Текст книги "Trust me (СИ)"
Автор книги: Ray_Pokemon
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Все рассказы и размышления Томаса о Ньюте вынуждали Минхо только насилу сдерживать недружелюбные хлесткие фразы и ограничиваться каким-нибудь театральным закатыванием глаз или цоканьем. Зависело от ситуации. Иной раз, когда азиат терся у прилавка в книжном, он оглядывался на дверь в одно время с Томасом, если над ней звякал колокольчик, засекал на лице у приятеля странное разочарование и отчего-то напрягался, будто готовясь к близкой стычке. Любое упоминание о блондине буквально сигнализировало, что пора пускать в ход все свое остроумие и едкий, неприятный сарказм и выдавать нечто из этого разряда в необъятных количествах. Но Томас уже привык и приноровился не обращать на такое внимание.
Даже сейчас, охваченному ощущением, близкому к эйфории, которое растекалось от сердца к ладоням, нагревая их до покраснения, к ступням, которые хрустели пылью и камешками, и к ветреной, плохо соображающей голове, ему удавалось отталкивать нескончаемые попытки Минхо вселить в него сомнения, называемые азиатом «голосом разума». На каждый недоверчивый вопрос у него само собой находился вполне объяснимый ответ, и это в кои-то веки радовало.
– Прости, чувак, перебью, – стрекотня в трубке прекратилась, погружаясь в полное неистощимого раздражения – Минхо терпеть не мог, когда его перебивают, – молчание, – но я уверен на все сто процентов. Я нашел его. Что еще нужно?
Послышался вздох, затем – обрывистый звук непроизнесенного слова, больше похожий на заикание, и Минхо сдался, бурча «как знаешь, чувак, но смотри не накосячь». А спустя мгновение он и думать забыл о состоявшемся разговоре и отвлеченно затараторил о внеочередном милом событии с Терезой, которое Томаса заботило не больше, чем скорость движения частиц в Большом Адронном Коллайдере.
Он повернул за угол, несколькими метрами отделявшийся от знакомого многоквартирного дома, увитого плющом с южной стороны от фундамента до пентхауса. Минхо внезапно умолк, и оператор оповестил о том, что у абонента закончились средства на счете. Томас, до того изучавший ноги и трещинки в тротуаре, поднял глаза и остановился, словно ударенный в грудь мощным кулаком.
Черная «Хонда» прижималась к тротуару, будто ни разу не покинув привычное ей место. Она казалась чище прежнего, наверняка пережила пару малоприятных, но важных процедур, но на вид абсолютно целая и живая, не смятая в гармошку и не взорвавшаяся от одного лишь прикосновения. Неторопливо обходя авто по кругу, Томас не заметил ни одной царапины, и выдохнул протяжно, оттягивая ворот футболки.
В боковое зеркало на водительской двери кто-то виртуозно запихнул сложенную как минимум в четыре слоя бумажку. Томас вынул ее, оглядываясь и будто ища на улице вездесущих разносчиков флаеров, чья изобретательность никогда не переставала удивлять, и неторопливо развернул листок с ясно отпечатавшимися на белом черными лабиринтами отпечатков пальцев.
Почерк у написавшего послание был угловатый, сильно кренившийся в сторону. Некоторые буквы сплетались в один малоразборчивый, но в целом читаемый узор, над заглавными уходили вверх закорючки-пародии на каллиграфию.
«Надеюсь, ты не придумал тысячу и один способ, как выступить против меня в суде, если бы я ее разбил. В любом случае благодарю за доверие.
– Н.»
Не будем говорить о том, что Томас перечитал записку раз …дцать, все еще взбудораженный словами мистера Гилмора: подобная реакция вполне очевидна. Он забежал в дом, перемахивая через две ступеньки, забыл передразнить сварливую собаку на третьем этаже, чуть было не поскользнулся на брошенной у одной из дверей бесплатной газете и едва не пробежал мимо входа в собственную квартиру. Там он поспешно отбросил ключи, телефон и все остальные неизвестно откуда взявшиеся в руках мелочи, в сторону и рухнул на диван, устремляя глаза в потолок.
