Текст книги "Нелюбовь (СИ)"

Автор книги: outlines

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

========== 1. Трещины и осколки ==========

Мне не хватило слёз тебя забыть

О, если бы ты знал, как я старалась.

Как сердца своего я распускала нить

Как приручала бешеную старость.

Нет, ты не знаешь, что такое ждать

И быть к земле дождя летящей влагой.

В желании перестать существовать

И быть наполненной предсмертною отвагой.

Я чувствую, что я всегда одна

И даже если есть со мною кто-то рядом.

Мне кажется, что с неба перевёрнутого дна

Ты смотришь на меня всех звёзд холодным взглядом.

Фарфоровые бьются дни

В руках без помощи усталых.

Жизнь, проведённая в тени

Цветов печали тёмно-алых.

Жизнь как обязанность вдыхать

Тобой покинутой планеты атмосферу.

Прости меня, я так устала ждать.

Я больше не хочу, я потеряла веру.

(Дельфин – Слышишь)

Моменты, когда можно было сделать выбор и пустить жизнь по другому руслу, кажутся теперь недосягаемо прекрасными. Хотя бы потому, что невозможно вернуться туда, откуда ты однажды ушел. В решающий момент – и это потом особенно терзает – одно слово, один жест, одно движение – и все, поезд жизни пошел по другому пути. Сказать «Да» вместо «Нет» или, напротив, сказать «Нет» вместо «Да». Или уйти, или не уйти. И вот человек потом всю жизнь раз за разом возвращается памятью к этому моменту и совершает ТОТ САМЫЙ ПОСТУПОК.

(Дмитрий Емец. Таня Гроттер и колодец Посейдона)

Зарисовка – Она

Кукрыниксы – Ты Для Меня

***

За бревенчатыми стенами занималась сукровица рассвета. Таня видела кусочек неба в мутном окне. Лёжа на кровати рядом с мирно сопящим Ванькой, она поняла, что уснуть уже не получится. Это была третья бессонная ночь за неделю, и девушка четко осознавала, что сумбурные мысли, и без того не желавшие собираться в единый строй, от недосыпа неуправляемой волной несутся прямо на плотину её хрупкого душевного равновесия.

Откинув одеяло, Таня осторожно, чтобы не разбудить Ваньку, выбралась из постели и прошлёпала в соседнюю комнату, служившую одновременно кухней, столовой и гостиной. В большой эмалированной кружке, вместительностью напоминающей небольшое ведро, стоял заваренный с вечера и давно остывший час с мятой и смородиновыми листьями.

Девушка сунула ноги в стоявшие у входа резиновые сапоги, накинула на плечи Ванькину куртку и вышла на крыльцо. Усевшись на верхней ступеньке, она плотнее запахнулась, крепко сжала в ладонях прохладную кружку и… заплакала. Совершенно неожиданно даже для себя. Ведь она не плакала уже… сколько? Больше полугода. Сдерживалась всё это время, все эти месяцы… самые счастливые месяцы. Самые мучительные.

Больше всего на свете в тот момент Таня боялась показаться неблагодарной. Ведь всё хорошо, рассуждала грозная русская Гротти, тихонько шмыгая носом. Она любит, она любима. Она живёт с тем, кого сама выбрала, в месте, где они оба счастливы и занимаются тем, что им нравится. Она сделала, наконец, выбор, к которому так долго шла. Вырвала у не желавшей сдаваться и толкавшей её к роковым событиям судьбы свободу поступать и жить так, как хочется. Получила, наконец, то, чего желала, казалось, всей душой: её оставили в покое и позволили поступать согласно велениям сердца.

Но почему тогда так пульсирует в груди ноющая боль? Почему счастье – долгожданное, выстраданное – горчит на языке? И почему мысли всё время возвращаются в прошлое, туда, где осталось всё то, что она любила когда-то?

