Текст книги "Арабская поэзия средних веков"

Автор книги: Тарафа

ЛАБИД

* * *

 
Где становье? Увы! Ни следа не осталось в Мина,
Склоны гор обезлюдели, стала пустынна страна,
 
 
А в долине глухой Ар-Райян стерлись русла потоков,
Словно буквы на плитах, в которых жила старина.
 
 
Над покинутым стойбищем в будни и в праздник священный
Только ветры кружились, безмолвные шли времена.
 
 
Благо вешних дождей даровали руинам созвездья,
Часто шумною влагою рушилась ливня стена,
 
 
Ночью тучи над пустошью перекликались громами,
Днем сплошною завесой ползли от темна до темна,
 
 
Расплодились газели и страусы в этой долине,
Ветка с веткою в зарослях буйных переплетена,
 
 
Антилопы глазастые бродят беспечно по травам,
Их детенышам резвым дарована воля сполна.
 
 
Но, омытые водами, четче следы человека,
Время стерло строку, но прочерчены вновь письмена,-
 
 
Так незримый рисунок, иглой нанесенный на кожу,
Натирают сурьмою – и татуировка видна.
 
 
Вопрошал я руины, но разве немые ответят?
Вопрошал я напрасно, ответом была тишина.
 
 
Это место покинуто, род мой ушел из долины,
Наши рвы поросли сорняками до самого дна.
 
 
В день отъезда красавицы сели в свои паланкины.
О, как я их желал! Не взглянула из них ни одна.
 
 
В паланкинах укрылись они, как в логу антилопы,
Затаились безмолвно за пологом из полотна.
 
 
Паланкины казались мне стадом газелей из Важдры:
Тот, что меньше,– детеныш, и матка над ним склонена.
 
 
А потом паланкины качнулись, как пальмы под ветром,
Поглотило их знойное марево, даль, синева.
 
 
Вспоминаю Навар, по она далеко – не догонишь,
Наша связь прервалась, как натянутая бечева.
 
 
Дева племени мурра в далеких горах поселилась.
Но в каких – неизвестно. Куда же пуститься сперва?
 
 
На восток, там, где горы Тай-Аджа, где высится Сальма,
Или к Фарде, где склоны скалисты, густы дерева?
 
 
Может быть, караван моей милой направился в Йемен
Или в край, где возносится Вихаф-горы голова?
 
 
Ни к чему за несбыточным гнаться, рыдать, расставаясь.
Лишь в минуты разлук обретаем на встречу права.
 
 
Исчезает любовь. Ты становишься к тем благосклонен,
Кто на страсть не способен, но нежные дарит слова.
 
 
Не стремись же в дорогу. Что толку верблюдицу мучить,
По пустыням гонять, где ни куст не растет, ни трава.
 
 
Отощала верблюдица, вся она – кожа да кости,
Горб высокий обвис, поглядеть на нее– чуть жива,
 
 
Но бежит, повинуясь поводьям, как облако ветру,
Невесома, как туча, которая дождь излила.
 
 
Так в пустынную даль, обезумев, бежит антилопа,
У которой детеныша хищная тварь унесла.
 
 
И зовет антилопа теленка, и жалобно стонет,
Все напрасно – равнина безмолвна, пуста и гола.
 
 
Молоком бы своим накормила детеныша матка,-
Стая серых волков несмышленыша разорвала.
 
 
Кровожадные звери врасплох захватили добычу,
Смерть нельзя отвратить, никому не укрыться от зла.
 
 
Бродит мать одинокая ночь напролет под ненастьем,
Ни в песках, ни в кустах не отыщешь сухого угла,
 
 
Нет укрытья в лощине глухой под сыпучим барханом,
И в ущелье глубоком, и там, где нависла скала.
 
 
Полоса вдоль хребта антилопы исхлестана ливнем,
Беспросветная туча созвездия заволокла.
 
 
Антилопа по склонам упавшей жемчужиной скачет,
Ночью темною светится – так ее шкура бела.
 
