Текст книги "По праву сильного (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Лифановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Глава 4

Запах смерти висел над Хлыновым густым, приторным смрадом, смешиваясь с едкой гарью, тянущейся с окраин. Победа! Город наш. Знамя с серебристым драконом реяло над ним. Но площадь устилали тела – ушкуйники, ополченцы, имперские ветераны, перемешавшиеся в последнем смертельном объятии.

«Сколько на этот раз?» – промелькнула отрешенная мысль. Половина? Больше? Моя разношерстная рать, собранная на удаче и жажде мести, истекла кровью на камнях Вятки… Нет! Хлынова! Мы завоевали право вернуть городу старое славное имя! Я смотрел на них, уставившихся мертвыми глазами в холодное серое весеннее небо – на вчерашних пахарей, не успевших научиться воевать; на буйных волчар-ушкуйников, так и не дождавшихся дувана; на седых ветеранов, отбитых нами в лагере военнопленных и оставшихся со мной. И знакомое, застарелое, как давний шрам, чувство накатило, захлестнув душу глухой, вечной горечью.

Снова! В который раз! Бессмертие – это не дар силы. Это проклятие бесконечно видеть одно и то же: стекленеющие глаза, густая черная кровь, стекающая с серых камней, с жадностью впитываемая жирной землей, чтобы по весне родить новую жизнь…

Трупы – горы трупов. Сотни, тысячи раз в разных мирах, под разными знаменами. И всегда один вопрос гвоздем вбивался в сознание: «Почему⁈». Почему везде, под всеми солнцами, люди с исступлением, яростью, фанатизмом режут себе подобных⁈ За клочок земли, который все равно поглотит время⁈ За блеск золота, превращающегося в прах⁈ За слова в древних книгах или призрачные идеалы⁈ Или просто так – потому что могут⁈ И нет этому конца, нет ответа. Только вечный круг: кровь, боль, смерть. И снова кровь.

Рядом бесшумно возникла Радомира. Старая княгиня, жрица Мораны, выглядела еще более высохшей, будто сама смерть ненадолго покинула свои владения. И ей непросто далась эта битва. А бедолага Карл так и вовсе отключился во время операции, отдав без остатка все свои силы раненым. Похоже, теперь мы надолго остались без лекаря. Пока баронет не восстановится.

Глубоко запавшие, но все еще острые, глаза княгини скользнули по площади.

– Пора, ярл, – голос ее был сух и трескуч, как разрывающаяся ткань. – Солнце к закату клонится. Душам путь в Навь открывать надо. И нашим, и чужим. Задержишь – заблудятся, озлобятся, начнут ворон звать да мор на живых насылать.

Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Потерь не вернуть. Осталось лишь проводить достойно.

Погребальный костер разожгли на берегу Вятки, подальше от городских стен. Огромный, сложенный из толстых дубовых и березовых плах, он пылал багровым заревом, отражаясь в темной воде и в низких, тяжелых тучах, затянувших небо. Дым, густой и едкий, стелился по льду, смешиваясь с вечерним туманом. Тела уложили рядами. Наших ближе к центру, на чистые холщовые полотна, с оружием у пояса или на груди. Имперцев – по краям, без почестей, но и без надругательств. Смерть уравняла всех.

Радомира, облаченная в черные, вышитые серебряными нитями погребальные ризы, обходила пока еще не разожженный костер медленно, мерно ударяя посохом, увенчанным вороньим черепом, по льду и посыпая тела сушеными травами – полынью, чертополохом, беленой. Голос жрицы, усиленный магией, звучал низко и пронзительно, разносясь над рекой:

– Морена-Матушка! Владычица Тьмы, Хранительница Навьих троп! Прими души воинов, павших в честном бою! Одних – в светлые чертоги Сварога, под сень Перунову! Других – в поля Элизиума, к тенистым берегам Стикса! Отпусти боль, сними оковы гнева! Да обретут покой в обителях, уготованных им Богами их веры! Славим Тя, Великая! Веду души Твоей волей! Навий путь им укажи!

После этих слов, мы с Рогнедой, вскинув руки, пустили в кострище две волны огня, встретившись посередине, ярким пламенем они рванулись к небу. И тут же занялись, затрещали ветви, а следом взялись и толстые плашки.

