Текст книги "banlieue (СИ)"

Автор книги: shipper number one

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

– Иди возьми что-нибудь, – Луи можно было выкупить одной шоколадкой. Мы остановились у входа в комнату.

– Гарри? – мальчик поворачивается ко мне.

– Не спрашивай у Гарри, просто иди и возьми, – мы с ней смотрим друг другу в глаза, я усмехаюсь.

– Иди, Луи, возьми, – в комнате стоял шкаф, где стопками лежали всякие коробки конфет, много шоколада, печенья и всего в этом духе.

– Гарри, вы, должно быть, очень строгий, – стеклянные двери были поставлены там специально.

– Что вы, напротив, – он выдыхала дым в сторону, а пепел отправлялся во все пепельницы в доме. Во все. Буквально.

– Я хотела спросить у вас, – я нахмурился, свел брови, мои руки находились в карманах.

– О чем?

– Я еду в Канаду, на их фестиваль балета, я бы хотела взять с собой Луи, он же сейчас не учится? – мальчик слишком долго выбирал себе сладость. Я максимально выпрямился, стараясь выглядеть строго.

– Нет, он не учится, но, я боюсь, что отдать его вам, чтобы вы поехали в другую страну, – я мотнул головой и перевел взгляд, – я не смогу.

– И почему же?

– Я просто не смогу, – я снова смотрю в ее глаза, она пафосно выдыхает этот чертов дым в мою сторону. – Хотя, мы ведь должны спросить у мальчика сначала, не так ли?

– Я так и знала, что вы всегда учитываете мнение Луи.

– Конечно, это ведь он поедет, а не я. Он может просто не захотеть, – я пожал плечами, она осмотрела меня сверху-вниз и обратно, поместила сигару меж своих скомканных губ.

– Вы правы, – я улыбаюсь, пряча свои губы, очень сжато.

Вечер проходил вполне неплохо, я не сидел за столом, стоял у лестницы, откуда смотрел на мальчика, который выглядел очень счастливым. Вдруг все эти дешевые краски интерьера заиграли чем-то светлым и простым. Фадеева настоятельно предлагала мне алкоголь, которым любила побаловать себя и труппу. Я не хотел показаться слишком правильным, но я не пил, потому что мы приехали на машине, и запретил мальчику, ведь он еще слишком мал для этого. Я не хочу, чтобы он пристрастился к алкоголю, даже если от одного небольшого стаканчика ничего не будет. Вечер был очень ярким и совсем немного шумным, но внезапно я услышал скрип ступени позади и обернулся.

– Добрый вечер, – все затихли, за перилами от меня стоял Ричард. Он выглядел очень потерянным, как будто не понимал, что происходит.

– Дорогой, возвращайся в спальню, пожалуйста.

Что это было, я так и не понял, мужчина просто развернулся и ушел наверх, я проводил его взглядом, стараясь вникнуть в ситуацию. Я посмотрел на Луи, брови которого изогнулись напугано, все вернулись к своим веселым рассуждениям, пытаясь не обращать внимание на произошедшее. Я посмотрел на Розалину, которая тут же перевела глаза и посмотрела на мальчика. Мы приехали домой в районе девяти и никак себя не чувствовали. Честно, просто хотелось уснуть.

– Я не хочу ехать с ней в Канаду, – я чищу свои зубы, Луи стоит в дверном проеме, обнимая косяк. – Потому что она обязательно возьмет с собой своего недалекого мужа.

– Луи, милый, нельзя называть человека «недалеким», – я быстро полощу рот и вытираю его полотенцем, мальчик смотрит на меня грустно.

– Однажды я пришел на репетицию, и там не было других людей, была только она и ее муж, и она попросила меня станцевать, – мы оставались на своих местах, я смотрел на него. – Он просто стоял рядом с ней и смотрел на меня, а она просила меня танцевать и все.

– Луи, по-моему, я просил тебя говорить мне обо всем, что тебя тревожит, – он опустил взгляд, я смотрел на его челку. – Почему ты не сказал сразу?

– Я думал, что она просто хотела прорепетировать мою часть и все.

