Текст книги "Мне нужен герой! I NEED A HERO!"
Автор книги: lovedvays
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Он положил свою тяжёлую, привыкшую к власти руку мне на плечо. Жест был неожиданно отеческим.
– Идите к ней, Марк. Побудьте с ней, поговорите. Возможно, именно ваш голос она услышит там, где наши не долетают. Верните мне мою Веронику. Ту, что с огнём внутри. – Его голос дрогнул, и он на мгновение сжал моё плечо, прежде чем отпустить. – Пожалуйста. Наша встреча тогда была не случайной. И эта – тоже.
Он не ждал ответа. Развернулся и медленно пошёл по коридору, оставив меня одного перед дверью в палату, с внезапно заколотившимся сердцем и тяжёлым, но твёрдым решением внутри. Он был прав. Пришло время отложить в сторону научные термины и профессиональную дистанцию. Пришло время просто быть рядом.
Воздух внутри палаты был стерильным и неподвижным, словно в аквариуме. Вероника лежала, уставившись в небольшое окно, её глаза были поникшими, тёмными и абсолютно пустыми. Повязка на голове казалась не белой, а пропитанной несколькими каплями ее крови.
Сердце сжалось в комок. Я сделал шаг, потом другой. Пол под ногами казался зыбким. Я подошёл к кровати и медленно, чтобы не напугать, присел на край. Матрас слегка прогнулся под моим весом.
– Ника, – прошептал я, и моё горло пересохло.
Она не отреагировала. Вообще. Даже не пошевелилась.
Я осторожно, с величайшей бережностью, накрыл своей ладонью её руку. Пальцы её были холодными и безжизненными.
– Я здесь, – сказал я, и голос мой дрогнул. – Всё... всё уже хорошо.
Тишина. Только тихий гул аппаратуры за стеной. И тогда я начал говорить. Просто говорить. Изливать всё, что копилось внутри, всё, что могло бы, как я надеялся, достучаться до неё.
– Лиля... Лиля не находит себе места. Рвётся сюда к тебе, но её не пускают, знаешь, правила... Она почти что накинулась на охранника с кулаками, представляешь? Так она рвется к тебе. – Я сглотнул ком в горле. – А Даня... Даня с ума сходит там в вашей студии один, он несколько раз вымыл квартиру, обставил ее всю цветами, кажется, он заказал еще десяток ваз для тебя, накупил море выпечки из вашей любимой кондитерской, хоть я и сказал ему, что тебе нельзя, он меня совершенно не слушает…
Моя рука сжала её пальцы чуть сильнее, пытаясь передать хоть каплю тепла.
– Мы... мы хотели вчетвером сходить куда-нибудь, устроить двойное свидание. Точнее, это была идея Ярика, он намерен завоевать твою подругу и хотел поближе с тобой познакомиться. Я не успел тебе это сказать, ведь он звонил, когда я ждал тебя на вокзале. – Голос сорвался на низкой ноте, и я сжал её руку крепче, заставив себя продолжать ровно и твёрдо, как обещал ей всегда. – Мы всё ещё можем. Мы обязательно сходим. Все вместе. Только... только вернись к нам, девочка моя. Все тебя ждут. Все тебя любят.
Мой взгляд впился в её лицо, выискивая малейшую дрожь ресниц, намёк на понимание в застывших чертах. Но взгляд её был пуст и непроницаем, как гладь озера в безветренную ночь.
Что-то острое и тяжёлое сдавило мне горло, подступило к глазам жгучей волной. Я отвел взгляд, сжав челюсти, и сделал глубокий, прерывистый вдох, заставляя влагу на глазах уйти внутрь, превратиться в тихую, сокрушительную боль где-то в груди. Не сейчас. Не перед ней.
– Пожалуйста, – прошептал я, прижимая её ладонь ко лбу. Рука была безжизненной и холодной, как мрамор. – Пожалуйста, Ника. Дай мне знак. Дай понять, что ты здесь. Что ты борешься.
Я сидел, не двигаясь, с её рукой в своих. Не слезы, а молчаливая, всепоглощающая громада отчаяния навалилась на меня, давила на плечи, вытесняя воздух из легких. В тишине палаты было слышно лишь моё неровное дыхание и равнодушный, монотонный гул больницы за стеной – звук мира, который продолжал жить, словно ничего не случилось.
