Текст книги "Арабская поэзия средних веков"

Автор книги: Тарафа

АЛЬ-ФАРАЗДАК

* * *

 
Бездушный рок разъединил меня с возлюбленной моей.
В пустыне сердце я вспоил надеждой на свиданье с ней.
 
 
В постылой тьме своих ночей не знаю праведного сна.
Тоска моя все горячей. Но встреча вряд ли суждена.
 
 
Душа разлукою больна, растет недуг опасный мой.
Любовь – беда, но лишь она спасает от себя самой.
 
 
Покуда не помог Аллах, себе помочь я не могу.
Во всех своих земных делах пред ним, наверно, я в долгу.
 
 
Но, после бога, мне помочь оборониться от обид
И все преграды превозмочь – сумел великий аль-Валид.
 
 
О правоверных властелин, владыка жизни, мой халиф,
Здесь, после бога, ты один и всемогущ, и справедлив!
 
 
Ты – ставленник Аллаха, ты даруешь влагу в знойный час
Она влилась в сухие рты, когда измученных ты спас.
 
 
Ты доискался до причин и смуту жалкую пресек,
В которой женщин и мужчин губил бесчестный человек.
 
 
Не зря сверкал сирийский меч, его приспешников разя.
Их головы слетели с плеч. Иначе действовать нельзя.
 
 
Зато непобедим твои стан. Зато превыше туч и гор
Абу аль-Аса и Марван воздвигли гордый твой шатер.
 
 
И всадники в тени его не зря устроили привал -
Сынам народа своего ты счастье щедро даровал.
 
 
Твои дары, о мой халиф, дошли теперь и до меня,
Восторгом душу окрылив, печаль постыдную гоня.
 
 
В твой край стремится мой верблюд, и крутизна горы Биран
Для стройных ног его – не труд, когда манит приветный стан.
 
 
Ему обильный водопой награда после пыльных круч.
А для моей любви слепой блеснул надежды робкий луч.
 

* * *

 
Неприметный кувшин, искрометной наполненный влагой,
Стал похож на звезду, что пьянит небывалой отвагой.
 
 
Перед нами бутыль, для которой года не обуза -
Для вина далеки ль времена даже сына Хурмуза!…
 
 
С той бутыли печать мы сегодня беспечно сорвали,
Чтоб напиток почать, вызревавший так долго в подвале.
 
 
И пускай седина предвещает конец безотрадный -
Мы с утра дотемна будем пить буйный сок виноградный.
 
 
За него мы взялись на рассвете, а кончим к закату.
Встречу смерть во хмелю – не замечу я жизни утрату.
 

* * *

 
Вы, о всадники, мощных верблюдов гонящие вдаль,
В тот предел, где я буду в ближайшие годы едва ль,-
 
 
Если вам, одолев столько трудностей неимоверных,
Доведется узреть повелителя всех правоверных,
 
 
Передайте мои, порожденные честью, слова:
«Та земля, что лежала в руинах, уже не мертва.
 
 
Покорился Ирак властелину арабского мира,
И отрады полно все, что было уныло и сиро.
 
 
Твой пылающий меч ниспослал всемогущий Аллах,
Чтобы стая врагов пожалела о подлых делах.
 
 
Чтобы головы прочь послетали во времени скором
У отступников тех, что казнимы на рынках с позором.
 
 
Сам Аллах ниспослал правоверным такого борца,
Что готов был сражаться за дело его до конца.
 
 
И когда зарычала война, жаждой крови пылая,
Рухнул меч твой на темя глупца, как звезда огневая.
 
 
Ты – наместник Аллаха, пришедший по праву сюда.
Потому и победа с тобой неразлучна всегда.
 
 
Над мекканским лжецом, что посеял обман и разруху,
Разразилась гроза, ударяя по зренью и слуху.
 
 
Рухнул, череп дробя, на него с высоты небосвод.
А предательства плод не свалился в разинутый рот.
 
 
Этот враг был из тех, что наводят пустые порядки,-
Лил и лил свое масло в дырявый бурдюк без оглядки.
 
 
По вине честолюбца, который упрямей осла,
Бестолковая смута губила людей без числа.
 
