Текст книги "Арабская поэзия средних веков"

Автор книги: Тарафа

ТАРАФА

* * *

 
В песчаной долине следы пепелищ уцелели
И кажутся издали татуировкой на теле.
 
 
С верблюдов сойдя, мне сказали собратья мои:
«Что зря горевать? Докажи свою стойкость на деле!»
 
 
Я вспомнил о племени малик, ушедшем в простор,
В степи паланкины, как в море ветрила, белели.
 
 
Казалось: Ибн Ямин плывет на своем корабле,
То движется прямо, то скалы обходит и мели.
 
 
Корабль рассекает волну. Так, играя в «фияль»,
Рукой рассекают песок, чтоб добраться до цели.
 
 
Краса черноокая в стойбище дальнем живет,
На шее высокой горят жемчуга ожерелий,
 
 
Косится испуганно дева, как в поле газель,
И шея изогнута трепетно, как у газели.
 
 
Когда улыбается девушка, зубы блестят,
Как будто мы лилию среди барханов узрели.
 
 
Горят позолотою зубы в полдневных лучах,
А десны красавицы, как от сурьмы, потемнели.
 
 
Лицо ее светится. Кажется: солнце само
Покров ей соткало из яркой своей канители.
 
 
Терзаемый думой, седлаю верблюдицу я,
Она быстронога, без отдыха мчится недели,
 
 
Крепка, как помост, по дорогам бежит, где следы
Сплетают узор,– словно ткань на дорогу надели.
 
 
Верблюдица скачет, и задние ноги ее
Передних касаются, следом бегут, словно тени.
 
 
Со стадом верблюжьим пасется она на плато,
Жует молодые побеги зеленых растений.
 
 
Округлые бедра верблюдицы – словно врата
Дворца, а высокий хребет – как стена укреплений.
 
 
Под грудью ее, как под пальмой, прохладная тень,
Излучина брюха – как свод, и массивны колени.
 
 
Она расставляет передние ноги свои,
Как держит бадьи водонос – для свободы движений.
 
 
С румийскою каменной аркою схожа она,
Подобные арки не рушатся от сотрясений.
 
 
Поводья бегут по груди, не оставив следа,
Так воды с утесов текут вдоль гигантских ступеней:
 
 
Подобно разрезу на вороте с белым шитьем,
Расходятся, сходятся снова, сливаются в пене.
 
 
Верблюдица голову держит, как нос корабля,
Сама словно судно, плывущее против теченья.
 
 
Большая ее голова наковальне под стать,
В зазубринах вся, как пила, и в узлах, как коренья.
 
 
А морда ее, как сирийский папирус, гладка,
А губы сафьяна нежнее, но крепче шагрени.
 
 
Глаза, как зерцала, сияют из темных глазниц,
Так блещет вода среди скал в черноте углублений.
 
 
Прозрачны они и чисты, обведенные тьмой,
Как очи пугливых газелей и чутких оленей.
 
 
Подвижные уши способны во тьме уловить
Тревожные шорохи, зовы и шепот молений.
 
 
Могучее сердце верблюдицы гулко стучит,
Как будто в гранитный утес ударяют каменья.
 
 
Верблюдица мчит, запрокинув затылок к седлу,
Стремительный бег быстроногой похож на паренье.
 
 
Захочешь – пускается вскачь, а захочешь – бредет,
Страшится бича, не выходит из повиновенья,
 
 
Склоненною мордой почти прикасаясь к земле,
Бежит все быстрей и быстрое, исполнена рвенья.
 
 
Спокойно ее понукаю, когда говорят:
«Из этой пустыни не вызволит нас провиденье»,-
 
 
И даже тогда, когда спутники, духом упав,
Не ждут ничего, лишь до смерти считают мгновенья.
 
 
Вам скажут: «Один удалец этот ад одолел»,-
Смельчак этот – я, обо мне говорят, без сомненья.
 
 
Хлестнул я верблюдицу, и поскакала она
В тревожный простор, где восход полыхал, как поленья.
 
 
Ступает она, как служанка на шумном пиру,
Качается плавно в объятиях неги и лени.
 