Ей хотелось кричать, кричать от отчаяния на древние ели, высказывая им всё то, что за эти полгода накопилось в душе. Она, Татьяна Леопольдовна Гроттер, спасительница мира и даже нескольких душ, в очередной раз всех победила и всё смогла. Тогда почему же она чувствует себя проигравшей?…

Ощущая, как начинают замерзать ноги, – под курткой у неё были только короткие шорты и майка – но не желая возвращаться в дом, девушка глотнула холодный терпкий чай, утирая лицо тыльной стороной ладони. Она полной грудью вдохнула сырой воздух, стараясь успокоиться. Почти всю ночь шёл сильный дождь – первый за последние две недели, и концентрированный запах озона заставлял девушку вновь и вновь раздувать ноздри, вдыхая этот аромат. Он дразнил её, щекотал воображение, вызывал путаные воспоминания, запрятанные в самый дальний угол памяти.

В последнее время Таня по большей части была погружена в себя. Пока они с Ванькой возились, залечивая рану очередному лешаку, или рыскали по лесам, выискивая молодого оборотня, или пытались в очередной раз утихомирить Тангро, её мысли витали где-то далеко. В быстро проносящихся перед внутренним взором картинках она видела родные каменные стены Тибидохса. Драконбольное поле и примыкавшие к нему ангары с вырывающимися оттуда пламенными плевками. Уютную комнату с видом на парк. Она думала о немногочисленных друзьях и многочисленных товарищах, воскрешала их лица, голоса, проживала заново приключения, выпавшие на её долю.

Она думала о нём.

Невольно, сама того не желая. Он был тем единственным воспоминанием, что она старалась затереть, но этим лишь расширяла пятно, которое теперь огромной заплатой зияло в её памяти. Его голос она не воскрешала, его черты не старалась припомнить. Парадокс – она уже почти забыла, как он выглядел, как звучал; стёрлись за эти месяцы характерные привычки и мимика. Всё это, внешнее, напускное, легко удалялось.

И только чувства, острые, как осколок косы Мамзелькиной, не оставляли её, не отпускали, не давали заснуть по ночам. И поэтому она их душила. Вытравливала из себя по капле, как гной. Это было совсем несложно днём, при ярком свете, когда их с Ванькой одолевали заботы. Живя в лесной глуши и работая бесплатными санитарами леса, не успеваешь соскучиться, порой не хватает лишней минутки, чтобы поесть, так что на «пострадать» времени совсем не остаётся. И днём Танька искренне верила в то, что счастлива, глядя в смеющиеся васильковые глаза, целуя сухие обветренные Ванькины губы.

Но едва леса, со всех сторон обступающие избушку, набрасывали на себя покрывало ночи, смутное беспокойство начинало зреть у Гроттер в груди. И она ворочалась на жёсткой койке до самого рассвета, не в силах сомкнуть глаз. В тенях, собирающихся по углам, ей мерещился силуэт их бывшего повелителя. Воспалённые глаза до боли всматривались в темноту, пока не начинали слезиться. И едва за окнами брезжил рассвет, Таня поднималась с кровати разбитая, обессиленная после сражения с призраками прошлого и собственными вновь пробудившимися демонами.

Просидев на крыльце около часа, Гроттер вернулась в дом. К пробуждению Валялкина ей нужно было приготовить завтрак, и когда заспанный и взъерошенный маечник обнимет её, стоящую у печки, она обернётся к нему, сверкая счастливой улыбкой.

Если изо дня в день притворяться, что ты счастлив, в конце концов можно в это поверить.

***

Утро началось, как обычно, с погрома и уборки. Громил дом, конечно, Тангро – дракончик лихо носился по двум небольшим комнатам, сшибая предметы. Убиралась же в основном Таня. Домовой Прохор, живший с ними, оказался действительно весьма своеобразным стариком, к тому же имевшим пристрастие к забродившему варенью. Поэтому раз в несколько месяцев Прохор стабильно куда-то исчезал недели на две, – как он говорил, повидаться со старым другом по имени Антигон – а потом возвращался, виновато шмыгая алкоголичным носом.

Гроттер уже почти привыкла к этим загулам, как и к выходкам Тангро, но порой зелёный непоседа превращался в настоящий смерч в миниатюре.