 
И народ возопил, чтоб Аллах ниспослал нам халифа,
Ниспослал нам того, кто изгнал бы шакала и грифа.
 
 
Ведь Аллах милосерд и всегда открывает свой слух
Для людей, чей поник в нищете истомившийся дух.
 
 
Презирая скотов, ожиревших на привязи в стойле,
Ценит он скакунов, что в кровавом нуждаются пойле.
 
 
Зарычала война и, вонзив стремена, полетел
За отрядом отряд, нарушая привычный предел.
 
 
На поджарых сирийских конях мы промчались, могучи
По равнинам Востока, где пыль заклубилась, как тучи
 
 
По равнинам Востока скакал за отрядом отряд.
Войско Мусаба наземь валил этот яростный град.
 
 
О герой, ты сметал, словно буря, любые преграды,
И мятежники пали, прося на коленях пощады.
 
 
Одержавший победу в жестокой, но правой войне,
Навсегда утвердился ты в этой немирной стране.
 
 
Мы слетели орлами с горячих высот небосклона,
И казались крылами твои боевые знамена.
 
 
Были копья красны, словно клювы неистовых птиц,
Их омывших в крови нечестивцев, поверженных ниц.
 
 
И высоко взносились погибших злосчастные души
Над колодцами смерти, над безднами моря и суши.
 
 
Наши копья пылали, военную славу неся,
И земля закраснела в ту пору, наверное, вся.
 
 
Но умолкли тревоги, минула година раскола,
И достойнейший твердо взошел по ступеням престола.
 
 
И в одежды Османа его облачил сам Аллах,
Лучший род утверждая на гордых и мудрых делах.
 
 
И хранят это право надежные копья и латы,
И знамена твои, как в тревожные годы, крылаты».
 

* * *

 
Перед юной насмешницей вновь подвергаюсь искусу,
Над моей сединой хохотать ей, как видно, но вкусу.
 
 
То подходит поближе, то вдруг отбегает опять,
Любопытная, как страусенок,– попробуй поймать!…
 
 
Горожанка, свой стан изогнувшая под покрывалом,-
Да ведь это погибель, сравнимая с горным обвалом!
 
 
Эта хищница нежная львице коварной сродни:
Загляни ей в глаза – прямо в сердце вонзятся они!…
 
 
Как потерянный бродишь, осилен любовным дурманом,
И стократно насуешь, увы, перед женским обманом.
 
 
Хоть люблю, говорю я строптивому сердцу: «Забудь!»
К светлокожей красавице, нет, не направлю свой путь.
 
 
Для разлуки с прелестной достаточно вески причины.
Есть призванье достойнее для пожилого мужчины.
 
 
Но не слышит меня норовистое сердце мое,
В нем трепещет любовь, как стрела, как стальное копье.
 
 
Никуда не уйти от пустынной неистовой жажды,
И к источнику счастья нельзя не вернуться однажды.
 

* * *

 
Я из племени сильных, из ветви с несмешанной кровью,
И звезда моя блещет, на стражу придя к изголовью.
 
 
Сад ибн Дабба могучий меня воспитал при себе,-
Благороднейший, лучший среди закаленных в борьбе.
 
 
Вслед за ним и другие вели меня к яркому свету.
О вожди моей жизни, спасибо за выучку эту!
 
 
Да, немало вас было, защитников львиной семьи.
Вас душа не забыла, отцы мои, братья мои!
 
 
Грозным логовом в чаще была наша крепость святая,
Наши когти знавала врагов беспощадная стая,
 
 
Предводителей многих прикончили наши мечи,-
Не ублюдков убогих, что лишь на словах горячи,
 
 
Не подобных Джариру с дырявой его родословной,
А бойцов, что могли бы опасностью стать безусловной.
 
 
Так чего же ты хочешь, грозя мне с поджатым хвостом?
Честь свою не упрочишь бахвальством на месте пустом.
 
 
Я из племени Дабба, умевшего рати несчетной
Наносить пораженье – залог родословной почетной.
 
 
Не знаком я со страхом, бичом слабодушных людей.
Возведен я Аллахом по лестнице славы моей.
 