 
По первому зову на помощь я вмиг прихожу,
Не прячусь в канаву, завидев гостей в отдаленье.
 
 
Кто ищет меня – на совете старейшин найдет,
Кто хочет найти – ив питейном найдет заведенье.
 
 
Придешь поутру – поднесу тебе чашу вина,
Не хочешь – не пей, но войди, окажи уваженье.
 
 
На шумных собраньях средь самых почтенных сижу,
Мне старцы внимают, когда принимают решенья.
 
 
Пирую с друзьями, выходит прислуживать нам
Рабыня, чей лик светозарный – услада для зренья.
 
 
На девушке яркое платье. Так вырез глубок,
Что белое тело доступно для прикосновенья.
 
 
Ей скажете: «Спой!» – и потупит красавица взор,
И тотчас услышите неяшое, тнхое пенье.
 
 
Люблю пировать, веселиться, проматывать все,
Что взял я в наследство, что сам я добыл во владенье.
 
 
Родня сторонится меня, как верблюда в парше,
Которого дегтем намазали для исцеленья.
 
 
А я ведь друзей нахожу и в убогих шатрах,
И там, где в богатстве живет не одно поколенье.
 
 
Меня вы хулите за то, что рискую в бою,
За то, что могу на пирушках гулять что ни день я.
 
 
Но разве вы в силах мне вечную жизнь даровать?
Позвольте же с гибелью встретиться в час наслаяеденья
 
 
Позвольте же мне три деянья всегда совершать,
Которые в жизни имеют большое значенье.
 
 
Клянусь! Я и думать не стал бы, когда б не они,
О том, что наступит черед моего погребенья!
 
 
Деяние первое: не дожидаясь хулы,
Сосуд осушать, пить вино, не боясь опъянепья!
 
 
Второе деянье: на помощь тому, кто зовет,
Бросаться, как зверь нотревоженный, без промедленья!
 
 
А третье: с веселой красавицей дни коротать,
Укрывшись от долгих дождей под надежною сенью!
 
 
О, девичьи руки, подобные стройпым ветвям!
Браслеты на них и цепочек звенящие звенья.
 
 
При жизни ты должен все радости плоти вкусить,
Превратности я испытал и страшусь повторенья.
 
 
При жизни будь щедр! Пропивай все, что есть у тебя!
За гробом узнаешь, как пьется в державе забвенья.
 
 
Попробуй могилы скупцов отличить от могил
Безумцев, транжиривших золото без сожалепья!
 
 
Два холмика рядом, две гладких гранитных плиты,
Под ними тела, но уже их разрушило тленье.
 
 
Да, смерть неразборчива, щедрых берет и скупых,-
Но хуже скупцам: как оставишь добро да именье!
 
 
Сокровище жизни бесценно, но тает оно,
Уходят и годы, и дни, и часы, и мгновенья.
 
 
Чтоб конь мог пастись, удлиняют веревку ему,
Но жизнь не продлить. Все мы станем для смерти мишенью.
 
 
В опасности племя мое – я готов умереть,
Враги угрожают – иду без боязни в сраженье.
 
 
К источнику смерти дорогу могу указать
Тому, кто подвергнет собратьев моих поношенью.
 
 
Я славен отвагой, стремителен, как голова
Проворной змеи, увенчавшая гибкую шею.
 
 
Со мною всегда мой индийский отточенный меч,
Я клятву давал – и теперь с ним расстаться не смею.
 
 
Крепка его сталь – ни царапин на ней, ни щербин,
Единым ударом я голову недругу сбрею,
 
 
Мечу говоришь: «Погоди!» – но уже он сверкнул,
Сразит он мгновенно – и сам я мигнуть не успею.
 
 
Покуда сжимаю в деснице его рукоять,
Любому врагу дам отпор и любому злодею.
 
 
Когда прохожу я с мечом обнаженным в руке,
Верблюды в тревоге, дрожат – как бы их не задели.
 
 
Дочь Мабада, друг мой, поплачь, если сгину в бою,
Как должно оплакивать павших в далеком пределе.
 