– Отныне ты рассказываешь мне, что тебе покажется странным, понятно? – он кивает, я пробегаюсь по его волосам рукой. – Об этом нельзя так просто молчать, – притягиваю к себе, он делает один сжатый шажок на встречу и прячется в ткани моей футболки. – Я люблю тебя.

– Я люблю тебя тоже, – горячее дыхание опаляет мою грудь.

Мы жили очень хорошо целых две недели, каждый день уверяя друг друга в бесконечной любви. Двадцать четыре часа в сутки рядом с Луи. Двадцать четыре часа. Я знаю, я говорил, что отвык от одиночества и это правда. Но эти стены вдруг стали давить. Как и Луи, постоянно пытающийся как-либо задеть меня. Его нутро горело, а Марти не мог просто погулять с ним, ведь он учился в колледже и ходил на регби. А занятий в театре сейчас не было. И поэтому я стал уставать от него.

– Улыбайся-я-я, – мне не нравилось то, что я становлюсь его единственной и постоянной моделью.

– Луи, пожалуйста, – я не кричал, я старался не кричать. – Дай мне одну минуту тишины, – и почему мы никуда не ходили, я не знаю. Возможно, я не хотел появляться с мальчиком на публике. – Я умоляю тебя, дай мне побыть одному всего лишь минутку, – его личико изменялось, и черты лица опускались вниз, сглаживались. – Иди и займи себя чем-нибудь.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось! – я сразу спрятал глаза, потому что я не хотел кричать. Так вышло.

Он хлопнул дверью, я дернулся на своем кресле в библиотеке. Я быстро пытался согнать всю агрессию руками, протирая свое уставшее лицо. Мальчика было слишком много. Луи дал мне целых пятнадцать минут. Вернее, он дал мне вечность, но я вышел первым. Я хотел уехать и поменять обстановку, прямо сейчас, чтобы все это не угнетало меня. Мальчик сидел в моей студии, расклеивал фотографии, которые сделал сам, и статьи, вырезанные из газет, на стены. Сразу на все четыре.

– Луи, – я выдохнул. Я любил эти белые стены своей студии. Они кое-где были испачканы, потому что иногда, когда я вдруг порчу холст, из меня исходит агрессия, и я начинаю крушить все вокруг.

– Что? – он продолжал рвать бумажный скотч зубами и в случайном порядке расклеивать все, что валялось на полу.

– Что ты делаешь?

– Ты попросил чем-нибудь себя занять, – я снова выдохнул, громко и грузно, его тонкие пальчики пробежались по стене, постукивая.

– Ты хочешь куда-нибудь съездить? – он повернулся, смотрел на меня непонимающе.

– В смысле?

– Куда-нибудь, просто уехать, нам ведь все равно нечем заняться, – я складываю руки, мальчик снова принимается расклеивать фотографии на стену.

– Я даже не знаю, – он пожимает плечами, осторожно переступает все холсты и двигает их в сторону. – Я могу выбрать любую страну?

– Да, любую, – я не понимал, зачем он создавал этот беспорядок на моих стенах.

– На самом деле, – я сделал шаг и протянул руку к снимкам. Я улыбаюсь. Мне нравится то, что я улыбаюсь на снимке, – я хочу во Францию, только не домой, – слышу шелест тонких страниц газеты, я провожу пальцем по буквам на статье рядом. – Я хочу в Париж, – на фотографии репортера мы с Луи смотримся отлично. Я пропускаю все его слова мимо, что-то цепляет меня в этом ярком снимке, что-то тянется по сосудам, терпкое, густое. – Гарольд?

Я поворачиваюсь и смотрю на него, долго, очень долго, он поворачивается, наши глаза встречаются. Я все еще смотрю на него, он легонько улыбается, ему неловко, как я подумал. Я не помню, какие эмоции показывал, я не помню, что именно тогда случилось. Я осмотрел помещение, глаза застревали на снимках и еще не упакованных холстах, где везде был изображен мальчик. Я действительно рисовал только его идеальное лицо и мы не придавали этому такого значения. И сейчас я все осознал. Я рванулся к нему, ноги зашагали по пленке, которая зашуршала, а лицо Луи вдруг стало слегка испуганным и немо спрашивало меня «что происходит?». Его щечки в моих руках, он абсолютно потерян, я страстно целую его губы, чувствую вкус чего-то сладкого и фруктового, скорее всего, это мармеладные конфетки, которые мальчик ел немного ранее. Его губы, его язык, его зубы ощущались так правильно, мой язык как будто забирал у него жизнь. Луи быстро оказался прижатым к стене, где мы слышали, как рвется бумага, но нам было совсем немного все равно. Его бедра вжимаются в мои бока, его мышцы очень твердые. Раскаленный воздух просачивался в бронхи, откуда поджигал все мои внутренности. Но дальше поцелуя мы не продвинулись. Потому что иногда чтобы доказать свою любовь, можно просто помолчать. Или рвануть в Париж, никого ни о чем не предупреждая.

