Текст книги "Мир сошел с ума (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6
Зуб Троцкого и немного Модильяни

Все стремившиеся в Париж в начале XX века, выйдя из-под сводов любого железнодорожного вокзала французской столицы, испытывали одни и те же чувства – они ощущали себя провинциалами. Именно так подумали мы с супругой, когда покинули Сен-Лазар, прибыв на поезде из Гавра, и попали на бульвары на taximetre. «Париж – вся Франция. Нет, больше, – это весь свет», – уверяли нас рекламные листовки, и, черт побери, они не врали.

Конечно, я не дрожал от нетерпения в ожидании встречи и не зашелся от радости, когда она случилась. Все ж таки не впечатлительная русская барышня, произносящая с придыханием «О, Пари!». К тому же я прекрасно знал, что Париж танцует свое последнее танго, которое ему подарила бель-эпок – немного времени ему осталось до того, как он утратит титул столицы мира. Его пьедестал поколеблет Великая война, о которой мечтали французы-реваншисты, а нацистская оккупация окончательно добьет. И все же, и все же… Проникся! Про Олю и говорить не стоит – любимая просто выпала в осадок.

Не знаю, что ее больше всего поразило – она так и не призналась, чертовка, – а меня впечатлило, в первую очередь, безумное количество людей на улицах. Я побывал в этом времени в Москве, Петербурге, Гамбурге, Нью-Йорке, но нигде не видел такого столпотворения, разве что на Уолл– и Брод-стрит во время биржевой паники. Казалось, весь огромный город с его домами в 5–6 этажей, похожими на дворцы, все их жители вывалили в черные влажные ущелья, в которые зима превратила все эти роскошные в иное время рю, авеню и бульвары. Мне не требовалось насиловать воображение, чтобы сообразить, как все изменится весной, и даже сейчас, в унылую пору, электрическое освещение, играя с натертыми до блеска витринами, было способно сотворить чудо. Но куда спешили все эти люди – вот в чем вопрос? Мы оказались в по-настоящему большом городе, почти оглушенные грохотом колес тысяч экипажей, звонками отчаянных велосипедистов, криками разносчиков и газетеров, хлопаньем кучерских бичей, звуками рожков кондукторов омнибусов и несмолкаемым говором армии пешеходов, разбавленным хохотом и остротами.

– Почему в разгар рабочего дня на улицах столько народу? – спросил я водителя Renault AG-1 с помощью Ольги. Она всю долгую дорогу до Франции усиленно восполняла пробелы в своем французском, зачатки которого получила в детские гимназические годы до отъезда из России, и могла худо-бедно послужить мне переводчиком.

Это было непросто – о чем-то спрашивать водителя, ведь наше такси представляло собой гибрид кузова от фиакра и шасси с открытым всем ветрам водительским креслом. Чтобы задать вопрос, Ольге пришлось высунуться из бокового окна, рискуя потерять шляпу.

– Он говорит, – сообщила мне жена, – что любовь парижанина к улице объясняется жуткой перенаселенностью доходных домов, на улице или в кафе играют в карты или шахматы, говорят о политике и доходах от русских займов или просто болтают ни о чем – лишь бы не дома. Даже в такое холодное время. В квартирах ледяная стужа, а в кафе и кабачках можно погреться.

Наша машина, подпрыгивая на выбоинах в булыжной мостовой и пугая грохотом мотора лошадей и прохожих, двигалась сквозь старые кварталы правого берега в изменчивом свете стыдливо прячущегося за тучами светила. За окном проплывали громады доходных домов, потемневшие из-за косого дождя – каждое свободное пространство их стен было оклеено множеством объявлений и реклам. Сценки парижской жизни притягивали взгляд.

Вот переулок с ушлым шарманщиком, терзающим слух жильцов буржуазного особняка в надежде, что их терпение небезгранично и они предпочтут от него откупиться.

Вот торговец каштанами со своей жаровней – одинокий и несчастный, как апостол Фома, потерявший смысл жизни после смерти Учителя.

Вот уличный торговец в фантастической наряде и каске с перьями, беспрестанно жестикулирующий руками и ожесточенно орущий:

– Даром! Продаю даром! Разве 20 сантимов за такую вещь – это не даром? Отдам без денег, если докажите, что можно найти то же самое в магазине дешевле 20 су!

