Текст книги "Белая Башня. Хроники Паэтты. Книга I (СИ)"

Автор книги: postsabbath

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 64 страниц)

Однако, несколько месяцев назад случился второй удар, и Бин чувствовал нутром, что после него он уже не встанет. Ясное ощущение того, что его жизнь по эту сторону Белого моста подходит к концу, уже не покидала больного, измученного старика. Теперь лишь и оставалось, что вспоминать прожитую жизнь.

Прожитую совсем не так, как ему мечталось. Точнее, поначалу казалось, что самые невероятные мечты его сбылись. Мэйлинн каким-то чудом полюбила непутёвого юношу, полюбила всем сердцем и связала с ним жизнь. Первые несколько лет Бин был на вершине блаженства. Но затем...

В какой-то момент Бин понял, что стареет. Понял это с пронизывающей очевидностью, словно ушат ледяной воды пролили за шиворот. Он видел это в мутных отражениях медных зеркал, в зыбкой поверхности воды в ведре, стоящем у входа, в неверном отражении окна. Это было так очевидно для него, так бросалось в глаза, что самой большой мукой для Бина стало то, что он не мог прочесть этого в глазах Мэйлинн. Лирра словно ничего не замечала, и это ранило больнее всего. Если она действительно не видела его увядания, то это очень походило на предательство с его стороны. Если же видела, но не подавала виду, то это уже представлялось её предательством.

Бин мучился, но не смел задать вопроса. Он лишь искательно вглядывался в её прекрасные огромные глаза, но всё равно не видел в них ничего, кроме беззаветной любви. С тех пор жизнь Бина резко изменилась. Из неё, словно из прохудившегося меха, медленно, но неотвратимо утекла вся радость. Сперва Бин мучил лишь себя, но вскоре стал мучить и её. Но на все его злые выпады Мэйлинн отвечала всё тем же тихим и любящим взглядом. И взгляд этот Бин больше не мог выносить.

От криков и ругани он довольно быстро перешёл к рукоприкладству. Благо миссис Танисти давно уже ушла по своему Белому пути, и ей не приходилось краснеть за сына. В первый раз это была всего лишь пощёчина. За что – Бин никак не мог вспомнить, как ни старался. Мэйлинн что-то сказала – что-то, не понравившееся ему. Одна-единственная пощёчина, за которую он долго и искренне просил прощения. А она лишь смотрела на него глазами, полными слёз и любви.

Вскоре от пощёчин Бин перешёл к более основательным мерам. Мэйлинн с разбитым в кровь носом, рассечённой губой или подбитым глазом снова молчала и глядела. Глядела, выворачивая душу, разрывая сердце. Она ни разу не ответила, ни разу не выбежала из дома. Она ни разу даже не подняла руки, чтобы защититься. Молча плакала и глядела на него. Всё теми же ненавистными любящими глазами.

Какое-то время казалось, что забвение можно найти в вине, но это предположение оказалось ложным. Забвение было слишком кратким, чтобы спасти положение. А с пьяных глаз взгляд Мэйлинн казался ещё невыносимее. Она унижала Бина своей неизбывной любовью, заставляла его чувствовать себя самой жалкой из тварей. Это вызывало такую ненависть, что однажды он сломал ей руку табуретом. После, какое-то время он ухаживал за ней, мучимый запоздалым раскаянием. Но раскаяния надолго не хватило.

Второй попыткой заглушить эту боль стала дурная трава. С ней действительно стало несколько легче – и ему, и ей. Побои теперь были не такими частыми хотя бы потому, что всё больше времени Бин проводил в курильнях, лёжа на вонючих диванах рядом с такими же отбросами, как он. Несколько случайных связей с обитательницами этих притонов, мало чем отличавшихся от обычных шлюх, не принесли ни физического, ни морального удовлетворения. И этого он также не мог простить Мэйлинн.