Странно было осознавать, что его соулмейт рядом. Странно было ощущать это, радоваться этому, и тем не менее не знать, что делать дальше, и что может произойти. Но это ощущение совсем легкого, наивного и без труда развеиваемого приятными мыслями смятения нравилось Томасу до дрожи. Он хотел испытывать его еще больше, как наркоман хочет дозу за дозой.
Он безумно хотел сблизиться с Ньютом.
========== Глава 5. О том, почему грозы иногда могут быть полезны ==========
В тот единственный выходной, когда Томас запланировал что-то, о чем забыл практически сразу же, но мог легко вспомнить, началась гроза. Она разбудила парня утром нещадным хлестанием по стеклу (как будто сотня оголодавших птиц пытались протаранить окно клювами в надежде пробраться к теплу), завыванием ветра в районе верхних этажей и оглушающим громом, от которого некоторые припаркованные внизу машины разразились воплями сигнализаций.
Дожди в этом регионе были редкостью. Они, конечно, выпадали, особенно в осенне-зимний период, но ливни, виденные и пережитые за всю свою жизнь, Томас мог пересчитать, не выходя за пределы сотни. Поэтому он, вскочив приблизительно в четыре утра, долго не отходил от окна, преспокойно запивая промозглый холод и ветер снаружи горячим кофе. Гроза казалась чем-то отчасти чужеродным, непривычным, как новый человек в компании, где каждый друг друга прекрасно знает, и Томас все пытался понять, как к ней относиться. Меланхолично укутаться в одеяло и уткнуться в какую-нибудь особенную книгу на манер «Вина из одуванчиков» Брэдбери, тепло которой можно было бы визуально прочувствовать? Выбежать на улицу без футболки и побегать по тротуару, запрокидывая голову и ловя языком капли поразительно холодной влаги, как нередко делают дети? Удивленно таращиться на наружность сквозь стекло, провожать глазами стекающие вниз капли и привыкать? Томас не знал. Только молча доцеживал кофе, не ощущая даже, как он самую малость обжигает горло.
Ближе к девяти дождь только усилился наряду с желанием упасть обратно в кровать и захрапеть, но ввиду особой чуткости и блестящей неспособности заснуть даже при совсем тихих звуках извне (что он вообще тогда забыл в многоквартирном доме, где за каждой дверью жила в своем роде личность творческая и склонная проявлять свои таланты в самые непредсказуемые моменты?), Томас шарахался из угла в угол, срезая плечами углы. Чашка приземлилась на пол возле дивана, где ей суждено было остаться, пока одна из ног не сшибет ее ненароком и не выплеснет остатки остывшего напитка на бежевый ковролин с проявлявшимися кое-где намеками на пегую масть. Томас успел подолбиться лбом в стекло, пощелкать каналы на телевизоре, с грустью отметить, что по утрам кроме новостей и кулинарных передач транслировать было нечего, перечитать записку Ньюта еще лишних раз…ть и прокрутить в голове наполовину прослушанный разговор с мистером Гилмором. Он ведь пытался что-то важное до Томаса донести, так ведь?
К полудню дождь успел прерваться на двадцать одну минуту (да, Томас засекал), что уже показалось аномальным, словно погода оставалась испорченной добрых две недели подряд. Двадцать одной минуты хватило на разведывательную вылазку на улицу до ближайшего гипермаркета – за пачкой чипсов, колой и пивом на вечер и еще какой-то отравляющей желудок дрянью, которую руки зацепили по собственному желанию, не руководствуясь командами мозга. За двадцать одну минуту Томас врюхался в лужу по щиколотку, чуть было не врезался в столб светофора, не вовремя заглядевшись на экран телефона, десяток раз уронил купленное на землю (цент на пакет он, что называется, зажал) и раз пятьсот, кажется, прокрутил в голове одну-единственную фразу.
Ньют – мой соулмейт.