 
На размокшей земле разъезжаются стройные ноги.
Ночь бессонная кончилась, и расступается мгла,
 
 
Но бежит антилопа, минуя источник Суаид,
Дни смешались и ночи, семь суток она не спала
 
 
И совсем обессилела от истощенья и горя,
А ведь прежде упитанной и крепконогой была.
 
 
Донеслись голоса человечьи, дрожит антилопа,
Хоть не видно охотников, знает, что близко беда.
 
 
Озирается в страхе рогатая, ждет нападенья.
Голоса приближаются. Надо бежать. Но куда?
 
 
А охотники поняли: цели стрела не достигнет.
Псов спустили они, и стремительных гончих орда
 
 
Антилопу настигла. Но та к ним рога повернула,
Словно копья, они протыкают врага без труда.
 
 
Поняла быстроногая: если собак не отгонишь,
Ей уже от погибели не убежать, и тогда
 
 
Поразила блюкайшего пса, алой кровью омылась,
Отбивая атаки, стояла, как скалы, тверда.
 
 
Такова и верблюдица, мчится без устали в дали,
Где маячит миражем песчаных пригорков гряда.
 
 
Если начал я дело, его до конца довожу я,
Чтоб себя никогда не корить, не сгорать от стыда.
 
 
А ведь знала Навар, что, упрямый в своем постоянстве,
Лишь достойным я друг, с недостойными рву навсегда.
 
 
Сколько мест я прошел, лишь в могиле останусь навечно,
Смерть моя надо мною, как лезвие, занесена.
 
 
Ты не знаешь, Навар, сколько раз пировал я с друзьями,
И на шумные наши застолья глядела луна.
 
 
Сколько раз я входил в заведение виноторговцев,
Там всегда был парод, и взрастала на вина цена.
 
 
Как приятно вино из еще не початого меха,
Когда чистой водой разбавляется кубок вина.
 
 
Хорошо поутру пить вино, обнимая певицу
И внимая напеву, которому вторит струна.
 
 
Петухи запоют на заре – осушаем по первой,
А потом по второй, когда все пробудились от спа.
 
 
Сколько раз пробирал меня ветер, зарю оседлавший,
Пробирала до дрожи рассветная голубизна.
 
 
Сколько раз на коне боевом устремлялся я в схватку,
Опоясавшись поводом и натянув стремена.
 
 
Сколько раз я в дозоре стоял на горе, а из дола
Пыль сраженья вздымалась, ложилась на склон пелена.
 
 
Солнце шло на закат, и опасности подстерегали
Там, где тонет во тьме теневая горы сторона.
 
 
Я спускался в низину, где конь мой меня дожидался,-
Конокрады не в силах поймать моего скакуна,
 
 
Я гоню его вскачь, и летит он быстрее, чем страус,
Покрываются пеной крутые бока и спина,
 
 
И сползает седло, и лоснится вспотевшая холка,
И с железных удил белой пеной стекает слюна.
 
 
Рвет, ретивый, поводья и весь над землей распластался,-
Так к воде куропатки летят, чтоб поспеть дотемна.
 

* * *

 
Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах,
Умру – останутся дворцы, вершины, тень в лесах.
 
 
Был добрый у меня сосед, мой друг и благодетель,
Но он верблюда оседлал и странствует в песках.
 
 
Клянет жестокую судьбу, виновницу разлуки.
Мы все судьбе подчинены, мы все в ее руках.
 
 
Любой из нас жилью сродни: вчера здесь обитали,-
Остался брошенный очаг, и пламень в нем зачах.
 
 
Мы – как падучая звезда, чей свет недолговечен:
Мгновенна вспышка, яркий след – и что осталось? Прах!
 
 
Богатство, счастье, дом, семья – нам все взаймы дается,
Вернем свой долг – и мы ни с чем и, значит, ждет нас крах.
 
