Текст книги "Мне нужен герой! I NEED A HERO!"
Автор книги: lovedvays
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
Когда я закончил, в трубке на несколько секунд воцарилась полная тишина. Казалось, Владимир Александрович даже не дышит.
– Понял. Жду адрес, – наконец прозвучало из динамика телефона. Голос был абсолютно ровным, но в нём чувствовалась такая сконцентрированная, холодная ярость, что по спине пробежали мурашки. – Присылайте геолокацию. Выезжаю немедленно.
Через пятнадцать минут, показавшихся вечностью, оглушительную тишину в кабинете прорезал резкий писк телефона Сизовой. Денис взглянул на экран, и его лицо стало непроницаемой маской. Он молча показал мне сообщение – геолокация, присланная с того же неизвестного номера. Один короткий, решительный кивок.
– Выезжаем.
Я резко развернулся к выходу, адреналин уже жёг кровь, но железная хватка на моём предплечье остановила меня.
– Марк, – голос Дениса был низким, почти беззвучным, но в нём слышалось стальное напряжение. – Я знаю, мне тебя не отговорить и не удержать. Но, ради всего святого, поезжай позади нас, не несись вперёд. И, пожалуйста... без геройства. Один неверный шаг – и всё пойдёт к чёрту.
Лиля вскочила, её глаза метались между нами, полные отчаянной решимости.
– А я?
– Ты, – Денис положил ей на плечо тяжёлую, неподвижную руку, – остаёшься здесь. Дежурный принесёт тебе чаю. И никуда не выходи, понятно?
Она хотела возразить, её губы уже открылись для протеста, но она увидела наши с Денисом лица – окаменевшие, готовые к бою, – и безвольно опустилась на стул.
Мы быстрыми шагами неслись по коридору. Денис на ходу отдавал в рацию тихие, отрывистые команды, его голос был жёстким и лишённым всяких эмоций. А у меня в груди колотилось что-то тяжёлое и безумное. Не сердце – кузнечный молот, выбивающий из меня весь воздух, всё разумение.
В голове крутилось одно лишь имя. Вероника. Её дерзкая, вызывающая ухмылка, которую она надевала как доспехи. Её острый, ядовитый язык, умевший ранить и исцелять одним лишь словом. Её странная, непоколебимая, какая-то дикая и настоящая преданность. И сейчас она там. Одна. В темноте. С этими тварями. Что они с ней делают? Что они уже успели сделать?
Я влетел в машину и резко завёл двигатель.
– Всё будет хорошо, – бросил Денис, уже садясь за руль служебной машины. – Просто дыши.
Но я не мог дышать. Воздух словно стал густым и тяжёлым. Машина неслась по разбитой просёлочной дороге, подбрасывая на ухабах. А мимо в окне мелькали уродливые, корявые стволы сосен, покосившиеся заборы заброшенных домов – словно декорации к самому жуткому моему кошмару.
В ушах стоял оглушительный, нарастающий гул. Это был не рёв мотора – это была моя собственная ярость. Дикая, слепая, всепоглощающая. Она била в висках, пульсировала в сжатых кулаках. Пальцы так сильно впились в руль, что я почувствовал неприятный скрип.
«А что если… что если…» – пронеслось в голове снова и снова раскалённой иглой.
И я внезапно, с немой яростью, со всей силы ударил рукой по рулю. Резкий, неприятный звук оглушил на секунду даже рёв мотора. Мысли сводили с ума, накатывая вихрем ужасающих картинок. Они кружились в голове, не давая передышки, сжимая горло ледяными пальцами. Мне нужно было заглушить этот внутренний вопль. Немедленно. И я нажал на кнопку воспроизведения музыки, выкрутив громкость так сильно, что та била по ушным перепонкам.
Салон мгновенно взорвался тяжёлым, яростным рифом трека Globus – You And I, которая уже почти заканчивалась, оглушая своим проигрышем. Орущие гитары, грохочущие барабаны, хриплый, надрывный вокал – всё это слилось в один сплошной, катарсисный рёв. Музыка заполнила собой всё пространство, вытесняя страх, выжигая панику, оставляя только чистейшую, неконтролируемую ярость. Я вжался в сиденье, стиснул зубы и смотрел в приближающуюся темноту за лобовым стеклом, позволяя звуку уносить себя навстречу тому амбару, к ней на помощь.