 
Одежды свои разорви! Я достоин того.
Другим далеко до меня в ратном яростном деле.
 
 
Иные медлительны в добрых делах, но не в злых,
Робеют пред сильными, а на пиру – пустомели.
 
 
Но я не таков, никому не спускаю обид,
Будь я послабей, на меня бы с презреньем глядели,
 
 
Меня б затравили всей стаей и по одному,
Но щит мой – отвага, воспитанная с колыбели.
 
 
Клянусь! О невзгодах своих я не думаю днем,
А ночью тем более – сплю как убитый в постели.
 
 
Не раз я, встречая опасность, свой страх отгонял
В то время, как сабли сверкали и стрелы свистели,
 
 
Когда даже самые смелые из удальцов
Теряли от ужаса речь, леденели, бледнели.
 

* * *

 
Я в степь ухожу на верблюде породистом,
На быстром, поджаром, широком в груди.
 
 
За мной мое племя отважное движется,
Идет мой верблюд, как вожак, впереди.
 
 
Народ мой деяньями добрыми славится,
Коварства и зла от него и не жди.
 
 
Он прям, но учтив и чуждается грубости,
И если ты честен, будь гостем, придп.
 
 
Стада бережем мы в годину голодную:
Все сыты, и вскоре – беда позади.
 
 
Последним поделится племя суровое,
Где юноши – воины, старцы – вожди.
 

AMP ИБH КУЛЬСУМ

* * *

 
Налей-ка нам в чаши вина из кувшина!
Очистим подвалы всего Андарина!
 
 
Ну что за напиток! В нем привкус шафрановый.
Немного воды – и смягчаются вина.
 
 
Вино отвлекает от грусти влюбленного,
Хлебнет он – и вмиг позабыта кручнна.
 
 
Скупца и того не обидят на пиршестве,
Щедрей во хмелю самый алчный купчина.
 
 
Так что ж ты, Умм Амр, обнесла меня чашею?
Ты не соблюдаешь застольного чина.
 
 
Что хмуришьсж Все мы от рока зависимы,
Разлука нас ждет, неизбежна кончина.
 
 
Постой же, тебе я поведаю многое,
Пока ты не скрылась в тени паланкина.
 
 
О битвах жестоких, о воинах доблестных,
О братьях твоих расскажу для почина.
 
 
Ну что ты дичишьсж Разлука расстроила?
Нет! Больше не любишь ты, вот в чем причина!
 
 
Когда бы не эти глаза посторонние,
Когда бы мы слиться могли воедино,
 
 
Ты руки свои бы открыла мне, белые,
Живые, как вешняя эта равнина,
 
 
И грудь, что из кости слоновой изваяна,
Два холмика – их не касался мужчина.
 
 
Подобны атласу бока твои нежные,
А спину упругую делит ложбина.
 
 
Ушел караван, с ним ушла ты, как молодость.
Что делать? И жизни ушла половина.
 
 
Равнина Ямамы полоской далекою
Мерцает, как сабля в руке бедуина.
 
 
Готов застонать я. Так стонет верблюдица,
Зовя верблюжонка в долине пустынной,
 
 
Так мать, семерых сыновей потерявшая,
Горюет у гроба последнего сына.
 
 
Сегодня и Завтра от рока зависимы,
В грядущих печалях судьба лишь повинна.
 
 
Царь Амр, наберись-ка терпенья и выслушай:
Мы ринулись в бой, как речная стремнина,
 
 
Мы шли к водопою под стягами белыми,
В бою они стали краснее рубина.
 
 
Стал день для врагов паших ночью безрадостной,
В тот день мы к тебе не явились с повинной.
 
 
Послушай, властитель, дающий убежище
Лишь тем, кто приходит с покорною миной,
 
 
О том, как у царской палатки мы спешились,
На лагерь твой пышный обрушась лавиной.
 
 
Собаки скулят, когда скачем к становищу,
Мы рубим противника с яростью львиной,
 
 
Молотим его, как пшеницу поспевшую,
И воины надают мертвой мякиной.
 
 
Под склонами Сальмы зерном обмолоченным,
Коль надо, засеяна будет низина.
 