Ему не нужно было параноидально опускать глаза на дату через равные промежутки времени, чтобы в этом убедиться. Не нужно было теряться в догадках, разглядывать каждого встречного… погодите-ка. А ведь действительно, откуда ему знать? Ньют ни разу не оголял предплечье перед Томасом, никогда не говорил о своей дате сам, а Томас ни разу даже мельком не видел ее целиком. И Минхо минут двадцать пытался ему это доказать. А Томас не слушал. Как и всегда, впрочем.
Сомнение обладает отвратительной привычкой подкрадываться совсем незаметно, внедряться в голову, как некий вирус, и засиживаться надолго. Этакий непрошеный гость, обладающий достаточной наглостью, чтобы задерживаться в чужом обиталище, когда хозяева уже не знают, какой еще намек сделать, лишь бы его прогнать. И то самое сомнение, навеянное не то погодой, которую Томас считал отвратительной, не то ужасной привычкой переосмысливать вещи в пессимистичную сторону, не то еще чем-то, сейчас атаковало Томаса, нещадно хлестало по мозгам и задевало самые чувствительные уголки сознания.
А если Минхо был прав? Если Гилмор попросту сказал то, что Томас хотел бы услышать? Но зачем ему нужно было говорить это в таком случае? Думать об этом было тяжело. Слишком.
Неприятные, рушащие всякую надежду и радость мысли преследовали Томаса весь остаток дня. Даже когда под вечер дождь в очередной раз замолчал на совсем короткий промежуток времени – минут на сорок, если не меньше, – и парень попробовал восполнить утраченные утром часы сна, свернувшись под одеялом на диване, сомнения продолжали ковыряться в мозгу, как ребенок ковыряется ложкой в нелюбимой еде. Томас всеми силами с ними боролся и в конце концов пришел к выводу, что лучше не думать об этом, пока он сам во всем не убедится, чтобы лишний раз себя не расстраивать, если что-то и впрямь пойдет не так.
Уснуть так и не вышло, но потянуть время, пялясь в потолок, – вполне. Удалось настолько, что когда Томас оторвал-таки зад от дивана, на часах было около шести. Он еще ходил по квартире какое-то время, глазел на струящиеся по стеклам прозрачные холодные дорожки, затем ждал доставки маффинов, которыми время от времени себя баловал, заваривал кофе, периодически сверяясь с замысловатым рецептом в гугле, вытирал убежавшее молоко с плиты и, в общем, совершал все те действия, что могут хотя бы как-то отвлечь мозги от ненужных мыслей и предотвратить их от заполнения излишними граммами меланхолии.
Когда он допивал последние капли еще не успевшего остыть кофе, по квартире прошелся неожиданной частой трелью дверной звонок. Томас просидел пару мгновений недвижимо, словно пытаясь увериться, что не ошибся, и некто по снаружи нажал на кнопку у входа снова, заставляя брюнета вздрагивать и воровато оглядываться. К нему некому было прийти в этот вечерний дождливый час, когда даже само небо, какое-то особенно темное, промокло насквозь, а облака можно было выжимать, как тряпку. Томас еще некоторое время дожидался финального, третьего звонка, а затем потопал открывать, нарочно громко шаркая по кажущемуся холодным до ужаса полу голыми пятками.
***
Чинить транспортные средства в дождь люди не хотели. За весь день в мастерскую мистера Гилмора заехала от силы пара-тройка особо отчаявшихся человек, у которых было слишком мало денег для оплаты требуемых услуг, но слишком много озлобленности и грубости. Их пришлось выпроводить несмотря на протесты и уже не пугающее «Вы вообще знаете, кто мой отец?». Все остальное время босс и подчиненный просидели в гараже на излюбленных креслах. Мистер Гилмор безуспешно учил Ньюта играть в покер, скормил ему остатки жареной курицы с белым хлебом, на корочке которого образовалась тонкая пленка плесени.
Дождь шумел без остановки и, казалось, мог легко пробить крышу тяжелыми каплями. Кое-где она протекала с незапамятных времен, но поскольку дожди случались редко, о починке ее заботились мало.
