Текст книги "Манифест Рыцаря (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Потому что она отняла у вас его.

– Год назад я бы сказала, что он не золотая гривна, не какое-то сокровище, даже не мешок с отрубями, чтобы быть отнятым. Скорее мешок с дерьмом.

– Она это сделала. – Зелёные глаза были осуждающе честны, и Тури неуютно почувствовала себя. Он обвинял её? В ревности? Когда она достаточно винила себя сама?

«Она спала с твоим отцом, мальчик, – размышляла, удивляясь превратностям судьбы, Туригутта, ёжась под порывами ветра, – то, о чём я не расскажу тебе, потому что не знаю как; и, может быть, каким-то образом теперь мне возвращают то, что было отнято, а это гораздо больше, чем тёплое тело в койке». Осенние ветра скатывались с плоскогорья к тракту, делая их короткие привалы всё менее приятными. Раньше говорили на востоке, что в Загорье зим не бывает вообще.

Врали, как и обо всём прочем.

– Знаешь, Мотылёк, у меня не так просто отнять то, что я на самом деле хочу сохранить. Давай найдём следующий приют на ночь: кажется, собирается дождь.

***

Письмо должно было быть у границ Тиаканского плоскогорья к полуночи. Левр поймал себя на том, что подсчитывает вероятное количество вёрст, которые может преодолеть всадник за день. Остановился ли паренёк, чтобы развлечься с девицами? Выпить? Долго ли он будет спать этой ночью? Как быстро отчаянный зов о помощи достигнет адресата?

Отчаянный – потому что нужно быть идиотом, чтобы надеяться на помощь с избранной им стороны. Или Левром Флейянским.

Ему пришлось поставить ученическую подпись, но он не отказал себе в удовольствии изобразить изобретённый в дороге герб – бабочку, простирающую крылья, с которых ссыпались звёзды. Мастер-лорд Мархильт был бы доволен. Это был бы изящный герб, в серебре, с инкрустацией. Тщательно обдуманный, как полагается гербу настоящего рыцаря, прошедшего Школу Воинов не ради жалованья, но ради чести.

Которая ежедневно подвергалась суровейшим испытаниям, в последние дни – ежечасно. И за этот вечер – слишком часто.

Как говаривал набожный Наставник в храме, женская плоть грешна не более мужской, когда доходит до похоти, но только мужчины могут ради женщины забыть всё, кроме своих желаний. Левр предпочитал думать, что это относится к одной определённой женщине, возможно, единственной для каждого.

Туригутта Чернобурка? Для него? После всего? Когда он приблизился к решению сдать её дознавателям воеводства и забыть произошедшее, как страшный сон?

Забыть всё, кроме скрипучей двери в каморку, где, как лягушка, плескалась в бадье нагая и довольная Туригутта, стянувшая кое-как рубашку, что болталась на её кандалах, мокрая.

– Помоги мне с этим, – плюхнулась женщина с брызгами обратно, – или вообще сорви с меня эту ветошь; что стоишь? Иди сюда.

Честь, гербы, звания, долг перед князем и королем, присяга – все мысли покинули его, оставив одни желания. Левр бесшумно затворил дверь. До упора задвинул щеколду. И, сделав медленный глубокий вдох, обернулся, задирая подбородок.

Готовый вступить в небывалую битву с собой.

Комментарий к Дороги и письма

Наслаждаемся иллюстрациями Cudzinec (смотреть последовательно):

https://d.radikal.ru/d33/1805/01/3e50cf3290f7.jpg

https://a.radikal.ru/a31/1805/98/0d279ca27cce.jpg

https://d.radikal.ru/d27/1805/70/824047f66a0b.jpg

https://a.radikal.ru/a08/1805/43/d568bc82fcfe.jpg

https://a.radikal.ru/a38/1805/2e/cdd7cf7d0d3e.jpg

========== Лгунья, лжец ==========

Атарский тракт кипел жизнью. Ночью и днём. Под гостиничными окнами бесчисленные гуляки затевали свару, в общих залах таверн не смолкали песни на нескольких языках, там и тут раздавались нервные окрики погонщиков животных – последние спешили убраться с запоздалыми стадами до того, как настанет глубокая осень.