– Какао и круассаны, Гарольд, ты кажешься совсем не креативным, – он подмигнул мне, так свободно и не неуклюже, красиво.

– Еще не все, – я показываю букет белых роз, что прятал за спиной. Мы сняли себе квартиру.

– Ты, Гарольд, очень обычный, – мальчик берет букет и вдыхает аромат этих осенних роз.

– Je t’aime. (Я люблю тебя.)

– Аргх, – пробурчал мальчик, я улыбнулся. – У тебя американский акцент.

– А у тебя прованский.

– И тебе он нравится, – маленькая ухмылочка заставила меня улыбнуться шире.

– Да я просто без ума от него, – я присел на край кровати, где еще лежал Луи. – И от тебя тоже.

А затем мы просто скрестили руки и играли с пальцами друг друга, несколько долгих минут, пока я думал о том, как сильно я люблю его. Видели бы вы, каким влюбленным идиотом рядом с ним в Париже я был. Мы рано просыпались и завтракали свежей выпечкой из пекарни по соседству, иногда выходили гулять в элегантных пальто с шарфами на шеях, много смеялись и чувствовали себя превосходно. Луи делал очень много снимков. В основном меня и разных окружающих его вещей. И это было безупречно. Я не мог тогда жаловаться на свою жизнь.

– Гарри, – слышу этот голосок, смотрю не в его глаза, а в объектив камеры.

– Что?

– Улыбайся, – я в одном нижнем белье на твердом белом стуле этой квартиры. Локти на коленях, рука придерживает подбородок. Его руки изящно обхватывают фотоаппарат. Правильно и профессионально. – Давай, Гарольд, улыбайся, – я отсмеиваюсь, слышу характерный щелчок камеры и меняю положение. Теперь я упираюсь о спинку стула, руки скрещены на груди. Левая нога вытянута вперед, а правая согнута и колено немного направлено в сторону. – Прирожденная модель, – мой взгляд смутный и совсем немного прищуренный. Луи в моей рубашке, которая висит до середины его бедра, она застегнута всего лишь на одну пуговку примерно посредине. – Отличные снимки, Гарольд! – я улыбаюсь, тяну к мальчику свои руки.

– Иди ко мне, – он садится на мое бедро, обнимая голову, кладет фотографии вместе с фотоаппаратом на стол. – Я люблю тебя, – я вдыхаю вишневый аромат и трусь щетиной об оголенный сосок Луи. Он смеется.

– Я тоже люблю тебя.

Я стою посреди кухни, глаза завязаны шарфом, который слегка покусывает мои щеки. Мальчик начинает раскручивать меня, я интуитивно выставляю руки вперед, полагаясь на свои тактильные ощущения.

– Три хлопка!

– Хорошо!

Луи убегает, а я остаюсь на месте, давая своему организму пару секунд, чтобы устоять, чтобы привыкнуть к временной слепоте. Я слышу первый хлопок, оборачиваюсь осторожно, стараясь не зацепить стулья или какие-либо другие вещи. За неделю я не смог привыкнуть к этому. Я пытаюсь вспомнить, откуда донесся хлопок, иду очень осторожно, маленькими шажками.

– Хлопок!

Я говорю не слишком громко, Луи хлопает, я поднимаю голову, улыбаясь. Он далеко от меня, я придерживаю стену рукой и очень осторожно ступаю вдоль нее. Мне сорок лет и я играю в жмурки с парнем, которому шестнадцать и в которого я влюблен. Я слышу его смешок, такой коротенький и приятный, я ударяюсь ладонью о дверь, ведущую в нашу спальню. Улыбаюсь хитро и широко.