Позже Ньюту прислали смс со словами, что сегодняшнее занятие перенесено на пять часов, хотя на самом деле должно было начинаться в два, что автоматически значило, что дома блондин появится около девяти, если не позже. Босс, собиравшийся было закрываться раньше, посидел вместе с Ньютом лишний час ради приличия, а потом оставил ему ключи и объяснил, куда именно их спрятать, чтобы завтра, если вдруг Гилмору захочется прийти на работу раньше обычного, не пришлось искать Ньюта по всему городу. Мужчина вышел в дождь, неумело укрываясь своей потрепанной кожаной курткой, еще хранившей запах минувших двадцать лет назад чудных субкультур, оглянулся на подчиненного, косо подмигнул ему, хрипло пожелал удачи и направился в неизвестную сторону. Ньют провожал его взглядом, навалившись плечом на мокрое железо ворот и ловя высунутым совсем немного кончиком языка капли. Гроза с ее ужасающим громом и ослепительно-белыми трещинами молний возвращала в голову ненужные воспоминания, от которых Ньют, казалось бы, уже избавился. Точнее, не избавился, а уже не зависел.
Или хотя бы думал, что не зависел.
Холодно. Капли бьют по куртке, рукам, лицу. Волосы лезут на лоб скользкими змееподобными лентами, но смахнуть их нельзя: Ньют боится выпускать руль из рук несмотря даже на то, что спокойно проделывал этот трюк сотни раз до этого и наверняка проделает когда-нибудь снова. Повсюду – фары, брызги из-под колес, где-то вдалеке – едва слышимые гудки и, кажется сирены. Небо похоже на огромный затонированный дочерна стеклянный купол и трескается от учащающихся молний.
Ньют успевает только глянуть в сторону. Еще одна вспышка, что приближается неумолимо. Пара испуганно вытаращенных под шлемом глаз смотрит на блондина, как на дьявола в человеческом обличии. Скрежет тормозов. Глухой удар. Дыхание выбивает из груди вместе, кажется, с легкими. Ньют вылетает на асфальт, стукнув по нему черепом, и морщится. Байк валится сверху, ногу сковывает дикой, раздирающей плоть зубами болью. Спустя мгновение, показавшееся вечностью, все меркнет, и боль отступает. Или Ньют попросту не чувствует ее более.
Ньют скривил губы, зажмуривая на секунду глаза и прогоняя непрошенные изображения. Воспоминания выглядели четкими, как никогда, словно пережитые пару часов, а не практически год, назад. Невыносимая боль по всему телу и головокружение, больше похожее на попадание в безумно быстрый водоворот, вспоминались настолько безошибочно и точно, что их наверняка можно было снова почувствовать. Мозгоправ дал этому какое-то мудреное название, которое блондин даже не потрудился запомнить. Какой-то особый тип боли. Зарождающейся в голове и расходящейся по телу настоящими, осязаемыми импульсами, застревающими в клубках нервов.
Ньют не хотел доводить себя до такого. Не хотел съезжать с катушек. Он поежился, натянув рукава толстовки до кончиков пальцев, и скрестил на груди руки. Часы на слегка гнутом столбе – следствии либо пьяной езды, либо неосторожности, либо полной узколобости – показывали без двадцати четыре. Тридцать минут на дорогу до центра, где проходили курсы. Итого еще практически час на валяние дурака и попытки совладать с появившимися неизвестно откуда страхами. Которые разрывали внутренности и заливали все вязкой, мерзкой кровью.
Лицезреть грозу и проверять нервы на прочность он больше не мог. Потому развернулся на пятках, зябко вжав голову в плечи (разве ты не должен был привыкнуть к этому после двадцати одного года в Англии, Ньют?), и поковылял вглубь гаража, где они с Гилмором доедали курицу несколько минут назад.
Ньют мерз. Телефон медленно, но верно умирал и извещал об этом назойливым, требовательным писком. Гроза перекрикивала и съедала любые звуки извне, и блондин оставался наедине с громом и скрипом тщетно пытающихся захлопнуться из-за ветра ворот. Настоящий фильм ужасов, если бы только светло не было.