Он не мог ей простить того, что с годами она практически не менялась, оставаясь всё той же юной красавицей, которую он полюбил когда-то, тогда как он с возрастом становился всё безобразней. Набрякшие веки, обвислые губы, неухоженная щетина на желтоватых, сморщенных щеках. Лысина, обрамлённая засаленными, полными перхоти волосами. И вот уже новое чувство зарождается в груди – ревность. Бин ревновал Мэйлинн ко всем и каждому, кто мог хотя бы бросить на неё взгляд. Бин ревновал к Мэйлинн, ведь она оставалась красивой, несмотря на синяки и ссадины, несмотря на два выбитых зуба и сломанную, плохо сросшуюся руку.

Бину хотелось бежать, бросить здесь и эту жалкую лачугу, и лирру, с которой он не мог сочетаться браком, но почему-то не находил смелости и просто выставить её за дверь. Боялся остаться один. Но и бежать куда-то, в неизвестность, на старости лет Бин тоже боялся. За этот страх он тоже мстил Мэйлинн, как умел...

И вот теперь он слышит эти шаги, сводящие его с ума. Он слышит тихонько открывшуюся дверь. Он чувствует, как шевельнулся затхлый воздух в комнате. Она подходит к нему и безропотно начинает стягивать обоссанное одеяло. Бину хочется назвать её последними словами, хочется плюнуть ей в лицо, но с дряблых губ срываются лишь всхлипывающие хрипы. Внезапно в мозгу словно взрывается огненный шар. Новый удар – последнее, что успевает осознать Бин Танисти, а затем приходит долгожданное избавление...

***

Кто бы мог подумать, что когда-нибудь Кол станет скучать по сточным канавам? А вот теперь, взглянув на зловонную клоаку, проходившую неподалёку от излюбленного трактира, где он так любил глушить разбавленное пойло, выдаваемое трактирщиком за исключительное вино, Кол вдруг почувствовал нечто вроде ностальгии. Что ни говори, а валяния в канаве подразумевали предварительное упивание до бесчувствия, а вот именно этого бывшему центуриону и не хватало.

Кол не пил уже девять дней, одиннадцать часов и сорок две... нет, уже сорок три минуты. И, кажется, был уже на пределе. Но пить пока было никак нельзя. Проклятый договор связывал его по рукам и ногам. Мокрые делишки, конечно, дурно пахли, но за них неплохо платили, а деньги были очень нужны. Вот и сейчас Колу необходимо было выследить и выжать всё необходимое из какого-то паршивого купчишки. Договор однозначно указывал, что до тех пор, пока это необходимое не окажется у заказчика, Кол не должен пить ничего крепче воды. А Тан Горбун шутить не любил.

Плёвое, как казалось вначале, дело внезапно стало сложным. Вероятно, кто-то напел купчишке о назревающих неприятностях, и теперь он носа не казал из своего дома. Более того, разорился на парочку мордоворотов, постоянно околачивающихся у входа. Кол часами, словно голодная акула, кружил вокруг заветного дома, но пока подобраться так и не смог. Действовать с шумом тоже не хотелось, хотя двое подручных, шестёрок Горбуна, давно уже предлагали совершить банальный налёт. У Кола на этот счёт были другие мысли – хотелось умереть спокойно, в пьяном угаре, захлебнувшись собственной рвотой, а не подохнуть с ножом в кишках.

Сегодня Кол вновь стоял, прислонясь к прячущейся в тени стене дома, делая вид, что увлечён разговором с двумя дуболомами, хотя больше, чем их тупые байки, его мучало только одно – желание выпить. Кола заметно потряхивало, и это забавляло его подельников, должно быть, довольно уязвлённых тем, что их поставили в подчинение этому забулдыге. Однако тяжесть кулаков и крутой нрав бывшего паладина были известны слишком многим, чтобы рисковать высказывать ему эти претензии в глаза.

– Он вышел! – один из дурошлёпов только что в охотничью стойку не встал, нарушая все мыслимые правила конспирации.

– Вижу, идиот, – прошипел сквозь зубы враз собравшийся Кол. – Не пались ты, встань как стоял!

Действительно, вероятно, дела погнали купчишку из дому. Он вышел, подозрительно оглядываясь, но на улице было слишком многолюдно, чтобы Кол с его компанией привлекали много внимания. Что-то сказав двум верзилам, дежурившим у двери, купчишка, втянув голову в плечи, быстро засеменил по улице. Мордовороты двинулись за ним.