– Хлопок.

Теперь я говорю спокойно и слышу этот последний хлопок у самого своего уха, а Луи дотрагивается до моего плеча рукой, я сразу хватаю его за бок, обнимаю. Он снимает с меня шарф и начинает смеяться, оставаясь навесу в моих руках. Мальчик запрокидывает голову назад, я улыбаюсь, целуя его подбородок. Если это не то, за что я собираюсь держаться всю свою жизнь, то я даже не знаю, что это.

Каждый день с ним превращался во что-то хорошее. Во что-то особенное. Я не могу сказать, что хорошо опишу все события, произошедшие там. У меня просто не хватит слов. Это было прекрасно. Удивительно. Живо. Эта та жизнь, о которой я и не мог мечтать. Я всегда мечтал, я действительно верил, что буду холостяком постоянно. Что буду использовать женщин в своих личных целях. И сейчас, когда я смотрю на него, сладко улыбающегося только для меня, с небольшим пятнышком над губой в виде молочного месяца, повернутого на бок, который быстро исчезает вслед за его острым язычком, и на глаза, что окружены морщинками, я понимал, что это все, чего только я мог пожелать. И все. После этого дни перестали быть такими тяжелыми. Мне нравилось то, что наши проблемы большие и маленькие быстро решались. Я привык решать проблемы моментально, а Луи привык передавать их мне. И после каждой решенной проблемы следовала не просто белая полоса жизни: она была светящейся. Даже если я не верил во все это.

О его дне рождения хотелось сказать лишь пару слов, первое, что приходит в голову. Наверное, стоит с самого начала упомянуть его друзей, что приехали в тот чудесный день. Да, они действительно пришли на его день рождения. Несмотря даже на свои собственные планы, возможно, на свои какие-то неотложные дела. К нему пришел и Марти, а взрослые навестили нас следующим днем, в Рождество, уже у нас дома. Тогда мне больше не было совсем плохо от того, что кто-то находится здесь и нарушает мое личное пространство. Я знаю, что мне сорок, и я не должен жаловаться, но …иногда люди бывают раздражительными, даже мои друзья, особенно когда пропустят по стаканчику алкоголя, который притащили сами. И знаете, что я заметил за нами? Мы перестаем быть тем самым высоким обществом, к какому относили себя. И только потому, что наши родители один за другим умирали. Я в тот вечер даже подумал про себя: смог ли я уехать так просто в Париж вместе с Луи, если бы моя мама была жива? Я думаю, что нет. Я не знаю, почему я рассказываю это сейчас.

Одиннадцать двадцать две утра. Я стою напротив зеркала в ванной комнате, рассматриваю четыре подарка, который приготовил для меня Луи. Пальцы пробегаются по багровым, ярким и экспрессивным засосам, даже багрово-черным, свежим. Один засос на шее, второй – чуть ниже и дальше по плечу, третий расположился на ключице. Я ухмыляюсь, вспоминая, что он всю ночь не давал мне уснуть. Я вспоминаю, как жадно он кусал меня. Среди этих небольших пятен теряется блеклый, отражающий свет медальон. Точно такой же, какой я подарил ему в конце сентября. Внутри вместо стандартных «я люблю тебя» надпись «одна любовь на всю жизнь». А еще там его фотография. У него в кулоне моя, а у меня – его. И это дарило мне надежду на светлое будущее рядом с ним. Я перестал думать о том, почему люблю его, и просто любил. Это ключ.

– Чем займемся сегодня? – ежедневный вопрос, который никогда не оставался без ответа. Я нерасторопно переставлял ноги, массируя засосы пальцами, ухмыляясь.

– Я даже не знаю, – по лицу побежала ухмылка, но телефонный звонок прервал наш флирт. – Алло?

Это была Джемма и она плохо разговаривала. Большая часть текста, выходящая из ее уст, была полной бессмыслицей, но все нужные слова я понял и принял. Сегодня утром на оружейных учениях в Ноа выстрелили. Случайно, попали в плечо, и пуля полностью раздробила его сустав, насколько я понял. Когда мы ехали в Вашингтон, где была Джемма, где сейчас учился мой племянник, его состояние уже было стабильным, так мне сообщили. Ничего более сестра не сказала. Мы, почему-то, торопились туда.