Какой-то совсем задрипанный фургон с глупыми кривыми цветочками на боку, облупленными, смахивающими на рыбью чешую, притормозил у обочины. Водитель, вытягивая по-гусиному длинную шею в открытое окно, вглядывался в мрак гаража и то снимал, то надевал очки обратно на переносицу с заметной горбинкой. Ньюта, растянувшегося в кресле, из которого происходящее на улице было видно, как на огромном экране в кинотеатре, он не замечал. Прошепелявив что-то неспособное превратиться в разборчивые слова, он шевельнул верхней губой, изображая трудную для описания эмоцию, завел слышимо больной мотор и покатил дальше. Ньюту не было до него дела. Он провожал утерянного клиента маловыразительным взглядом, прикусывая зубами неприлично отросший ноготь на указательном пальце. Тому парню даже замена движка не поможет. Только сдача этой рухляди на металлолом.
В детской забаве считать проезжавшие мимо автомобили (двадцать четыре) и ассоциировать их цвета с героями из мультфильмов и комиксов время пролетело гораздо быстрее, чем предполагалось. Ньют даже ойкнул, осознав, что может припоздать немного. Он непомерно долго прятал ключи в трещину под воротами – все, как объяснял мистер Гилмор, – где их нельзя было увидеть, но можно было достать, если знаешь, куда именно совать пальцы. Хотя, глядя на крошечную прореху между землей и воротами, Ньют начал сомневаться, что боссу удастся пропихнуть туда свои сардельки.
От дождя удалось спрятаться внутри длиннющего, на удивление почти пустого автобуса, где Ньют примостился в дальнем углу, вальяжно закинув ногу на ногу. Телефон продолжал пищать, в колонках визжала совсем дешевая, чуть ли не царапающая барабанные перепонки попса, худой старичок сидел поодаль с каменным лицом, даже не двинувшись ни разу за время поездки (Ньют бы не удивился, узнав, что он даже глазными яблоками не крутил). Руки его, сморщенные, с выступающими венами, выглядящие, как кора давно высохшего дерева, были сцеплены в замок. Под конец голову Ньюта не покидал образ восковых фигур, виденных единожды в музее мадам Тюссо, куда их водили в школьные годы. Может, этот чувак на самом деле всего лишь случайно забытая фигура, и, если до нее дотронешься, почувствуешь что-то неживое и холодное под пальцами?
Какой бред, Ньют, уймись.
Бывают на учебе такие дни, когда хочется только привалиться на что-нибудь, будь то парта, стена, собственный кулак или чье-то плечо, и пребывать все время в некой прострации, ничего не замечая и не воспринимая, что тебе говорят. За время регулярного посещения курсов у Ньюта выработалась зависимость от такого состояния: оно преследовало его из занятия в занятие, и, сколько блондин ни пытался, прогнать его удавалось редко.
В этот раз настроение погодой высосалось, кажется, у всех. Зевали даже преподаватели, на чьих серых лицах легко можно было прочитать «Мы не меньше вашего хотим свалить отсюда нахрен». Принцип «раньше сядешь – раньше выйдешь» для них эффективен не был, и вместо того, чтобы как можно скорее разъяснить материал и по-быстрому прогнать всех учащихся по практическим заданиям, они мусолили один пункт около часа, неизвестно зачем чертили схему, которую так никто и не разобрал, на грязной черной доске, а с практикой возились намного дольше.
Нетрудно догадаться, что из здания Ньют выполз практически в девять. Остальные, не менее раздраженные, уставшие, проклинали все на свете. Кто-то даже замолвил словечко об уходе, но заглох сразу же: деньги жалел. Вся группа растеклась в разные стороны улицы, а блондин так и остался стоять под козырьком у входа, пытаясь придумать, что делать дальше. Странно. Они учатся вместе уже полтора месяца, а той псевдо-дружеской болтовни, которой все начиналось, уже не было. Все выглядели, как по чистой случайности собранные в одном месте незнакомцы (что, в принципе, было правдой), не желавшие знать друг о друге ничего. Поэтому никто не предложил никому сесть к себе в машину и доехать до дома, никто не поинтересовался, далеко ли им, спешно натягивающим тонкие куртки над головой и раскрывающим зонты, идти. Те, у кого были свои авто, просто плюхнулись на сухие сидения и поехали туда, куда нужно.