 
Было племя Маадда в истоке древнейшего рода.
Были Дарима дети – краса и надежда народа.
 
 
Мы, наследники славных, добавили доблесть свою
В этот строй равноправных, не дрогнувший в долгом бою.
 
 
Даже в годы сомнений, когда не поймешь человека,
Племя Хиндифа вечно хранимо величием века.
 
 
И на высшем совете в тревожный, решающий час
Были подвиги эти примером для многих из нас.
 
 
Мы вождями арабов не зря в годы мужества стали,
Нет, не зря проблистали мечи наши всплесками стали!
 
 
Наше войско в погоне самумом идет огневым,
И язычников кони легли на колени пред ним.
 
 
Боевые кольчуги, что иней сверкающий, белы.
Их колец не пронзают врагов оперенные стрелы.
 
 
Нечестивые слабы. А нам отворился весь мир.
Мы с тобою арабы. Подумай над этим, Джарир!
 

* * *

 
Видя месяц и солнце, тоскую о том, кто ушел без возврата:
Больше нет сына Лейлы, могучего Галеба, милого брата!…
 
 
Золотые светила с ним схожи лицом и душой благородной.
Был он вхож и к владыкам, и был он обласкан любовью народной.
 
 
Больше нет сына Лейлы, прекрасного Галеба, друга и брата.
Племя таглиб еще никогда не когтила такая утрата!
 
 
Если б Язбуль и Дамг, первозданные горы, узнали об этом,
То склонили бы скорбно вершины, венчанные снегом и светом.
 

* * *

 
Ты спишь в земле, Саид, утратив жизни силу.
Да увлажнит Аллах дождем твою могилу!
 
 
Она твой вечный дом, в Истахре возведенный.
Уже не выйдешь ты на воздух раскаленный.
 
 
Да увлажнит Аллах дождем тот холмик малый!
Под ним ты спишь, Саид, без памяти усталый.
 
 
Подушкою земля тебе отныне стала.
Она и твой халат, она и покрывало…
 
 
А ты ведь был для всех как дождевая влага.
Ты расточал себя лишь для чужого блага.
 
 
И засуха-беда была тогда бессильна.
Была твоя любовь, как щедрый дождь, обильна.
 
 
Безмерна скорбь сейчас, когда песок зыбучий
Сокрыл тебя от нас, о друг мой самый лучший!…
 
 
Твоя вдова с детьми – со всеми пятерыми -
Льет слезы без конца, захлебываясь ими.
 
 
Горячих слез поток ей размывает очи.
А день вокруг поблек и стал угрюмей ночи.
 

* * *

 
Зачастивший к виночерпию, где напоят без отказа,
Не постится и не молится, позабыв слова намаза.
 
 
Ночью трет больную голову, стонет, охает, бранится,
А с утра все только думает, как ему опохмелиться.
 
 
Видел я подобных грешников, что лежат в пыли дорожной,
Несусветную нелепицу мелет их язык безбожный.
 
 
Вспомнил я при этом зрелище, проходя поспешно мимо,
Что лишь муки, муки адовы ждут их всех неотвратимо.
 
 
И, творя молитву вечером, я вознес хвалу Аллаху
За того, кто жизнью праведной божьему покорен страху.
 

* * *

 
Разъяренная смерть объявилась в округе,
Поредел мой народ, оскудел он в недуге.
 
 
О, когда б я не знал, что бессильна мольба,
Я молил бы тебя неотступно, судьба.
 
 
Я молил бы вернуть этих юных и сильных,
Что лежат неподвижно в пределах могильных.
 
 
Поникаю душой, видя жалкий конец
Благородных умов и великих сердец.
 
 
Поникаю душой, слыша, как незнакомо
Стонет Аджадж, верблюд мой, гонимый от дома.
 
 
О жена, мне так трудно сейчас потому,
Что в беде не могу я помочь никому,
 
 
Что мечети безлюдны теперь, как пустыня,
Что иссякла, как мертвый родник, благостыня,
 
 
И уже развалились умерших дома,
И немало живущих лишилось ума…
 
 
Но среди молодых, уцелевших от мора,
Есть врачи – есть вожди, что помогут нам скоро.
 