Кол задумался. Что нужно было делать дальше? Если бы он знал, о чём именно идёт речь, можно было бы наведаться в покамест пустой дом. Но так как проклятый Горбун не озаботился тем, чтобы объяснить, что, собственно, Колу нужно, ограничившись стандартным «он знает, о чём речь», то данный, более безопасный, вариант пролетал. Оставалось двигаться за купчишкой, в надежде, что у того хватит глупости сунуться в какие-нибудь безлюдные, или слишком уж толерантные к разного рода делам улочки.

Похоже, фортуна решила сегодня улыбнуться Колу во весь рот, полный гнилых зубов. Купчишка, похоже, направлялся в Крысиный конец – место, куда опасались заглядывать даже парни вроде Кола. Посадить на нож там могли за один косой взгляд, но чаще даже такого повода не требовалось. Но зато там обитали самые отмороженные барыги, готовые толкать всё, что только существует в этом мире – от относительно безобидной дурной травы, до запрещённого на всей Паэтте кашаха – сильнодействующего наркотика, добываемого из широких листьев кустарника, растущего на юге Кидуи. В самой Кидуе, а также Саррассе за распространение кашаха единственным наказанием была смертная казнь. В Латионе закон был чуть мягче, но каторжные работы многим казались не лучшей альтернативой смерти.

Неужели этот пройдоха промышляет кашахом? – размышлял про себя Кол, осторожно, смешиваясь с толпой, следуя за целью. Странно, Колу всегда казалось, что у Тана Горбуна хватало мозгов не связываться с этой дрянью.

Да, вот он – Крысиный конец, переулок, заканчивающийся глухим тупиком. Теперь нужно действовать быстро, пока купчишка не добрался до тех, к кому направляется, а то можно лишиться численного перевеса. Уже не таясь, на ходу вынимая любимый кистень, Кол прибавил шагу. Его подручные с удивительной синхронностью скопировали его действия (разве что вместо кистеня они предпочитали длинные ножи с широким толстым лезвием, которым при необходимости можно было не только колоть, но и рубить).

Купчишка, поминутно оглядывающийся, заметил их довольно быстро. Оружие в их руках не оставляло пространства для воображения и не допускало никаких разночтений относительно их намерений. Истошно крикнув, купчишка бросился бежать. Он был сухопарым и ещё совсем не старым, так что при желании мог бы уйти далеко. Так что во что бы то ни стало его нужно было остановить.

Кол бросился бегом, на бегу раскручивая кистень. Телохранители купчишки встали в стойку, достав внушительных размеров кинжалы – настоящие мачете. Ну теперь всё должно было решить умение и минимальное численное превосходство.

– Берите этих, а я за клиентом, – не сбивая дыхания, бросил Кол двум топочущим рядом подручным.

Он чуть-чуть сбавил ход, давая возможность парочке вырваться вперёд. И тот, и другой отлично знали своё дело. Каждый набросился на своего соперника, звякнула сталь, в первой сшибке не пустив ничьей крови. Кол, совершив своеобразный пирует, пронёсся между врагами, нанеся удар кистенём. Тот, на чью голову должен был прийтись этот удар, успел среагировать, отступив на шаг, но именно это было и нужно Колу. Он пронёсся дальше, набирая темп, стараясь настигнуть давшего стрекача купчишку.

Адреналин, кипевший сейчас в жилах Кола, довольно успешно заменял собой алкоголь, так что дрожь в конечностях унялась, а в голове прояснилось. Кол чувствовал, что, несмотря на начинающуюся одышку, он вскоре сумеет догнать жертву – до него оставалось не больше полусотни шагов.

И тут удача изменила бывшему центуриону. На крики купчишки из одного из домов выскочило с полдюжины вооружённых отморозков. Не иначе – те самые, к кому он направлялся. Кол быстро сориентировался и тут же, остановившись, бросился бежать назад, где звенели клинками четверо сражающихся.