 
Царь Хиры, еще ты наш гнев не испытывал.
Восстав, он любого сметет властелина.
 
 
Все знают: от предков нам слава завещана,
В бою не уроним той славы старинной.
 
 
Друзей, чьи шатры для кочевки разобраны,
Всегда со своей охранял я дружиной.
 
 
Мы их защищаем в минуты опасности,
Поскольку мы связаны нитью единой.
 
 
С врагами сойдясь, мы мечом поражаем их,
А на расстоянии – пикою длинной.
 
 
Мечом рассекаем противника надвое,
А пикой любого пронзим исполина,
 
 
Хоть кажется наше оружье тяжелое
В умелых руках лишь игрушкой невинной.
 
 
Плащи наши, вражеской кровью омытые,
Как пурпур, горят над песчаной равниной.
 
 
Когда нападенье грозит нашим родичам
На узкой дороге, зажатой тесниной,
 
 
Встаем впереди мы падежным прикрытием,
Как Рахва-гора с каменистой вершиной.
 
 
И юноши наши, и старые воины
Готовы полечь, но стоят нерушимо.
 
 
Мы мстим за убийство своих соплеменников,
И наше возмездие неотвратимо.
 
 
Тревога – и вмиг мы хватаем оружие,
Но стоит промчаться опасности мимо,
 
 
В тенистых шатрах мы пируем, беспечные,
Спокойны, хоть наше спокойствие мнимо.
 
 
Стоим как никто за свое достояние.
Мы в клятвах верны и тверды, как огниво.
 
 
Когда разгорелось в Хазазе побоище,
Мы, действуя с разумом, неторопливо,
 
 
В резню не ввязались, и наши верблюдицы
На взгорье жевали колючки лениво.
 
 
Врагу не даем мы пощады в сражении,
Но пленников судим всегда справедливо.
 
 
В добычу берем только самое ценное,
Ничтожная нам не по вкусу нажива.
 
 
Одежда из кожи у нас под доспехами,
В десницах мечи голубого отлива,
 
 
Сгибается лезвие, но не ломается,
И наши кольчуги упруги на диво.
 
 
От них на груди застарелая ржавчина,
Ни смыть, ни стереть, как ни три терпеливо.
 
 
Морщины кольчуг, словно волны озерные,
Возникшие от ветрового порыва.
 
 
Несут нас в сражение кони надежные,
Их шерсть коротка и не стрижена грива.
 
 
По праву они перешли к нам от прадедов,
Потомкам на них гарцевать горделиво.
 
 
Соседи, завидев шатры паши белые
В скалистой лощине под кручей обрыва,
 
 
Толкуют о щедрости нашего племени,
Которое стойко и неприхотливо.
 
 
И если сверкают клинки обнаженные,
Мы ближним на помощь спешим без призыва,
 
 
Мы пленным даруем свободу без выкупа,
Но горе тому, чье смирение лживо.
 
 
Никто не осмелится пить из источника,
Пока нас вода его не освежила.
 
 
В неволе не быть никогда нашим женщинам,
Покуда голов наша рать не сложила.
 
 
Они на верблюжьих горбах возвышаются,
Краса их нежна и достоинство мило.
 
 
Мы им поклялись, что, завидев противника,
На вражьи кочевья обрушимся с тыла,
 
 
Мечи отберем, и блестящие панцири,
И шлемы, горящие, словно светила.
 
 
Идут горделивые наши красавицы,
Покачиваясь, как подпивший кутила.
 
 
Они говорят: «Не желаем быть именами
Бессильных и робких, уж лучше могила!»
 
 
И мы защитим их от рабства и гибели,
Иначе нам жизнь и самим бы постыла.
 
 
Одна есть защита – удар, рассекающий
Тела, словно это гнилые стропила.
 
 
Мы сами окрестных земель повелители,
Порукой тому наша дерзость и сила.
 
 
Не станем терпеть от царя унижения,
Вовек наше племя обид не сносило.
 
 
Клевещут, твердят, что мы сами обидчики -
И станем, хотя нам такое претило.
 