Туригутта вздохнула, оттирая грязь с колена. Скрипнула дверь. Мотылёк, спотыкаясь, втиснулся в комнату. Ей было не до него. В спину дуло изо всех щелей, ягодицы покрывались гусиной кожей, и всё, чего Тури хотела, так это оказаться в постели, замотаться в одеяло с головой и отключиться на жалкие оставшиеся часы до рассвета.

– Не раздобыл нам ничего поесть, парень? – сквозь зубы бросила она. – Умираю от голода.

– Нет.

– А как ты смотришь на ужин? Не проголодался? Может, раздобудем какой-никакой трапезы?

– Нет.

Это было уже интереснее. Она в последний раз присела, позволяя остывшей воде смыть грязь, выпрямилась. Мотылек отпрянул в сторону, старательно делая вид, что глаза его смотрели куда угодно, только не на неё.

Возможно, опять размышлял о подобающем и не очень поведении. Пытался втиснуть свои представления о хорошем и плохом в то, что собирался сдать её, как овцу на бойню, под топоры королевских палачей. Тури были не слишком интересны его занимательные идеи, без сомнения включающие произнесение речей о воинских доблестях и достоинстве перед очередными высокомерными лордами.

У неё свои планы, в конце концов. Свои излюбленные приёмчики и маршруты. Свои способы спастись. Мотылёк может обманывать себя, если так угодно, как подобает честным и справедливым рыцарям. Ей хватило ошибок в соратниках. Лучший друг – меч, и ничто кроме меча не может быть настолько же полезным. Даже этот прекрасный ясноликий рыцарь, сотканный из света и порхающий, как его собратья-светлячки в лунном луче.

А вот это уже были любопытные мысли. Такие же, как его взгляды, без труда читаемые, ощущаемые всей кожей, спиной, каждой частью тела сквозь одежду. Что ж, их жар и длительность пока не достигли того уровня, чтобы пришла пора издеваться и подшучивать над ним. Если бы только Туригутта не смотрела в ответ.

За время их дороги он возмужал, юный, сияющий, золотой рыцарь-победитель: исчезло ощущение, что Левр пытается спрятаться, скрыться за доспехами – или заученными чужими словами, боясь осуждения со стороны. Теперь он всегда выглядел так, словно носил на себе невидимую броню гарантированной неуязвимости. Частая ошибка. Тури хотелось пробить чем-нибудь эту броню. Заставить усомниться в собственной силе. Заставить колебаться и бояться. Снова, как прежде, с опаской встречать любое испытание. Не знать, как подступиться к новизне, к неизведанному.

– Сколько дней у нас впереди?

– Два. Три, если пойдёт дождь, как обещают.

– Значит, ты сдашь меня королевским войскам, – сделала Туригутта вывод, – дозору Предгорий.

Это было бы лучшее его решение – если рассматривать с точки зрения вероятного скорого освобождения. Ближайшие дозоры располагались в Исмей. Тури хмыкнула, дивясь невежеству молодого рыцаря, но он развеял её убеждения:

– Пусть разбирательство вашего дела произойдёт в присутствии ваших соратников.

Она поперхнулась:

– Ты!.. Сраный придурок, сношать твою душу! Ты…

– Ваши командиры должны присутствовать. – Он оставался непреклонен.

– Ты собираешься стравить войска и дозоры? Устроить бойню? Это, по-твоему, как всё должно закончиться?

– Почему бойню?

– Да потому! – Она поймала себя на том, что кричит ему в удивлённое лицо, постаралась успокоиться. – Ты, Мотылёк, сущий недоумок. Кто из Дозора рискнёт сунуться в крепость, полную головорезов, чтобы сообщить, что предводитель этих самых головорезов находится у него в плену? А будь ты моим воином, ты бы стал спокойно смотреть, как меня вешают перед воротами?

Тут он растерялся, но быстро взял себя в руки:

– Я не позволю повесить вас без справедливого суда. И не покину вас, пока он не закончится.

Тури завернулась в одеяло, прошествовала к столу, не обращая внимание на холод, жалящий плечи. Всё было как всегда. Бедолага рыцарь опять бредил всемирной справедливостью. Правда, звучали его бредовые измышления даже немного… романтично. Со свойственной себе прямотой Туригутта признавала, что слышать подобные слова приятно. Что бы ни стало их причиной.