– Дже-ем, – грустно протянул я, когда она встретила нас в холле, в надежде протягивая руки, – успокойся, – я прижал сестру к себе, убрал волосы от лица. – С ним все будет хорошо.

Она сильно поседела, вся поморщилась и стала очень хрупкой. Джонатан находился в спальне Ноа, где этот мальчик – бледный, весь в поту, трясущийся – лежал, словно доживая последние мгновения. Почему он не в больнице, я так и не понял, ничего внятного Морганы мне не ответили. Они были отчужденными, отреченными, со мной Джонатан даже не поздоровался, Джемма, бессильная, валилась с ног и ушла в комнату, где заперлась. Да, это тяжело, я понимал. Я приехал поддержать их, но они не принимали мою поддержку. Луи ушел куда-то вместе с прислугой, я взял у дворецкого поднос с чашкой и чайником с чаем, который он нес в комнату Ноа. Я постучался.

– Ты не против? – не могу сказать, что я когда-либо разговаривал с Джонатаном по душам.

– Нет, нет, конечно, – он кивнул лекарю и медсестре, те вышли.

– Как он? – странно было это спрашивать. Совсем немного.

– Плохо, – его темный понурый взгляд остался на сыне, на той бледной фигуре, что от него осталась. Джонатан снял очки и протер глаза. – Пули были не стерильными, они, они учебные, – он говорил спокойно, я подошел и поставил поднос на стол. – У него инфекция. Инфекция, которая берет верх над его иммунитетом, – я налил чаю и протянул ему чашку. – Нет, нет, я не хочу, – я поставил ее на поднос, посмотрел на мужа сестры.

– Почему он не в больнице?

– Они хотят ампутировать руку, потому что надежды на ее восстановление нет. Пуля попала именно в то место, где кости как бы прикреплялись друг к другу, – он еще раз трет глаза, вытирает слезы, он не хочет, чтобы я их видел.

– Это разве плохо? У него не будет руки, но он будет жить, – я посмотрел на мальчика, который приходил в себя, медленно, его лоб покрылся маленькими капельками пота.

– Так нельзя, – я положил ладонь на плечо Джонатана, я заметил, что он тоже поседел. – Никто в этой семье не умрет инвалидом, это клеймо.

Меня пробрало. Если я понял его правильно. Я не хотел этого понимать, я не хотел думать об этом.

– Вы дадите ему просто умереть? – я сразу же убрал руку и сделал шаг назад.

– Ноа не будет жить с одной рукой, он мечтал служить, – я посмотрел на мальчика, потом на Джонатана.

– Вы что, серьезно? – я думал, что это просто тупая шутка.

– Конечно, Гарри, мы серьезно. Он умрет в этом доме с двумя руками. По-другому мы не можем.

– Еще как можем! – ему точно промыли мозги мои родители. Еще при них такое могло случиться. Но сейчас. Неприятное чувство беспомощности и неправильности ситуации расплывалось по всему телу. – Ребенок страдает из-за каких-то маразматичных представлений о жизни!

– Не кричи, – очень грубо. Я замолкаю, дышу часто.

– Я вызову скорую, – я развернулся в одну секунду и двигался к дверям.

– Нет! – чашка летит в пол, я сжимаюсь от неожиданности и звука бьющегося фарфора, который я всегда ненавидел. Этот звук ассоциировался у меня с криками матери. – Ты не сломаешь ему жизнь.

– Это ты ее ломаешь, – я повернулся к нему. – За пару с моей сестрой. Взрослые и образованные люди живут по каким-то идиотским правилам! Ребенок умрет. Из-за вас, не из-за выстрела в плечо, – я не мог принять их бесчеловечность. – Как вообще можно дать собственному ребенку умереть? – я понизил тон. – Он ваш родной сын. Он человек, которого вы любите. Почему вам плевать на него?

– Нам не плевать.

– У нас переполненные банковские счета, я думаю, что протез руки мы ему приобретем еще раньше начала операции. Этого не надо бояться.

– Дело не совсем в этом, Гарри.

– А в чем же тогда?! – я скалил зубы, мои глаза, уже слезящиеся, бегали от лица мальчика к Джонатану. Все происходило слишком быстро.

– С протезом это будет уже не Ноа.