 
Юнцам желторотым из нашего племени
В сраженье любой уступает верзила.
 
 
Земля нам тесна, мы всю сушу заполнили,
Все море заполним, раскинув ветрила.
 
 
Отплатим сторицею злу безрассудному,
Накажем его, как того заслуяшло.
 

AЛЬ-XАРИС ИБН XИЛЛИЗА

* * *

 
Порешила Асма, что расстаться нам надо,
Что повинностью стала былая отрада.
 
 
Я успел ей наскучить в бескрайней пустыне,
О бродячих шатрах не забывшей поныне.
 
 
Где глаза верблюжонка, где шея газели?
И свиданья и клятвы забыться успели…
 
 
Вот луга, что давали приют куропаткам,
Вот поля, где блуждал я в томлении сладком.
 
 
Не хватает лишь той, что любил я когда-то,
От восхода я плачу о ней до заката.
 
 
Очи Хинд разожгли во мне новое пламя,
Языки его ярче, чем звезды над нами.
 
 
Издалече приметят и пеший и конный
Среди мрака ночного костер благовонный.
 
 
Меж Акик и Шахсейном поднявшись горою,
Пахнет сладостно мускусом он и алоэ.
 
 
Я не мог бы здесь жить, без кочевий страдая,
Но верблюдица есть у меня молодая,
 
 
С ней вдвоем нипочем нам любая дорога,
Словно страуса самка, она быстронога.
 
 
Кто не видел в пустыне, на фоне заката,
Как за матерью следом бегут страусята,
 
 
И песок из-под пог поднимается тучей,
И охотники слепнут в той туче летучей.
 
 
Хоть следы беглецов разыскать и не сложно,
Их самих укрывает пустыня надежно.
 
 
А верблюдица – та же бескрылая птица…
Закаленный страданьем – судьбы не боится,
 
 
В знойный полдень в песках мне легко с нею вместе,
Но меня догоняют недобрые вести:
 
 
«Наши братья аракимы, пестрые змеи,
Говорить о нас дурно и гневаться смеют».
 
 
За разбойника принят ими путник несчастный,
Им неважно, что мы ни к чему не причастны,
 
 
Полагают они, что за все мы в ответе,
А все дети пустынь – нашей матери дети.
 
 
Возле мирных костров пастухи их сидели,
Но вскочили иные со стрелами в теле,
 
 
Ржали кони, и бой закипел рукопашный,
И верблюды кричали протяжно и страшно.
 
 
Амр вине нашей верит, пред ним, несомненно,
Очернила нас подлая чья-то измена.
 
 
Берегись, клеветник, ты увяз безнадежно!
Что для нас обвиненье, которое ложно?
 
 
Как угодно меняй и слова и обличье,-
Мы и были и будем твердыней величья.
 
 
Это видят сквозь ложь, как сквозь облако пыли,
Даже те, кого гордость и гнев ослепили.
 
 
Дан судьбою нам вождь величайший иа свете,
Он – как конь вороной, рассекающий ветер.
 
 
С морем бед и невзгод он вступает в сраженье,
И спасает копыта от пут пораженья.
 
 
Наши всадники в битвы летят за ним следом,
И враги забывают дорогу к победам.
 
 
Может бросить вселенную он на колени,
Нет на свете достойных его восхвалений.
 
 
Вот и все. Если ваше решенье созрело,
Соберите бойцов и немедля – за дело,
 
 
Пограничные земли просейте хоть в сите
И живых и убитых о нас расспросите,
 
 
Унизителен, правда, ваш розыск лукавый -
Разве трудно понять, кто виновный, кто правый?
 
 
Что вам пользы возиться с остывшей золою?…
Мы бы тоже закрыли глаза на былое…
 
 
Но коль скоро вас мир не прельщает достойный,
Попытайтесь припомнить минувшие войны.
 
 
Орды всадников наших, что легче оленей,
Пировали в развалинах ваших селений,
 
 
А верблюды Бахрейна, седые от пыли,
Воду северных рек серебристую пили,
 
 
А тамима сыны недвижимы лежали,
А его дочерей мы в объятьях держали.
 