– Не думай, что я не понимаю всех твоих мотивов, Мотылёк. Рыцарская верность обещанию – лишь один из них.

– Цену верности не оспорите даже вы. Особенно вы.

– Рыцарскую, воинскую? Нет, и спорить не буду. – Она разлила клюквенную наливку по кружкам. – Этой я сполна нахлебалась. Ты увидишь её, когда начнёшь торговаться за меня с моими парнями. Есть, мой юный друг, много поводов для преданности. Много тех, кому ты верен. Семья. Друзья. Соратники, – она помедлила, – возлюбленные.

Треск единственной восковой свечи, толстой и оплывшей, был единственным звуком, нарушившим тишину.

– Не обманись, – наконец сказала Туригутта, – не думай, что все похожи на тебя. Нет чести в том, чтобы быть верным тому, кто тебя ни во что не ставит. Желаешь услышать что-нибудь поучительное на тему?

– Нет.

– Что, правда?

– Нет… да… я… не знаю.

Она отвернулась. Жар его близкого присутствия был ощутим. Ощутимее с каждой секундой. Стоило ей чуть податься назад, и она могла бы прижаться спиной к его груди, задержать дыхание, чтобы почувствовать биение сердца юноши, частое, как и его тихое дыхание, как трепет его тёмных ресниц…

«Когда ребята узнают о его планах, его прикончат раньше, чем он скажет слова «рыцарская честь». И эти дивные глаза закроются навеки. И на меня так уже никто и никогда не взглянет».

– Будь оно всё трахнуто, – пробормотала Тури, поворачиваясь к нему лицом и спеша отступить на шаг назад, – и всё же я тебе расскажу.

…Гарнизонные войска посматривали на чужаков с опаской. Оно и понятно: ободранные кочевники, привнёсшие суету и беспорядок в привычный ход жизни, раздражали их. Туригутта всё чаще смотрела на восточный горизонт с нетерпением: когда же её штурмовые отряды получат новое задание от полководца? Просиживание в крепости не приносило прибыли. И не сулило славы.

Вместо нарочного с письмом от Ниротиля прибыл другой полководец. Собственной персоной Регельдан.

– Присоединись ко мне, лиса, – без обиняков начал Регельдан, едва лишь они сели за стол переговоров после трапезы, – оставь своего полководца, чтоб ему пусто было. Он не заслуживает тебя, сношать его душу.

– То, что мы ушли с востока, не должно отправить нас на запад, – Тури не любила осторожничать, но с этим полководцем ей стоило. Регельдан прищурился.

– Что у вас за размолвка вышла, Чернобурая? – поинтересовался он прямо. – Скажи мне, если ты предпочла бы служить у кого-то ещё. Я хочу стать тем, кому ты достанешься.

– Ты набираешь войска? Или закончились девицы лёгких нравов в домах цветов? Я не знала.

– Не осторожничай, сестра. Я никогда не был склонен к предрассудкам Лиоттиэля. Мне нет дела, что у тебя между ног и как хорошо это работает, пока ты умеешь держать нож.

– Пока нож режет твоих врагов, – закончила поговорку Туригутта, невольно отодвигая колени в сторону от полководца.

– Именно. Подумай об этом. Мы не становимся моложе. С чем ты уйдёшь на покой десять лет спустя? Наш Правитель ценит своих воинов, но не настолько, чтобы удовлетворить твои аппетиты, лиса.

«Не зови меня так, – отчаянно взмолилась Тури про себя, – это не твоё право, зови меня сестрой, как все, зови меня женщиной, зови меня шлюхой, но не зови меня, как он звал». Регельдан усмехнулся. Поднял кубок, словно бы в тосте.

– За твоё благоразумие, Туригутта. Сделай себе подарок: уйди от него. Он отнял у тебя право войти в Нэреин, и теперь прославляется везде, наш брат Миротворец. А тебя отправят в колонии. Бог знает, я предпочту жить на осадном пайке, чем погибать от малярии где-нибудь на побережьях. Подумай.