И сегодня был именно такой день. Ванька умчался ещё до рассвета – за ним прилетел второй маг-ветеринар и, захлебываясь, рассказал о драке двух лешаков. Неясно, что они могли не поделить, но лес в радиусе километра уже превратился их стараниями в бурелом. Валялкин быстро натянул джинсы и футболку, поцеловал Таню и, прошептав «Спи, ещё рано!», улетел с магом на древнем, глохнущем каждые пять километров пылесосе.

Таня, естественно, уже не уснула. По привычке допив на крыльце холодный травяной чай, она принялась готовить завтрак. Тут-то и проснулся Тангро, решивший сразу задать начавшемуся дню оживленный тон. Крылатый хулиган летал по комнате, врезаясь в мебель и стены.

Отскочив от потолка, на деревянных перекрытиях которого осталось пятно копоти, Тангро на всей скорости врезался в небольшую колченогую этажерку, на которой валялся всякий хлам, давно требовавший, чтобы его разобрали. Не выдержав налета, этажерка покачнулась и рухнула на пол. По всему полу рассыпались книги, какие-то обрывки бумаги и тетради, куча мелких коробочек непонятного назначения, несколько талисманов и плотно закрытых пакетов с русалочьей чешуёй, Танин зудильник, а также почему-то её тёплый свитер, который она бросила туда ещё в начале весны и забыла.

Тангро напоследок пронесся над всем этим хламом, дыхнув серой, и победно уселся рядом со своей миской, выжидательно поглядывая на Таню. Она ещё не успела наполнить её ртутью и теперь смотрела на дракончика, прищурившись и уперев руки в бока:

– Думаешь, после такого выступления я сразу же брошусь поить тебя? Нет уж, дружок, сиди и жди, пока я ликвидирую всю эту «красоту»!

Тангро всхрапнул, всем своим видом демонстрируя, что к учиненному беспорядку он не имеет никакого отношения и вообще только что прилетел. Вздохнув, Таня опустилась на колени, разгребая хлам и стараясь его хоть как-то систематизировать. Покрутив в руке один из талисманов, внучка Феофила Гроттера порылась в памяти, пытаясь понять, откуда он у неё, но, так и не вспомнив, бросила талисман в одну из многочисленных коробок, валявшихся тут же.

Подняв свитер, она уткнулась взглядом в свои учебные тетради, и сердце у неё заныло. Протянув руку, девушка стала перебирать измятые листы: вот тетрадь по нежитиведению, вся замызганная, испещренная мелкими каплями упырьей желчи; вот толстенный блокнот по ветеринарной магии, подпаленный с одной стороны так, что начало каждой лекции приходилось додумывать; а вот конспекты по практике сглаза, которые Таня в своё время вела очень обрывочно. Улыбаясь, она провела рукой по путаным каракулям и рядом с записанными в столбик контрзаклятиями от роковой порчи вдруг увидела знакомое имя. В самом углу страницы, почти незаметно для глаза, было написано всего одно слово: «Глеб».

Сердце Тани рухнуло в желудок.

Она даже не помнила, когда именно написала это и почему.

Но Бейбарсов вдруг возник перед ней таким, каким она увидела его впервые: у подъемного моста во дворе Тибидохса, спокойного, собранного, стоявшего спина к спине со своими сестрами по дару. Его черные, без блеска глаза остановились тогда на Тане, и в их глубине мелькнуло то, что сдвинуло с места тяжелые глыбы её душевного покоя, и они начали рассыпаться, как башенка из детского конструктора. Он был красив, опасен и притягателен настолько, что с этим не то что невозможно было – не хотелось бороться.

А потом она вспомнила, каким он был в их самую последнюю встречу, когда уже не мог даже говорить. Помнила его ввалившиеся глаза-провалы. Покрытую потом посеревшую кожу, обтягивающую отощавшее тело. В этом изломанном, несчастном, умирающем парне невозможно было узнать некогда уверенного в себе рокового некромага, наделенного невероятной мощью. Но даже в таком состоянии он по-прежнему был опасен, и вопреки всему, Танино сердце тянулось к нему и разрывалось от жалости.

В слабых рассветных лучах, проникших в небольшое окно, на пальце Тани блеснуло кольцо. Она потерянно разглядывала его, всё ещё сжимая тетрадь с именем Глеба на полях.