Глава 57
Вероника
Две недели спустя
Где-то далеко, сквозь толщу ваты, в которую превратилось всё моё существо, пробился звук, а точнее чей-то голос. Он был приглушённым, будто доносился из-под воды, но каждый его слог отдавался тупой болью в висках. Я не понимала слов. Только вибрацию. Только тяжёлую, тёплую волну, которая пыталась пробиться сквозь лёд.
Потом стало теплее. Кто-то взял мою руку. Его ладонь была шершавой и очень тёплой. Она обжигала мою кожу, заставляя меня изнутри содрогаться от этого непривычного ощущения. Я пыталась одёрнуть руку, но мои мышцы не слушались. Они были тяжёлыми, как свинец, чужими.
Я видела расплывчатый силуэт. Силуэт, который стал единственной константой в этом хаосе пустоты. Он был здесь. Всегда. Каждый день, каждый час. Его присутствие было таким же постоянным, как мерный гул больничной аппаратуры. Иногда он молчал, просто сидя рядом, и его молчаливая поддержка была ощутимее любых слов. Иногда говорил. Говорил о чём-то простом, житейском. Называл имена... Лиля, Ярик, Даня, Глеб... Знакомые звуки отскакивали от стеклянного купола моего одиночества, не долетая до смысла, но щемя где-то глубоко в груди. Тупо и беспомощно.
Иногда его голос ломался. Я изо всех сил пыталась пошевелить рукой, сжать его пальцы, сказать хоть слово... но была заперта в собственном теле, в немом крике. Мой рот не слушался. Голосовые связки были немыми. Я могла только слушать. И чувствовать. Чувствовать эту всепоглощающую, парализующую усталость и жуткую, леденящую пустоту, в которой тонуло всё – и страх, и боль, и само желание жить.
Мой взгляд, невидящий и остекленевший, уловил движение за большим окном. Маленькие белые точки, кружась, падали с серого неба. Снег. Первый снег. Он был таким тихим, таким безмятежным. Таким... нормальным. Совсем как в другой жизни, которой больше не было.
Дверь открылась с привычным уже тихим щелчком. В палату вошёл Он. В его тёмных волосах таяли маленькие звёздочки снежинок, оставляя на висках влажные тёмные дорожки. Он отряхнулся, поставил на стул увесистую сумку, из которой пахло чем-то сладким и знакомым – возможно, свежей выпечкой из той кондитерской, что возле университета.
– Ника, привет, – его голос был тёплым и ровным, будто он заходил просто поболтать. Он снял пальто, аккуратно повесил его на спинку стула. – Снег пошёл, представляешь? Совсем неожиданно. Утром ещё дождь моросил, а теперь... настоящая зима. На улице все дети носятся, радуются.
Он подошёл к кровати, его движения были привычными, осторожными. Он не ждал ответа. Он просто садился и начинал говорить. О студентах, о новых смешных историях из университета, и о многом другом, что казалось далеким от меня.
Я слушала его голос. Он был как плотный, тёплый шерстяной плед, которым кто-то укрывал мою закоченевшую душу. Я смотрела на него. На его живые, чуть уставшие глаза, на морщинки у их уголков, которые становились глубже, когда он улыбался. На каплю талой воды, скатившуюся со лба на щёку.
И вдруг... вдруг мои губы, сухие и потрескавшиеся, шевельнулись сами по себе. Слово родилось где-то глубоко внутри, в том самом месте, что ещё не совсем умерло, и медленно, преодолевая сопротивление, вырвалось наружу тихим, хриплым, едва слышным шёпотом.
– Снег... – прошептала я, и это одно слово потребовало от меня невероятных усилий, словно я поднимала тяжесть всем своим существом.
Он замолчал на полуслове. Его глаза расширились, в них мелькнуло недоверие, потом надежда, потом изумление – целая буря эмоций, пронесшаяся за одно мгновение. Он замер, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот хрупкий звук, этот первый росток жизни, пробившийся сквозь мёрзлую землю моей апатии.
Я медленно, с невероятным усилием, будто двигая гору, подняла руку. Дрожащие, ослабленные пальцы потянулись к его волосам, к той самой тающей снежинке, сверкавшей как крошечный бриллиант в тёмных прядях.