Регельдан поднялся с места, подошёл к окну. Пыль осыпалась с камней, когда полководец опёрся локтями на них, вглядываясь в южный горизонт. Тури подняла на него болезненный взор. Если бы она выбирала разумом, она выбрала бы именно его своим командиром. Он предоставлял ей этот шанс. Воевода встала с ним рядом. Под окнами их оруженосцы пользовались случаем и валяли друг друга в пыли. Регельдан опустил руку, хлопнул женщину по колену.

– Ты зашла слишком далеко, Чернобурка, – произнёс он тихо, – тебе не простят. Ты знаешь.

– Тебе простили.

– Твоему капитану тоже. Но сестре – нет, не простят. Я бы не простил. – Он повернулся к ней лицом. Теперь перед глазами Туригутты была его заросшая грудь в вороте рубашки. – Ты взяла Восток. Там, где я отступил, ты не сдалась. Как они забудут это? Любая ошибка, любой промах, и тебе припомнят всё. Особенно то, что ты делала по его приказу. Такую верность не прощают.

– Завистливые засранцы, – пробормотала она. Регельдан усмехнулся, протягивая ей руку.

– Таковы уж мы есть. Полбеды, что ты так хороша. Целая беда в том, что наш брат этого не ценит. – Он помедлил, затем продолжил со свойственной жителям степей прямотой: – Будь со мной. Будешь моей, назову женой, если захочешь. Не захочешь – будешь сестрой, и никто не посмеет открыть рот в твою сторону.

– Брат-полководец знает, что ты сманиваешь его военачальников? – повысила она голос, но прозвучало это жалко. Регельдан удивлённо вздел брови.

– Сманиваю? Посмотри вокруг, женщина, прими это: Тило выбросил тебя на обочину пинком под твой симпатичный ружский зад, когда он стал дорого обходиться его репутации. Я не святоша, но друзьям спины не показывал. Ты пропадёшь под его началом, лисичка.

Это было тем более безумие, снова идти за Ниротилем – после всего, уже услышав от многих из тех, что прежде молчали, что он использует её; использует в открытую, зная о крепости её клятвы, о верности, которой славятся её воины. Это было весёлое отчаяние, потому что Тури знала, уже услышав слово «колония», что это тупик и надо бежать.

Но это она знала и прежде. Когда в Сальбунии жгла склады с янтарём. Когда в степи сражалась с племенами за воду и финики. Когда в подземных коридорах Флейи горели заживо и задыхались её друзья и горела она сама, выжив лишь чудом.

И, даже будучи в состоянии сказать перед судом Правителя тысячи слов, что могли бы её оправдать, она не сделала этого, не сделала из слепой, бессмысленной, но отнюдь не воинской преданности.

***

– И в чём мораль? – подал голос Левр, и Тури вынырнула из своих воспоминаний, нахмурилась в его сторону.

– А она нужна? – буркнула она. – Обязательно нужна?

– Что-то должно быть, – настойчиво повторил он, подвигаясь ближе. Она опустила взгляд на его колени. У юноши были длинные сильные ноги. Недаром он прошагал с ней через всё Загорье, не особо жалуясь. Ну, может, только поначалу.

Жаловалась она одна. Он записывал это в свою долбаную книжицу, почему-то решив, что это имеет смысл. Как можно быть таким наивным?

– Может, всё-таки я тоже немного рыцарь, – неохотно возвестила Туригутта. – Может, я тоже иногда хочу, чтобы меня хвалили и прославляли, если я делаю глупые вещи, а оправдываю всё верностью, честью или какой угодно хренью.

– Рыцарь не то же, что идиот.

– А, вот как ты заговорил! Но позволь напомнить, что с твоего милого рыцарского личика всё ещё не сошли побои, когда ты вступался за мою честь… – Она не могла не подтрунивать над насупившимся Мотыльком: это было забавно. – …несколько рёбер, пальцы на ногах, на руках, твой нос – и это я только перечислила благородные раны, не упоминая прыжка в ледяную воду с высокого подвесного моста… и других подвигов, поражающих воображение юных девиц…

– Ты не юная девица.

– Ты так жесток! – Тури воздела скованные руки к потолку. – Но и ты, по твоему же собственному признанию, не рыцарь, а идиот. Кто в более глубокой заднице?

Он замолчал. Но Тури не готова была так просто остановить бег своей мысли.