Кольцо подарил ей Ванька два месяца назад. Это был один из счастливейших дней в её жизни, и Таня смотрела сквозь слезы радости, как Валялкин медленно надевает узкий золотой обод ей на палец. Она согласилась на его предложение не колеблясь, и девушке самой казалось странным, что в тот момент, когда она сказала «Да», ей вдруг вспомнилось смуглое лицо с темным прищуром.

Позади неё что-то загремело, и Таня вздрогнула. Оглянувшись, она увидела, что Тангро, устав ждать окончания уборки, перевернул крылом свою миску, давая понять, что его терпение на исходе. Захлопнув тетрадь, Гроттер прошла в соседнюю комнату и вытащила из-под кровати футляр от контрабаса. Засунув свою находку в боковое отделение для мелочей, она ногой запихнула футляр обратно.

Быстро собрав с пола оставшиеся вещи и кое-как уместив их на поднятую этажерку, Таня наполнила ртутью миску Тангро. Дракончик тут же принялся громко лакать. Под аккомпанемент этих звуков девушка занялась завтраком.

Обычно они ели кашу или вареные яйца, которые им приносили знакомые Ваньки с соседней фермы. Валялкин пытался завести своих кур, но Тангро быстро свернул все его планы, потому что, выйдя как-то утром на крыльцо, парень увидел во дворе пять кучек пепла и несколько летающих рядом перьев.

Поддерживая Ваньку, Таня почти не пользовалась при нём магическим перстнем, всё делая своими руками. А со временем поняла, что такая работа здорово прочищает мозги, и полюбила её. Когда ты занят каким-то механическим рутинным трудом, требующим сосредоточенности, но не требующим умственной деятельности, это помогает избавиться от ненужных мыслей в голове.

Но сегодня всё было иначе, и Таня злилась на себя, на Тангро, на весь мир. Эти четыре чёрные буквы на полях тетради по снятию сглаза выбили её из колеи. За все прошедшие месяцы, начиная с того дня, когда она, выйдя из кабинета Сарданапала, отправилась к Ваньке в магпункт, девушка ни разу не произносила имени Глеба. Не только вслух, но даже мысленно. Как будто оно было страшным проклятием, способным разрушить её жизнь до основания.

Прокручивая это в голове, Таня попыталась налить в алюминиевую кастрюльку воду из большой бутыли, но промахнулась, вылив на пол почти половину. Раздраженно фыркнув, она пошла за тряпкой, но, возвращаясь, наступила на один из талисманов, который не заметила при уборке, и её нога поехала по гладкому деревянному полу. Пытаясь смягчить падение, Гроттер зацепила скатерть стоящего рядом стола, и, упав, перевернула на себя всю посуду, разложенную на нём.

Злость мигом прошла, уступив место изумлению и усталости. Таня рассмеялась, откинула в сторону скатерть, так и оставшись лежать на полу. Ну и что с ней такое творится? Куда вдруг подевалось упорядоченное спокойствие её жизни? Неужели его смогло уничтожить всего одно слово? Или это спокойствие было наигранным, хрупким и ненадёжным настолько, что этого слова оказалось достаточно?

– Дед, а дед, – вслух произнесла Таня, – что со мной происходит?

Перстень ответил не сразу. Сначала он чуть-чуть потеплел, будто просыпаясь, – и немудрено, веда в этой глуши им почти не пользовались – а потом проскрипел знакомым голосом:

– Actum ne agas*.

Таня нахмурилась:

– Я и не собиралась! Просто не понимаю… я ведь уже разобралась в себе, как мне казалось, навсегда. Я вдыхала цветы многоглазки! Я не должна колебаться и метаться!

– Varium et mutabile semper femina**, – прошелестел перстень и замолчал.

Девушка ещё какое-то время пыталась разговорить его, но дед был упрям. Таня лежала на влажном дощатом полу, вспоминая свой разговор с Сарданапалом в тот вечер, когда она объявила о своём желании бросить учёбу и уехать за Ванькой. Академик тогда не смог скрыть своего… не то чтобы разочарования, но он определенно был расстроен и не до конца понимал Таню. Даже спросил: “Ты ведь нашла себя, не так ли? Полоса метаний завершилась?», а Таня не ответила. И это она тоже помнила очень чётко.