Увы, за ним бросились в погоню и нагнали довольно быстро. Кол, поняв, что ему не уйти, резко остановился и, прижавшись спиной к стене, принялся раскручивать кистень. Пара новых врагов бросилась на помощь телохранителям торговца, остальные приблизились к загнанному в угол Колу. Подручные легионера, завидев приближающуюся к своим противникам подмогу, вмиг забыли обо всём и бросились бежать. Одному из них, правда, это не удалось – нож впился ему в спину аккурат там, где располагалась почка, и он рухнул, как подкошенный. На него тут же набросились все четверо врагов, затыкав его кинжалами.

К Колу пока близко никто не подходил – бешено вращающийся кистень внушал врагам должное уважение. Кол, уже понимая, что отсюда ему, скорее всего, не выбраться, тем не менее, всё пытался отыскать хоть какую-то лазейку. Он выискивал брешь в рядах противника – кого-то слабого, который не выдержит натиска. Увы, к разочарованию центуриона никого похожего он не находил. Более того, Кол заметил, что те четверо, что кромсали тело его незадачливого спутника, уже бегут на помощь остальным. Он был обречён.

И тут появился купчишка, о котором, признаться, Кол уже и позабыл. И, как выяснилось, совершенно напрасно, потому что теперь этот негодяй вернулся, держа в руках большой легионерский арбалет. Конечно же – заряженный. И вот теперь надежды совсем не осталось. Почему-то ярость вдруг покинула Кола, а взамен неё пришла вязкая, липкая апатия. Кто бы мог подумать, что центурион Брос будет стоять и безучастно смотреть, как в него будут стрелять из арбалета, словно в привязанного барана на бойне! А вот так оно и вышло. Худо прожил ты жизнь, легионер, а умер и того хуже!

С пяти шагов не промахнулся бы и ребёнок. Резкая боль в боку, и Кола отшвыривает к стене. Даже если бы он сейчас захотел удержаться на ногах – ничего бы не вышло. Мгновенная слабость растеклась по телу, беспомощная, головокружительная слабость. Кол всегда надеялся, что умрёт безболезненно, желательно – во сне. Увы, это у него не вышло. Было очень больно, легионера вырвало кровью. Он лежал щекой прямо на грязной земле, поэтому видел лишь пыльные ботинки своих убийц. С ним поступили так же, как и с его незадачливым подельником – стали тупо и методично тыкать ножами, пока Кол не истёк кровью. До тех пор, пока ни наступило благословенное небытие, было больно. Очень больно...

***

Земля была главным проклятием того богами забытого уголка, в котором суждено было родиться Варану. Твёрдая, словно гранит, и почти такая же бесплодная. И, тем не менее, поколения жалких, несчастных людей продолжали с маниакальным упорством возделывать её и радоваться тем жалким крохам, что она давала взамен.

Варану было сейчас то ли пятнадцать, то ли шестнадцать – ни он, ни его родители не помнили дня его рождения, как и дней рождений всех его братьев и сестёр. Вообще-то, конечно, его звали не Вараном, и, обращаясь к нему, отец называл какое-то другое имя, но мальчишка никак не мог расслышать – какое именно. Почему-то в голове засело именно это странное прозвище.

Измождённый, покрытый потом и пылью Варан с отчаянием обречённого вбивал в землю заступ. Именно так начинался здесь сельскохозяйственный цикл – сначала землю нужно было разбить заступом, «поднять», как это называл отец, а уж затем пройтись по ней ещё раз мотыгой, чтобы сделать комья земли хоть чуть-чуть мельче. Затем приходила очередь тяжёлой деревянной бороны с металлическими наконечниками. Сверху к ней были приторочены два довольно внушительных валуна, чтобы борона по возможности глубже вгрызалась в землю. Варан и его старшие братья таскали её, истекая потом и дыша, словно умирающие лошади. И только потом в землю сыпали овёс. Это была единственная зерновая культура, выживавшая в этих краях.