Машины заглохли в полукилометре от амбара, уткнувшись в густую стену придорожного бурьяна. Вечер был неестественно тихим, лишь ветер шелестел сухой травой.
– Периметр. Полная тишина. Ждём моего сигнала, – приказ Дениса был едва слышным выдохом. Бойцы в чёрной экипировке бесшумно растворились в темноте, начиная сложное, неторопливое движение – им предстояло скрытно преодолеть заросшее бурьяном поле и занять позиции со всех сторон сарая, чтобы исключить любые пути отхода.
Я стоял рядом с Денисом, и каждый нерв моего тела был натянут до предела. Сквозь щели в стенах амбара пробивался тусклый, неровный свет керосиновой лампы или фонаря. Изнутри доносились голоса, перемежающиеся грубым, бессердечным смехом. Я не успел и подумать о том, над чем они могли ухмыляться и смеяться, или представить, что они делают в этот момент, как вдруг тишину разорвал не крик, а сдавленный, душераздирающий женский крик. Её крик.
– Денис! – моё шипение было полным отчаяния.
– Ждём! – его ответ был стальным, но в глазах читалось то же напряжение. – Они ещё не на позициях! Любой шум – и они всё поймут!
Прошла ещё одна мучительная минута. И тогда из амбара донеслись другие звуки – приглушённый крик боли Глеба и плач Вероники. Стеклянный щит моего самообладания треснул и рассыпался в прах. Все приказы, все планы испарились.
– Я больше не могу! – я рванул с места, несясь напрямик через колючий бурьян к чёрному силуэту амбара. Позади раздалось шипение Дениса в рацию: – Отмена скрытности! Штурмовой вариант! Немедленно! – и его крик мне вслед: – Марк, стой! Чёрт!
Но я уже не слышал. Я бежал, спотыкаясь о кочки, ветки хлестали по лицу. Прямой путь занял около минуты. Я плечом врезался в старую, прогнившую дверь. Она с треском поддалась, отскочив внутрь. Картина, открывшаяся мне, навсегда врезалась в память.
Вероника сидела привязанная к стулу посреди этого хаоса. Её лицо было залито слезами и грязью, светлые волосы слиплись. А её глаза… её огромные, зелёные глаза, полные животного ужаса, были прикованы ко мне. В них читалась не мольба, а немой, всепоглощающий укор: «Почему так долго?»
Рядом, избитый до неузнаваемости, безвольно опустивший голову сидел Глеб. А между ними стояли двое тварей, и только один находился в тени в глубине амбара, покуривая сигарету. Один из них, здоровенный с обритой головой, развернулся ко мне с медленной, хищной ухмылкой, держа жёстко своими руками Веронику за подбородок.
– О! А ты кто такой? – с силой отшвырнув её лицо в сторону, он двинулся на меня, тяжело ступая по грязному полу. – Новый друг этой крысы? – он кивком указал на Глеба. – Или девкин хахаль?
Я, не помня себя от ярости, встретил его ударом в челюсть. Раздался глухой, сочный хруст. Он отшатнулся, плюнул кровью, но его ухмылка стала только шире.
– Ого, драчун! – проворчал он и снова пошёл на меня, уже без спешки, чувствуя своё превосходство в массе.
Второй, низкорослый и вертлявый, попытался зайти сбоку, но я успел развернуться и встретил его жёстким локтем в лицо. Тот захрипел и отошёл в сторону, хватаясь за нос. Но первый, воспользовавшись моментом, обхватил меня сзади, пытаясь скрутить. Я рванулся вперёд, сделав бросок через бедро, и мы оба с грохотом рухнули на землю. Пыль взметнулась столбом. Я оказался сверху, нанося короткие, жёсткие удары в корпус, но он был крепок, как бык.
Вертун быстро оправился и вцепился мне в спину, пытаясь оттащить. Я извивался, брыкаясь и пытаясь достать хотя бы одного из них. Мне удалось встать на ноги, отбросив вертуна ударом ноги в живот. Он согнулся пополам со стоном. Но здоровяк уже поднялся. В его глазах горела уже не ухмылка, а чистая злоба. Он, как таран, разбежался и врезал мне кулаком в солнечное сплетение. Воздух вырвался из лёгких с хрипом. От его удара я отлетел к стене, задев плечом старую полку с хламом.