– У тебя... в волосах... снег, – выдавила я каждое слово, чувствуя, как горло разрывается от непривычного напряжения, как каждый слог отдаётся эхом в пустой тишине моего сознания.
Моя рука, слабая и неловкая, коснулась его виска. Кожа была прохладной и влажной от растаявшего снега.
Он не дышал. Казалось, время в палате остановилось, затаившись вместе с ним. Потом его рука – тёплая, уверенная – осторожно накрыла мою, прижимая её к своей щеке. В его глазах стояли слёзы, но это были слёзы не боли, а безмерного, оглушительного облегчения.
Его пальцы были твёрдыми. Они мягко обвили мою дрожащую кисть, не давая ей упасть, становясь опорой для моего слабого жеста. Он медленно, бережно, словно ведя слепого, повёл мою руку обратно к своим волосам, позволил моим кончикам пальцев погрузиться в тёмные, чуть влажные пряди.
– Почувствуй, – его голос был тихим, как шелест страниц, полным такого трепета, что мурашки побежали по моей коже. – Он холодный. Настоящий. Зима пришла, Ника.
Я прикрыла глаза, сосредоточившись на ощущениях, которые обрушились на меня с невероятной силой. Кончики моих пальцев, онемевшие и чужие за эти недели, скользили по его волосам. Я чувствовала их текстуру – мягкость, шелковистость, лёгкую влагу тающего снега, живое тепло его кожи под ними. Это было так... осязаемо. Так реально. Каждое нервное окончание в моих пальцах просыпалось, кричало, оживало после долгой спячки. Это было мучительно медленно и невероятно тяжело – будто я заново училась управлять своим телом, каждым мускулом, каждым суставом.
А он... он сидел неподвижно, затаив дыхание, позволив мне исследовать его. Всё его существо было напряжено до предела, как струна, готовая лопнуть. Глаза, сияющие влажной яркостью, не отрывались от меня, и я видела, как сжаты его челюсти, с каким титаническим усилием воли он сохраняет неподвижность. Он не плакал. Он сиял. Весь он был – воплощённое облегчение, ликование, вырывающееся наружу не слезами, а этим немым, оглушительным счастьем, которое заполнило собой всю комнату.
– Ника, – прошептал он, и его голос, низкий и глухой от нахлынувших чувств, обрёл невероятную, новую глубину. – Девочка моя...
И тогда он не выдержал. Он осторожно, с невероятной бережностью, чтобы не напугать меня, не причинить боли, притянул меня к себе. Обнял. Его руки обвили мои плечи, его ладонь легла на мою голову, избегая повязки, прижимая меня к своей груди. Я уткнулась лицом в грубую ткань его свитера. Она пахла морозным воздухом, снегом, его парфюмом и... им. Марком. Тем запахом, который стал для меня символом безопасности и того самого, настоящего, что осталось за стенами этого кошмарного сна.
И я... я позволила себе расслабиться в его объятиях. Впервые за три бесконечные недели моё тело, скованное страхом и напряжением, хоть на мгновение обмякло. Я не плакала. Я просто слушала, как бьётся его сердце – ровно, громко, жизненно. И этот ритм постепенно становился и моим ритмом, возвращая меня к жизни. К нему. К нам.
И всё внутри меня рухнуло. Лёд, сковавший меня, треснул и рассыпался. Из моей груди вырвался сдавленный, хриплый звук, потом другой. Потом меня затрясло от рыданий. Настоящих, горьких, исцеляющих рыданий. Я плакала так, будто пыталась выплакать всю ту боль, весь тот ужас, всю ту тьму, что скопилась во мне. Я вцеплялась пальцами в его свитер, чувствуя, как моё тело, непослушное и слабое, бьётся в конвульсиях. Слёзы текли ручьями, оставляя мокрые пятна на ткани.
Он не говорил ничего. Он просто держал меня. Крепко. Надёжно. И качал, как маленькую, тихо напевая что-то под нос, какой-то бессловесный, успокаивающий мотив.
И сквозь рыдания, сквозь ком в горле, сквозь невероятное усилие, я наконец выдохнула то единственное слово, то имя, что было моим якорем всё это время.