– Я ухожу, – я разжимаю кулаки, врач заходит обратно.

Я думаю, что это очередной бредовый сон. Так не может быть. Моя сестра абсолютно нормальный и адекватный человек, она бы так не поступила. Я на балконе, за мной стоит служащий, подливающий кофе в мою чашку. Вечереет. Становится темно, я слежу за тем, как по периметру загораются фонари. Я думаю. Вызвать скорую мне так и не дали. От инфекций умирают медленно и мучительно. Пожелать такое я бы не смог даже врагу.

– Гарольд? – я глянул на мальчика, затем снова отвернулся к улице.

– Да?

– Что там с Ноа? – я передал чашку мужчине, он ушел.

– Не очень, – я еле заметно пожал плечами, Луи обнял меня, прижался щекой к телу, я тоже взял его в свои руки.

– С ним все будет хорошо, – его голос мягкий, уже по-мужски грубый, но не совсем. – Просто надо подождать немного.

– Нам стоит приготовиться к худшему, – слезы снова создали непроглядную пелену, я моргал часто.

– Не-е-ет, – он произнес это очень хрипло и тихо. – Никогда нельзя готовиться к худшему, потому что тогда оно точно придет, – я улыбнулся, отсмеялся и шмыгнул носом. – Мы должны приготовиться к лучшему.

Джемма вечером вышла из комнаты, на ужин, но я не хотел с ней разговаривать. Просто не хотел, я перестал ее уважать. Так не должно быть. Аманда не приедет, потому что она не хочет застать смерть брата. А моя помощь не приветствовалась. Я не понимал, зачем тогда нахожусь здесь.

– Гарри, – у меня дежавю. Как будто сзади стояла мама, а не Джемма.

– М? – я посмотрел на нее, медленно поворачивался.

– Я хочу, чтобы ты понял меня.

– Джемма, я не хочу понимать тебя, – это точно сон. От моей сестры ничего не осталось.

– Гарри, пожалуйста, – ее лицо красное из-за непрекращающегося плача, слезы капают на впалые щеки, она быстро вытирает их руками. – Я не могу оставить его инвалидом, – голос сел, она неприятно пищала.

– Джемма, ты выбираешь сейчас между жизнью и смертью, – она перевела взгляд. – Ты выбираешь оставить ли его в живых или дать умереть, – молчала, я смотрел на ее поседевшие волосы. – Я не поддерживаю и не уважаю твой выбор. Никогда я не буду уважать это. Мы не в средневековье. Быть директором фабрик может и однорукий человек. В нем есть эти качества, он же потомок Томлинсона.

– Гарри, – подняла голову и взгляд к потолку, еще раз протерла слезы. – Они бы не оставили его, это клеймо.

– Клеймо – это родители, дающие ребенку мучительно и несправедливо умереть, – она снова спрятала глаза, поправила пряди волос за ухо. Мой голос дрожал.

– Ты не понимаешь.

– Нет, не понимаю и не собираюсь понимать. Это бесчеловечно. Ему можно еще помочь.

– Нельзя.

– Джемма, черт возьми! – я не выдержал, я оставался на своем месте. – Мы уедем завтра, мы уедем, потому что следить за смертью ребенка я не собираюсь. Это отвратительно.

Третьего февраля в 8:03 он умер. Это было чем-то неприятным. Это было ужасно. Ноа прожил чуть меньше суток с инфекцией. Я тогда мало что воспринимал. На его похоронах нас не было. Потому что я не захотел, это неправильно. Это отвратительно. Просто отвратительно. Я не мог держать весь гнев в себе. Я не знал, куда мне податься, потому что я думал, что мог спасти его, мог убедить его родителей поехать в больницу. Мы сказочно богаты, и обеспечить ему будущее мы все могли. Мы могли. Но некоторые из нас не захотели. Да, у меня были с Ноа плохие отношения, вернее, они отсутствовали, я даже простил ему все оскорбительные речи. Но он человек, ребенок, который умирал. Я не знал, что мне делать с этим. Я не знал, как жить дальше. Мне было жалко себя. Мне было жалко его и ситуацию, в которой он оказался. Никто не захотел бы, чтобы его родители так просто с ним попрощались.