Ей вдруг подумалось, не могло ли испариться действие многоглазки. Гроттер не говорила Ваньке, что пару месяцев назад наткнулась на лечебник Аббакума Вытянутого, заложенного как раз на странице с описанием цветка, а также способов его поиска и свойств. Она прочла всё, каждую строчку, в поисках того, что в каких-то редких случаях многоглазка может не сработать или потерять свою силу. Таня сама не понимала, что именно хотела найти. Возможно, краткую приписку внизу страницы: «Многоглазка подземная не действует на нежить, призраков и рыжеволосых девушек, которые носят фамилию Гроттер». Но ничего подобного в книге, разумеется, написано не было. Действие цветка было необратимо и вечно. Вот только…

Не верила Танька, что люди меняются, просто вдохнув цветы, даже самые что ни на есть магические. Если бы всё было так просто, не существовало бы на свете метаний, ошибок, миллионов совершенных глупостей. Да, она как будто определилась, но вместе с тем её не покидало ощущение, будто она лишилась чего-то очень важного. Того, что было её сутью, настолько же важной частью, как любовь к Ваньке и полетам, как редкая «везучесть» по части влипания в разные истории, как желание всё понять и разложить по полочкам. Она стала эмоционально более стабильна, но при этом как будто навсегда лишилась глубины чувств: любила, но как-то отрешенно; радовалась, но без неистового блеска в глазах; грустила, особо не ощущая печали. Все чувства будто притупились, потеряли остроту; кто-то сказал бы, что так лучше, так и должно быть – спокойное пламя без разноцветного фейерверка и риска взрыва. Таня же чувствовала, будто вместо чего-то настоящего ей подсунули пресный суррогат.

А ещё она призналась самой себе, что ей никогда не было всё равно. Она помнила свою обиду на то, что Бейбарсов не хочет её видеть после ранения и потери магии. Она помнила, как он отвернулся от неё в будке стрелочницы под грохот составов… Помнила, как радостно рванулось её сердце, когда она поняла, что Глеб будет жить. Сейчас Таня осознала: в те мрачные ночи, когда она со страхом ожидала битвы Ваньки со сфинксом, боясь потерять Валялкина, она ни на минуту не допускала мысли, что Глеб умрет. То есть, она действительно даже не думала об этом. Потому что он не мог умереть, он не мог…

она не могла представить себе мир, лишившийся его.

Пролежав так ещё какое-то время, Гроттер поднялась и начала устранять наведенный ею же беспорядок. Тангро, сидя в медном котле, который они с Ванькой, смеясь, называли «люлькой», смотрел на Таню как будто с насмешливой укоризной. Вот, мол, меня ругаешь за погром, а сама тоже хороша! Девушка, проходя мимо с мокрой тряпкой, показала дракончику язык.

Ванька вернулся только после обеда. Он был лохматый, потрепанный, как большой воробей. Его руки до самых локтей были усеяны занозами и покрыты царапинами. Несколько таких же узких, но очень глубоких царапин красовалось на лице.

Танька ахнула и бросилась к нему.

– Надо было мне лететь с вами!

Юноша осторожно обнял девушку, стараясь не касаться её покрытыми занозами руками, и мягко улыбнулся в спутанные волосы.

Девушка усадила его на стул и бросилась к полкам, на которых рядами стояли банки с различными мазями, пузырьки с зельями и мешочки с засушенными ингредиентами. Схватив пузырёк с мутной жидкостью неприятного болотного цвета, Таня опустилась на колени перед женихом и начала методично вытаскивать маленькие занозы из многочисленных порезов. Ванька время от времени кривился от боли, но терпеливо молчал.

Покончив с этим, она смочила чистое полотенце в банке с болотной жидкостью и протерла все ранки и ссадины на руках и лице Валялкина.

– Что у вас там приключилось? – наконец спросила Таня, закупоривая банку и возвращая её на место.

Ванька развел руками:

– Кто ж их разберет! До причин мы так и не докопались, но бардак они в лесу устроили, будь здоров!