А Ньют даже зонт забыл взять. Дурак.
Он стянул толстовку, обвязал ею голову, как платком, и с неохотой вышел под дождь. Издалека Ньют наверняка напоминал страшноватую мужеподобную монашку, которая к тому же прихрамывала на одну ногу и изредка откашливалась басовитым голосом с зачатками прокуренной хрипоты. Капли скатывались по носу, как по горке в парке аттракционов, потом шлепались либо на землю, либо на губы, откуда Ньют их по привычке слизывал.
Толстовка промокла быстро, а вместе с ней – волосы, шея и плечи. Ньют зябко ежился, постоянно поднимал глаза на таблички с наименованиями улиц, чертил в голове карту местности и рисовал путь до ближайшей автобусной остановки.
Слишком долго. Слишком холодно.
Город (или, по крайней мере, этот район) вымер. Ни одного прохожего. Машины – редко. Общественный транспорт отсутствовал вовсе. От темени защищали только фонари, в свете которых искорками серебрились наклонные линии капель. Ньют уже чувствовал всем телом забирающуюся в организм простуду – если не что-то похуже, – хлюпал носом и мрачно насвистывал нескладный набор звуков. Отравленное ужастиками подсознание превращало низкие деревца у обочин в людей с ножами наперевес, рисовало повсюду каких-то уродцев, на деле оказывавшихся забытыми вещами, пустыми, разъеденными влагой коробками, скамейками, мусорными баками и припаркованными у входа в дома велосипедами. По всей длине улицы – прямоугольники света из занавешенных окон, блеклые витрины близких к банкротству магазинчиков, где хозяева сидели на низких стульях, уставившись в телевизор. Люди грелись в теплых помещениях, смотрели в окна и только качали головами. Он же, Ньют, шел сквозь холодную массу весь мокрый, злой и пепельно-серый, как небо над головой.
На одном из поворотов промокшие насквозь кеды заскользили по брусчатке (Ньют едва удержался на ногах), и блондин чуть было не выехал на проезжую часть. Благо, успел ухватиться за что-то – кажется, за воздух – и замереть, согнувшись пополам над первой белой линией пешеходного перехода. Из некстати расстегнувшегося нагрудного кармана посыпались приносимые промоутерами визитки, шелуха тыквенных семечек и несколько сложенных бумажек. Ньют принялся зачем-то все собирать, хотя давно клялся опустошить карманы от мусора, и наткнулся на неаккуратно вырезанный им же кусочек картона, на котором значился адрес и номер телефона Томаса.
Направление к его дому все еще было свежо в памяти. Ньют простоял с секунду, задумчиво покусывая губы и не обращая внимания на ливень. К Томасу определенно ближе, чем до дома. И не важно, что этот засранец обязательно подумает, что Ньют только искал повод с ним встретиться. Как бы принципиален Ньют ни был, он замерз, устал, промок и злился настолько, что готов был плеваться ядом и пламенем. Если Томаса не будет дома, он не захочет открывать дверь или скажет, что Ньют пришел не вовремя, блондин обязательно развернется и пойдет домой. Только отсидится немного в холле и хотя бы самую малость согреется.
Вздохнув громко и протяжно, Ньют помчался на другую сторону улицы, гримасничая от неприятного хлюпанья мокрых кед.
На втором этаже его шаги лаем провожала собака. Ньют перескакивал через две ступеньки, и за подошвами его волочилась вереница мокрых отпечатков. Толстовку он выжимал на ходу – вода с нее стекала ручьями. Пару раз он поскользнулся снова, больно ударился коленом здоровой ноги и остаток пути хромал уже на двух.