С каждым годом становилось ясно, что родился в семье бесчувственных тварей.

========== vingt-et-un. ==========

– Гарольд, улыбнись!

Я слежу за тем, чтобы в зале столы стояли ровно, чтобы закуски выносили аккуратно. Луи крутится рядом, щелкает все, что видит. Я смеюсь и не успеваю повернуться к нему полностью. Я прижимаю его к себе за плечи и смотрю снимок.

– Он такой размазанный, – недовольный, но любящий тон, я чмокаю мальчика лоб.

– Зато красивый. Посмотри, – я взял фотографию из его рук и приподнял вверх. – Иногда такой эффект создает чувство присутствия и неожиданности.

– Ты несешь бред, как всегда, – я отталкиваю его, совсем легко, без ненависти, Луи смеется и убегает.

Предварительный показ только для близких и избранных, это начало июня. В нашем клубе художников, в котором я состоял, было принято угощать присутствующих на первых показах. «Желтая волна» подарила мне все, о чем я и не мог мечтать. Это клуб, общество, где было приятно находиться. Луи в своем черном вельветовом смокинге, я в обычном, цвета чайной розы, а в кармашке лежит красная искусственная роза. Я еще раз осматриваю картины. Их двадцать три. Меньше, чем в тот раз. Многие картины я просто не включил в выставку, но разместил здесь, как отдельную коллекцию.

– Итак, друзья, – здесь нет Джеммы, потому что я не могу ее видеть. Луи стоит впереди и снова делает снимок. Кроме тридцати человек здесь еще два журналиста. – С чего бы я хотел начать, – я держал бокал с вином в руке, – вы все уже ознакомились с картинами, надеюсь, никто из вас не разочарован, – я улыбался, глупо и неуместно. – Часть картин, а именно те двадцать три, на которых изображен мальчишка, – я улыбнулся шире, заметив Луи, старательно прятавшем фотографию в карман, – это «Banlieue», – я прочувствовал свой акцент в этом пустом помещении, не пустом, но все же, для меня здесь было пусто. – А остальные картины принадлежат неофициальной коллекции «Новое начало», – я глянул на мальчика, который улыбался, гордо и привлекательно. – Вы, наверное, хотите в лицо знать мою модель, ведь так? – его глаза вдруг открылись широко для меня, сверкали как летнее небо, покрытое лучами солнца, его черты лица смягчились и проглядел в нем все того же ребенка, какого встретил пять лет назад. – Иди сюда, Луи, милый, – его внимание вдруг рассеялось, он вдохнул глубоко и выдохнул уже около меня, я приобнял его за плечи. – Вот он, человек, который вдохновил меня на все это.

Он сиял. Он часто дышал, и я не могу передать всех эмоций. Смотреть на его лица здесь, на многочисленные пары глаз, каждая из которых была своего собственного оттенка, это подарок судьбы или Бога. Я не знал, как сильно люблю Луи, на самом деле. Его руки сцепились от волнения, ненужного, но вполне уместного.

– А как вы можете описать Луи, мистер Стайлс? – мои друзья из клуба отшучивались, Кайл смотрел в мои глаза, дергая своими бровями.

– На самом деле, – я посмотрел на мальчика, затем снова на людей, – я не мастак хороших и длинных речей, – снова легкий смешок прошелся по толпе, за это я и любил клуб. Беззаботность. – Но я могу сказать, что Луи представляет собой смесь чего-то удивительно благовидного и дивного. Как Прованс, со всеми его полями и источниками, со всеми добрыми людьми и чистым небом, с храбрым воздухом, – я похлопал по крепенькому плечу мальчика, он улыбнулся. – Это нечто, что собирает в себе все заветные мечты и любовь, – я остановился, я следил за реакцией на, возможно, лишние слова. – Но, он мой кузен и я считаю, что это прекрасно.

– Кузен? – противно переспросил один из журналистов, все на него обернулись.

– Да, сын моего дяди, – тишина, такая напряженная, я слышал только удивленные вздохи тех, кто прочтет эту информацию в скором времени.