– Марк... – прошептала я в его грудь, и это было похоже на молитву. На возвращение домой.
Его руки сжали меня чуть сильнее.
– Я здесь, – он прижал губы к моим волосам. – Я здесь, Ника. Всё хорошо. Я никуда не уйду.
После того как я произнесла его имя, в палате словно взорвалась тишина. Вернее, её взорвали – ворвалась бригада врачей во главе с моим лечащим врачом, предупреждённая, наверное, дежурной медсестрой, услышавшей непривычный шум. Меня осматривали, задавали вопросы, светили в глаза фонариком. Я отвечала тихо, односложно, всё ещё цепляясь за руку Марка, как за спасательный круг. Он не отпускал её, стоя рядом, и его спокойное, уверенное присутствие помогало мне не снова ускользнуть в ту пугающую пустоту.
Оставшиеся дни в больнице прошли в странном ритме – между сном, процедурами и... Марком. Он был со мной каждый день, приходя после пар в университете. Он читал мне книги, когда я уставала говорить, приносил мою любимую пасту, просто сидел рядом, когда я молча смотрела в окно, и его тихого присутствия было достаточно, чтобы я не чувствовала себя потерянной.
Но он помогал мне не только как мой мужчина. Он включал специалиста. Спокойным, ровным голосом он объяснял мне, что со мной происходит. Почему я так устаю, почему иногда накатывает беспричинная тревога, почему так тяжело управлять телом.
– Это астения, Ника, – говорил он, держа мою руку и мягко нажимая на разные точки, чтобы проверить чувствительность. – Организм пережил колоссальный стресс. Ему нужно время на восстановление. Ты не слабая. Ты – выздоравливающая. Это разные вещи.
Он следил за моими реакциями, за тем, как ко мне возвращались эмоции – сначала робкие, потом всё более яркие. И каждый раз, когда я шутила или злилась на невкусную больничную еду, он смотрел на меня с таким облегчением и гордостью, что мне самой становилось теплее. Он не просто ждал, когда я стану прежней – он принимал каждую мою новую часть, каждую трещинку, каждую слабость, помогая мне собрать себя заново, как ценную мозаику.
В день выписки я сидела на кровати и неумело пыталась подвести глаза карандашом. Руки всё ещё дрожали, и линии получались кривыми, размазанными. Марк спокойно складывал мои вещи в сумку, аккуратно укладывая даже самый незначительный хлам, успевший накопиться за недели в больнице – журналы, носочки, незаконченную пачку печенья.
Я посмотрела на его спину, на его сосредоточенные плечи, и вопрос, который крутился у меня в голове всё это время, наконец вырвался наружу.
– Марк... а Глеб? – спросила я тихо, опуская карандаш на одеяло.
Он замер на секунду, потом медленно обернулся. Его лицо стало серьёзным, собранным.
– Он всё ещё здесь. Под наблюдением. Его состояние... тяжелее, Ника. – Марк вздохнул, подошёл и присел передо мной на корточки, взяв мои дрожащие руки в свои тёплые, уверенные ладони. – Врачи буквально собирали его по кусочкам. И не только физически. Психика... она пострадала очень сильно. Ему предстоит долгий путь. Очень долгий.
– Я хочу его навестить. Перед отъездом, – сказала я твёрдо, поднимая на Марка взгляд.
Марк не стал отговаривать. Он просто внимательно посмотрел на меня, как бы проверяя мою решимость, и кивнул.
– Хорошо. Я провожу тебя.
Он помог мне надеть пальто, взял сумку в одну руку, а меня за руку – в другую. Идя по длинному больничному коридору, я крепче сжимала его пальцы. Я шла к Глебу, но знала, что какой бы тяжёлой ни была эта встреча, я не одна. Марк был рядом. И это знание придавало сил больше, чем любые лекарства.
Дверь в палату Глеба была приоткрыта. Я заглянула внутрь и замерла. Он лежал, весь в белом – в бинтах, гипсе, повязках. Одна рука была на перевязи, лицо покрывали фиолетово-желтые синяки, сходящиеся на переносице. Глаза закрыты, губы сжаты в тонкую белую полоску. Он дышал тяжело, прерывисто. Казалось, боль была его единственным спутником.