– Они что же, прямо дрались? – с любопытством поинтересовалась Таня, вытаскивая из печи дымящийся горшочек с кроличьим рагу и подозрительно принюхиваясь. Её кулинарные способности всё ещё оставляли желать лучшего.

– Ну, дрались – это громко сказано, – рассмеялся Ванька. – Они всё же не люди. Стычки между лешаками проходят примерно так: они долго раскачиваются, потом начинают скрипеть и медленно бежать навстречу друг другу. Всё зависит от того, сколько им лет: если молодые, то это не страшно, поскрипят-поскрипят, может, помнут пару кустов, и разойдутся. А вот если старые, как сегодня, замшелые и большие, то пиши пропало. Когда они сталкиваются, то переплетаются ветвями и таскают друг друга по лесу, ломая столетние деревья и выкорчевывая маленькие кусты.

Танька поставила перед ними блюдо с рагу. От миски шёл ароматный пар. Еда немного подгорела, и внучка Феофила Гроттера попыталась замаскировать это, щедро насыпав сверху свежей зелени. Ванька с удовольствием втянул запах и с нежностью улыбнулся Тане, перехватывая и целуя её руку. Если он и заметил хитрый ход невесты, то предпочел не показывать этого.

Остаток дня прошел в попытках построить новый сарай взамен того, что уничтожил Тангро. Кстати, уже второй за последние полгода. Тантика они переместили под временный навес, наспех сколоченный из обгорелых досок старого сарая.

Пока Ванька и Таня таскали свежеобструганные доски к месту строительства, дракончик носился над ними, мешая и отвлекая. Пару раз он пролетал так близко, что почти задевал крыльями лицо. В конце концов, даже терпеливый Ванька не выдержал и прикрикнул на салатного цвета пятно, мельтешащее над ними:

– Что ты за вредитель такой! Тангро, имей совесть!

Неясно, понял ли крылатый хулиган, чего от него хотят, но подрывную деятельность на время приостановил, так что им удалось поднять стены сарая до наступления темноты. Удовлетворенно оглядев плоды их трудов, Ванька снял защитные перчатки, которые надел, чтобы защитить травмированные руки, и обнял Таню.

Вместе они присели на крыльцо, любуясь багрово-оранжевым закатом. Вокруг было тихо, если не считать естественных, привычных уже звуков леса. Всё дышало умиротворением и покоем.

– Так хорошо, правда? – прошептал Ванька, целуя Таню в затылок.

– Да, – ответила девушка, зажмуриваясь и прижимаясь к нему крепче.

Она любила своего вихрастого маечника, любила искренне и глубоко. Любила это место, которое они оба теперь называли домом. Любила животных, которых они лечили, любила их тихий однообразный быт.

Тогда почему сердце её рвалось из узкой тюрьмы рёбер, будто желая улететь, стремясь куда-то далеко отсюда, за завесу облаков, под которой плещется океан, туда, где живёт темноволосый парень с печальными глазами?…

Погруженная в свои мысли, девушка не замечала, что Ванька внимательно смотрит на неё, и на его лице постепенно проступает печаль.

***

Таня проснулась резко. В первые мгновения ещё пытаясь понять, кто она и где находится, что бывало с ней крайне резко. Девушка не помнила, что ей снилось, но при этом ощущала, как по вискам каплями струится пот.

В комнате было душно, сквозь окно, занавешенное сеткой от насекомых, проникали серебряные нити луны. Таня ощутила, что ей трудно дышать, хотела подняться и в то же мгновение поняла, что не может этого сделать. Она не могла пошевелить даже мизинцем на руке. Паника накатила на неё, ей казалось, что она тонет. Она хотела открыть рот и закричать, но не смогла сделать и этого.

Лёжа на краю широкой деревянной кровати, Таня лихорадочно размышляла о том, что с ней происходит. А потом заметила какое-то движение в дальнем углу. От ужаса она снова попыталась закричать, но через плотно сомкнутые губы вырвалось лишь мычание. Тени в углу вдруг ожили, и одна из них скользнула к изножью кровати.

Изо всех сил напрягая зрение, – единственное, что ещё подчинялось ей – девушка смогла разглядеть очертания тени. Она напоминала высокого сутулого мужчину. Внезапно тень скользнула прямо к Тане, и там, где должно было быть лицо, открылись два черных глаза-провала.