Дым костра клубился, принимая причудливые формы – то воронье крыло, то конская голова, то лик самой Смерти. Воздух звенел от напряжения, наливаясь могучей, беспощадной и безразличной силой. Боги внимали. Чувствовались тяжелые холодные взоры Мораны и Хель, мелькали отсветы иных сил – грозного Перуна, мудрого Велеса для новгородцев, далекого Одина для ушкуйников-норманнов, мелькнул даже смутный отблеск силы Аида. Они приходили за своими.

Я стоял во главе своих уцелевших воинов. Рядом неподвижной статуей с холодным, жестким взглядом застыла Рогнеда. Стрежень, Щербатый, Кайсар с лесовиками, люди Радомиры – ушкуйники, контрабандисты, ополченцы с обожженными лицами и пустыми глазами. Все мы были связаны теперь не только общей победой, но и общей скорбью, общей кровью, пролитой здесь.

Когда последнее заклинание Радомиры отзвучало, и жрица склонила голову, наступила тишина. Только треск огня и шелест ветра, гуляющего по высушенным недавней зимней стужей, вросшим в прибрежный лед зарослям камыша. А потом из толпы вышел старый ушкуйник с дудкой-жалейкой. Заскрипел тростник, завыл протяжно, жалобно, поднимаясь над рекой, – плач по павшим. За ним подхватил другой, с гуслями. Струны зазвенели, как ледяные капли.

И тогда во мне что-то сорвалось. Горечь, ярость, скорбь – все смешалось в единый порыв. Я шагнул вперед, к самому краю льда, перед пылающим костром. Бросил на снег плащ. И начал плясать. Это не было мгновенным спонтанным порывом, пробужденным мистикой ритуала или продуманным поступком, призванным завоевать сердца воинов. Это была неудержимая потребность, древняя, как само человечество, выплеснуть жуть смерти в диком, безумном, безудержном танце жизни на речном берегу,

Топот сапог по подмерзшей, смешанной с серым снегом грязи – мерный, как биение сердца. Взмахи рук – широкие, рубящие воздух, словно мечом. Повороты, присядки, удары каблуком, с треском ломающие еще не успевший растаять ледок.

Люди замерли, глядя на меня. А потом, тряхнув сизой шевелюрой, за мной двинулся Стрежень. Грузный, кряжистый, он влился в ритм, его топот был тяжелее, но так же яростен. За ним – Щербатый, оскалив беззубый рот в густом зверином рыке, закрутился волчком. Потом Кайсар, отбросив лук, закружился, переваливаясь, как медведь. И вот уже задвигались, сначала неуверенно, потом все смелее, ополченцы – мужики с мозолистыми руками, юнцы с еще пухлыми щеками, сухие, как степной ковыль, но еще твердо держащие в руках оружие старики. Они плясали как умели, как плясали из века в век их деды на тризнах. Вот вскинула голову Рогнеда, глаза ее вспыхнули и она, с диким, воинственным визгом, вписалась в круг. Движения княжны резки, точны, полны неукротимой силы Валькирии, но в них была и своя, славянская, плавная ярость.

Мы плясали. Все вместе. Аристократы и простолюдины, ушкуйники и княжеские солдаты, охотники и крестьяне – все слились в едином ритме, в едином порыве перед лицом общего горя и общей победы. Чувство единения накрыло меня, как теплая волна. Кровь стучала в висках в такт топоту, дыхание слилось в единый гул. Мы были живы. Мы выстояли. Мы помним. И будем помнить.

Но вместе с этим единением, сквозь дым костра и ритм пляски, я вновь ощутил их присутствие. Тяжелое, властное, любопытствующее. Взгляды Богов, не ушедших после обряда. Хель, Морана, Перун, Один, Велес… Они наблюдали. Они вмешивались, питаясь нашей энергией. Их холодная, отстраненная воля витала в воздухе, их шепот пробивался сквозь шум крови в ушах. Обещания силы, намеки на судьбу, шелест крыльев воронья – вестников.

Нет! Яркая вспышка гнева прожгла мое тело янтарной искрой, взмыв в темнеющее небо. Я не пешка в ваших играх и никогда не буду ей! Я уже прошел это. Эта «помощь» – лишь аванс, за который потом потребуют сполна, вывернув душу наизнанку. Проклятие бессмертия – и так достаточно тяжелая ноша без их «милостей». Ярл Пограничья справится сам!

Я резко остановился, прервав пляску на самом пике. Поднял сжатый кулак к небу, к багровому зареву заката, скрывающему божественных зрителей.