– Марк! – женский крик был полон такого отчаяния, что адреналин снова хлынул в кровь.
Я развернулся на несколько градусов, хватаясь рукой за полку, и в этот момент вертун, подобрав с пола обломок доски с торчащими ржавыми гвоздями, со всей дури ударил ею меня по спине.
Острая, жгучая боль пронзила всё тело. Мир поплыл перед глазами. Я почувствовал, как тёплая жидкость заливает спину под рубашкой. Ноги подкосились, и я рухнул на колени, пытаясь руками держаться за стену. Изо рта брызнула слюна с кровью, но это было не самое ужасное. Самое ужасное, что всё это видела Вероника…
И всё это время Дмитрий Уваров наблюдал за происходящим, прислонившись к косяку и закуривая новую сигарету. На его лице играла довольная, хищная ухмылка.
– Ну все, пацаны, – лениво произнёс он, выпуская дым колечком и подходя к нам. – Хватит играться. Кончайте с ним.
Именно в этот момент в амбар ворвалась группа захвата. Команды «Полиция! На землю!» прозвучали громко и чётко, разрезая пыльный воздух.
Ухмылка мгновенно сползла с лица Уварова, сменившись яростью и недоверием. Его пацаны замерли в нерешительности, глядя на стволы, направленные на них. А я, истекая кровью, всё ещё пытался подняться, чтобы добраться до Вероники.
На секунду всё замерло, а потом резко началось движение.
Вертун, тот, что поменьше, с диким воплем рванулся к выходу, но его сразу же скрутили два бойца. Здоровяк с обритой головой, рыча, развернулся на ближайшего опера и, хотел, видимо, ринуться в бой, но получил прикладом в лицо и рухнул навзничь. А Дмитрий Уваров, увидев это, с проклятием рванулся не к выходу, а вглубь амбара – к ящику с инструментами. Его пальцы потянулись к рукоятке старого «Макарова».
Именно в этот миг Глеб, воспользовавшись суматохой и тем, что Уваров отвернулся, с тихим, звериным рыком рванул руки. Перетёртая им заранее пластиковая стяжка лопнула с сухим щелчком, и теперь они были свободны.
Он не думал. Он действовал на чистом инстинкте и ярости. С нечеловеческим усилием, собрав последние силы, он свалился со стула и сделал один отчаянный бросок, набросившись на Уварова сбоку, в тот момент, когда тот уже разворачивался с поднятым пистолетом. Они с грохотом оба свалились на землю. Это была не драка, а клубок из тел, матерной ругани и хриплого, животного рычания. Они катались по грязной земле, вырывая друг у друга оружие. Пальцы Уварова сжимали рукоятку, пальцы Глеба впились в его запястье, пытаясь вывернуть ствол в сторону.
Денис и бойцы не могли стрелять – слишком высок был риск попасть в Глеба. И в этот момент, в самой середине этой дикой борьбы, грянул оглушительный, резкий, гулкий в замкнутом пространстве выстрел. Звук ударил по ушам, заставив всех замереть. Два тела на земле замерли в неестественной позе. Непонятно было, кто в кого стрелял, чья рука направляла ствол в тот роковой миг. Воцарилась тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием и тихими, прерывистыми всхлипываниями Вероники.
Денис, первым опомнившись, с пистолетом наготове рывком подскочил к ним. Я же, игнорируя протестующую боль во всём теле, пополз к Веронике. Каждое движение отзывалось огнём в рёбрах, спина горела, но я видел только её – сидящую неподвижно, с широко раскрытыми глазами, полными невысказанного ужаса.
– Вероника... – моё дыхание было хриплым, прерывистым. – Всё... всё кончено.
Мои пальцы, дрожащие и неуклюжие, потянулись к верёвкам, впившимся в её запястья. Узлы были тугими, затянутыми от злости. Я рвал их, не чувствуя боли в собственных содранных пальцах, пока наконец последняя петля не ослабла.