Рядом с ним толпился народ, ожидая своей очереди к дантисту. Тот принимал на высоком помосте, вырывая зубы без всякой анестезии. Как ни странно, страдания его пациентов лишь привлекали новых. Очередной вырванный зуб взлетал вверх, зажатый в орудии пытки, для демонстрации удачной операции. Толпа откликалась дружным «О, ля-ля!»…

(прием уличного дантиста)

Мы миновали Сену и свернули на набережную.

– Это был Новый мост, самый старый в Париже, – хихикнула Ольга, сверяясь с мишленовским справочником – никаких ресторанов и рекламы, только полезная информация для автовладельцев.

Машина, попетляв, выехала на новенький бульвар Распай, разделенный широкой пешеходной полосой и украшенный чахлыми платанами. Справа возвышалось помпезное здание универмага «Бон Марше», а слева, словно огромный лайнер, на проезжую часть надвинулось монументальное здание отеля «Лютеция». Сходство с кораблем, несмотря на множество виноградных гроздьев с проказниками-купидонами, было настолько очевидным, что я невольно вздрогнул. Вернулись спрятанные на задворки памяти мысли о «Титанике». А ведь нам именно сюда – ещё на «Летучей» нас заверили, что именно этот новенький отель выбирают состоятельные американцы.

Нам помогли покинуть такси подбежавшие «бои» с пышными усами и проводили в зону приема гостей – в уютный открытый зал-салон с зеркальным баром, где можно перевести дух после утомительного путешествия. Парижское солнце, словно устыдившись за зимнюю лень, вдруг вспомнило о роли греть и освещать – сквозь прорехи в тучах прорвались лучи и, пройдя сквозь цветной витраж в плоском потолке в стиле ар-деко, раскрасили фойе в лиловые тона. Оля широко раскрыла глаза и с чувством произнесла:

– Уютно!

Ее замечание решило вопрос с местом проживания, растопив мои сомнения. Уютно – это было то, что нужно после относительного комфорта круизной яхты.

Вскоре нас проводили наверх. Опытный «бой» первым делом распахнул двери балкона и пригласил нас полюбоваться открывшимся видом. Под нами проплывали пыхтящие паровым двигателем трамваи, конные омнибусы и самоходные автобусы, вереница машин и фиакров, волнующийся плотный людской поток. Но взгляд приковывало иное – в сером небе гордо возвышалась ажурная конструкция Эйфелевой башни.

Оля застонала от восторга.

– Вот мы и в Париже, дорогая!

… Консьерж отеля «Лютеция» превзошел мои ожидания. В полном смысле этого слова. Он не только прекрасно говорил по-английски, но казалось, знал все и всех в Париже и готов был организовать мне все, что бы моя душенька ни возжелала – билеты в Opera, частного экскурсовода в Лувре, столик в лучших ресторанах и первостепенных кофейнях правого берега, где все сверкает от зеркал, позолоты и натертой бронзы, где потолки изысканно расписаны, а стены отделаны мрамором, и где скромный завтрак с вином обойдется от 50 до 100 франков. Магазины? Нет, ничего проще – огромные пассажи ждут ваши деньги, но зачем далеко ходить? «Бон Марше» напротив и принадлежит владелице отеля – если мадам пожелает, любой товар будет доставлен прямо в номер, вплоть до небольшого показа мод. Ювелиры записываются в очередь, чтобы вас навестить…

Таинственно улыбаясь, консьерж слегка наклонился ко мне, и, понизив голос, произнес:

– Если месье подумывает об иных удовольствиях, рекомендую заведение по адресу Ру Шабане, 12, рядом с Лувром. Любимое место короля Эдуарда в его бытность принцем Уэльским. Роскошно и изысканно, масса фантазии. Париж не забыл его «сидения любви» для амур-де-труа…

(слева – «сидение любви» принца Уэльского, будущего Эдуарда VII, справа ванна «полулебедь-полуженщина» для купания в шампанском втроем. Последняя была приобретена Сальвадором Дали в 1946 году за 112000 франков)

– Меня интересует более приземленная пища, – прервал я его откровения, немного изменившись в лице.

Консьерж не подал виду, что интуиция ему изменила, что его образ богатого американца дал серьезную трещину, и продолжил как ни бывало:

– В отеле к вашим услугам ресторан «Север-Юг» и наша пивная-брассери.

«Север-Юг» – это что, замануха для американцев?' – мелькнула в голове догадка.