Варан ненавидел свою жизнь. Ему смутно казалось, что он рождён для чего-то иного, хотя откуда взялись такие мысли – он понять не мог. Отец его, дед, прадед, да и все остальные пращуры жили и умерли именно здесь. Не исключено, что кто-то – с тем самым заступом в руках, который в данный момент держал он. Сейчас, втыкая своё затупленное орудие в землю, Варан всякий раз представлял, что он наносит ей страшные кровоточащие раны, терзает, убивает её медленно и жестоко. Ему нравилось думать, что земля страдает от каждого его удара. Возможно, только это и заставляло его продолжать.

Его отец всегда твердил о том, как им повезло, что неподалёку есть источник с небольшим озерцом, ведь это позволяло жить, не уповая лишь на милости природы, а поливать скудный урожай тогда, когда это было нужно. У Варана было собственное мнение на этот счёт. Главным образом потому, что это «неподалёку» располагалось более, чем в четверти мили от их надела. Для самого Варана и его братьев это означало, что чуть позже, когда с перекапыванием будет покончено, бо́льшая часть их дня будет посвящена изматывающим походам к озеру и обратно с двумя кожаными вёдрами в руках. Путь туда был, если не считать жары и мух, довольно сносным – вполне можно считать это прогулкой. А вот путь обратно...

Два ведра, по два галлона каждое, очень быстро начинали мучительно резать ладонь тонкими кожаными ремешками, а чуть позже – оттягивать руки всё возрастающей тяжестью. Несмотря на то, что водоносы несколько раз останавливались, чтобы передохнуть, до поля они добирались совершенно измученными. Вылив воду на ненасытную землю, они тут же отправлялись обратно. К моменту, когда они вернутся в следующий раз, определить место, которое было полито, будет уже невозможно.

Жаловаться отцу было бессмысленно. Во-первых, полив был необходим – хочется того, или нет. А во-вторых – на любые жалобы и нытье отец, не забыв предварительной затрещины, разглагольствовал о том, как он, будучи «совсем ещё сопляком, не то что вы, детины», делал всё то же самое, что и они. И с этим нельзя было поспорить, поскольку это было чистой правдой. И вот это ужасало Варана более всего – в отце он видел всю свою дальнейшую судьбу. Прожить всю жизнь прикованным невидимыми цепями к этой богами проклятой земле, заслужив, разве что, право не так сильно вкалывать, ежели удастся разжиться достаточным количеством таких же обречённых сыновей. Нет, такой судьбы Варан не желал.

Кроме того, с некоторого времени парень не мог погасить в себе всё растущей ненависти к отцу. Он всегда несколько презирал своего родителя за ту тупость, узколобость и смиренность судьбе, что присуща всем людям его склада. Никто в округе не назвал бы отца Варана тупицей или безынициативным. Он всегда хлопотал, он лез из кожи, чтобы сделать жизнь своих домочадцев хоть капельку лучше. У него всё спорилось, и общественное мнение считало его одним из самых толковых людей в империи. Его ставили в пример, к нему прислушивались, на него равнялись... Лишь потому, что не могли понять то, что давным-давно понял Варан. Отец был туп, потому что не мог вообразить себе никакой иной жизни, кроме этого жалкого существования. Отец был безынициативен, потому что никогда не пытался сделать и полшага, чтобы сбежать отсюда.

Но ненависть пришла гораздо позже – меньше года назад, когда отец убедил маму продать старшую дочь невесть каким ветром занесённым сюда купцам из Латиона. Он убеждал, что это единственный способ пережить неудачный год – засуха убила почти все посевы. Мать долго рыдала, сопротивлялась, но в итоге сдалась. Как обычно, ведь отец для всех был непререкаемым авторитетом.

Купцы, которые остановились у того самого озерка, чтобы дать передышку лошадям, жадными глазами глядели на юную семнадцатилетнюю красавицу. Варан, сопровождавший отца вместе с ещё одним братом, чуть младше его (отец боялся, что его надуют, и таким образом хотел придать себе весомости и солидности), на всю жизнь запомнил эти похотливые взгляды. До сих пор он иногда вскакивал ночами в холодном поту, потому что видел во сне, как эти жирные свиньи лапают нежные груди его сестры, мусолят её своими толстыми слюнявыми губами.