 
Вижу: скачут, повесив на копья плащи,
Эти мощные всадники в хмурой ночи.
 
 
Кто-то, кажется, жилистой, тонкой рукою
Прикоснулся ко мне, дав начало покою.
 
 
Ночь проходит, но перед рассветом за ней
Скачет несколько черных, высоких коней.
 
 
Нет, еще не остыло ты, чувство утраты,
И тобой, словно камнем, надежды примяты!…
 
 
Сколько нежных красавиц ушло без любви,
Затерялось во мраке, зови не зови!…
 
 
Сколько славных мечей опустилось навеки,
Сколько слез обожгло материнские веки,
 
 
Сколько там кобылиц убежало в пески,
Вырвав повод из мертвой хозяйской руки…
 

* * *

 
Имеет каждый две души: одна щедра и благородна,
Другая вряд ли чем-нибудь Аллаху может быть угодна.
 
 
И между ними выбирать обязан каждый, как известно,
И ждать подмоги от людей в подобном деле бесполезно.
 

* * *

 
События в пути неведомы заране.
Друзья, какую ночь провел я в Гарийяне!…
 
 
Был гостем у меня голодный волк поджарый,
Быть может, молодой, быть может, очень старый.
 
 
Вздыхал он и стонал, как изможденный нищий,
Уже не в силах сам разжиться нужной нищей.
 
 
Как тонкое копье, маячил он во мраке,
А ближе подойдя, подобен стал собаке.
 
 
Когда б нуждался он в одежде и приюте,
Я дал бы их ему, покорен той минуте.
 
 
Я поделился с ним едой своею скудной.
Верблюды прилегли, устав с дороги трудной.
 
 
Поблескивал песок. Пустыня чуть вздыхала
И в нежном блеске звезд со мною отдыхала.
 
 
Не будет путник тот угрюмым и суровым,
Что даже волка смог пригреть под звездным кровом
 

* * *

 
Ахталь, старый смельчак, несмотря на враждебные силы
Перед смертью своей посетил гордых предков могилы.
 
 
Аль-Фараздаку взять под охрану от ярости мира
Поручил он и мать, и стада молодого Джарйра.
 
 
Значит, племя Кулёйба спасти их способно едва ли.
За подобным щитом не укрыться от злобы и стали.
 
 
Тонок он и дыряв, словно кожа на ножках овечьих.
Эти люди Кулейба – подонки, хоть выспрення речь их.
 
 
На обиду они не ответят хотя бы обидой.
Пред угрозой дрожат, как при виде гюрзы ядовитой.
 
 
А во время войны не видать их на поле сраженья -
За верблюжьим горбом замирают они без движенья.
 
 
Эти трусы Кулейба по-песьи скулят под пинками.
Как бараны они, обмаравшись, трясут курдюками.
 
 
Это племя бежит, захвативши пожитки в охапку.
Отшвырнул я его, как хозяйка – негодную тряпку!
 

* * *

 
Я раскаяньем злым томим и не в силах найти покой.
Разведен я с моей Навар. Как не думать о том с тоской!
 
 
Ведь покинуть ее навек – это значит утратить рай.
Как Адам, я лишен его безвозвратно – хоть умирай!…
 
 
Ныне я подобен слепцу, что глаза себе самому,
Обезумевши, проколол и при жизни сошел во тьму.
 
 
Разлучен с любовью Навар, одиноко бреду в пески.
Заменить ее мне могла б только смерть от своей руки.
 
 
О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар -
Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава
 
 
Мы расстались не потому, что она наскучила мне,-
Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.
 

* * *

 
Случалось мне порой, бледнея от стыда,
Считать себя глупцом, но трусом – никогда.
 
 
И вот я повстречал в скитаниях ночных
Чудовищного льва средь зарослей речных.
 
 
И грива у него была, как черный лес,
И каждый коготь был, как месяц, нож небес.
 
 
Разинутая пасть ревела, как прибой,
Где в пене на клыки напорется любой.
 