– Дай мне пять минут, – тихо попросила я Марка.
Он кивнул и отошёл к окну, оставаясь в коридоре, а я сделала шаг внутрь. Пол скрипнул под ногой. Глеб резко дёрнулся, как от удара током, и его глаза широко распахнулись. Увидев меня, он успокоился, попытался резко сесть, но тело его не слушалось. Он ахнул, зажмурился от боли, схватившись за рёбра одной рукой.
– Лежи, – тихо сказала я, подходя ближе. – Не двигайся.
– Вероника? – его голос был хриплым, но мягким. – Ты... ты хорошо выглядишь. Как ты?
– Жива, – коротко сказала я. – И ты жив. Это главное. Я уезжаю сегодня, – сказала я, останавливаясь у его кровати. – Хотела... попрощаться.
Он отвернулся к стене, но я видела, как напряглась его шея, как сжались пальцы на простыне.
– Прости меня, – выдавил он, почти беззвучно. – Прости, Вероника. Я... я не хотел... я не знал, что он... что они... Я втянул тебя в это. Из-за меня ты... – он не смог договорить, его голос сорвался.
– Я уже простила, – ответила я, и это была правда. Гнев и страх уступили место горькой жалости. – Мы оба выжили, Глеб. Это главное.
Он кивнул, с трудом сглатывая ком в горле. Потом его взгляд упал на что-то у него на шее. Его свободная, перебинтованная рука медленно потянулась к цепочке.
– Пожалуйста, помоги мне, сними, – попросил он. И я, придвинувшись, расстегнула замочек, а затем взяла в руки увесистый золотой крестик и протянула ему, но он лишь покачал головой.
– Возьми.
Я смотрела на него, не понимая.
– Это то, что я украл тогда, в том доме, – прошептал он, его голос стал глубже, уходя в воспоминания. – Я схватил его и надел на шею, прямо там. Когда нас повязали... при обыске полиция изъяла шкатулку, статуэтку... а этот крестик... они, наверное, подумали, что он мой, личный. Его не тронули. – Он с горькой усмешкой покачал головой. – Я так и носил его все эти годы как клеймо. Как напоминание о той секунде слабости, которая сломала всё. Он стоит немало денег…я знаю, что это ничто по сравнению с тем, что ты пережила…
– Ты соврал мне… – только и сказала я разочарованным голосом, сжимая холодный металл в ладони. – Зачем?
Глеб закрыл глаза, его лицо исказила гримаса стыда и боли.
– Не знаю, – наконец выдохнул он, и в его голосе не было ничего, кроме усталой, детской беспомощности. – Честно... я и сам не знаю. Наверное... испугался. Испугался, что если ты узнаешь правду, то увидишь во мне не того, кто раскаивается, а того, кто пытается откупиться. Я не знаю. Просто... когда ты вошла, я подумал, что должен отдать тебе самое ценное, что у меня есть. А это... – он кивнул на крестик, – это единственная ценность, которая у меня осталась. Я просто... – он с трудом подобрал слова, – я хотел отдать тебе самое ценное, что у меня было. Не по цене, а по... по значимости. Всё, что осталось от того парня, которым я был до того, как всё пошло под откос. Это была моя самая большая тайна и мой самый большой стыд. И я отдаю его тебе. Потому что ты заслуживаешь чего-то настоящего. Даже если это настоящее – уродливо и испачкано.
Он наконец посмотрел на меня, и в его глазах не было лукавства. Только неприкрытая искренность.
– Я не хочу откупаться. Я хочу... искупить. Хотя бы вот так. Пожалуйста, пойми.
Я смотрела то на него, то на тяжёлый крест в своей руке. Гнев медленно уступал место сложному, горькому чувству. Это был не подарок. Это было завещание. Передача груза.
– Я не могу принять это, Глеб, – тихо сказала я. – Это не моё. Это часть твоей истории. Ты должен сам решить, что с ней делать.
– Я не могу смотреть на него, – прошептал он, и его голос дрогнул. – Каждый раз, когда я вижу его, я снова там. В пыльном доме, слышу скрежет взламываемого замка... Крики... Чувствую, как надеваю его на шею, уже зная, что всё – конец. Я не хочу этого помнить. Я хочу забыть.