– Мораль. Что эта мораль? Вывод из истории? А он нужен? Я всё ещё жива, даже если это и ненадолго; и всё ещё жив ты – кстати, можно сделать ставку, что шансы у нас примерно одинаковы. Этого недостаточно? Или нужна мораль; как в песнях, как в книгах; чтобы мы трагически и героически…

– Прошу…

– …так всегда происходит с нами. – Туригутта подвинулась ближе: теперь их колени соприкасались. – Смерть стала страшна, когда ты с ней познакомился поближе. А только из того, каким станет наш конец, будут делать выводы о нас. Так что не надо морали. Может быть, это лучшее: когда у тебя всегда есть только начало. Первый узел на верёвке, как у нас в Руге говорили. Ты можешь оборвать её, или позволить ей виться дальше, или завязать ещё узел, а затем ещё один.

– Зачем так много узлов? – пробормотал юноша, и Туригутта пожала плечами:

– Взобраться куда-нибудь. Что-нибудь измерить. Не знаю. На одном конце верёвки должен быть узел, вот что. Первое слово, первый шаг, первый день чего-то нового. Ты слишком много думаешь.

– Ты не думаешь вообще. Но теперь я знаю, что умеешь бояться.

Теперь соприкасались их колени, ступни и руки – то и дело Тури обнаруживала на своих пальцах его прикосновения, широкие поглаживания, словно бы бездумные, несущие отпечаток привычки. Чего угодно, только не робости, не застенчивости, так свойственных Мотыльку обычно.

Его большие пальцы остановились на ее ладонях, посылая струи щекотки по всему телу. Она знала, что Левр их тоже чувствует. И продолжала болтать; юноша останавливался, когда она замолкала.

– Ты не боишься не потому, что ты смелый и храбрый. Ты не боишься потому, что ещё ничем не владеешь, что страшно было бы потерять.

– Или могу найти ещё больше… – запротестовал Левр.

– И много ты нашёл, а? В Школе? Я знаю, какими выходят оттуда; ряженые тунирные куклы, готовые умирать и убивать. Бесстрашные – к счастью, ненадолго. Но там, где нет страха, нет ни жалости, ни любви… ни победы. Если это то, что тебе нужно.

– Не нужна мне без вас победа, – вырвалось у юноши из груди, и, произнесённое, это стало вдруг реальностью.

Туригутта отчаянно и бездумно позволила себе надеяться – лишь на мгновение! – что для обоих.

***

Левр, кажется, горел.

Или плавился. Или испарялся – как утренняя роса с полей в Лукавых Землях в жаркий июль, сразу после восхода солнца, когда аромат свежей травы и летних цветов кружит голову, поднимаясь вместе с капельками пара. Ни одно из этих волшебных ощущений, пронзающих его тело и колющее его словно изнутри в каждом сосуде, не отменяло опасного набухания чресл в штанах, и было так стыдно, так бесконечно стыдно, если она заметит… а она была близко и наверняка заметила.

На расстоянии полушага. На расстоянии четверти шага. Слишком близко, опасно, почти внутри него, въевшаяся под кожу Чернобурка Туригутта, пошлая, бесконечно циничная Туригутта – и её смуглая кожа на его, её дыхание с нотками табачного дыма в его лёгких.

Бескрайние звёздные дали степных небес в глазах.

Не безликая девица полудетских грёз, а женщина из самой его крови. Чьи крепкие мускулистые бёдра на его коленях были не неуловимым эфемерным касанием, а ощутимым весом, дающим поверить, что это не сон, это на самом деле.

Так же, как её ласковые, медленные прикосновения к его лицу и жгучий взгляд. Губы её разомкнулись, она попыталась что-то сказать, но Левр не мог больше слушать. Не желал больше слушать. Он целовал её.

Всё, до чего мог дотянуться жадными губами, каждую чёрточку её лица, в синих татуировках щёки, в чёрной саже подбородок, веки, лоб, мелкими каплями бугристых шрамов покрытую скулу. Чувствуя огонь, рождающийся от соприкосновения своей кожи с её. Надеясь, что она позволит ему гореть.