– Если же месье желает приобщиться к знаменитой парижской богеме в демократичной обстановке, рекомендую недавно открытое поблизости кафе «Ротонда», – продолжал распинаться консьерж. – На бульваре Монпарнас вы найдете развлечения на любой вкус – танцевальные залы, такие, как «Бал де ла Орд» или «Бал Рус», кинотеатры «Бобино» и «Четыре колонны», частные артистические вечеринки, кафе и рестораны «Le Dôme», «Джигиты», «Клозери де-Лила». Но спешу предупредить: квартал Монпарнас – в процессе преобразования, и публика на улицах попадается разная. Одинокой женщине после 18−00 на улице лучше не появляться, это сочтут неприличным. А вам месье, если вы любитель вечерних прогулок, лучше избегать темных переулков, где творятся странные события, вплоть до поножовщины, затеянной сутенерами.

Месье и мадам возжелали «Ротонду», которую держал папаша Либион, пузатый верзила в огромном жилете, обожавший художников и разрешавший им часами сидеть с пустым бокалом.

Его супруга встречала гостей у оцинкованной стойки, за кассой, на фоне монструозного аппарата для приготовления кофе, и по соседству с батареями аперитивов и крепких напитков, занявших позиции перед зеркалом в вычурной раме. Еще недавно здесь был обувной магазин – теперь же всю его площадь заполнила подкова стойки, игральные автоматы и столики в один ряд вдоль стен. Основной зал, только-только переоборудованный из бывшей лавочки, не мог похвастать шиком, здесь густо пахло табаком и анисовкой, а за входной решетчатой дверью а-ля салун помещалось всего двенадцать столов – мраморные с розовыми прожилками столешницы на витых треногах. Вокруг них теснились посетители, нам едва-едва нашли свободное место (1). Консьерж не соврал: здесь действительно стирались социальные границы – аристократия сюда не хаживала, метры литературы по-соседски выпивали с нищими художниками, а безработные журналисты могли обмениваться острыми шутками с важным политиком. Три гарсона метались между полусотни клиентов и, казалось, успевали повсюду.

Не успели мы рассесться на неудобных стульях и сделать заказ – себе я выбрал тартар с жареной картошкой пай, а супруге фирменный луковый суп, – как над нашим столом навис неопрятный молодой человек с чахоточного цвета лицом, похожий на жителя трущоб, несмотря на бежевый костюм и алый шарф, украшавший его шею. Этакий принц-бродяга с глазами наркомана или отвергнутого любовника.

– Позвольте представиться, я Амедео Модильяни, еврей из Ливорно. Один франк – и я напишу портрет вашей дамы.

Первым моим порывом стало желание дать ему хорошего пинка. Но потом в голове щелкнуло. Конечно, в прошлой жизни образованием я не блистал, но фамилию такую слышал.

– Месье художник, я заплачу вам пять франков, если вы особо постарается, – преодолевая некоторую робость, сообщил я через супругу.

Оля слабо запротестовала.

– Такая шея, как у вашей спутницы, достойна пятифранковой усидчивости, – на голубом глазу заявил художник и немедленно приступил к работе. – Закончу, когда вы разделаетесь с десертом.

– Мы долго пьем кофе, можете не спешить, – успокоил я его, немного приврав.

То, что здесь называли кофеем, изготавливалось ведрами в никелированной бадье, кипящей целые сутки, и моим стандартам не соответствовало от слова «вообще». Наслаждаться им? Я бы с большим удовольствием вылил его на пол, но, боюсь, после такой эскапады вход к папаше Либиону нам перекроют. А у меня, между прочим, родилась конгениальная идея назаказывать Олиных портретов у десятков пока непризнанных гениев или у тех, кто пока не избалован американскими деньгами. Судя по тому, как мало выходцев из Нового Света проживает в «Лютеции», тут можно неслабо разжиться за гроши подлинниками, которые в будущем будут стоить умопомрачительные деньги. Так что придется потерпеть и делать вид, что кофе великолепен.

– Кто из художников нынче блистает на Олимпе Монпарнаса, синьор Амедео?

Модильяни поднял на меня свои больные глаза.

– Интересуетесь современным искусством? Тогда вам повезло. За последние годы с Монмартра сюда сбежало немало неплохих творцов. Бурдель, Вламинк, Брак, Боннар, Фриез, Вюйяр, Леже, Дерен… – сыпал он именами. – Или вам подавай тех, кто пооригинальней и помоложе? Пикассо, Шагала, Цадкина?