Таня забилась. Таня закричала.

Вернее, она хотела это сделать, но могла лишь лежать неподвижно, мыча от ужаса, когда тень протянула руку с длинными пальцами и провела по покрытому испариной лбу девушки. Прикосновение было совершенно материальным.

Тень засмеялась – на лице блеснула белозубая улыбка. А потом медленно, каким-то ползучим движением забралась на Таню. Тяжесть чужого тела заставила её задохнуться, не открывая рта. Это было то же самое, как если бы на неё уселся взрослый мужчина.

Руки тени сомкнулись на шее девушки, и она поняла, что её душат. Легкие мучительно сдавило, и внучка Феофила Гроттера замычала. На лбу у неё вздулась вена.

Тень наклонилась, и Таня ощутила прикосновение сухих горячих губ. В этой липкой душной темноте её целовали и убивали. И она не понимала, почему больше не испытывает страха.

А в следующее мгновение она резко вскочила на постели, хватаясь за горло. Ей потребовалось несколько мгновений для осознания, что горло ничего не сдавливает, что в комнате уже брезжит серый утренний сумрак, и они с Ванькой здесь одни.

Оглянувшись на светлую макушку, видневшуюся в ворохе подушек, Таня с облегчением поняла, что Валялкин ничего не услышал и по-прежнему крепко спал. Откинув взмокшее одеяло, Гроттер на подгибающихся ногах вышла из спальни. Ей не хотелось пить, но она по привычке накинула куртку и спустилась на крыльцо.

Вспотевшее и разгоряченное тело сразу покрылось мурашками на свежем утреннем воздухе. Откуда-то с запада подул лёгкий ветерок. Таня думала о том, что ветер иногда приносит ответы на вопросы. Думала о загадочной вырванной странице, которую она поймала однажды, спасая от ветра. Дочь Леопольда Гроттера помнила всё, что было написано на том листке. Всё до последней запятой. Он и сейчас всё ещё хранился в футляре её контрабаса.

“Поцелуй некромага не забывается».

Так и есть. Таня не забыла прикосновения его губ, помнила их все, перебирала в памяти, как бусины старого ожерелья.

Самый первый, сильный, яркий. Внезапный. Пугающий. Когда её тянуло в бездну, а перед глазами плясали цветные круги. Поцелуй, к которому она рванулась всей душой. Заставивший потерять голову, но так напугавший её своей силой, что она запретила себе об этом думать.

Поцелуи-обманы на Сером Камне, когда он ласкал её губы уверенно, страстно, напористо, и она малодушно сделала вид, что не заметила подмены. Но она заметила!… Она догадывалась, кто целует её под личиной Ваньки, чувствовала это интуитивно, видела по глазам, замечала по поведению. Но ей так хотелось ещё хоть раз испытать это мучительно-прекрасное ощущение.

Поцелуй-клеймо на крыше Башни Приведений, когда она спасла его от «Раздирателя некромагов». Поцелуй, который она пыталась стереть, но он будто всосался ей в кожу, проник внутрь, замораживая мышцы лица.

И тот невесомый, болезненный поцелуй, самый последний, самый жестокий. Поцелуй, который он послал ей перед тем, как исчезнуть, перед тем, как признаться ей в любви. В настоящей любви, той самой, на которую, как думала Таня, Глеб не способен.

Она не перепутала бы его горячие губы ни с чьими другими.

Комментарий к 1. Трещины и осколки

* Actum ne agas (С чем покончено, к тому не возвращайся).

** Varium et mutabile semper femina (Женщина всегда изменчива и непостоянна).

========== 2. Отчаяние ==========

Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал.

Оголенный провод, пустая комната и кинжал -

Я цветы наши срезал и больше их не сажал -

Без тебя я пустое место.

Мой позвоночник – одиннадцать лезвий и восемь жал,

Ты ушла – я ни словом не возражал —

Лишь ладонь разжал,

Когда стало тесно.

Боль повсюду, куда бы я ни бежал,

Мое сердце никто так не обнажал —

Я бы вырвал его, похоронил, сбежал,

Но за мною тень твоя следует, как невеста.