– Тогда продай его, – отрезала я, кладя холодный металл обратно на одеяло. – И начни новую жизнь. Будь сильнее этого!
Я резко развернулась и сделала шаг к выходу, полагая, что на этом всё кончено. Но его голос, тихий и надтреснутый, остановил меня у самой двери.
– Вероника... а Лиля... она... в порядке?
Что-то холодное и острое кольнуло меня под сердце. Я медленно обернулась. Чувствуя, как ледяная волна злости поднимается из самой глубины, сковывая каждый мускул.
– С ней всё хорошо, – прозвучало удивительно спокойно, учитывая, что внутри всё закипало. – И будет ещё лучше без тебя. Так что сделай хоть что-то правильное в своей жизни – уезжай. И никогда не возвращайся.
Я вышла в коридор, не оглядываясь, и уже захлопывала дверь, когда сквозь щелчок замка прорвался едва слышный, сорванный шёпот сквозь всхлипы:
– Прости...
Дверь закрылась. Я прислонилась телом к холодной поверхности, пытаясь перевести дыхание. Потом почувствовала теплое прикосновение на плече – Марк. Он молча взял меня под руку, и мы пошли прочь, оставляя прошлое за тяжелой больничной дверью.
Машина плавно катила по заснеженным улицам. За окном мелькали огни, и каждый фонарь был похож на маленькую звезду в наступающих зимних сумерках. Я сидела, уставившись в боковое стекло, и сжимала руку Марка так крепко, будто боялась, что реальность растворится, если я отпущу.
– Ты же понимаешь, что тебя ждёт дома? – тихо спросил он, не отрывая глаз от дороги, но его большой палец нежно провёл по моим костяшкам.
Я слабо улыбнулась, продолжая смотреть на убегающий за окном город, который казался одновременно и знакомым, и чужим.
– Вряд ли сидящие смирно Даня и Лиля. Это что, сюрприз? – в моём голосе прозвучала лёгкая, почти неуловимая нота усталой иронии, которую я сама в себе с удивлением обнаружила.
Марк ухмыльнулся.
– Очевидно, что да. Хоть я и просил их быть... поумереннее в своих проявлениях. Даня, кажется, с утра пытался испечь торт, если запах гари в квартире что-то значит. А Сизова... – он покачал головой, – Сизова, по-моему, скупила полгорода воздушных шаров и лент. Уверен, наш порог теперь напоминает стартовую площадку для праздничного парада.
Я закрыла глаза, представляя эту картину: моего друга на кухне, в облаке муки и с подгоревшим противнем, и Лилю, решительную и сияющую, завязывающую банты на всём, что не двигалось. И эта мысль почему-то не пугала. Не раздражала. Она согревала изнутри, как глоток горячего чая холодным днём. Это был хаос, но это был мой хаос. Мой мир.
Машина свернула на мою улицу. В окнах нашей квартиры горел свет – яркий, радушный, немного сумасшедший. Совершенно не такой, как стерильный больничный. И я внезапно поняла, что готова. Готова к этому хаосу, к этим объятиям, к этому шуму. Готова снова жить.
Подхватив сумки, Марк двинулся за мной, пока я дрожащей рукой открывала дверь подъезда. В лифте меня охватило странное чувство – смесь волнения и предвкушения, как перед выходом на сцену. Как только мы поднялись на наш этаж, я потянулась к ручке двери, но Марк мягко остановил меня, положив руку на мою.
– Подожди секунду, – он посмотрел на меня серьёзно, и в его глазах читалась какая-то особенная нежность. – Они все... все по тебе очень скучали.
– Все? – только и спросила я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
Он лишь кивнул, а я, набрав воздуха в легкие, открыла дверь.
На меня обрушилась стена звука. Оглушительный, местами несинхронный, но от этого ещё более искренний крик:
– СЮРПРИИИИЗ!!!!
Моя маленькая студия была буквально набита людьми. Воздушные шары всех цветов радуги, ленты, гирлянды – всё это сливалось в одно яркое, радостное, дышащее праздником пятно. И в центре этого хаоса – Даня и Лиля.
Они набросились на меня прямо в коридоре, прижали с обеих сторон в своих объятиях, и мы с Лилей синхронно заплакали, уткнувшись друг в друга.
