восхваления и поношения. Отныне панегирик становится преобладающим жанром придворной поэзии. Ррандиозные завоевательные походы отразились в тематике описательной части касыды, где к картинам аравийской природы и межплеменных стычек прибавились описания больших сражений, боевого оружия, осады крепостей и т. д.

В поэзию проникают исламские этические представления: наряду с традиционными языческими афоризмами звучат мусульманские дидактические речения, встречаются прямые цитаты из Корана. Омейядские поэты вводят в касыду стилевые компоненты, связующие ее прежде разрозненные части.

Знакомство арабов с культурой покоренных народов, особенно с культурой сасанидского Ирана, меняет образ жизни и внешний облик завоевателей, их интересы и художественные вкусы, что находит отражение и в поэзии, делает ее ярче, изысканнее, музыкальнее. Художественные средства становятся разнообразнее, в них ощущается больше фантазии и живого поэтического воображения. Вместе с тем перемещение литературных центров в резиденции халифов и их эмиров отрывает поэтов от природы пустыни и бедуинской среды, лишает их все еще обязательные описания аравийской природы былой непосредственности.

Этот процесс поэтической трансформации шел медленно и завершился лишь во второй половине VIII века. До середины VIII века арабская поэзия создается почти исключительно аравитянами или выходцами из Аравии, перебравшимися ко двору. Поэтому творчество знаменитых придворных омейядскпх панегиристов аль-Ахталя, аль-Фараздана и Джарйра остается в русле древнеарабских поэтических традиций. Прославляя своих покровителей за благочестие и ревностность в защите и распространении ислама, эти поэты приписывают им все бедуинские добродетели: храбрость, великодушие, щедрость. Они нападают на врагов Омейядов, всячески подчеркивают заслуги своих племен перед правящей династией, а во взаимных нападках и оскорблениях вспоминают доисламские межплеменные распри.

Иной характер носила в это время поэзия на родине арабов, в городах и бедуинских становищах Аравии, где рядом с традиционной касыдой расцветает замечательная любовная лирика.

Предание гласит, что умением слагать стихи грустного любовного содержания особенно прославились поэты хиджазского племени узра. В небольших стихотворениях поэты «узритской школы» воспевали целомудренную любовь несчастных влюбленных, разлученных злым роком. Узритская лирика проникнута чувством тоски и обреченности, покорностью перед неумолимой судьбой. В средневековых антологиях мы находим рассказы об узритских поэтах, чья судьба обычно неотделима от судьбы их возлюбленных. Такова одна из самых популярных пар: Кайс ибн аль-Мулаввах по прозвищу Маджнун («Обезумевший от любви») и Лейла. По преданию, Кайс бежал в пустыню, потому что не смог жениться на Лейле, отданной сородичами замуж за бедуина из другого племени. Обезумевший от горя, бесцельно бродил он, общаясь лишь с дикими зверями, вспоминая Лейлу и сочиняя о своей несчастной любви грустные стихи. История трагической любви Лейлы и Маджнуна не менее популярна на Востоке, чем история Тристана и Изольды или Ромео и Джульетты в Европе.

Иной была любовная лирика горожан Хиджаза, носившая, в отлично от печальной и целомудренной узритской лирики, радостный и чувственный характер. Среди мастеров хиджазской городской лирики более других прославился медииец Омар ибн Аби Рабиа, в своих стихах воспевавший прекрасных паломниц, а также знатных жительниц Мекки и Медины, высокомерных и пресыщенных жизнью.

Омар ибн Аби Рабиа живописует внешний облик женщин своего времени, их характер и привычки, описывает любовные свидания. Он широко использует диалог, в котором можно уловить интонации знатных мединских и мекканских «дам» и «кавалеров», с их «куртуазностью», привычкой к праздности и кокетством.

Омейядские поэты создали жанр газели – короткого стихотворения о любви. Эти стихи предназначались для пения под аккомпанемент музыкальных инструментов. И поныне идут споры о том, что послужило основой для создания этого жанра,– выделившееся из касыды лирическое вступление или все более влиявшая на арабскую поэзию любовная лирика древнего Ирана, песенная культура которого после арабских завоеваний была, вместе с потоком невольников, занесена в центры арабо-мусульманской культуры.

Середина VIII века – переломный момент в политической и культурной жизни народов халифата. При Омейядах арабская империя достигла своих максимальных размеров, и при сменившей их династии Аббасидов ее границы оставались более или менее неизменными.