 
Как двойственны дела людей: одни все время строят,
Другие многолетний труд крушат в единый мах.
 
 
Счастливцы есть, они живут в довольстве, в наслажденьях,
Другие же свой век влачат в печалях и трудах.
 
 
Я сам немало долгих лет бродил, сжимая посох,
Бездомный, словно пилигрим, и нищий, как монах.
 
 
Согбен я,– кажется, стою коленопреклоненный.
Преданий столько я храню о давних временах.
 
 
Я стал похожим на клинок, чьи ножны обветшали,
Но сталь достаточно остра, внушить способна страх.
 
 
Никто от смерти не уйдет, и срок ее назначен,
Мы приближаемся к нему, блуждая, как впотьмах.
 
 
Со мной ты споришь? Но скажи, кто, уходя из жизни,
Вернулся к нам? Где ты слыхал об этих чудесах?
 
 
Тебя печалит наш удел: был юноша – стал старцем,
Но и достойный человек проводит дни в слезах.
 
 
Зови на помощь ворожей, гаданья все испробуй,-
Никто не в силах предсказать, что сотворит Аллах.
 

АН-НАБИГА АЗ-ЗУБЬЯНИ

* * *

 
О, как преследует меня повсюду вражья злоба!
Не сплю в тревоге по ночам, туманят слезы взор.
 
 
Я беззащитен, как змея, обманутая другом,
Предание о той змее известно с давних пор.
 
 
Змея сказала: «Человек, давай вражду забудем,
Я стану дань тебе платить, скрепим же договор».
 
 
Змее поклялся человек, что не замыслит злого.
Носила выкуп день за днем она ему в шатер.
 
 
Осталось выплатить змее лишь небольшую долю,
Тогда подумал человек, что хитрость не в укор,
 
 
Что бог его благословил и наделил богатством,
И если обмануть змею, то это не позор.
 
 
Он беден был, но стал богат и серебром и златом,
Решил он: «Погублю змею!» – он был в решенье скор
 
 
Он взял топор и стал точить на каменном точиле,
Потом проверил он металл, достаточно ль остер,
 
 
К норе подкрался, подстерег змею в своей засаде,
Но промахнулся невзначай, хотя рубил в упор.
 
 
Всевышний обратил к змее всевидящее око,
Благословляющую длань над нею бог простер.
 
 
И человек сказал змее: «Плати остатки дани,
Свидетель бог, не нарушай давнишний уговор».
 
 
Змея ответила ему: «Ты клятву сам нарушил.
Теперь я знаю, как ты зол, неверен и хитер.
 
 
Я смерть увидела в глаза и чудом избежала,
Случайно миновал меня отточенный топор».
 

* * *

 
Тише, Умейма! Я горькою думой объят,
Молча гляжу, как созвездья плывут на закат,
 
 
Тянется время, мне кажется: ночь бесконечна.
Дом я покинул, и нет мне дороги назад.
 
 
Сердцу изгнанника ночь возвращает заботы,
Полдень печален, а полночь печальней стократ.
 
 
Верен заветам родителя Амр-благодетель,
Сколько он милостей мне даровал и наград!
 
 
Знал я, что он победит, когда конным порядком
Высокородные шли – за отрядом отряд.
 
 
Мчатся герои в сраженье с отвагой орлиной,
Следом за войском стервятники в небе парят.
 
 
Сопровождают наездников хищные птицы,
Скоро отведают крови твоей, супостат!
 
 
Бой разгорается, грифы спустились на землю,
Сгорбясь, как старцы в пуховых бурнусах, сидят.
 
 
Все гассаниды отважны, сильны, без изъяна,
Только мечи их немало зазубрин хранят.
 
 
Эти мечи рассекают двойную кольчугу,
А из камней огневой высекают каскад.
 
 
Воинов бог одарил удивительным нравом:
Щедры они, а в бою не страшатся преград.
 
 
Слово господне живет в их Священном писанье,
Вера их истинна, каждый для каждого – брат.
 