– Слышите⁈ – мой голос, сорванный, но полный стальной воли, грохнул над рекой, заглушив на миг и жалобу жалейки и треск костра. – Хватит! Надзирать! Мы справились сами! Мы оплатили свою победу кровью! Не нужны нам ваши подсказки, ваши шепотки! Убирайтесь! И не лезьте без крайней нужды в дела Пограничья! Ваша «помощь» всегда сулит лишь новые беды! Уходите!

Тишина повисла, гулкая и напряженная. Воины замерли, смотря на меня с суеверным страхом и… пониманием. Даже Радомира прикрыла глаза, кивнув – она знала цену вниманию Богов. Чувство давления, присутствия, дрогнуло. Стало тоньше, отстраненнее, будто наблюдатели отступили на шаг, но не исчезли. Но даже этого хватило, чтобы почувствовать освобождение.

Я опустил руку. Восхищенный вдох пронесся по толпе. Музыка заиграла снова, но уже тише, задумчивее. Тризна началась. Караваи преломились, чарки с горькой брагой и крепкой водкой поднялись за упокой и за здравие живых. Я выпил свою чарку до дна – за павших, за их несостоявшееся будущее. Горечь хмеля смешалась с горечью во рту. Потом поднял вторую – за Рогнеду, стоящую рядом, за ее возвращение к жизни в бою. Она чокнулась со мной, ее глаза в отблесках костра горели пониманием и чем-то еще, глубоким и теплым.

– Хватит на сегодня, – сказал я ей тихо, голос внезапно охрип. Усталость, настоящая, костная, навалилась на тело ватной обволакивающей тяжестью, – Пойдем.

Она лишь кивнула, позволив мне обвить ее плечо. Мы молча прошли мимо пирующих воинов, мимо Радомиры, бессвязным речитативом бормочущей тихие заговоры над тлеющими останками, мимо Стрежня, молча, осоловевшими глазами, уставившегося в наполненную бражкой чашу. Шум пира отступил, сменившись тягучей пустотой ночи.

– Кто такие⁈

Из темноты появились вооруженные люди. Двое тут же обступили нас с боков. Главный поднял фонарь, направив свет нам в лицо.

– Ослепил, – недовольно сморщился я.

– Просим прощения, ярл, – без капли раскаяния пробормотал воин слова извинения, – Служба.

– Происшествия?

– Какие происшествия⁈ – пренебрежительно усмехнулся щербатым ртом старший патруля, – Попрятались по норам как крысы. А ведь воинский город был в стародавние времена, мне дед сказывал. Тьфу, – он с презрением плюнул на мостовую, – Проводить тебя, ярл?

– Сами дойдем, не заблудимся.

– Ну, бывай тогда, а нам службу нести надо. Айда, мужики.

И троица, потеряв к нам всяческий интерес, бесшумно скрылась в темноте. Хорошие воины, матерые. Но слишком своенравные, независимые. Они со мной пока есть воинская удача и богатая добыча. А мне нужна гвардия. Преданная. Обученная. Сильная. Жадная до побед. Оттого и пришлось отправлять Сольвейг в Або. Слишком быстро закрутились дела в Пограничье. Надеюсь, покровительства княжича и охраны из нукеров хватит для того, чтобы в головы аристократов не лезли дурные мысли по отношению к ученице.

Погруженный в мысли, не заметил, как дошли до управы. Едва хватило сил смыть с себя пот и кровь прошедшего дня и рухнуть в мягкие перины, постеленные мне в бывших апартаментах друнгара

* * *

Сон навалился тяжёлой свинцовой тучей, утягивая в непроглядную тьму. Но вместо желанного покоя я оказался в странном, непонятном месте. Четко, словно наяву, я почувствовал ледяной, пробирающий до костей, ветерок, несущий с собой сладковатый запах тлена. Оглянулся и ничего не смог разглядеть. Пространство вокруг заполняла густая, словно смола, тьма, наполненная неистовой жаждой крови. Она шептала, гудела, ревела, отзываясь далёким лязгом металла и отголосками звуков ожесточенной битвы. Яростные крики воинов, стоны раненых, плач и стенания женщин, потерявших защитников и угоняемых в полон.

Постепенно бой начал стихать. Воздух стал теплей, могильный смрад сменился запахом сырости и плесени. Тьма отступила, и я увидел под ногами каменные плиты подземелья, того самого, по которому мы шли утром. Но теперь оно преобразилось: своды стали выше, коридоры шире, а стены украшали четкие руны, мерцающие тусклым багровым светом.