Отец тогда, при возвращении от купцов, не переставая говорил, объясняя сыновьям, что та серебряная корона, что он выручил за их сестру, позволит всему семейству пережить этот год. Но Варан почти не слышал его – перед его глазами всё ещё стояло лицо сестры, её широко раскрытые, бесслёзные глаза, сведённый судорогой рот, из которого не донеслось ни одного рыдания. Перед глазами стоял один из купцов, приобнявший свою новую рабыню, а пальцы его при этом, словно живя собственной жизнью, уже мяли и крутили её сосок прямо через тонкую ткань одежды. Отец тогда сразу же отвернулся, предпочитая делать вид, что ничего не видит. А вот Варан не смог отвернуться и смотрел на гнусную улыбку толстяка, на маслянистый взгляд, которым он пробегал по открытой шее его сестры, и на эти мерзкие пальцы, похожие на жирных гусениц, облепивших грудь девушки.

Нахлынувшие вновь воспоминания так разгорячили юношу, что он стал лупить заступом ещё сильнее. И вот древнее, отполированное руками поколений дерево рукояти не выдержало и разлетелось. Некоторое время Варан лишь неподвижно глядел на лежащий заступ, держа в руках обломок рукояти. Затем его губы вдруг расползлись в усмешке, в которой сквозили и облегчение, и злоба, и ожидание предстоящей расплаты. Отбросив обломок, и даже не подняв сам заступ, Варан не спеша двинулся к дому.

Завидев его, отец сначала словно не поверил глазам. Действительно, такого явного неповиновения он ещё не видел и не ожидал.

– Эй! – он снова как-то назвал Варана по имени, но почему-то тот вновь не разобрал – как именно. – Ты почему это тут прогуливаешься? Ты где должен быть сейчас?

– Заступ сломался, – небрежно, как о чём-то не достойном внимания, ответил Варан, проходя мимо отца в дом.

От такой наглости отец даже оторопел. Именно поэтому он упустил момент, когда наглеца можно было ухватить за плечо или ударить.

– И где же он? – единственное, что пришло ему сейчас на ум.

– Да валяется где-то, – безразлично бросил Варан, приникая к кувшину с водой.

Вот теперь отец взъярился. Влетев в дом, он схватил отпрыска за плечо и дёрнул на себя. Кувшин выпал из рук Варана, разлетевшись на кучу черепков и обдав его ноги тёплой водой.

– Что ты сказал? – взревел отец, рывком поворачивая Варана к себе лицом.

– Я сказал, что он где-то валяется, – Варан дёрнул плечом, пытаясь скинуть отцовскую руку, но та крепко вцепилась, сжимая до боли.

Бунт так явно читался в лице парня, что отец сразу всё понял.

– Да я тебя... – ещё сильнее стискивая плечо, заорал он, наклоняясь так близко, что Варана окатила волна неприятного запаха из его рта.

– И что ты сделаешь? – презрительно скривившись спросил он, демонстративно морща нос и отворачиваясь.

Отец Варана всегда предпочитал слову дело. Вот и здесь он не стал много разглагольствовать. Смачно, с оттяжкой он влепил блудному сыну крепкую отцовскую оплеуху. Настолько крепкую, что мир поплыл перед глазами Варана, а ухо, на которое пришёлся основной удар, просто взорвалось от боли. Варана отшвырнуло к стене, и он больно ударился коленом. Однако, несмотря на это, он тут же встал, слегка пошатываясь, и, стараясь не дать волю слезам, продолжал смотреть ненавидящим взглядом на отца.

Второй удар пришёлся именно в глаз. Отцовский кулак впечатался в глазницу, отчего Варану показалось, что его глаз тут же вытечет наружу. Также ему показалось, что он сейчас потеряет сознание, тем более, что от удара он здорово приложился затылком к стенке, но и это ощущение оказалось ложным.

– Ну что, хватит с тебя? – поинтересовался отец, подойдя к скорчившемуся на полу сыну.