 
Душа в моей груди померкла, словно свет.
Но я вскричал: «Вперед! Нам отступленья нет!
 
 
Коль ты, злодей ночной, сразиться сгоряча
Осмелишься со мной – отведаешь меча!
 
 
Ты все-таки слабей, чем, например, Зияд.
А ну-ка прочь, злодей! Поберегись! Назад!»
 
 
Ему навстречу я шагнул с мечом в руке,
И зверь, взмахнув хвостом, укрылся в тростнике.
 

* * *

 
Случись твоей судьбе моею стать судьбою -
Ты видел бы сейчас пустыню пред собою.
 
 
Ты ехал бы по ней куда глаза глядят,
Не ведая тропы, что приведет назад.
 
 
И был бы шейхом ты в Омане, где верблюды
Особенно умны, стройны, широкогруды.
 
 
Нигде покуда нет столь благородных стад,
Как у моей родни, у племени Маадд!
 
 
Он подо мной сейчас, бегун такого вида.
Его бы не смогли догнать гонцы барйда.
 
 
Погонщику с таким управиться невмочь:
Попробуй-ка ударь – уйдет от палки прочь!…
 
 
И ноги у него, у этого верблюда,-
Как лунные лучи в ночи, в минуту чуда.
 
 
Богатое седло и крепкая узда
Не снизят быстроты – полет, а не езда!
 
 
Подобный на бегу не станет головою
Беспомощно трясти – быть падалью живою.
 
 
А всадник – что ему все беды и дела!…
Лети себе вперед – и разорвется мгла!
 
 
Но ты – не я. Страшна тебе слепая участь
Запрятанных в тюрьму, где не спасет живучесть,
 
 
Где разрешат от бед лишь сизые мечи,
Что молча занесут над шеей палачи,
 
 
Когда душа стоит у воющей гортани,
Покинуть плоть свою готовая заране.
 

* * *

 
Нас больше, чем камней на берегу морском,
И верных нам друзей не счесть в кругу людском.
 
 
Как недруг устоит, озливший наше племя?
Чей выдержит костяк той ненависти бремя?
 
 
В становищах своих иные племена
Возносят с похвальбой героев имена.
 
 
Но разве слава их сравнима с нашей славой,
Коснувшейся небес в года беды кровавой?!
 
 
Взошли от корня мы – от племени тамим,
И Ханзалы завет мы бережно храним.
 
 
И таглиба семья взрастала с нами рядом
Кипучим, как листва, бесчисленным отрядом.
 
 
Нет, с племенем любым вы не равняйте нас,
Когда великих дел настанет грозный час!
 
 
Мы – каменный оплот, и об скалу-твердыню
Обломит зубы смерть, забыв свою гордыню.
 
 
А если Хиндиф наш войдет в костер войны -
Зачинщиков ее сметут его сыны.
 
 
И если стан вождя друзей не скличет разом -
Их подчинить себе сумеет ои приказом.
 
 
А трусов обратит высоких копий ряд
В союзников его надежнейший отряд!
 
 
Он, Хиндиф, наш отец, неверных сокрушая,
Сплотил всех мусульман – ему и честь большая.
 
 
Был царским торжеством его победный пир.
За Хиндифа, клянусь, отдам я целый мир!
 
 
Его любовь ни в чем не знает зла и страха,
И ненависть его сотрет врагов Аллаха.
 
 
Мы Кабу сторожим и бережем Коран,
И в Мекку держит путь с дарами караван.
 
 
Мы благородней всех, чья кровь струится в жилах,
И тех, кто под землей покоится в могилах.
 
 
Сияет нам луна, и солнце с вышины
Благословляет нас для мира и войны.
 
 
Нам блещут небеса, и без конца, без края
Лежит у наших ног вся сторона земная.
 
 
И если бы не мы, не наш могучий стан -
Вошел бы чуждый мир в пределы мусульман.
 
 
Строптивых покарав своей рукой железной,
Сдержали мы разбег лишь над морскою бездной.
 
 
Но в яростных боях и ныне, как вчера,
Мы духов и людей смиряем для добра.
 