Когда женщина ответила, Левр смог оценить силу пламени, лишь ждущую повода, чтобы вырваться. Закинув скованные руки ему на шею, она оседлала его, плавно, быстро, уверенным движением бёдер против его руки дав понять, что не потерпит промедления с ответом.

Он даже предположить прежде не мог, каково будет прикасаться к женщине там. Это было откровение. От прерывистого выдоха, с которым откинула голову назад Туригутта, потухла свеча на столе рядом. В разрезе её рубашки видны были налившиеся крупные соски, окружённые вязью выцветших от времени татуировок. Не задумываясь, Левр приник к одному из них губами, запуская руку ей между ног. Наугад, слепо ища то заветное, что прятали женщины для своих возлюбленных, то, чего он хотел, даже не пробуя никогда.

Её громкий, бесстыже-страстный стон он поймал всем ртом, распробовал на вкус, отвечая увереннее, дожидаясь реакции, узнавая, как оно бывает – её содрогания, мелкие и сладкие вздохи, стоны…

…пока она не рванулась из его объятий. Тяжело дышащая и с хмельными глазами.

– Послушай, мальчик. – Голос её прерывался. – Остановимся здесь и сейчас. Ты пожалеешь.

– Я не…

– Пожалеешь. – Туригутта никогда не звучала настолько ласково. – Это правильно. Пожалеть. И, степные духи б тебя побрали, тебе стоило бы пожалеть. – Её руки пробежали по его груди, оказались на лице, и только теперь он услышал звон короткой цепи.

– Есть ли что-то, о чём ты жалеешь?

Он хотел спросить: «Что бы ты изменила в своей жизни, если бы могла?». Он хотел спросить: «Если я покажу свою слабость, ударишь ли ты в это слабое место?». Хотел зажать ей рот и взять её, не слушая ответов. Хотел поцеловать её ещё раз. Раскрыть перед воеводой сердце, заставить отдаться ему, не раздумывая и не заставляя его задуматься, но – глаза Туригутты заблестели, и она мягко хохотнула. Недвусмысленно пробежала пальцами по его болезненно твёрдому члену, демонстративно вздохнула.

– Это. – И подняла скованные руки в воздух.

…Левр всегда размышлял, на что будет похожа первая ночь с женщиной; может, имей он хоть некоторый ранний опыт в этой сфере, значительность акта не казалась бы столь огромной, но таков уж он был. Как и большинство флейянцев. Может, его происхождение из закрытого общества предгорий не позволяло друзьям смеяться над ним. Все списывали на воспитание и принадлежность к народу загадочной, далёкой и совершенно незнакомой Флейи. Флейи, где, как со временем он сам начал воображать, не могло быть измен, предательства и обмана, не могло быть продажной любви. И за малейшую провинность карали.

Его отца, например, казнили. И это тогда, когда на стенах Сосновой Крепости можно было найти непристойные стишки о Правителе или служителях Храма! Либо отец совершил нечто невозможно низкое, либо общество, наказавшее его, было настолько чистым и далёким от порока.

Итак, к двадцати двум годам своей жизни Левр Флейянский оставался неопытен в интимной близости с женщинами. Никогда прежде он не находился в течение столь продолжительного времени рядом с одной из них. С ужасной, грубой, отталкивающе болтливой воительницей, безжалостной убийцей Туригуттой, и не мог не признать, что в отношениях между ними произошли некоторые кардинальные изменения.

В основном, это касалось его самого. Левр признавал перед собой, что его не самое рыцарское отношение к воеводе Чернобурке в начале их пути приобрело иной оттенок. Категорически не рыцарский оттенок.

Она всё-таки была женщиной. Возможно, далеко не красавицей, но обладающей определённым сомнительным очарованием. Он не слышал, о чём она распространялась, наблюдая в тёплой ночной темноте у костра за движением её губ. Зачарованный, он видел напряжённую красоту её сильных, уверенных бросков всем телом, словно у степной гадюки: ни единого лишнего вздоха. Ни одного бесцельного взмаха рук.

День за днём он вглядывался в её пружинящую походку перед собой, гадая, когда именно и что произошло, что он потерял способность трезво мыслить в присутствии Туригутты.