– Идём, ярл, – хриплый, властный голос, разрезал тишину.

Рядом со мной возник, словно соткался из тьмы Ушата. Не призрак, не тень, а живой, будто вырванный из времени. Высокий, кряжистый, с бородой, заплетённой в косы, в серебристой кольчуге. Глаза его горели живым огоньком, на губах блуждала добродушная усмешка:

– Ты взял город. Теперь пришла пора сделать выбор. Ты готов?

Я не ответил. Не было нужды. Только пожал плечами. Ватаман махнул рукой, зовя за собой и, развернувшись, направился вглубь подземелий. Я почувствовал, как его воля потянула меня за собой. Сопротивляться не стал, хотя легко мог разорвать эту связь.

Мы шли по коридорам, всё глубже, туда, где воздух становился тяжелее, а руны на стенах пылали ярче. Ушата молчал. Тишину нарушало только эхо от наших шагов и звон кольчуги древнего ушкуйника. Шли долго, мне показалось, что целую вечность. Наконец, остановились у массивной плиты, покрытой искусной резьбой – драконы, волки, переплетённые руны, от которых веяло желающей вырваться на свободу смертельно опасной неукротимой силой.

Ушата приложил ладонь к камню, и тот дрогнул, отползая в сторону с тяжёлым скрежетом. За плитой оказалась комната, освещённая неестественным мерцающим светом – так горят испорченные люминесцентные лампы. Помещение было заполнено сундуками, ларцами, грудами золота и серебра, высыпавшимися из истлевших мешочков самоцветами, сверкавшими, как звёзды в ночи. Тут и там грудами лежали мечи, щиты, кольчуги – оружие, чья сталь не знала ржавчины.

Ушата указал на массивную золотую цепь с чёрным обсидиановым диском, на котором были выгравированы какие-то иероглифы:

– Тэмдэг-ын Хаалга, – произнёс ушкуйник, – Врата Судьбы. Священная реликвия степняков. Мы взяли ее в ханской ставке на берегу Тангата. Веселое было дело, – воин одобрительно крякнул и обернулся на меня, – Отправь её Великому хану. Этот дар, поможет ему укрепить власть над Степью и заткнет злые языки, смазанные эллинским золотом. И он будет тебе должен. Сильно должен, – Ушата злодейски ухмыльнулся.

Я кивнул, запоминая. Тэмдэг-ын Хаалга. Ключ к союзу со Степью. Но взгляд мой притянул не только диск. В центре, на каменном возвышении, лежали три предмета. Бронзовый рог, инкрустированный серебром, с вырезанным на нём волком, как две капли воды похожим на Лютого. Секира с коротким древком, лезвие которой мерцало, будто впитало в себя свет звёзд. И перстень – тяжёлый, чёрного железа, с выгравированным драконом, сжимающим меч. Тот самый дракон, что теперь реял на моём знамени.

– Здесь вечевая казна Хлынова, – Ушата обвел рукой помещение, – Добытое ушкуйниками за века. Но не это главное, – Он указал на рог, секиру и перстень, – А это – наши символы власти. Рог – чтобы звать вольных людей на бой. Секира – чтобы карать врагов. Перстень… – он замолчал, его глаза сузились, – Перстень – это Хлынов. Его душа. Его право. Надень его, и город твой. Но знай, ярл, это не дар. Это долг. Беречь землю, защищать вольницу, держать слово перед мёртвыми и живыми. Шуйские не приняли на себя этот долг. Они здесь чужие. Их род проклят. Если отдашь им Хлынов – проклятье ляжет на тебя и твоих потомков. На всех, кто тебе дорог, – Ушата смотрел на меня глазами полными клубящейся тьмы, – Ты можешь отказаться. Скажи – нет, и ты проснешься рядом со своей княжной, а наутро ничего не вспомнишь.

Могу. Конечно, могу! Разум истошно вопит: «Уйди! Спокойно проснись рядом с Рогнедой, забудь этот сон, как утренний туман! Тебе хватает проблем, тайн и загадок!» А сердце и душа настойчиво шепчут обратное. Эти предметы – не просто артефакты, а ключи к тайнам, древним, как само мироздание. Что за секреты хранят эти реликвии? Какие знания скрывают? Вопросы кружились в голове, все сильней разжигая любопытство исследователя. Забыть о них – означает затушить искру, что горит во мне, требуя ответов. Ту искру, которая заставляет меня оставаться человеком.