Собрав последний остаток сил, Варан плюнул, стараясь попасть на башмаки отца. Не попал, а вот этот самый башмак тут же со всей силы вмазал ему по рёбрам. Варану показалось, что хруст разнёсся по всему дому. На этот раз боль была такой, что он действительно отключился.

И пришёл в себя, лежащим в кровати. Рядом сидела заплаканная мать. Неподалёку были видны лица его сестёр и братьев, встревоженно и сочувственно глядящие на него. Отца в комнате не было.

И мать, и братья долго пытались разговорить молчаливо лежащего Варана. Умоляли помириться с отцом, сожалели, укоряли, устрашали. Варан молчал, глядя в одну точку на потолке. В конце концов его оставили в покое. Дел было слишком много, чтобы тратить время на взбунтовавшегося подростка.

Ночью дом затих, если не считать более или менее громкого храпа, доносившегося из разных комнат. Выждав ещё какое-то время, Варан, морщась от боли, стискивая зубы, чтобы не застонать, осторожно встал с кровати. Медленно, крадучись, он пробрался на кухню. Критически оглядел кухонные ножи матери. Выбрал один, казавшийся наиболее крепким и острым, и так же тихонько пошёл к комнате отца. По большому счету, он мог бы и не таиться. Даже если бы Варан одел на ноги кованые сапоги с бубенчиками, вряд ли он сейчас кого-нибудь разбудил в доме. Уставшие от праведных трудов домочадцы спали сладко и крепко.

Подойдя к спящему отцу (они с матерью спали в отдельных комнатах, так как отец не выносил чьего-то присутствия в спальне), Варан некоторое время смотрел на его лицо с чуть раскрытым ртом, откуда доносился сиплый храп. Он пытался понять – как же он относится к этому человеку? Нож был сжат в ладони, но Варан не спешил заносить его над жертвой. Он честно пытался найти в себе хотя бы каплю любви.

Отец что-то пробормотал и повернулся на бок, лицом к стоящему у кровати юноше. Конечно же, он не проснулся, но Варана вдруг охватил какой-то непонятный страх. Страх быть застигнутым с ножом у постели родного отца. В нём появилась уверенность, что вот сейчас отец откроет глаза, и, поняв всё, на этот раз просто забьёт сына до смерти.

В эту же секунду, не дав возможности разуму заглушить зов рефлексов, Варан неловким, размашистым движением всадил нож в шею, чуть пониже уха. Всадил почти по самую рукоять. Отец забился в кровати, захрипел, но так и не открыл глаз. А Варан смотрел, не отрываясь. Смотрел, покуда последние судороги агонии не затихли. Лишь после этого он осторожно вышел и так же тихо покинул дом.

Варана нашли уже утром. Избитый мальчик со сломанными рёбрами не смог уйти достаточно далеко, чтобы его не обнаружили фермеры-соседи на лошадях. Его грубо схватили, не церемонясь и не заботясь о переломах, и потащили обратно к отчему дому. Выбежавшая из дома, растрёпанная и зарёванная мать, воя, вцепилась ему в волосы и мотала его головой, словно пытаясь оторвать её от плеч. Её оттащили братья, но лишь затем, чтобы повалить Варана на землю и пинать ногами, покуда он снова не лишился сознания.

Тащить отцеубийцу в ближайший город, где был имперский суд, никому и в голову не пришло. Здесь, на этой забытой богами земле, были свои порядки и своё правосудие – скорое и беспощадное.

Варан очнулся уже тогда, когда его распластали на земле, раскинув руки и ноги, и привязывали их к колышкам, вбитым в землю. Поняв, что его ожидает, Варан попытался сопротивляться, но это было совершенно бесполезно. Вскоре он лежал, окидывая небольшую толпу местных жителей обезумевшим от ужаса взглядом и хрипло выл, умоляя о пощаде. Он видел кучу камней, лежащую неподалёку, камней, которые вскоре расплющат его кости и размозжат мышцы. Он видел свою мать и братьев с сёстрами, стоящих несколько поодаль.

– Мама! – крик-рыдание вырвался из беззубого, полного крови рта, искажённый разорванными губами и сломанной челюстью.