– И эти здесь? – не слишком почтительно отозвался я о корифеях.

Художник отложил лист, над которым работал, и серьезно всмотрелся в меня:

– Вы коллекционер? – слегка дрожащим голосом с надеждой спросил он.

– Скорее инвестор, – хмыкнул я. – Но не чужд искусства. Я кинопродюсер помимо всего прочего.

Амедео расхохотался.

– Вы напоминаете мне папашу Вигуру, хозяина бистро «Ля-Вигурелль». Его любимая присказка: «Господа, хоть я и трактирщик, но очень люблю искусство: по воскресеньям я хожу либо в кино, либо в Лувр!»

– Устройте мне знакомство со своими приятелями, – попросил я.

– Нет ничего проще! – расплылся в улыбке художник и, вернувшись к работе, с пафосом провозгласил. – Кажется, нам улыбнулась удача, и у нас заваляется в кармане достаточно су, чтобы пережить холода!

… В Париже выпал снег – редкий гость в этих краях. Немного сопливившая Оля не желала покидать уютное тепло нашего номера, а мне хотелось прогуляться, несмотря на то, что сумерки уже подкрадывались к бульварам, как хитрый лис – к курятнику за галльским петухом.

– Сто лет не слышал хруста снега под сапогами, – мечтательно произнес я, разглядывая побелевшие крыши и дымку вдали, полностью скрывшую Эйфелеву башню и купол Дома Инвалидов.

– Васечка, ты становишься настоящим парижанином, тебя так и тянет на улицу вопреки всему на свете, – ласково сказала жена, кутаясь в плед. – Надень свои любимые выносливые ботинки и что-то потеплее. Апчхи!

– Выздоравливай поскорее. Снег долго не пролежит, и, увы, тут нет троек, как в России. Но мы что-нибудь придумаем.

Я покосился на ряд картин без рам, выстроившихся вдоль одной из стен гостиной в нашем четырехкомнатном номере, и необычайно довольный собой отправился на прогулку.

Заснеженный бульвар Распай меня очаровал. Угольные цепочки следов, черные контуры деревьев, чернильные зонтики прохожих, печальные темные лошади, с трудом переставляющие ноги в попытки утащить за собой тележку, и все это на белом фоне… Париж меня отшлифовал, как многих – превратил в романтика…

Я направился вниз, в сторону Монпарнаса, рассчитывая пройти его до конца. Под скрип быстро тающего снега под ногами снова вернулся к мыслям о «Титанике». Время шло, ничего толкового в голову не приходило. Отправил анонимное письмо в адрес «White Star Line», заказчика суперлайнера. В ответ – тишина, даже язвительной отписки не прислали на абонированный мной почтовый ящик. Пытался опубликовать предостережение в французских газетах – опять мимо…

– Американец! Купи нам шляпку! – закричала стайка простоволосых девушек, столпившихся у входа в «Ротонду».

Без шляпки женщин в кафе не пускали, а многие натурщицы, покрутившись в мастерских художников и проникшись духом богемы, страстно желали попасть к папаше Либиону. У него собирались не только звезды Искусства, меценаты и богатые путешественники, вроде меня, но и все политики мира, занятые подготовкой своих революций – настоящий центр Вселенной. Мольба о шляпке давно превратилась в традицию, и кто знает, быть может, найдется добрая душа, способная осчастливить одну из жриц тайной музы живописцев.

Я вежливо приподнял свою шляпу – элегантный хомбург, на который, скрепя сердце, поменял свой стетсон ради чопорной Европы – и проследовал дальше.

Темнело.

Редкие фонари скупо сопротивлялись сумеркам, в витринах загорались ацетиленовые лампы – бульвару явно не хватало неоновой рекламы, хотя газеты писали, что скоро такая появится над дверью парикмахерской на Монмартре.

Чувствуя, что продрог, что даже в выносливые ботинки проникает сырость, завертел головой в поисках спасительной гавани в виде кафе. На перекрестке бульваров Монпарнас и Мон-Сан-Мишель (или Бульмиша, как говорили парижане) на глаза попалась вывеска – La Closerie des Lilas.