Её руки упали на колени, на запястьях остались багровые, отёкшие полосы. Она не шевелилась, не смотрела на свои руки. Её взгляд был прикован ко мне. К моему лицу, к моей груди, к тёмному, растущему пятну на моей рубашке.
Она молча смотрела на кровь.
Потом её взгляд медленно, мучительно поднялся обратно к моим глазам. И в них не было облегчения. Только чистый, немой шок. Её губы беззвучно задрожали, а всё её тело начало бить мелкой, частой дрожью, как в лихорадке. Она не плакала. Она просто тряслась, не в силах издать ни звука.
– Шшшш, – прошептал я, притягивая её к себе, стараясь двигаться как можно мягче, несмотря на боль. – Всё хорошо, девочка моя. Всё позади. Я с тобой.
Она уткнулась лицом в моё неповреждённое плечо, и я почувствовал, как её дрожь передаётся мне. Её пальцы вцепились в мою окровавленную рубашку, не отпуская, не разжимая.
– Я цел, – тихо говорил я ей в волосы, гладя её по спине, чувствуя, как напряжён каждый мускул её хрупкого тела. – Это не моя кровь. Всё хорошо. Просто дыши. Со мной всё в порядке. Ты в безопасности.
Она не отвечала. Лишь её тихое, прерывистое дыхание и непрекращающаяся дрожь говорили о том, что она здесь, со мной, что кошмар закончился. Я, прижимая её к себе, просто стоял так на коленях посреди этого хаоса, пытаясь своим дыханием, своим сердцебиением вернуть её к жизни, отогреть её, напомнить, что она не одна.
В ушах ещё стоял оглушительный грохот выстрела, смешанный с её тихими, прерывистыми всхлипами. Внезапно в эту тишину начали врываться новые звуки – отдалённые, но такие желанные: нарастающий вой сирены, который быстро приближался, сливаясь в один пронзительный, спасительный аккорд.
Сирены становились всё громче, и вскоре их сменил резкий скрежет тормозов прямо у входа в амбар. Свет мощных фар на мгновение ослепил меня, выхватив из полумрака жуткую картину – разбросанный хлам, тёмные пятна на полу, напряжённые лица бойцов.
Я видел, как Денис, сидя на корточках перед телом, быстро ощупал шею, прислушался, потом поднял голову, и его взгляд встретился с моим. Он медленно, почти незаметно покачал головой, и я ещё сильнее прижал Веронику к себе, пытаясь своим телом защитить её от этого жуткого зрелища.
И в этот момент мои пальцы, лежавшие у неё на затылке, ощутили нечто липкое и пугающе влажное. Я инстинктивно отдернул руку и увидел – вся моя ладонь была в тёмной, почти чёрной крови. Её светлые волосы сзади были полностью пропитаны ею, слипшись в один сплошной, ужасный ком.
«Они били её по голове».
Эта мысль пронзила меня новой, свежей волной ярости, такой всепоглощающей, что на секунду перекрыла даже мою собственную боль. Я зажмурился, чувствуя, как подкатывает тошнота. Мои предположения о том, что она отделалась лишь испугом, рухнули в одно мгновение.
Осторожно, стараясь не причинить ей ещё больше боли, я приподнял её голову, чтобы рассмотреть получше. На её бледной шее уже стекала струйка крови из-под волос. Она была без сознания? Или просто в таком глубоком шоке, что не чувствовала боли.
– Медика! – мой голос прозвучал хрипло и громко, заставляя даже Дениса вздрогнуть и обернуться. – Сюда! У неё травма головы! Срочно!
Я уже собрался поднять Веронику на руки, чтобы понести её в машину скорой помощи, как снаружи раздался ещё один оглушительный скрежет шин, резкий и яростный. В свете фар скорой большая тёмная иномарка затормозила, едва не врезавшись в неё. Дверь распахнулась ещё до полной остановки.
Из машины вылетел мужчина в костюме, судя по всему отец Вероники. Он был без пальто, на лице – маска такой первобытной, животной тревоги, которую я никогда раньше не видел. Его взгляд, дикий и острый, за долю секунды пронзил всё пространство амбара, выхватывая детали: бойцов, тело на полу, Дениса, меня... и наконец – её.