Тот день длился вечность и по своим ощущениям напоминал какой-то очень светлый праздник любви, наполненный благородством души. Я чувствовал себя невообразимо любимым, правильным, нужным. Луи общался со всеми, много смеялся и кокетливо наклонял свою голову в стороны, морщинки вокруг глаз играли с искусственным светом помещения. Я не мог перестать смотреть на него, люди рассеялись и прибились к картинам, поодиночке или в небольшой компании, много говорили и тыкали пальцем на детали. Я смотрел на Луи, игриво кладущего ладонь на плечо моего друга, улыбающегося широко, отсмеивающегося, я глотнул вина из своего бокала, жажда этого мальчика избивала мой бедный мозг. Я прищурился и полностью погряз в своих неприличных мыслях, прямо как в тине, откуда вытащил меня Кайл.

– Итак, Гарри, – вино в стакане немного перемещается из-за толчка, который я получил. Я улыбнулся. – Твой уровень высоко поднялся. Все портреты приятны глазу, на самом деле, я даже и не знал, что ты так умеешь.

– Я тоже, это просто Луи, – теперь и он смотрел на мальчика, его карие глаза всегда излучали этот особенный горячий свет, желающий все предметы вокруг в свою власть. – «Новое начало» не такое как картины с Луи.

– Зачем ты назвал выставку так?

– Потому что мы с ним повстречались в пригороде, – я совсем себя не сдерживал. Еще раз глотнул вина, прокатившегося по горлу как ком. – Потому что Луи похож на тот самый пригород.

– Я так и знал.

– Что? – я удивленно отрываюсь от мальчика и поворачиваю голову к Кайлу.

– Двенадцать лет прошло, – память напрягается изо всех сил, пытаясь вспомнить. – Все эти картины нарисованы с особенным и неприятным чувством, слабым и неподходящим тебе чувством, Гарри, – я опустил голову, пытаясь скрыть свои эмоции. – С любовью, ты не скрываешься, Гарри, совсем нет, – Кайл сжимает мое плечо. – Я просто надеюсь, что ты сделал правильный выбор.

Он уходит, а я остаюсь со своими флешбэками, отдающими в груди некой особой болью. Неприятным чувством наполнения, не того, какое я хотел бы чувствовать. Мне двадцать восемь, мы в Северной Каролине, конкретно город я не помню, где-то на побережье, я проиграл в покер. Но, так как деньги не являлись для меня, для нас какой-то проблемой или азартом, у нас были желания. Вернее, задания, иногда выходящие за рамки. На днях один мой друг сказал мне, что я не должен смотреть на детей так, как смотрю. Они долго шутили по этому поводу, но я не придавал этому значения. Так вот, меня отправили в бордель. В бордель с детьми. Девочки обычно были в борделях с женщинами, редко они бывали вместе с мальчиками. Я не провел с этим ребенком ночь, я ничего вообще с ним не делал. Его звали Эйбел, ему нравилась его жизнь, и он ничего более не желал. Мы поговорили около двух часов, было интересно пообщаться с ребенком. С ребенком, оказавшимся в такой ситуации. Я даже не целовал его, не трогал совсем. Он сидел на кровати, уже начинал раздеваться, но я попросил его не делать этого. Я стоял у двери все два часа. Я не гордился этим. Тогда уже я был в товариществе «Желтой волны», уже тогда я готовил свою выставку. В этом не было ничего такого, но я не гордился этим и получал много неуместных шуточек от своих друзей весь последующий год.

– Знаешь, что мне еще нравится? – вот и мы с Луи стоим в окружении моих близких друзей и немного пьяных Гектора и Джека. – Ты сменил имидж. Твои длинные волосы тебе идут, – мальчик улыбнулся, глянув на говорящего мужчину, я тоже улыбнулся, смущенно.

– Даже молодят! – мы засмеялись из-за Джека, Луи обнял меня за талию, всего лишь нежно уместил свою руку, пощекотав меня.

– Да не такой уж я и старый! – обиженно произнес я, мы снова засмеялись, мальчик по-своему красиво и мягко, я слышал только его смех и смотрел на слегка взъерошенные волосы.

– Ну да, сорок один, еще вся жизнь впереди, – улыбки украшали наши лица в этот замечательный вечер, я передал свой бокал официанту.

– Конечно еще все впереди, а как же наследники? – Джерри никогда не оставлял тему семейного бизнеса. – Или Луи станет наследником? – мальчик удивленно посмотрел на меня.