Я толкнул дверь и оказался в скромном заведении – никакой бронзы, хрустальных люстр, бодрой живой музыки и сверкающего зеркалами бара. Ему соответствовала и публика – весьма невеликого, судя по костюмам, достатка литературная братия, шумная, яростно спорящая, эпатажная и потребляющая галлоны абсента, анисовой водки и пикон-кюрасао по двадцать сантимов за порцию, и еще более скромные русские эмигранты, сидевшие тихо над шахматами или ведущие неторопливую беседу над чашкой давно остывшего кофе. Родная речь звучала из всех углов, когда возникали паузы в экспрессивных спорах французов. Зато здесь было тепло – огромная печь дышала жаром.

Заказал рюмку коньяка и чашку кофе и, не раздеваясь, плюхнулся на свободный стул у столика возле стойки.

– Вы позволите? – поинтересовался, когда уселся, у сидевшего в одиночестве мужчины в пенсне и с густой непокорной темно-каштановой шевелюрой. Мефистофельская бородка, орлиный нос и мощный лоб, создающий иллюзию зачатков рогов, довершали его образ. Было в нем что-то демоническое и что-то неуловимо знакомое, но узнаванию мешала густая перхоть, усыпавшая плечи и рукава потертого сюртука – она отвлекала.

– С кем имею честь?… Троцкий. Вы не похожи на бедствующего эмигранта. Из Америки? – произнес он приятным мелодичным голосом без малейшего акцента, нисколько не возмущенный моей бестактностью.

Троцкий? Лейба Бронштейн? Демон революции? Я так растерялся, что схватил поставленную на стол хозяином рюмку коньяка и осушил ее одним махом. Щелкнул пальцами, давая понять, что не против повторить.

– Базиль Найнс. Из Калифорнии, – хрипло выдавил из себя.

«Демон» рассмеялся, довольный своей отгадкой.

– Как поживает Калифорния? Как там профсоюзы? Боевые парни, не то что в России. Но ничего, я чувствую, я ощущаю всеми фибрами души, как русский пролетариат снова пробуждается от спячки. Мы накануне больших потрясений…

– Вас угостить кофе? – прервал я его поток политинформации. Выслушивать сентенции о «боевых парнях» из ИРМ у меня не было никакого желания. У меня и так все бурлило внутри от одного взгляда на эту сволочь, но я старался держать себя в руках.

– Вы очень любезны, товарищ Найнс. Или вас следует называть «мистер»?

Что-что, а в проницательности ему не откажешь. Хотя… Не нужно быть теоретиком марксизма и автором теории перманентной революции, чтобы сообразить: вряд ли бедствует человек в пальто с меховым воротником и без заплат.

– Если вы состоятельны и сочувствуете пролетарскому движению, вы могли бы не ограничиться угощением, а ссудить мне некоторую сумму на издание газеты «Правда». Я, знаете ли, выпускаю ее в Вене… Но денег не хватает. Регулярности нет. Еще эмигрантские склоки, они очень мешают…

Этот пройдоха ковал железо, не отходя от барной стойки. Он из породы людей, которые считают, что за спрос денег не берут? Испугался, что сейчас набегут конкуренты?

– Кто все эти люди? – не удостоив его ответом, кивнул я на русских в зале. Они явно чувствовали себя завсегдатаями в заведении в самом конце Бульмиша и в самом начале бульвара Монпарнас.

Троцкий догадался, о ком я спрашивал, но решил выступить этаким гидом в расчете на мою щедрость.

– Те, кто ведут себя как папуасы из Новой Гвинеи и отплясывают свои дикарские танцы, – это поэты, и первый среди них – Поль Фор, объявленный «королем поэтов». Вы бы видели, что здесь творится по вторникам, когда проводятся литературные собрания! Наши же земляки – сплошь социал-демократы радикального крыла, называющие себя большевиками. Недаром окрестный квартал прозвали «большевистской слободой». Раскольники. Я не одобряю их местечковый сепаратизм, – скривился он и с нажимом произнес. – Так что насчет небольшого вспомоществования для свободной революционной прессы?

– Жизнь за границей недешева, да? – спросил я не без ехидства. – И столько вокруг соблазнов. Так, наверное, хочется обедать в «Maxim’s» в более недемократичной обстановке?

– Что вы себе позволяете⁈ – взвился Троцкий. Он взглянул на меня с разочарованным видом, как клошар, получивший вместо монеты совет поискать ночлежку. – А, я понял… Вы из породы прожженных дельцов, которым палец в рот не клади! Удавитесь за копейку!