– Ты дома! – выдохнула она прямо мне в плечо, и её голос дрожал, выдавая всё напряжение этих недель. – Наконец-то ты дома! Боже, я так волновалась... Меня не впускали в больницу, я уж думала, лезть в твоё окно с пожарной лестницы.
– На четвертый этаж? – рассмеялась я сквозь слёзы, вытирая щёки и замечая, как она заметно похудела, а под глазами легли тёмные, почти фиолетовые тени бессонных ночей.
– Для тебя я и не на такие подвиги готова! – Лиля лишь махнула рукой, отмахиваясь от опасностей, но в её глазах стояли слёзы облегчения.
– Никусик… – Даня бережно взял моё лицо в свои большие, знакомые ладони, заглядывая в глаза с таким бесконечным облегчением, что у меня снова предательски запершило в носу. – Девочка моя, ну как ты? Всё цело? Всё зажило? Ничего не болит?
– Да, всё нормально, – выдохнула я, чувствуя, как сзади ко мне подходит Марк. Его тёплое, твёрдое присутствие за спиной было таким же надёжным причалом, как и всегда.
– Дайте ей хотя бы раздеться! – раздался сзади его спокойный, но властный голос. Он ставил сумки в коридоре, но его взгляд уже отслеживал всё происходящее, как сторожевой пёс, готовый в любой момент вмешаться.
Даня наконец отпустил меня, но тут же чихнул – громко и заразительно, отчего шары над нами заколыхались.
Воцарилась секундная пауза. И её нарушил ледяной, грозный тон Марка:
– Литвинов!
Все замерли. Марк смотрел на моего друга с суровым видом преподавателя, заставшего студента за списыванием на экзамене. В воздухе повисла та тишина, что обычно наступает перед грозой.
– Ты всё ещё болеешь, что ли? – его голос был тихим, но каждое слово падало, как увесистый камень. – Если ты её заразишь после больницы, – он сделал эффектную паузу, чтобы его следующая фраза достигла максимального эффекта, – то будешь ходить на пересдачу моего предмета до окончания учёбы. Понял меня?
Даня замер с испуганно-виноватым видом, словно первокурсник, а затем прошептал мне на ухо:
– Боже, как же я его всё-таки боюсь… Он же на самом деле может!
Эта реплика заставила меня рассмеяться, но смех замер на губах, когда мой взгляд упал на двух людей, стоящих у дивана в глубине комнаты. Они не бросались вперёд, не кричали – они просто ждали.
– Дочка… – произнёс отец. Его обычно твёрдый, командный голос сейчас звучал тихо и с непривычной, сбивающейся дрожью. Он стоял, выпрямившись по-военному, но в его глазах читалась такая беззащитность, что сердце сжалось.
Рядом с ним стояла мама. Она не говорила ничего. Просто смотрела на меня, и слёзы текли по её идеально ухоженным щекам беззвучно, оставляя мокрые дорожки на пудре. В её изящных руках сжимался и разжимался край дорогого кардигана – нервный, беспомощный жест, который я видела у неё лишь пару раз в жизни, в самые критические моменты.
Я сделала шаг вперёд, потом другой, отцепляясь от объятий друзей. Вся шумная радость моментально утихла, уступив место этому молчаливому, напряжённому моменту. Даже Даня затаил дыхание.
– Мама... Папа... – голос мой сорвался на шёпот, ставший громким в наступившей тишине.
И тогда мама вдруг порывисто, почти бегом, закрыла расстояние между нами и обняла меня так крепко, так отчаянно, словно боялась, что меня снова у неё отнимут. От неё пахло привычными духами и чем-то новым – страхом, который она так тщательно скрывала все эти недели.
– Родная моя... – её шёпот был горячим у моего уха, влажным от слёз. – Моя девочка... Прости меня... прости...
Отец подошёл следом, и его большая, тяжёлая рука, знакомая с детства, легла мне на голову, как тогда, когда я приходила к нему с разбитыми коленками или несданной контрольной. Только сейчас в этом жесте была не строгость, а бесконечная нежность.
– Всё, – он сказал коротко и ясно, и в этом одном слове было столько накопленного напряжения, столько выстраданного облегчения, что у меня самой навернулись предательские слёзы. – Ты дома.