Он замер на мгновение, увидев нас. Увидев, как я стою на коленях, прижимая к груди его дочь – бледную, дрожащую, с запавшими, ничего не видящими глазами, в грязной, порванной одежде.
– Вероника... – его голос сорвался не на крик, а на сдавленный, хриплый выдох, полный такого ужаса, что по коже побежали мурашки.
Владимир Александрович сделал несколько резких шагов вперёд, его лицо исказилось гримасой боли. Он не бежал, он шёл, словно преодолевая невидимое сопротивление, и его взгляд не отрывался от дочери.
Я почувствовал, как Вероника инстинктивно ещё сильнее вжалась в меня, её дрожь усилилась. Она, казалось, даже не осознавала, что происходит вокруг.
Её отец рухнул перед нами также на колени, не обращая внимания на грязь и кровь на земле. Его большая, сильная рука дрожащей ладонью потянулась к её щеке, но не коснулась, замерла в сантиметре, будто боялась причинить ещё больше боли.
– Дочка... доченька моя, – его голос был беззвучным шёпотом, губы бессильно дрожали. – Я здесь. Папа рядом.
Он наконец поднял на меня взгляд. В его глазах бушевала буря – ярость, благодарность, страх, беспомощность. Всё сразу.
– Что с ней? – выдавил он, и его голос сломался.
– Травма головы, – тихо, но чётко ответил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. В этот момент к нам подбежали.
Владимир Александрович, стараясь не задеть рану на её голове, помогал медикам уложить Веронику на жёсткие носилки. Её тело было неестественно гибким, безвольным, и это пугало больше всего. Врач сразу же начал обрабатывать рану на затылке, его лицо стало сосредоточенным и серьёзным.
Краем глаза я заметил, как другие медики и бойцы занимались остальными. Одно тело накрывали тёмным непромокаемым брезентом, без лишних слов и суеты, словно убирая последнее доказательство кошмара. Рядом на другие носилки быстро укладывали другое.
Владимир Александрович стоял над дочерью, как медведь, защищающий своего детёныша. Он не мешал работать, но его массивная фигура заслоняла Веронику от всего остального мира, а взгляд, полный немой ярости, сканировал каждого, кто приближался слишком близко.
– Слушайте сюда, – его голос прозвучал низко и опасно, не оставляя места для возражений. – Делайте всё, чтобы спасти её. Давите газ в пол, понятно? Я еду сразу за вами.
Санитары, кивнув, понесли носилки к машине. Он сделал шаг, чтобы последовать за ними, но затем резко развернулся и направился ко мне. Я всё ещё стоял на коленях, опираясь одной рукой о землю, пытаясь перевести дух. Вся спина горела огнём.
Он остановился передо мной, его тень накрыла меня. В его глазах бушевала буря, но теперь в ней читалась не только ярость. Он молча протянул руку, и в этом жесте не было ничего, кроме решимости и неожиданной, суровой солидарности.
Я, превозмогая пронзающую боль в спине, взялся за его ладонь. Его хватка оказалась твёрдой и уверенной. Он легко, почти без усилий, поднял меня на ноги, как будто я весил не больше ребёнка. Я пошатнулся, мир поплыл перед глазами, но его рука не отпустила мое предплечье, удерживая меня в вертикальном положении.
– Спасибо, – произнёс он, и это одно слово прозвучало тяжело, как камень, падающий на дно колодца. В нём была вся горечь, весь ужас ночи и безмерная, невысказанная признательность. Его взгляд, всё ещё суровый, скользнул по моему лицу, по моей окровавленной рубашке, впитывая все детали. – Вижу, и тебе досталось.
Он не спрашивал, что случилось. Он видел достаточно.
– Садись в машину, – его тон не допускал возражений. Это был не вопрос, а приказ, но в нём сквозила странная, почти отцовская забота. – Доедешь со мной.
Я покачал головой, пытаясь игнорировать туман, заволакивающий сознание.
– Я... на своей машине, – с трудом выговорил я, кивая в сторону своего форда.
Владимир Александрович даже не повернул головы, чтобы посмотреть. Его пронзительный взгляд оценил моё состояние за секунду.
– Твою машину заберут, я позабочусь об этом, – отрезал он, и в его голосе не было ни капли сомнения. – Следственная группа всё равно будет работать на месте, а ты не сможешь вести в таком состоянии.