 
В платье нарядном встречают они воскресенье.
Ладан и миро на праздник друг другу дарят.
 
 
Юные девы приветствуют их поцелуем,
И дорогими одеждами каждый богат.
 
 
Все одеянья белы, зелены их оплечья,
Тело холеное в пышный одето наряд.
 
 
Этот народ благоденствует, но не надменен
И не становится слабым от бед и утрат.
 

* * *

 
Спешьтесь, друзья, возле этих развалин с поклоном,
Если уместно почтенье к домам разоренным.
 
 
Пустошь вокруг, а ведь Нум здесь когда-то жила.
Ветер засыпал руины песком раскаленным.
 
 
Спрыгнув с верблюда, жилище я стал вопрошать:
«Где твои жители? Край этот был населенным!»
 
 
Камни могли бы о многом поведать – молчат,
Немы они, их молчанье понять нелегко нам.
 
 
Вижу я чахлые травы да мертвый очаг,
Нет ничего, что служило б от солнца заслоном.
 
 
Вспомнилась Нум. Как мы веселы были вдвоем! -
Рок нас еще не коснулся суровым законом.
 
 
Мы поверяли друг другу все тайны свои,
Все свои помыслы, как и пристало влюбленным.
 
 
Помнится: родичи Нум и собратья мои
Стали верблюдов седлать на рассвете студеном,
 
 
Нум на меня поглядела, был взгляд – как судьба,
Сердце мое от тоски задрожало со стоном.
 
 
Ночью слежу я, как звезды плывут на закат,
Свет их далекий ловлю я в просторе бездонном.
 
 
Что это – пламя костра или молнии блеск?
Нет, это лик моей Нум, затененный виссоном.
 
 
Сквозь покрывало сияет он мне по ночам,
Светится он в темноте перед взором бессонным.
 
 
Сколько я волчьих теснин миновал и равнин,
Сколько безводных пустынь под лучом полуденным
 
 
Я одолел на верблюде поджаром своем,
На быстроногом, бегущем по долам и склонам.
 
 
Кажется мне: на самце антилопы сижу,
Джинном испуганный, мчится он быстрым циклоном
 
 
Словно в Зу-Каре иль Важдре отбился от стад
И без дороги плутает в краю отдаленном.
 
 
Ночь непогожая ливнем хлестала его,
Ветром, ломающим пальмы, слепым, разъяренным.
 
 
Он под деревья укрылся, чьи горьки плоды,
Ночь там провел, ненадежным доверившись кронам
 
 
Ночь посветлела, сменилась рассветною мглой,
Алый погожий восход завладел небосклоном,
 
 
И одинокий рогач был замечен стрелком,
Отпрыском рода Анмар и ловцом закаленным.
 
 
Эти охотники сыты, не знают нужды,
Ибо зверье настигают стрелой или гоном.
 
 
Рыщет охотник со сворой голодных собак,
Не попадайся им, злобным и неугомонным.
 
 
Свистнул охотник, всю свору пустил по следам.
Замер рогач, видно, счел отступленье уроном.
 
 
Голову он опустил, чтобы встретить врагов
Парой клинков, на собак устремленных с наклоном.
 
 
Первого пса он проткнул,– так владеет ножом
Мастер, строгающий стрелы с древком оперенным.
 
 
Миг – и второго зубами рогач полоснул,
В третьего метит он рогом, в крови обагренным.
 
 
Пса пригвоздил он к земле, словно воин – копьем,
Славный боец, он сразиться готов с легионом.
 
 
Семь подоспевших собак он рогами пронзил,
Меткий, как лучник, чьи стрелы взлетают со звоном.
 
 
Свору прикончив, он пыл свой еще не смирил,
Псов он топтал, не давая пощады сраженным.
 
 
После умчался галопом, как ветер степной,
Где-то вдали метеором сверкнул раскаленным.
 
 
Так и верблюд мой – бежит от зари до зари,
И никогда я не видел его утомленным.
 