Юноша злобно покосился на храпящий источник соблазна. Женщина не потрудилась даже прикрыться и спала, готовая в любое мгновение закинуть на него свою крепкую ногу. Что восстановлению хладнокровия ничуть не способствовало. Даже после того, как он дважды прибег к поспешному самоудовлетворению и второй раз был пойман за этим порочным занятием. Её сонный взгляд не выразил ни малейшей заинтересованности или отвращения. Туригутта лишь зевнула и повернулась к нему спиной со словами:

– Не вздумай мне одежду заляпать.

Левр выругался. Вслух. Как ни странно, но это помогло.

Куда больше, чем навязчивая фантазия об овладении женщиной в кандалах; со свойственной фантазиям вольностью, эти грёзы были полны цепей и другого лязгающего железа, шумящего отнюдь не нежно…

…как и лязг оружия с улицы.

Это могли быть проезжающие торговцы с охраной. Это могли быть патрули. Дозорные. Гарнизонные войска, сменяющие товарищей. Атарский тракт считался землями Предгорий, нечего было бы бояться, их никто не мог остановить без разрешения воеводства, но всё же Левр подскочил с постели, бесцеремонно спихнул воительницу на пол. Её ругательства заняли больше времени, чем одевание, даже учитывая скованные руки. К счастью, у гостиницы было множество ходов и выходов.

Холодный осенний ветер продувал насквозь их жалкие обноски, Туригутта, вцепившаяся скованными руками в его ладонь, не прекращала донимать его издевательствами и нытьём о своих болящих уставших ногах.

– Тот, у кого чиста совесть, не рвётся из тёплой постели ещё до рассвета. Можно медленнее?

– Нет.

– Признайся, подлец, ты воспользовался моей усталостью ночью?

– Нет. – Ему удалось ограничиться односложным ответом.

– И утром?

– Нет.

– Тогда почему я чувствую себя так, словно воспользовался?

– Не знаю.

– А долго мы ещё будем так идти? У нас есть деньги на гостиницу? Мне холодно!

Всё, как в самом начале. За исключением того, что Левр не мог не думать о письме, отправленном с нарочным. Не мог не думать о том, что ему действительно следовало сдаться войскам вместе со своей спутницей. И много, больше всего, думал о прошедшей ночи, которую, конечно, он предпочёл бы не обсуждать – но разве Туригутта могла бы упустить такой шанс?

Левр ругал себя за то, что дал слабину. Даже если при свете дня раз или два огрызнулся, отвечая воеводе, после чего они продолжали путь в молчании какое-то непродолжительное время.

Юноша не мог не думать о том времени, когда ему придётся сдать воеводу Чернобурку судьям, и это обязательно отзовётся страшными угрызениями совести, даже если он сдастся с ней вместе. Словно почувствовав его сомнения, она притихла, и до вечера они обменивались лишь самыми необходимыми замечаниями.

Следующую ночь – Левр не мог не предвидеть трудности с размещением – они проводили вновь под крышей. Обстановка была куда как хуже, комната – дешевле в три раза, а Туригутта – в сто раз соблазнительнее и злее себя накануне. И о своих чувствах не преминула сообщить:

– Представь себе, я всё ещё думаю о том, чем мы могли бы украсить эту ночь вместо того, чтобы я прислушивалась к твоему храпу, а после обнаружила мокрые пятна под собой с утра.

– Каждый может оступиться, – едва слышно возразил Левр, но она ждала именно этого:

– Случайно свалиться в яму – не то же, что сознательно прыгнуть вниз. Если ты не планируешь хранить целомудрие всю жизнь – надо признать, это лучше звучит, чем выглядит на самом деле, – то всё же начинать стоит не с меня. Но это не значит, – её руки легко прочертили вдоль его позвоночника линию, – что я не хочу.

– Мы уже решили…

– Мы? Мы ничего не решали.

К счастью, день, наполненный бесчисленным множеством непростых мыслей и переживаниями, утомил Левра достаточно, чтобы он заснул почти мгновенно, несмотря на её явные провокации, совершенно неясно на что направленные.

Ближе к утру он распахнул глаза в темноту, задержал дыхание, вслушиваясь в далёкую песню, уже доносившуюся откуда-то с тракта. Сердце пропустило не один удар, когда он понял, что за шорох он слышит в комнате.