Он сделал паузу, мягко, но настойчиво направляя меня к своему тёмному BMW. Мы сделали несколько шагов по холодной земле, и вдруг он остановился, внимательно посмотрев на меня.
– Куришь? – неожиданно спросил он, его голос потерял прежнюю жесткость, в нём появились какие-то новые, но знакомые ноты.
Я молча кивнул, не в силах выговорить ни слова. И тогда на его усталом, напряжённом лице появилась улыбка. Небольшая, едва заметная, но настоящая. Он засучил рукав пиджака, достал из внутреннего кармана новую пачку. Ловким движением вскрыл её и протянул мне.
– Держи.
Я взял сигарету дрожащими пальцами. И в этот момент, глядя на меня, на мою окровавленную рубашку и трясущиеся руки, держащие его сигарету, его лицо изменилось. Улыбка медленно сошла с его губ, а в глазах появилась какая-то далёкая, горькая тень.
Он молча чиркнул зажигалкой, прикрывая пламя от ветра ладонью. Я наклонился, затягиваясь, и первый глоток дыма обжёг лёгкие, но принёс странное облегчение.
Мы стояли так несколько секунд – два человека разных поколений, связанные общей болью и тонкой нитью табачного дыма в холодном ночном воздухе. Ничего не говоря, но понимая друг друга лучше, чем если бы произнесли тысячи слов. В голове пронеслась странная мысль.
Быть может, мы уже встречались с ним?
– Поехали, – наконец тихо сказал он, его голос снова стал собранным и твёрдым, но в нём уже не было прежней суровости. – Она нас ждёт.
Глава 56
Марк
Неделю спустя
– Как оценишь уровень тревожности сегодня по шкале от одного до десяти? Есть ли соматические проявления – тахикардия, тремор, гипервентиляция?
Пациент медленно перевел на меня взгляд, глаза его были затуманены.
– Восемь... Девять, наверное, – голос его был хриплым. – Руки трясутся. И в груди... как будто камень.
– Это классическая реакция гипервозбуждения лимбической системы, – пояснил я спокойно, делая пометку в блокноте чисто для видимости. – Миндалевидное тело, наш внутренний страж, все еще воспринимает мир как угрозу после пережитого. Но интенсивность будет снижаться. Ты заметил, что панические атаки стали короче?
Он молча кивнул, сглотнув ком в горле.
– Да... вчера было всего пару минут. А в первый день... я думал, задохнусь.
– Видишь? Прогресс. Это означает, что когнитивно-поведенческая терапия, пусть даже в таком зачаточном виде, уже дает эффект. Твоя префронтальная кора понемногу возвращает себе контроль над эмоциональными центрами. Всё идёт хорошо, Глеб. Абсолютно нормально для того, через что ты прошёл.
Помолчав несколько минут, он вдруг прошептал:
– Я чувствовал, как курок уходит, – его пальцы крепко сжали одеяло. – Этот звук выстрела… Он до сих пор в ушах.
– Это нормально, – я отодвинул блокнот, давая ему понять, что сейчас важнее его слова, а не мои записи. – Посттравматическая реакция. Твоя психика пытается переработать шок. Такие воспоминания – обрывки звуков, запахов – всегда самые яркие, но они будут притупляться со временем.
Он покачал головой, и в его глазах блеснула настоящая, не наигранная боль.
– А если нет? Что, если я теперь всегда буду таким? С этим… внутри.
– Ты не будешь, – я позволил себе лёгкую, ободряющую ухмылку. – Ты справишься. Смотри, ты уже говоришь об этом. Не запираешь в себе. Это уже огромный шаг. Всё хорошо, Глеб. Всё идёт так, как должно идти.
Он закрыл глаза, и из внешнего уголка скатилась единственная слеза.
– А Вероника? – спросил он, не открывая глаз.
– Идёт на поправку. Сотрясение, швы, но всё уже позади. Она… она справится.
Я не стал говорить, что её «поправка» – это не только физические шрамы. Что она молчит, отказывается от разговоров и смотрит в стену так же, как и он.
– Хорошо, – выдохнул он. – Это… хорошо.