У подножья ладоней июнь поменяет май,

Моя вечность, я терпеливый Кай —

Привыкай ко мне по кусочку, заново привыкай.

А сейчас закрывай глаза, засыпай.

Сколько я протяну вот так – мне доподлинно неизвестно.

(Катарина Султанова. Он – дракон)

И все, что я однажды для тебя не смог,

Декабрь вернул мне на порог лежалым снегом.

Гляжу на дверь, а там такой сугроб,

Как будто выход исчисляется побегом

Назад и вверх.

Но вверх не получалось,

И вместо глупости терпение кончалось.

Я так и не сумел переступить порог.

И все, что я украл у нас с тобой,

Вернулось навсегда остывшим чаем,

Я на руках тебя неистово качаю

И брежу по тому, что не сбылось.

Не бойся, милая! Конечно, мне спалось.

Конечно, я немножко привираю -

Все эти годы я безмолвно догораю,

Окно мне видится пустым ведром, а дом – сараем,

Я без тебя не просто не живу – не умираю.

И если и хотел когда-то рая -

Теперь молю хоть где-то обрести покой.

(Катарина Султанова)

Дельфин – Серебро

Торба-на-Круче – Все мысли о тебе

Би-2 – Компромисс

***

У него не было дома.

У него не было друзей.

У него ничего не осталось. Он всё потерял.

Стоя под оползнем обрушившейся на него правды, Глеб заставлял себя делать только одно: дышать. Выталкивать воздух из лёгких, отказывающихся работать.

Если сейчас он исчезнет, никто этого не увидит. Никто не заметит, никто не будет скучать. Никто не удержит его от падения. Никто не захочет.

Тогда, умирая в будке стрелочницы, Глеб думал, что это предел. Что хуже уже не будет. В те страшные дни он много размышлял. Его подстегнутый болью и страданием рассудок судорожно раскапывал прожитое, как некогда его хозяин разрывал могилы, слой за слоем обнажая нутро самого Бейбарсова и тех, кто был рядом.

И тогда некромаг впервые чётко увидел себя без прикрас; будто обведенный алым, он особняком стоял в сутолоке жизни, кровавым росчерком отпечатывался на судьбах людей, связанных с ним. Когда-то он был слишком труслив, чтобы поверить в то, что всё потерял. Но в агонии Глеб видел всё так ясно, без ненужной шелухи. Он осознал, что отдал всё, что имел, в обмен на неправильные вещи.

Его душили призраки вины. Он сгибался под тяжестью своих грехов. Он не мог без стыда смотреть на ту уродливую сторону, которой повернулся к миру. Он построил свою жизнь на костях и трупах, и пусть это был изначально не его выбор, некромаг поддался соблазну могущества и стёр в порошок то немногое, что было ему дорого на этом свете.

Теперь он знал, что тьма обрушивается резко и разом. Она забирает весь воздух, и тогда приходится бороться за каждый следующий сделанный вдох.

Теперь он знал, что бесконечный свет не вытянет тебя из мрака – ты должен сам стремиться всей своей волей всплыть на поверхность.

Глеб Бейбарсов был опустошен и раздавлен. И про себя он повторял лишь одно слово, – как молитву, как призыв. Одно лишь имя.

Он звал её, хотя знал, что она не придёт.

Она была потеряна для навсегда. Так же нереальна, как звезда, сияющая на предрассветном небосклоне. Ещё более далекая, чем прежде.

Глеб что ему нельзя её видеть, нельзя о ней думать. Но он был не в силах вытравить Таню Гроттер из своей измученной, озлобленной души.

Почувствуй меня. Услышь меня. Произнеси моё имя и задержи его на языке. Откройся мне. Не бойся меня. Не оставляй меня среди холода и смерти, не бросай меня. Я бы хотел дать тебе всё, в чём ты нуждаешься. Но у меня больше ничего нет.

***

Глеб снова ошибся, в который раз. Он думал, что агония на железнодорожных путях была его самым страшным испытанием. Но первые месяцы, потянувшиеся после потери дара, были намного ужаснее. Они стали самыми тяжёлыми днями в его жизни.