 
Гордость там не живет, где живется спокойно,
А презренное жалости вряд ли достойно.
 
 
Убегавшие в страхе изрублены ныне,
Не спасли их ни горы от нас, ни пустыни.
 
 
Мир в руках у владыки, как винная чаша,
И сладчайшая капля в ней – преданность наша.
 
 
Когда Мунзир в набег мчался тучею пыли,
Амру встретить врага помогали не мы ли?
 
 
И не нам ли удачей обязаны бранной
Дети таглиба, пылью лечившие раны?
 
 
Амр шатер свой построил, как небо второе,
За него зацепляются звезды порою,
 
 
Там находят приют и достойное дело
Сабли разных племен, что собрал он умело.
 
 
Оделяет их вождь и водою и пищей,
Волей божьей богатым становится нищий.
 
 
Но когда, подстрекаемый злою судьбою,
Амр на нас это войско повел за собою,
 
 
За наездником каждым смотрели мы в оба,
А врагов ослепляли миражи и злоба.
 
 
Амр вине нашей верит, но нас оболгали
Те, что пламя войны раздувать помогали.
 
 
На поклепы у нас только три возраженья,
Но, услышав их, честный изменит решенье:
 
 
Все понятно и просто, как синь небосклона,
Когда племя маад развернуло знамена,
 
 
И собрались близ Кайса, исполнясь отваги,
Под утесоподобные тяжкие стяги
 
 
Удальцы, что, как горные барсы, рычали
И умели откусывать руки с мечами,-
 
 
Их приветствовать копьями вышли не мы ли?
Кровь лилась, как вода из разбитой бутыли.
 
 
Ведь меж тех, кто укрылся в предгорьях Сахлана,
Каждый воин – сплошная кровавая рана.
 
 
С копий струи текли – в годы мира едва ли
Из колодцев мы столько воды доставали.
 
 
По закону небес, мы своими руками
Общим недругам сделали кровопусканье.
 
 
После Худжр появился, сей сын Умм Катама
Облачался в зеленые ткани упрямо,
 
 
Но на рыжего льва походил среди боя,
Кровью землю поя, как водой дождевою.
 
 
Но, его одолев и отбросив, не мы ли
С Имруулькайса оковы тяжелые сбили?…
 
 
Дети Ауса конями горды вороными,
И знамена шумят, как деревья, над ними,
 
 
Но мечами их встретить решились не мы ли
И не нами ль они опрокинуты были?…
 
 
Мы за Мунзира пролили кровь Гассанида,
Кровь обоих равна, не равна лишь обида.
 
 
Мы соседям своим подарили по праву
Девять мудрых владык, пожинающих славу.
 
 
Амр – герой, не имеющий равных по силе,
Но за мать его некогда нам заплатили!
 
 
И хороший совет дать мне хочется ныне
Племенам, что кочуют в степи и пустыне:
 
 
Не глядите на нас сквозь бельмо наговора.
Горе тем, чьей виною затеется ссора.
 
 
Лучше вспомните, братья, союз Зу-ль-Маджаза,-
Клятв страшней, чем тогда, я не слышал ни разу.
 
 
В каждом свитке была предусмотрена кара
Тем безумным, что меч занесут для удара.
 
 
И коль словом добра мы вражды не затушим,
То на головы вам эту кару обрушим.
 
 
Зло за зло. Словно из лесу робких оленей,
Мы сумеем вас выгнать из ваших селений,
 
 
А коль всадники Кинда придут на подмогу,
Им обратную быстро укажем дорогу.
 
 
Вы взвалили на пас все грехи человечьи,
Словно тяжкую ношу на рабские плечи,
 
 
Но ведь правды нельзя забывать и во гневе,
Джандаль, Кайс и Хазза не из наших кочевий.
 
 
Мы невинны, а племя атик виновато,
За чужие набеги грозит нам расплата.
 
 
Мне смешон наговор вероломный и злобный,
Не из нас копьеносцы, что року подобны,
 
 
Те, что ночью напали и скрылись незримо.
Вас ограбили люди из рода тамима.
 