Он замолчал, теперь уже вглядываясь в моё лицо, как будто ища подвох. Пальцы снова забеспокоились, теребя край простыни.
– Марк... – он начал и замолк, подбирая слова. – Зачем? Зачем ты всё это делаешь? Сидишь здесь, со мной... Объясняешь про миндалины и кору... Я… я ведь...
Он не договорил, но я понял.
«Я ведь чуть не стал убийцей. Я не заслуживаю помощи».
Я отложил блокнот и наклонился вперед, сократив дистанцию между нами. Воздух стал плотнее.
– Знаешь, Глеб, – мой голос прозвучал тише, но в нём появилась сталь, которую я до этого сдерживал. – Если бы от меня зависело, я бы, наверное, самолично и с огромным удовольствием переломал тебе оставшиеся уцелевшие рёбра за ту ночь. За каждый её испуганный взгляд, за каждый шов на её голове, за всё то отчаяние, что я видел в её глазах.
Я сделал паузу, давая ему прочувствовать каждое слово. Он замер, не дыша.
– Но я не сделаю этого по двум причинам. Во-первых, – я слегка коснулся своего удостоверения, лежавшего на столике, – ты теперь мой пациент. А я не бью своих пациентов, как бы сильно мне этого ни хотелось. Я их лечу. Даже таких... сложных.
Я откинулся на спинку стула, снова надевая маску профессионала.
– А во-вторых, и это главное... ты был её другом. Для неё ты что-то значил. И пока она сама не скажет мне обратного, я буду относиться к тебе не как к монстру, а как к человеку, который совершил чудовищную ошибку под давлением обстоятельств, травмы и страха. Ты – ходячий учебник по острому посттравматическому стрессовому расстройству с элементами диссоциации. А моя профессиональная деформация, – я позволил себе лёгкую, безрадостную ухмылку, – не позволяет пройти мимо такого классического случая. Так что да, я злюсь. Но я буду делать свою работу.
Он смотрел на меня, и в его глазах медленно таяла ледяная глыба недоверия и страха. В них появилась капля чего-то другого – возможно, надежды, возможно, просто человеческой благодарности.
– Спасибо, – прошептал он, и это было первое за неделю по-настоящему осознанное слово, обращенное ко мне.
– Это моя работа, – ответил я нейтрально, вставая и убирая стул на место. – Выздоравливай. Продолжим послезавтра.
Глеб ничего не ответил, только отвернулся и снова устремил свой взгляд в окно, а я тем временем вышел в коридор, чувствуя странную смесь профессионального удовлетворения и личной горечи.
Палата Вероники находилась в другом крыле, в женском отделении. Я шёл быстрыми, большими шагами, отмеряя ритм коридора стуком каблуков по кафелю. В голове всё ещё звучал сдавленный голос Глеба и его недетские вопросы.
Подойдя к её палате, я замер у окна в двери. Вероника, бледная, с аккуратной повязкой на голове, полусидела на кровати, уставясь в стену. Но не одна. Рядом с ней, на стуле, сидел её отец. Он не держал её за руку, не говорил – он просто сидел. Молча. Его прямая спина и сцепленные на коленях руки говорили о сдержанном напряжении больше, чем любые слова. Владимир Александрович был похож на скалу, неподвижную и вечную, готовую стоять на страже столько, сколько потребуется.
Он заметил моё отражение в стекле, повернул голову и встретился со мной взглядом. Его лицо было усталым, но собранным. Он аккуратно, чтобы не потревожить дочь, поднялся и вышел в коридор, мягко прикрыв за собой дверь.
– Марк, – произнёс он, и его твёрдое, привычное к командам рукопожатие было таким же крепким, как и всегда, но в нём читалась усталость, проникающая глубоко в кости.
– Владимир Александрович, – кивнул я. – Как она?
Мы отошли на несколько шагов от двери, в нейтральное пространство между палатами, где нас не могли услышать.
– Врачи говорят, физически – стабильно. Сотрясение, потеря крови, швы. Всё заживает, – он говорил чётко, по-деловому, но его взгляд непроизвольно скользнул к двери палаты, выдавая всю глубину его отцовской тревоги. – Но она… не здесь. Молчит. Не реагирует. Смотрит в одну точку. Как будто… выключилась. Как будто свет внутри погас.