Перед дверью нужной квартиры Ньют долго и нерешительно топтался на месте, обматывая кофту вокруг шеи. Несколько раз поднимал руку к звонку и снова ее опускал, лихорадочно стуча зубами и кусая заусеницы. Когда все-таки нажал на черную круглую кнопку и услышал по ту сторону дребезжащий звук, отшатнулся, будто от удара током, и принялся ждать. В квартире молчали. Отголоски шагов даже не мерещились. Ньют позвонил во второй раз, уже недовольно хмурясь. Снова тишина. Выжидающая, вкрадчивая, недоверчивая.
«Если ты сейчас не откроешь, клянусь всеми богами, я тебя придушу,» – бормотал под нос Ньют, вжимая палец в звонок в третий раз. Дальше он навязываться не собирался. Он просто уйдет к черту и больше никогда не будет пытаться на кого-то надеяться. Никогда.
Секунда. Две. Три. Ньют прожигал дверь взглядом, все больше и больше сводя брови к переносице.
Внутри квартиры кто-то, специально шаркая ногами по полу, направлялся к двери. Шаги становились все отчетливее, все громче, и Ньют уже готов был вздохнуть с облегчением. В дверном замке что-то щелкнуло. Полоска света просочилась в холл, и сквозь образовавшийся проем между дверью и косяком просунулась одна четверть знакомого лица. Распознав Ньюта, лицо, не выражая абсолютно никаких эмоций, скрылось на миг, а потом появилось снова за распахнувшейся настежь дверью.
***
Томас не мог поверить своим глазам, хоть и не показывал этого. Перед ним переминался с ноги на ногу Ньют, синегубый, мокрый и явно замерзший. Он обвил себя руками, пальцы его дрожали в одном ритме со стучащими зубами, под ногами набралась лужица, а на коврике отпечатались следы грязных подошв. Блондин смотрел на Томаса, бессловесно спрашивая разрешения войти, и Томас, поймав себя на том, что неприлично долго пялится, отскочил в сторону, вытянув руку в малопонятном жесте и пробормотав рассеянное «Заходи, заходи».
Ньют протиснулся мимо него, по привычке держа левую руку подальше и отчего-то опуская глаза. Томас, задумчиво почесывавший нос, убежал внутрь квартиры, попутно бормоча что-то про сухое чистое полотенце. Ньют стискивал в руках мокрую толстовку, прикрывая ею предплечье, и водил глазами вокруг.
Тесный короткий коридор оканчивался запертой дверью. Слева, буквально на расстоянии вытянутой руки, коридор отделялся пустым бездверным проемом от просторной комнаты. Со своего места Ньют видел стоящий справа от проема диван (его блестящий подлокотник выглядывал из-за угла), в противоположном конце помещения – барную стойку и кухонную гарнитуру непонятного пастельного цвета, освещаемую квадратом из небольших ярких лампочек под потолком. Томас, судя по звукам, скрылся в ванной, дверь в которую располагалась чуть дальше входа в кухню-гостиную (по крайней мере, так представил себе обстановку в большой комнате Ньют). Там что-то шебуршало, переставлялось, падало, делалось что-то в большой спешке. До Ньюта доносились тихие, словно бы невзначай произнесенные комментарии, которые разобрать не представлялось возможным.
Над головой Ньют заметил фотографию в поцарапанной блестящей рамке, сделанной под дерево; на ней – женщина и темноволосый мальчик в черных плавках и смешной резиновой шапочке, в котором легко узнавался Томас, с большим, чуть ли не в половину его роста, кубком. Оба улыбаются, и глаза их сощурены одинаково, с одинаковыми паутинками морщинок в уголках. Мальчик смотрит в объектив гордо вскинув подбородок, словно минуту назад спас целый мир от вторжения инопланетян. Только плаща супермена не хватает.
– Эмм, – Ньют обернулся на голос, не успев рассмотреть фото внимательнее. Томас протягивал ему мохнатое оранжевое полотенце. – Лучше душ прими, согреешься. Я чай сделаю. Ты же замерз совсем. Одежду свою дать?
Ньют неопределенно дернул головой и поблагодарил Томаса за заботу сдержанным кивком, оставляя последний вопрос без ответа. Зубы продолжали стучать: вряд ли отопление в квартирах работало даже в период, называемый зимним, и за день температура здесь упала настолько, что даже Томас ходил в кофте с длинным рукавом. Ньют чувствовал себя несколько скованно, непривычно и смущенно – совсем чуть-чуть, – потому что, фактически, навязался к парню, которого едва-едва знает.