Я стояла, зажатая в объятиях родителей, и позволяла себе просто смотреть. Впитывать эту картину, как самую ценную фотографию, которую хочется хранить в памяти вечно. Их объятия были разными – мамино порывистое и трепетное, папино – сдержанное, но от этого не менее крепкое. И вместе они создавали непробиваемый кокон безопасности.
Мой взгляд скользнул к Лиле. Она стояла рядом с Яриком, откровенно игнорируя его попытки казаться небрежным. Он что-то тихо шептал ей на ухо, и по тому, как уголок её губ дрогнул в сдержанной, чуть надменной улыбке, я поняла – он нашёл к ней подход. Позже она признается, что все эти недели он не отходил от неё ни на шаг, стал её тихой, но нерушимой стеной. Но сейчас она всё ещё была неприступной крепостью, а он – упрямым осаждающим, и, кажется, обоим это безумно нравилось.
У барной стойки, словно вытесанные из гранита, стояли Денис и Пётр – верные друзья Марка. Они о чём-то оживлённо беседовали с самим Марком, одновременно ловко справляясь с упрямой пробкой от шампанского. Их спокойная, уверенная мужская болтовня и низкий, грудной смех наполняли комнату тёплым, гулким фоном, таким привычным и таким желанным.
И Даня. Мой Даня. Он стоял чуть поодаль, прислонившись к дверному косяку, с рукой на сердце – не для драмы, а будто пытаясь унять его бешеный стук. Он смотрел на меня, и на его обычно беспечном, открытом лице читалось такое облегчение, такая безграничная, почти отеческая любовь, что моё собственное сердце сжалось от щемящей нежности. Он поймал мой взгляд, подмигнул и приложил палец к губам, давая понять, что его знаменитые шутки и дурачества подождут. Сейчас был момент тишины. Мой момент.
И я понимала. Понимала всем существом, каждой клеточкой, которая ещё помнила холод амбара и вкус страха. Это и есть оно. То самое, ради чего стоит жить. Не идеальная картинка из глянца, не безмятежная сказка. А вот это – немного тесное, шумное, пахнущее горелым тортом и дорогим шампанским пространство, до краёв наполненное людьми. Людьми, которые тебя любят. Не вопреки, а – со всеми твоими шрамами, твоим сложным характером, твоим непростым прошлым.
Все мои родные. Все, кто стал родным за эти долгие и короткие месяцы. Все были здесь. И всё было хорошо. Не идеально. Но по-настоящему. И это было дороже любого, самого безупречного совершенства.
Я глубоко вздохнула, закрыла глаза на секунду, чувствуя, как мамины руки всё ещё дрожат у меня на спине, а папина ладонь по-прежнему лежит на моей голове, как в далёком детстве. И тихо, так, чтобы слышали только они, прошептала:
– Я дома.
Глава 58
Вероника
Месяц спустя
Биение его сердца отдавалось в моём ухе, как самый спокойный метроном на свете. Лежа на груди Марка, я слушала этот ритм и кончиком пальца чертила бессмысленные, ленивые узоры на его груди. Его правая рука тяжёлой тёплой гирей лежала на моём плече, а левая – вдоль тела. Он спал. Сладко, глубоко, так безмятежно, что казалось, ни одна тень не могла потревожить его сон.
Я немного приподнялась, опершись на локоть, и стала пристально изучать его лицо. Длинные чёрные ресницы изредка подрагивали, а непослушная прядь волос упала на лоб, почти касаясь глаза. Интересно, что ему снится? Видит ли он ещё тот кошмар, который произошел с нами два месяца назад? Надеюсь, что нет. Надеюсь, его сны теперь чисты, как этот утренний свет.
Вернувшись на его грудь, я осмотрела комнату. За этот месяц здесь появилось множество моих вещей, и появлялись они не специально, а как-то естественно и органично. Запасная расчёска на его тумбочке, несколько комплектов одежды в шкафу «на всякий случай», если я останусь ночевать, а наутро нужно будет бежать на пару. Мои баночки в его ванной, моя книга на его прикроватном столике. Эти мелкие следы моего присутствия, казалось, не раздражали его, а, наоборот, умиляли. Он как-то раз признался, что любит приходить домой и чувствовать мой запах, смешанный с его собственным.