– Острая стрессовая диссоциация, – автоматически, как коллега, пояснил я, но тут же смягчил тон. – Её психика пытается защититься, отключаясь от травмирующего опыта. Это нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Ей нужно время. И ощущение полной безопасности.
Он тяжело вздохнул, проведя рукой по лицу, и в этом жесте было больше уязвимости, чем я когда-либо видел у этого железного человека.
– Врачи то же самое говорят. Но видеть её такой… – он запнулся, что было для него крайне нехарактерно, искажая слова. – Она всегда была живой. Огненной. А теперь… словно тень.
– Она вернётся, – сказал я с уверенностью, которой, честно говоря, не до конца чувствовал, но в это нужно было верить. – Мозгу нужно переработать шок. Это как тяжёлая болезнь – требуется период восстановления. Ей нужно знать, что вы рядом. Что мир снова стал предсказуемым и безопасным.
Он кивнул, его взгляд стал тяжёлым, изучающим. Он смотрел на меня не как на врача, а как на человека, который тоже был частью этого кошмара.
– А Глеб? – спросил он, и в его голосе не было злобы, лишь усталое любопытство и желание понять всю картину целиком.
– С ним тоже работаю. Физически поправляется. С психикой… сложнее. Чувство вины, ПТСР. Он не монстр, Владимир Александрович. Он жертва обстоятельств, которые сам же и создал, но теперь расплачивается по полной.
Он молча выслушал, не выражая ни осуждения, ни согласия. Просто принял к сведению, как принимает сложные отчеты на совете директоров.
– Спасибо вам, Марк, – он снова пожал мне руку, на этот раз чуть дольше, и его ладонь была не просто твердой, а по-отечески теплой. – За то, что были там. В том амбаре. И за то, что сейчас здесь.
– Я просто делаю то, что должен, – ответил я, глядя на дверь палаты, за которой осталась девушка с мёртвыми глазами, в чьих жилах течёт огонь, временно погашенный тьмой.
Владимир Александрович внимательно посмотрел на меня, и в его обычно непроницаемом взгляде мелькнуло что-то новое – острое, почти отеческое понимание. Его взгляд скользнул от моих запавших, усталых глаз к двери палаты и обратно.
– Вы знаете, Марк, – он произнёс тише, и в его голосе появились несвойственные ему мягкие нотки, – я тридцать лет руковожу людьми. Видел тысячи глаз – испуганных, жадных, лживых. И я научился видеть не то, что говорят, а то, что скрыто. Вы сейчас говорите со мной как специалист, но вы смотрите на эту дверь... как мужчина.
Я попытался было что-то сказать и объяснить, но он мягко, но решительно пресёк мою попытку жестом.
– Не отрицайте. Я не слепой. И не дурак. – Он тяжело вздохнул. – Я вас запомнил, знаете. Ещё у того ресторана, когда вы... как бы это помягче... объявили о своём нежелании жениться на всю округу.
Внезапный флешбек ударил по вискам: тот вечер, сдавленный воздух ссоры, ледяное лицо Ангелины... и этот мужчина в тёмном пиджаке, предложивший сигарету и несколько мудрых слов в тот момент, когда земля уходила из-под ног.
– Вы тогда сказали, что не хотите быть причиной моих сомнений, – тихо произнёс я, глядя на него. – Но, как видите, я здесь, а значит, свой выбор я сделал.
Он хмыкнул, и в уголках его глаз собрались лучики морщин. – А еще вы обещали рассказать, чем же закончилась ваша история, но теперь я понимаю, что речь шла о матери Вероники, а она мне рассказала свою версию. Версию наблюдавшего со стороны.
– Судьба, видимо, любит иронию, – признал он с легкой горечью. – Раз обещал, то расскажу, только не сейчас и не здесь.
Он помолчал, вновь бросая взгляд на дверь, за которой лежала его молчаливая, отчуждённая дочь.
– Врачи делают своё дело. Я делаю своё – обеспечиваю лучших специалистов, лучшее лечение. Но они лечат тело и... разум. А её душа... – он запнулся, подбирая слово, – её душа там, в темноте. И я думаю, что голос человека, который для неё важен... может стать тем самым якорем, который вернёт её к нам.