 
Род ханифа готовит бойцов для сраженья,
Но должны ль мы за это терпеть поношенье?
 
 
Да и племя кудаа вы с нами смешали,
Хоть свершенного ими мы век не свершали.
 
 
Эти наглые люди вернуть им просили
То, чего защитить они были не в силе.
 
 
Земли рода ризах отобрали бакриты,
Те восстали и были в бою перебиты.
 
 
Жажда мести пылает, раздута бедою,
Этой жажды огонь не затушишь водою,
 
 
И на недругов конные мчатся отряды,
И мечи не дают побежденным пощады.
 
 
Хаярейн затопило кровавое море,
Правда небу известна. Но горе есть горе.
 

ЗУХАЙР

* * *

 
Я снова в долине Дарраджа и Мутасаллима -
Над местом жилища Умм Ауфы ни звука, ни дыма,
 
 
Остатки шатра ее в Ар-Рукматейне похожи
На татуировку, что временем слизана с кожи.
 
 
В укромных развалинах робкие прячут газели
Своих сосунков, что на ножках стоят еле-еле.
 
 
Лет двадцать назад я сменил этот край на дорогу,
Но все, о чем помнил, теперь узнаю понемногу.
 
 
Вот камни очажные, копоть хранящие свято,
Вот ров кольцевой, еще полный водой, как когда-то…
 
 
Шепчу я в смятенье земле, сохранившей все это:
«Счастливой и мирной пребудь до скончания света!»
 
 
Но, братья, взгляните на сизые горы Субана,
Не вьется ли там меж утесов змея каравана,
 
 
Не видно ль верблюдов, бредущих, навьючив на спины
Цветной бахромою украшенные паланкины?
 
 
Взросли они в холе, отважны они и могучи,
Тащить их за повод не надо, взбираясь на кручи.
 
 
Идут они ночью, а утром склоняют колени,
Пусть даже им ближе, чем пальцам до рта, до селенья.
 
 
Везет караван этот радость, любовь и усладу,
Ту розу, что дарит блаженство влюбленному взгляду.
 
 
Овечий помет, полускрытый травою зеленой,
При ней превращается в спелые грозди паслёна.
 
 
На каждой стоянке шатры разбивая, как дома,
Погонщики любят понежиться у водоема;
 
 
А все ж Аль-Канан обошли они справа лукаво,
Хотя и прельщала на пастбища добрая слава.
 
 
И вот на верблюдах, в пути не уставших нимало,
Спускаются путники прямо сюда с перевала.
 
 
По воле племен, спокон века кочующих рядом,
У древнего храма, согласно старинным обрядам,
 
 
С достойным вождем я связал себя клятвою туго,
Из слов моих цепи сплелись, как из колец кольчуга…
 
 
Был гнев рода мурры грозней и опасней обвала,
Пролитая кровь даже узы родства разорвала;
 
 
Но вы ведь смирили и Абса сынов и Зубьяна,
Дышать им не дали зловоньем убийств постоянно.
 
 
Вы молвили им: «Для чего враждовать, понимая,
Что мир, а не распря – к спасенью дорога прямая».
 
 
За мудрость с тех пор почитают вас племени оба,
Коснуться не смеют вас неблагодарность и злоба.
 
 
И равных величьем вам нет меж сынами Маада,
Богатому славой иного богатства не надо.
 
 
Достойное слово больным возвращает здоровье
И может взять выкуп за кровь с не пролившего крови,-
 
 
Ведь вору платящий отнюдь не лишается чести,
А всякая месть – одновременно повод для мести.
 
 
В тот раз ублажили вы вестников гибели черных
Стадами верблюдов, копей табунами отборных.
 
 
Я целому миру о вас говорю с похвалою,
Но дети Зубьяна клянутся ли клятвой былою?
 
 
Нe лгите, Всевидящий видит, что души вам гложет,
Откройтесь, Всеведущий мыслей не ведать не может,
 
 
Карает за грех он любого, но делает это
Порою немедля, порой через многие лета.
 
 
Война – это то, что привычно для вас и знакомо,
Ну что же, и наши на поле сраженья – как дома.
 