Мать услышала его. Она дёрнулась, словно её ударили по щеке. Странным, пустым взглядом поглядела на распростёртое тело сына. Затем она молча направилась к куче камней, не глядя, взяла оттуда первый попавшийся, и с горестным криком бросила его в Варана. Камень ударился о землю, не задев приговорённого к казни. Но другие участники оказались куда более меткими...

***

Даже в это время года на Келлийском архипелаге нежарко и ветрено. А море такое, словно оно вообще никогда не видало синего неба. Недаром его прозвали Серым. Полумесяц никогда не был обитаемым островом, и дело было, конечно, не в климате. И даже не в том, что на этой каменистой тверди могли вырасти разве что карликовые деревца да мох. Просто место было нехорошее, неуютное. Среди зеленоватых от времени скал, где гулял пронизывающий ветер, завывая и взметая пыль, даже обычным людям ощущалось присутствие чего-то, выходящего за грань их понимания. Присутствие магии.

Всё то время, что путешественники пробыли на острове, каждый из них кожей ощущал влияние этого места. Все были подавлены и растеряны, а уж он, величайший маг современности, ещё более прочих. Там, где другие слышали лишь шорох сползающего щебня, он слышал грохот падающих валунов. И это страшно действовало на нервы.

Как и силуэт Башни, маячивший над островом. Трудно было оценить её размеры, потому что они словно менялись в зависимости от угла зрения. Она была похожа на мираж – удалялась, стоило попытаться подойти ближе. Иногда она казалась эфемерной и невесомой, иногда – незыблемой, словно скалы, окружающие её. Она была здесь уже довольно много дней, с тех пор как все описанные Биаллом процедуры были проведены. Но Башня до сих пор оставалась недоступной, поэтому Мэйлинн целыми днями проводила в странной медитации, словно выключенная из этого мира, пытаясь придать Башне материальность.

Если верить подсчётам, оставалось ждать совсем недолго – может, всего несколько часов. Что будет дальше – Каладиус не знал. Слишком неземным, невероятным казалось то, что происходило сейчас. Однако одно он уже ощутил совершенно точно: эта Башня – только для Мэйлинн. Это чувствовалось, это ощущалось, словно чей-то шёпот, вгрызающийся в мозг. Башня, такая величественная, такая прекрасная, такая могущественная – она не для него. Не он постигнет её суть, не он войдёт в эту дверь. Это сводило с ума ещё больше.

Но особенно убивало то, что Каладиусу постоянно чудилась некая манящая издёвка в этих эманациях Башни. Так улыбается юноше неприступная красавица – холодно и отчуждённо, но где-то, на самой грани восприятия намекая, что в этом мире на самом-то деле не существует ничего абсолютно неприступного.

Мысль о том, чтобы завладеть могуществом Башни, неотступно поселилась в голове мага. Соединив свою силу с мощью Башни, Каладиус мог бы стать богом. Конечно, не ровней Ассу и Арионну, но достаточно могущественным, чтобы стать локальным божком этого мира. И, произнося мысленно эти слова, Каладиус ни в малейшей мере не кривил презрительно губы. Это лишь неудачники прячут свою беспомощность под маской максимализма – мол, для меня либо всё, либо ничего. Каладиус неудачником не был. Быть богом целого мира – это уже немало.

Возможно, Башня просто играла с ним в игры. Заставляла поставить на кон всё, без обещаний выигрыша. Но даже если так – неужели мизерный шанс победы не стоит игры? Неужели лучше обречь себя на дальнейшее существование, отравляемое вопросом «а вдруг?»?

Каладиус прожил много лет, пережив огромное количество людей – более или менее знатных, более или менее достойных. Наблюдая, как умирают негодяи, и как умирают святые, Каладиус так и не увидел между этими смертями особой разницы. Понятия между добром и злом порою столь размыты, что запутавшиеся вконец злодеи творят добро, а хорошие люди напропалую вершат черные дела. Разве этот мир способен быть добрым, или злым? Разве это – не просто нравственные категории, придуманные слабыми моралистами в тщетной попытке обезопасить себя от Справедливости? Потому что в мире существует лишь Справедливость, и порою она крайне жестока.