Переход власти в руки Аббасидов не был простым династийным переворотом, он означал рост влияния обращенной в ислам аристократии, в первую очередь иранской, отчасти оттеснившей на второй план арабскую племенную знать. Мавля (так именовались вольноотпущенники из числа обращенных в ислам бывших иноверцев) начинают играть все большую роль и в культурной жизни халифата. К этому времени они уже достаточно хорошо овладели арабским языком, чтобы активно участвовать в культурном творчестве. Их деятельность способствует привнесению в арабо-мусульманскую культуру местных национальных традиций (иранской, сирийской и др.), в результате чего складывается богатая синкретическая культура – основа расцвета арабской литературы в VIII – XII веках.

Первый этап «золотого века» арабской поэзии принято именовать «Обновлением». Инициаторами обновления арабской традиционной поэзии были выходцы из исламизированных персидских семей. Новое направление было связано с «шуубизмом», то есть с той политической борьбой, которую вела аристократия покоренных народов, в первую очередь исламизированных иранцев, за равные права с арабами-завоевателями.

Первым поэтом нового направления был перс по происхождению Башшар ибн Бурд. Уроженец Басры, слепой от рождения, поэт много скитался по городам халифата, пока не стал придворным панегиристом багдадских халифов. Язвительные сатиры на высокопоставленных придворных и самого халифа навлекли на поэта гнев двора, и по приказу халифа он был засечен до смерти. В своих панегириках Башшар ибн Бурд в угоду придворным вкусам соблюдал традиционный канон; новаторство его проявляется в других жанрах: в сатирах, где он высмеивает дикарей-бедуинов и прославляет высокую культуру своих предков персов, и в газелях, где на смену традиционной любви к условной красавице бедуинке появляется конкретный образ возлюбленной и живое описание любовных переживаний.

Вслед за Башшаром ибн Бурдом и другие поэты «Обновления» критически относились к древнеарабской поэтической традиции и поэтому широко вводили в нее новые идеи, темы и поэтические приемы. Наряду с «официальной» придворной поэзией (касыдой-панегириком) теперь создаются новью жанры, в которых отражается жизнь и настроения городских сословий. Возникновение особого жанра застольной поэзии, или «поэзии вина» (хамрийат), связано с именем Абу Нуваса.

Сын персиянки, Абу Нувас также родился в Басре, где уже в молодью годы заработал репутацию пьяницы, распутника и богохульника (что отражено во многих новеллах «Тысячи и одной ночи»). Тем не менее поэт был принят при дворе Харун ар-Рашида и его преемников в качестве панегириста и в этом жанре оставался вполне традиционным поэтом. Но слава Абу Нуваса связана с его застольной лирикой, изобилующей описаниями вина, дружеских попоек, опьянения. Поэт издевается над традиционной идеализацией кочевого быта, прославляет радости городской жизни, призывает ловить минуту счастья, не омрачая ее мыслями о загробном возмездии.

Другой поэт «Обновления», Абу-ль-Атахия, уроженец Куфы, создает жанр «зухдийат», лирику философско-аскетического содержания. В то время как Абу Нувас воспевает земные радости, Абу-ль-Атахия, наоборот, обличает развращенность и высокомерие правящих сословий, забвенно нравственных предписаний ислама и пророчествует всеобщую гибель. Аскетически-обличительная поэзия Абу-ль-Атахии и гедонистическая лирика Абу Нуваса – как бы две взаимодополняющие стороны кризисного мироощущения переломной эпохи.

Поэзия «Обновления» богата картинами пышных придворных увеселений, кипучей и многообразной жизни городов, отодвинувшими на задний план традиционные описания покинутых становищ, пустыни, диких зверей и прочих аксессуаров бедуинской жизни.

Заметную эволюцию переживает также образный строй поэзии. Традиционные метафоры и эпитеты, навеянные условиями кочевой жизни бедуинов, теперь сохраняются лишь в традиционных вступлениях к панегирикам. Поэты вводят новые образы, в которых отражается их собственный жизненный опыт и представление о прекрасном. Более того, они позволяют себо издеваться над традиционной бедуинской касыдой, начинающейся с оплакивания следов покинутого кочевья, высмеивают наивную сентиментальность лирической части касыды и скучные для горожанина описания жизни в пустыне.

В середине IX века на фоне начавшегося распада империи и ослабления халифской власти возникает политическая и религиозная реакция. Волна репрессий обрушивается на все формы отклонения от официальной ортодоксии – на мусульманский рационализм, на шиизм, а заодно и на носителей шуубитской идеологии, ратовавших за равенство всех мусульман в халифате независимо от их происхождения и привносивших в ислам разнообразные ереси .