 
Войну возрождая, припомните ужасы брани.
Костер раздувая, пожара припомните пламя.
 
 
Извечные войны отцами приходятся бедам
И юношам тем, кому жалости голос неведом:
 
 
Растут они будто гривастые львы, а не люди,-
Убийство их пестует и отнимает от груди.
 
 
Им дарит оно серебра, и пшеницы, и мака
Побольше, чем труд земледельцам на пашнях Ирака.
 
 
Воителям слава! И я вам открою, в чем тайна
Великой победы крылатых отрядов Хусайна.
 
 
Врагов ненавидя, держал он клинки наготове,
И все же не он был повинен в пролитии крови.
 
 
Сказал он: «Стада угоню я от вражьего стана,
И тысяча всадников будет при мне как охрана».
 
 
За кровь платят кровью, кому неизвестен обычай?
И вождь из набега вернулся с бескровной добычей.
 
 
Войны не начав, он прилег у нее на пороге,
Как лев густогривый на камне у темной берлоги.
 
 
Он смел, он привычен обидой платить за обиду,
И когти он точит, когда пригрозят, не для виду.
 
 
Но месть, словно жажда, врагам иссушила гортани,
А был водопой лишь у алого берега брани.
 
 
Мы там их поили, мы там их кормили досыта,
И пастбище тучное стало для них ядовито.
 
 
Но в гибели Науфаля мы виноваты едва ли,
И кровь Ибн Нухейля не наши мечи проливали,
 
 
Не нами зарезан прославленный Ибн аль-Мухаззам.
Всех павших до срока нельзя нам приписывать разом.
 
 
Есть вождь у нас славный, мы горным воспитаны краем,
Храним мы добычу, мы тропы над безднами знаем,
 
 
В ночной темноте, что для недругов тайных желанна,
Вкруг наших становищ надежная бродит охрана -
 
 
То воины наши, бесстрашны их души и взгляды;
Замысливший злое от них не дождется пощады.
 
 
А сам я дряхлею, давно мой отец позабытый
Зовет меня лечь рядом с ним под могильные плиты.
 
 
Мне восемь десятков. Душа отделиться готова,
Сегодняшний день вижу я через дымку былого,
 
 
Не смеет судить о грядущем рассудок мой старый -
Я знаю, что рок наудачу наносит удары.
 
 
Того, кого смерть не сражает крылатой стрелою,
Преследует старость в содружестве с немочью злою.
 
 
Того, кто дерзает от рода отречься открыто,
Терзают клинки и тяжелые топчут копыта.
 
 
Того, кто бесчестен, того, кто друзьям не опора,
Десница судьбы отмечает печатью позора.
 
 
Того, кто скупится отдать свои силы отчизне,
Из списка живых может вычеркнуть племя при жизни.
 
 
Того, кто живет с добротою и честью согласно,
Не смеет никто ни хулить, ни позорить напрасно.
 
 
Того, кто обманом стремится уйти от удара,
И в небе седьмом настигает достойная кара.
 
 
Того, кто добром помогает не тем, кому надо,
Раскаянье ждет, а не почести и не награда.
 
 
Того, кто в бою отбивает копье ненароком,
Сражает кинжал, если это назначено роком.
 
 
Алкающий мира бывает настигнут войною -
Нельзя свой очаг защитить добротою одною.
 
 
Живя меж врагов, и друзей опасаться полезно.
Не чтящих себя ждет презрения общего бездна.
 
 
Отвергнутый всеми, забывший довольство и радость,
В тоске о былом постигает раскаянья сладость.
 
 
И мысли и норов скрывает иной осторожно,
Но ключ подобрать даже к самому скрытному можно.
 
 
Склони молчаливого к мирной беседе – и скоро
Судить о нем сможешь вернее, чем до разговора.
 
 
Хорошее слово порою важнее, чем дело.
Животное тот, кто сплетает слова неумело.
 
 
Юнец легкомысленный может ума поднабраться,
Но старый глупец должен глупым до гроба остаться.
 
 
Просил я подарков, и вы мне дарили, а все же
Просить слишком часто, судьбу испытуя, негоже.