* * *

 
Преследует смертных судьба и всегда настигает,
Судьбу же – увы! – ни поймать, ни вести в поводу.
 
 
За горло берет она всякого хваткою волчьей,
И даже властители с ней не бывают в ладу.
 
 
Внезапно она поражает стрелой смертоносной,
И первыми падают лучшие, как на беду.
 
 
Немало я видел пронзенных безжалостным жалом,
И гибнут они, как написано им на роду.
 

* * *

 
Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей,
Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей.
 
 
Смиренным кажется коварный лицедей,
Как будто занят он лишь думою своей.
 
 
Он улыбается, но тронь его, посмей -
Он зубы обнажит, стальной иглы острей.
 
 
Мечтают все до старости прожить,
Но что за счастье – слишком долгий век?
 
 
С годами жизнь становится горька,
Бесплодная, как высохший побег.
 
 
Что может веселить на склоне лет?
Уходит время радостей и нег.
 
 
Умру – и злобно усмехнется враг,
Друзья вздохнут: «Был добрый человек!»
 

* * *

 
Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне.
В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине.
 
 
Ты недоступна, враждебного племени дочь,
Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье.
 
 
Кожей бела ты,– на рынок не возишь котлы,
Под покрывалом ты прячешься и в паланкине.
 
 
Речь твоя – музыка, лик твой – венец красоты,
Ты среди смертных красавиц подобна богине.
 
 
Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей,
Только верблюду ты предан, седлу да гордыне».
 
 
Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках.
Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне».
 
 
Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь,
Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне.
 
 
Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян,
Скоро пастушьи костры задымятся в низине,
 
 
Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы,
Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини.
 
 
Им не пролиться дождем у подножия Тин,
Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине.
 
 
Путник бывалый расскажет тебе обо мне,
У домоседа ведь нет новостей и в помине.
 
 
Я с игроками пирую и щедрой рукой
Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине.
 
 
Сутки порою верблюдица скачет моя -
Хоть и устала, но резво бежит по равнине,
 
 
Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам,
Словно собратьев почуяла на луговнне.
 

АЛЬ-А ША

* * *

 
Прощайся с Хурейрой! Заждался верблюд седока.
Тебе нелегко? Что поделать, разлука горька.
 
 
Непросто расстаться с красавицей густоволосой,
Чья поступь так вкрадчива и шелковиста щека.
 
 
Домой от соседки идет она плавной походкой,
Идет не спеша, словно облако в небе, легка.
 
 
Она повернется – и звонко стучат украшенья,
Как зерна фасоли в утробе сухого стручка.
 
 
Она никогда не заводит с соседками свары,
От всех пересудов и сплетен она далека.
 
 
Так стан ее тонок, что страшно: возьмешь – переломишь,
Но пышная грудь у нее и крутые бока.
 
 
В дождливое утро так сладко лежать с ней на ложе,
Любовнику пылкому с нею и ночь коротка.
 
 
Движенья ее осторожны, а как соразмерны
Упругие бедра и тонкая в кисти рука.
 
 
От платья ее веет мускусом и гиацинтом,
И нежное тело ее благовонней цветка,
 
 
Свежее зеленого луга, омытого ливнем,
Который низвергли плывущие вдаль облака.
 
 
На этом лугу, как созвездья, мерцают соцветья,
И каждый цветок, окруженный венцом ободка,
 
 
Прекрасен – особенно ночью, но все же померкнет
Пред милой моей, так ее красота велика.
 
 
Я пленник ее, но она полюбила другого,
А сердцу того человека другая близка,
 
 
А та, в свою очередь, дальнего родича любит
И тоже напрасно: его охватила тоска
 
 
По той, что меня полюбила, но мной не любима.
Любовь обернулась враждой. Как она жестока!
 
 
Поистине, каждый из нас и ловец и добыча,
Стремимся к любимым, но видим их издалека.
 