 
Лежит его чалма на всех, служивших свету,
И смерть сорвать с чела бессильна тяжесть эту.
 
 
Когда, когтя врагов, как соколы с высот,
Мы падаем на них – ничто их не спасет!
 
 
Суставы рубит меч и головы разносит.
У асад племя бакр пощады пусть не просит.
 
 
Сраженья жернова – что камнепад в горах.
Несдавшийся Неджран размолот ими в прах.
 
 
Однако для его безвинного народа
Мы – как весенний дождь, упавший с небосвода.
 
 
В голодный год, когда, худущий, как скелет,
Шатается верблюд и в пем кровинки нет,
 
 
И нету молока у тощих и унылых
Верблюдиц молодых, которые не в силах
 
 
Тащиться по степи, обугленной дотла,-
Остановись, бедняк, у нашего котла!
 
 
Пусть Сириус встает в небесной черной тверди,
Пылая, как вулкан, одетый тучей смерти,
 
 
Но машрафийский меч, как молния разя,
Восстановил права, без коих жить нельзя.
 
 
И гостя мы всегда накормим и напоим
В пустыне, дышащей приветом и покоем.
 

* * *

 
Кто поможет любви, что вошла в мое сердце навеки?
Где лекарство для глаз, в темноте не смыкающих веки?
 
 
Кто починит жилище, похожее на голубка,
Что, взъерошенный ветром, укрылся в песке от песка?
 
 
Только солнце и дождь посещают мой дом отдаленный,
Только страус порой, подбежав, поглядит, удивленный,
 
 
Да самец антилопы пасется вблизи, потому
Что безлюдное место сулит безопасность ему.
 
 
Он – как белый верблюд одинокий, ушедший от стада
За верблюдицей вслед – ничего ему больше не надо…
 
 
Как увидеть мне Лейлу? Она принимала меня
В том становище славном, где часто слезал я с коня.
 
 
Благородство всегда защищало правдивых от сплетен,
А сейчас я молчу, пред лицом клеветы безответен.
 
 
Смотрят искоса люди на каждый мой краткий приезд.
Настоящего друга уже не отыщешь окрест.
 
 
На меня только глянув, муж Лейлы кривится от злости.
Рада челядь его перемыть нам безвинные кости.
 
 
Приезжал я когда-то без всякой опаски сюда.
Никакой соглядатай мне даже не снился тогда.
 
 
Но теперь я н сам на любого гляжу с подозреньем,
Видя то, чего нет, одичалым, затравленным зреньем.
 
 
Начинает казаться, что тайна моя на виду,
Что на голову Лейлы вот-вот я накличу беду.
 
 
А потом… А потом ото племя ушло из межгорья.
Видел я караван, потянувшийся в сторону моря.
 
 
Торопились верблюды, ненастье почуяв нутром,
Помрачнела долина, и в тучах послышался гром.
 
 
В спину ветер задул. Но тугие порывы ослабли
В месте том, где залив изогнулся, как лезвие сабли.
 
 
За гряду перевала уехала Лейла моя.
Сердце откочевало за нею в иные края…
 
 
Всех подружек ее вспоминаю сегодня в печали.
Как разумна Джануб!… Только с Лейлой сравнится едва ли.
 
 
Как Тумадир прелестна – как с нею светло и легко!…
Но до солнечной Лейлы красавице той далеко.
 
 
В древнем замке своем, где-то между Евфратом и Тигром,
Предаются они то унылым раздумьям, то играм.
 
 
И душа моя, разом покинувши тело, вослед
Устремляется смело за теми, которых здесь нет.
 
 
И жестокая страсть, о которой молчал я доныне,
Словно сокол, когтит изнемогшее сердце в пустыне.
 
 
Набежавшие слезы пытаюсь упорно сдержать,
Но слеза за слезою в глазах пакипает опять.
 
 
Если б кровью они, эти слезы обильные, стали -
Я бы в красном плаще устремился в пустынные дали!…
 
 
Словно нити с основой, сплелись мои чувства со мной -
Лишь любовью живу я, дышу я любовью одной.
 
 
Знай, о Лейла, мой друг: если вскоре умру от страданий -
Это лишь потому, что лишен я с тобою свиданий.
 