Туригутта собиралась бежать. Она ходила взад и вперёд, надевала штаны, сапоги, прилаживала к поясу ремень с ножнами и его мечом, звенела его доспехами. Он слышал знакомый ритм дыхания, вслушивался в размеренную утреннюю рутину, казалось, мог даже расслышать биение крови в её жилах. Женщина делала всё слишком неторопливо, словно нарочно, чтобы Левр успел проснуться и остановить её. Он проснулся.

И не сделал ни одного движения.

Предрассветный сумрак окутывал каморку, но беспощадно светало; утро, вероятно, их последнего дня вместе, даже если она не предполагала подобного исхода. И, зная об этом, Левр не стеснялся перед собой затаить дыхание, глотая горькие слёзы, с трудом дыша забитым носом, чувствуя её присутствие.

Что ему стоило дать ей бежать? Левр слабовольно почти желал её успешного побега. Зажмурился, медленно выдыхая, не желая выдать себя. Она всего лишь пленница, он её страж. И ему, в конце концов, нести ответственность за них обоих и всё произошедшее. Он встретит свою судьбу смело и решительно, как и прежде. Пусть только она убежит.

Выдохнуть Левр смог, только когда она снова легла рядом с ним, одетая, разве что убравшая меч и ножны.

– Почти рассвело, – прошептала Туригутта. Левр открыл глаза. Её лицо было близко, глаза казались огромными и немного испуганными – а значит, это был морок, потому что Туригутта не умела бояться, а если и боялась, он был ни при чём.

Левр кивнул. Её шершавые ладони на его щеках замерли, и в какую-то минуту её близкие губы дрогнули, и она была открыта – достаточно, чтобы он прочитал её собственное решение не убегать, когда рыцарь давал ей такую возможность. И это было в тысячу раз значительнее, тревожнее и опаснее, чем подобие близости, которую они едва не разделили накануне.

Взошедшее солнце застало их в дороге пререкающимися на тему того, стоило бы или нет всё-таки приобрести ишака.

***

По мнению Туригутты, последние дни путешествия можно было бы и растянуть. Но, в конце концов, дорога заканчивалась.

На гигантском перекрёстке, где Атарский тракт встречался с Эдельским, раскинулся рынок, огромная ярмарка, пестроцветное скопище палаток, шатров, навесов, похожих на ворох лоскутков, брошенных издали на башни, словно нарисованные в сером небе раннего осеннего утра. Долина Исмей, некогда пустующая, встречала путников укреплёнными воротами и неприступными стенами, башнями гарнизона.

Долина и крепость были от них по левую руку, по правую же, за рыночными рядами, мрачноватые чёрные стяги отмечали ставку королевских отрядов, едва различимые строения из серого песчаника и глины. Незаметное для обывателя, но очень символичное для воина противостояние между регулярной армией и силами столицы.

Мальчик притих, впечатленный видом. Тури лишь усмехнулась, понимающе поднимая взгляд, находя знакомые флаги и гербы на башнях, уже зная, что она – дома. Дома, под своими знамёнами.

Бритт или какой-то другой оруженосец оставил её собственный флаг на одной из башен над воротами. Её павлинье перо. Они всё ещё были здесь, её семья, дом, прошлое, настоящее и будущее, если повезёт, а ей, кажется, пока везло. «Если не думать о том, чем всё закончится, когда дозор прознает о моём присутствии, – пришлось ей горько признать, – если мальчик не написал письмо именно им. Может, обойдётся малой кровью, мои парни прикончат Мотылька, а от капитана дозора мы откупимся. Может, получится так». В любом из раскладов юный рыцарь наверняка погибал.

С этим ей следовало смириться заранее. Так или иначе, долго подобные ему не выживали.

Она позволила Левру вести себя по ярмарке, покорно следуя за ним шаг в шаг, держась за край намотанного на его плечи драного одеяла. Осеннее яркое солнце над близкими на восточном горизонте горами сияло ярко, денёк для октября был тёплым, и Тури улыбалась, разглядывая сквозь дымку знакомую суету у гарнизонных ворот. Она крайне редко въезжала в крепость верхом и покидала её парадным маршем редко; много чаще они гурьбой вываливались из ворот, пьяные, одурманенные, почти неотличимые от рыночной голытьбы.