 
Не знаю, Хурейра, кого предпочла ты Маймуну,
Но как ты сурова со мной, холодна и резка.
 
 
Узнала, что я слепотою куриной страдаю?
Недоброй судьбы опасаешься наверняка!
 
 
Ты молвила мне: «Уходи! Ты несчастье приносишь!
Будь сам по себе! Не желаю в мужья бедняка!»
 
 
Ты видишь сегодня меня босиком и в лохмотьях,
Дай время – обуюсь в сапдальи, оденусь в шелка.
 
 
Чужую жену я легко соблазню, если надо,
В чужое жилье проберусь я, как вздох ветерка.
 
 
В набег поведу смельчаков, и пленительный отрок
Мне спутником станет, вернее коня и клинка.
 
 
Не раз мне баранину жарил юнец безбородый,
Мы пили вино, принесенное из погребка.
 
 
Мои сотоварищи поняли: смерть ожидает
Богатого, нищего, юношу и старика.
 
 
Мы, лежа в застолье, соперничали в острословье
И пили, да так, что струилось вино, как река.
 
 
Бывает: за нами не в силах поспеть виночерпий,
Тогда сам хозяин хватает бурдюк за бока,
 
 
Проворно его поднимает, звеня ожерельем,
И в чаши вино наливает нам из бурдюка.
 
 
Напев полуголой невольницы слух нам ласкает,
Сливаются голос и лютня, как два ручейка.
 
 
Нам яства подносят красавицы в длинных одеждах,
Исполнят все прихоти, только кивни им слегка.
 
 
Я вдосталь вином наслаждался и женскою лаской,
В пустынях безводных дорога была нелегка,
 
 
В безлюдных местах, где глухой непроглядною ночью
Лишь злобные джинны вопят над волнами песка,
 
 
Где в полдень палящий не всякий осмелится ехать,
Где жажда и зной, где ни лужицы, ни родника.
 
 
Я эти пески пересек на поджаром верблюде,
Он к зною привычен, и поступь его широка.
 

* * *

 
Я Кайса навестить хочу, как брата,
Я клятву дружбы взял со всех племен.
 
 
Я видел, как бурлит поток Евфрата,
Как пенится, когда он разъярен,
 
 
Как с боку на бок парусник швыряет,
Грозя низвергнуть на прибрежный склон.
 
 
Так укачало кормчего, беднягу,
Что в страхе за корму схватился он.
 
 
Но что Евфрат в сравненье с Кайсом щедрым?
Тот всем воздаст, никто не обделен,
 
 
И сто верблюдиц, крепких, словно пальмы,
Дарит он другу: не велик урон!
 
 
Ведь все сыны Муавии такие,
Любой высок, прекрасен и силен.
 
 
По зову первому идут на помощь,
Все на конях, и не сочтешь знамен.
 
 
А как приятно с ними быть в застолье!
Их руки щедры, разговор умен.
 

АЛЬ-ХУТАЙА

* * *

 
Отстань и отойди, будь от меня подале.
Молю Аллаха я,– убрать тебя нельзя ли?
 
 
Тебя считаю я презренным и дурным,-
Надеюсь, что тобой я тоже не любим.
 
 
Ты губишь каждого предательством, изменой,
Все тайны выведав в беседе откровенной.
 
 
Тебе когда-нибудь за все воздаст Аллах -
Любви не встретишь ты в своих же сыновьях.
 
 
Жизнь черная твоя приносит беды людям,
И смерти мы твоей все радоваться будем.
 

* * *

 
Аллах тебе за все готовит наказанье,
И прадедам твоим, и всем, кто жили ране.
 
 
Добро твое всегда притворство или ложь,
И праведность свою ты строишь на обмане…
 
 
Но ты собрал в себе, лелеешь, бережешь
Все виды подлости, грехов и злодеяний.
 

* * *

 
О, как со мною вы безжалостны и злы,
А я прославил вас, я вам слагал хвалы.
 
 
Пусть холит злобную верблюдицу рука -
Верблюдица не даст ни капли молока.
 