 
О, прости, дорогая, прости мне такую вину! -
Словно петля тугая сдавила мне горло в плену…
 
 
Я лежу на песке, недвижимый в тенетах бессилья -
Как останки орла, сохранившие пыльные крылья…
 
 
Но свиданье с тобою меня упасет ли от бед?
Не свернет ли с дороги любовью проложенный след?
 
 
Если ты в стороне, то сверну я туда безоглядно.
Мною правит любовь. Это чувство, как небо, громадно.
 
 
Вот он, замок высокий, украшенный древней резьбой.
В нем гнездо ясноокой, что стала моею судьбой.
 
 
Вижу я небосклон, вижу серую, мшистую стену…
Вижу смерть пред собой – да идет она жизни на смену!
 
 
Пред супругою шейха, который несметно богат,
Пресмыкаются слуги – ей каждый потворствовать рад.
 
 
Перед нею родня, лебезя, гнет покорную спину,
Чтобы через нее как-нибудь угодить властелину.
 
 
А пощады не будет, когда разъярившийся муж
За измену осудит – не без оснований к тому ж…
 
 
Но ведь мука любви побеждает ничтожество страха.
Может противостать эта боль даже гневу Аллаха.
 
 
И во время охоты пришел я к той самой степе,
Где однажды заметил печальную Лейлу в окне.
 
 
Сколько там ни бродил, ни сидел на забытой скамейке -
Все я не находил к моей Лейле надежной лазейки.
 
 
Но меня, очевидно, увидела также она,
Потому что веревка спустилась ко мне из окна.
 
 
Очутившись вдвоем после долгой, тяжелой разлуки,
Мы печально сплели задрожавшие, жаркие руки.
 
 
А в покоях курился неведомый мне аромат.
И любви нашей тайну хранить я поклялся стократ.
 
 
Утолила ты боль, истерзавшую всю мою душу.
Но, как страсть ни сильна, воли милой вовек не нарушу
 
 
Верность мужу хранила жестокая Лейла моя,
Хоть любви не таила и слезы лила в три ручья.
 
 
Ночь прошла. Петухи прокричали в рассветном тумане.
Поцелуй – как бальзам на смертельной, пылающей ране
 
 
Где-то ржавые петли на старых заныли дверях.
И тогда возвратился ко мне отрезвляющий страх.
 
 
«Как уйти?» – я спросил. Мы позвали Джануб. И веревка
Появилась опять,– велика у плутовки сноровка.
 
 
«Что со сторожем делать?» Но Лейла пожала плечом:
«Проскользнуть постарайся. Но действуй, коль надо, мечом.
 
 
Живо шею секи, без раздумья – с единого маха!»
И шагнул я в окно, положившись на волю Аллаха.
 
 
Обомшелые камни дрожали под робкой ногой,
Больно в тело впивался веревочный пояс тугой.
 
 
Этот замок высок – он горы твердокаменной выше,
И не всякий орел долетел бы до шпиля на крыше.
 
 
Высота этой башни вошла в мою память навек:
Став на плечи друг другу, сравнятся с ней сто человек!
 
 
Но, спустясь наконец, воротил я присутствие духа.
Грозных стражей боясь, навострил оба глаза и уха.
 
 
Но кругом было тихо. Махнул я прощально рукой
И пустился в дорогу, дрожа после встряски такой.
 
 
Только в доме родном, только дверь изнутри запирая,
Я опомниться смог и почувствовал радость без края.
 
 
Нескончаемо пела в ликующем сердце она
И в сознанье кипела, как светлая чаша вина.
 
 
Я подумал о том, как уснувшая Лейла прекрасна.
Пусть храпит ее муж, полагая, что ночь безопасна!
 
 
Без пощады обманут, как многих обманывал сам,
Пусть храпит он все громче, не ведая счету часам!
 
 
Пусть он дрыхнет, герой, позабывши о зренье и слухе,
Просыпаясь порой только лишь от урчания в брюхе!…
 
 
Отпусти мне, о боже, мой самый безвинный из всех
Целомудренной ночи невольно содеянный грех!