Как же мне захотелось в этот момент заехать ему в морду! Или подкараулить в темной подворотне и свернуть цыплячью шею! Но кто я такой, чтобы столь грубо вмешиваться в ход истории? Россия взорвется с ним или без него, и где взять критерий, чтобы рассудить: если вычеркнуть из истории Троцкого, не будет ли только хуже?

– Опасайтесь ледорубов, Бронштейн! – процедил я, бросил на стол двухфранковую монету (2) и, не дожидаясь заказанного кофе, двинулся на выход из этого приюта губителей России, чувствуя, как кровь продолжает кипеть в жилах.

Я уже занес руку, чтобы толкнуть дверь, но – словно черт в меня вселился – развернулся на пятках и вернулся к столу. Не успел Троцкий даже пикнуть, как я от души врезал ему в челюсть.

– Полиция! Вызывайте полицию!

Он, сидя на полу, ревел, как школьник после первой порки, и показывал всему залу выбитый зуб. Социалисты поддержали его недовольным гулом, но желающих мне отомстить не нашлось. С души воротило от этой публики.

– Что, ниспровергатель основ, как прикипело, вспомнил о ненавистных держимордах и сатрапах? – демонически захохотал я, чувствуя, как с души свалился камень. Кровь хоперских казаков, взывавшая к отмщению, немного успокоилась.

– Это возмутительно! Outrageusement! – не грассируя, а откровенно картавя, завопил плюгавый мужичок в потрепанном пиджачке, только-только зашедший в «Клозери де-Лила».

Я смерил его фирменным взглядом исподлобья, как бы намекая, что в такой ситуации лучше заткнуться. И тут же вздрогнул. Ленин⁈ Владимир Ильич⁈ Мои кулаки непроизвольно сжались.

– Как, товарищ Ульянов⁈ И вы⁈

– Что – я?

– И вы защищаете эту политическую проститутку⁈

Будущий вождь мирового пролетариата недоверчиво на меня посмотрел, но, что-то для себя решив, зашелся мелким смехом.

– Конечно, товарищ Троцкий позволяет себе непозволительные шатания, недаром я обозвал его Иудушкой. Но зачем же так радикально? Впрочем, поступили вы вполне по-пролетарски. От души – я понимаю. Вы же твердо стоите на нашей, большевистской платформе?

– Какой из него пролетарий, Старик? – обиженно прошепелявил Бронштейн, поднимаясь с пола. – Ты разве не видишь, что перед нами махровый черносотенец? Хотя о чем это я? Ты всегда был и останешься профессиональным эксплуататором всякой отсталости в рабочем движении.

– Товарищ! – развернулся ко мне пока не Ленин, но Старик. – А дайте-ка ему еще раз в морду. Будет знать, как бегать по Европе со своим примиренчеством! (3)

– С удовольствием!

Троцкий побледнел и бойко скрылся за барной стойкой.

– Сейчас ажаны вам объяснят границы допустимого в политических дискуссиях! Ой!

Он пискнул, потому что я, перегнувшись через натертую столешницу стойки, попытался ухватить его за лацкан сюртучишки. Не вышло. Он ловко уклонился, отскочив назад, а через мгновение мне помешали появившиеся стражи порядка в черных пелеринах. Пошептавшись с хозяином, они решительно указали мне на выход.

– Я потерпевший! – возопил Троцкий.

– Ни краски стыда! – прокомментировал Ульянов.

Ажан поманил пальцем Иудушку, предлагая следовать за собой.

(1) «Ротонда» превратилась в более приличное место лишь после Великой войны, когда на смену папаши Либиону пришли новые владельцы. К ней присоединили кафе «Парнас» и помещение парфюмерной лавки – в итоге, возникли бар, ресторан и танцевальный зал, появились зеркала на стенах, перегородка из богемского стекла и кожаные кресла, то самое знаковое место, которое воспели И. Эренбург и Э. Хемингуэй.

(2) Для понимания: приличный обед в монпарнасском ресторане «Бати» стоил два с половиной франка, в кофе-молочной мадам Ледюк в два раза дешевле. В общем, два франка за рюмку коньяка и кофе – это очень много.

(3) В 1911–1912 гг. Л. Д. Троцкий носился с идеей примирить фракции РСДРП, что вызвало конфликт с В. И. Лениным, назвавшим его потуги «тушинскими метаниями».