 
Я знал, что благодать к вам с неба снизойдет
За то, что вы меня спасете от невзгод.
 
 
Я был как жаждою измученный верблюд,
Я ждал, что здесь найду защиту и приют.
 
 
Но вижу, что от вас бесцельно ждать добра.
Что страннику опять в далекий путь пора…
 
 
Но разве виноват был праведный Багид,
Даря приют тому, кто брошен и забыт,
 
 
Кто предан, осрамлен, чей жребий так суров,
Кто бродит на земле, как дух среди гробов.
 
 
В свирепой ярости, пороча и кляня,
Зачем собаками травили вы менж
 
 
За что же ненависть пылает в вас ко мне?
Так ненавистен муж порой своей жене…
 
 
За добрые дела мы благом воздаем -
Но мне за все добро платили только злом.
 
 
Чего ж тогда искать? На свете правды нет.
Будь счастлив, если ты накормлен и одет…
 

* * *

 
В словах моих много и яда, и едких обид,
И кто-нибудь ими сегодня же будет побит.
 
 
Но если я сам изуродован волей Аллаха -
Мое же проклятье пускай и меня истребит…
 

ПОЭЗИЯ РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Середина VII века – середина VIII века

АЛЬ-АXТАЛЬ

* * *

 
Он пьян с утра и до утра мертвецки, как бревно,
Но держит голову его над чашею вино.
 
 
Он пьет, пока не упадет, сраженный наповал,
Порою кажется, что он рассудок потерял.
 
 
Мы ногу подняли его – другую поднял он,
Хотел сказать: «Налей еще!» – но погрузился в сои.
 
 
И мы глотаем за него, впадая в забытье,
На головню из очага похожее питье.
 
 
Налейте ж мне! Налейте всем! Да здравствует вино!
Как муравьи в песке, ползет в моих костях оно.
 
 
Так в лоне огненном возрос сын города сего,-
Росло и старилось вино, чтоб сжечь дотла его!
 
 
Горит звезда вина, горит! И он, страшась беды,
Спешит разбавить алый блеск прозрачностью воды.
 
 
И закипают пузырьки на дне, как будто там
Сто человечков, и они, смеясь, кивают нам.
 

* * *

 
Тяжелой смолою обмазана эта бутыль,
Укутали бедра ее паутина и пыль.
 
 
Пока догадались красавицу нам принести,
Чуть старою девой не стала она взаперти!
 
 
И светлые брызги вина мимо чаши летят,
И благоуханен, как мускус, его аромат.
 

* * *

 
Когда мы узнали друг друга, в ту первую нашу весну,
Мы были подобны прозрачной воде облаков и вину.
 

* * *

 
Когда, почуяв гостя, пес залает у дверей,
Они на мать свою шипят: «Залей огонь скорей!»
 
 
Они, забыв завет отцов, за родичей не мстят
И в день набега взаперти, как женщины, сидят.
 
 
Они из дому – ни на шаг! И бьюсь я об заклад,-
Они бы спрятались в кувшин, когда б не толстый зад!
 

* * *

 
И, выпив, мы дружно почили, забыв впопыхах
Смиренно покаяться в наших ужасных грехах.
 
 
Три дня это длилось, а утром, без всяких чудес,
К нам бренного духа останки вернулись с небес.
 
 
Так ожили мы, удивляясь, что в этакий час
Не тащит в судилище ангел разгневанный нас.
 
 
Вокруг собирался народ – кто ругал, кто жалел,
А мы приходили в себя от свершившихся дел.
 
 
Не скрою, приятно мне смерть принимать от вина,
Но жизнь! – ах, стократ мне милее она!…
 

* * *

 
Страдаю я в тиши ночной, и ты страдаешь тоже,
И под счастливою луной печально наше ложе.
 
 
На свете не было и нет, клянусь, несчастья хуже:
О прежней плачу я жене, а ты – о первом муже…