– Если только есть какой-нибудь совсем старый свитер. Свою одежду я все равно хрен напялю сейчас, – и снова Ньют сказал немое «спасибо» одними только глазами, которое Томас сразу же понял, принял и на которое отреагировал сдержанной полуулыбкой все еще слегка опешившего от внезапной смены событий человека.
Блондин перекинул через плечо полотенце и потопал в ванную на цыпочках, чтобы оставлять как можно меньше мокрых следов на полу. Томас смотрел ему в спину, как на материализовавшуюся из неизвестности материю, как на нечто нереальное. Правда, от одного только вида Ньюта хотелось забраться под одеяло, прижимая грелку к груди, и гнать, гнать, гнать холод к чертям.
Ньют, наверное, его соулмейт и пришел к нему, Томасу, в квартиру. Вот же черт.
Ему, похоже, сейчас не особо кайфово со всей его мокрой насквозь одеждой, простуженно хлюпающим носом и охрипшим до неузнаваемости голосом, а единственное, о чем ты можешь думать, Томас, – это совпадают ли даты на ваших предплечьях. Как все-таки эгоистично.
Томас выбрасывал из шкафа все вещи, в хаотичном порядке наложенные друг на друга, и искал хотя бы что-то теплое. Нашелся лишь объемный грубоватый свитер с выползшими кое-где шерстинками, связанный мамой на позапрошлогоднее рождество. Эта женщина, переехавшая в небольшой городок чуть севернее Нью-Йорка и с тех пор встречавшая двадцать четвертое декабря в скромном домике, который окнами выходил на улицу, заваленную мокрым белым снегом, казалось, совсем забыла, что там, где живет сын, погода редко бывает «свитерной». Поэтому у Томаса за последние несколько лет появились два или три рождественских свитера, которые он не надевал ни разу и о которых забыл сразу же после распаковки посылки.
Тот свитер, что брюнет достал, был странного зеленого оттенка с белым орнаментом и парой мало похожих на оленей существ внизу. Томас долго вертел его в руках, прикидывая, влезет ли в него вытянутое тело Ньюта, и от одного только изображения в голове хотелось умиленно улыбаться.
Протянутое зеленое мохнатое нечто Ньют оглядел с подозрением (Томас все пытался уличить момент, когда цифры на предплечье у блондина окажутся в поле зрения, но предусмотрительный Ньют, стоя посреди коридора в одних боксерах, сразу же накинул на руку еще влажное полотенце). Взял, пощупал подушечками больших пальцев, словно пытаясь прочитать на нем что-то, написанное Брайлем, повторил «спасибо» прежним тихим тоном, и неспешно натянул на тело, поеживаясь от колючей, но тем не менее теплой материи. Из-под свитера торчали края боксеров и двумя столбами уходили вниз длинные белокожие ноги, все еще босые и оттого перекатывавшиеся с пятки на носок. Томас спросил что-то про махровые носки (что именно – сам не понял), и Ньют сдержанно кивнул. Окинул взглядом голые бедра и неуверенно, словно доставляя немыслимое неудобство Томасу своими вопросами, попросил какие-нибудь штаны тоже.
Ньют уселся на высокий стул у подобия барной стойки, поджав под себя ноги и продолжая время от времени выстукивать зубами азбуку Морзе. В руках он держал большую (самую большую, которую Томас только мог найти) кружку с дымящимся чаем, чересчур, может быть, крепким, с двумя ложками сахара и тонкой долькой лимона. Он осторожно цеплял губами край кружки и, обжигаясь, мгновенно их отдергивал. Томас сидел напротив, преспокойно цедя не менее горячий кофе (уже четвертый или пятый за день) и разглядывал выползшие из-под рукава свитера татуировки на левой руке Ньюта. Странные не то лепестки, не то индийские орнаменты, не то геометрические фигуры с кругловатыми краями, не то еще что-то подобное…