Ушата смотрел, его тёмные глаза были непроницаемы

– Выбирай, ярл, – сказал он, голос его рокотал, словно дальний гром. – Путь известного, или путь вечного?

Моя рука на мгновение замерла над перстнем, и я ощутил в пальцах обжигающий холод металла:

– Выбор сделан, – мне показалось, или в голосе ватамна промелькнуло облегчение, – Ещё одно, ярл, – Ушата замялся, – Мои кости. Я покажу где. Проведи обряд. Дай мне покой. Ты – Верховный ватаман. У тебя есть право.

Я кивнул. Не из страха или долга. Из уважения. Ушата был воином. Таким же, как я. Он заслужил покой.

– Покажи, – сказал я.

Он повёл меня по древним коридорам наверх. И с каждым шагом я все сильней осознавал, что эти лабиринты теперь для меня открытая книга. Здесь я уже никогда не заблужусь. Мы оказались в одном и тупиков, почти у самой поверхности. Ушата коснулся покрытой мутной слизью стены, камень под его рукой дрогнул, и часть кладки осыпалась, открыв нишу. Там, в пыли и паутине, лежали кости. Пожелтевший череп смотрел на меня пустыми глазницами.

– Делай, что должно, ватаман – сказал Ушата, и его фигура начала таять, растворяясь в полумраке, – И помни: Хлынов – не добыча. Хлынов – воля.

Фигура воина растворилась в затхлом воздухе. Тьма сомкнулась, я остался один.

Горе мое, горе, горе мое, горе,

Горюшко большое.

Когда к этому горю, когда к этому горю

Родна матушка пришла.

Говорила бы я с нею, говорила бы я с нею

Сознание включилось резко, будто по щелчку пальцев. Надо мной нависал парчовый балдахин огромной кровати, рядом сладко посапывала Рогнеда, а кожу указательного пальца правой руки холодил массивный перстень из сна. А из кабинета доносился тихий, мелодичный полустон:

Расти, дочка, детей, расти, дочка, детей,

Как я узрастила.

Горюй, дочка, горе, горюй, дочка, горе,

А как я горевала.

Ходи к матушке в гости, ходи к матушке в гости,

Пока матушка жива.

Едва вышел из спальни, мне в пах уперлись мягкие упругие ягодицы. Хозяйка этого богатства замерла, пение прекратилось и на меня через плечо уставились два заплаканных небесно-синих озера в обрамлении густых рыжих ресниц:

– Ой! – пискнула дебелая девица лет семнадцати и отскочила от меня прижав к необъятной груди грязную, мокрую тряпку, которой она только что мыла полы, – Простите, господин, я не знала, что Вы здесь, – залепетала поломойка, намереваясь зарыдать.

– Кто такая? – спросонья голос оказался хриплым и грубым. Лицо девицы скривилось, губы задрожали, – Да успокойся ты, не злюсь я.

– Так Веселина я, – срывающимся голосом, загнусила рыжая, – Завсегда тут убираю по утрам.

И как ее охрана пропустила?

– Не похожа на Веселину ты, – девушка испуганно сжалась, – Скорее на Плаксу похожа, – улыбнулся я, – И кто тебя пустил сюда?

– Так господин Щербатый направили, – мелко закивала девка, наконец, убрав тряпку от груди, – Велел, чтобы блестело все, как… – она замялась, а лицо ее вспыхнуло огнем.

– Плакала почему? Обидел кто?

– Нет, господин, – от мотания головой, рыжие волосы заметались языками пламени.

– А что рыдала тогда?

– Так песня жалостливая, господин.

Тьфу! Я думал, ее мои вояки помяли, а у нее песня жалостливая.

– Ступай, Веселина. Щербатому скажешь, что я распорядился не беспокоить.

Девица кивнула и, подхватив ведро, бесшумно метнулась к двери, – через мгновение о ее присутствии напоминали только мокрые разводы на полу. Да эрекция… Только сейчас понял, чего так напугалась девка. Разговаривал с ней в одних трусах и в полной боевой готовности. За дверью послышался шлепок, полупикск-полувсхлип и икающий хохот Щербатого. Значит, все-таки помяли девку. Ну, и ладно. Не убудет с нее.

Вернулся в спальню, задумчиво посмотрел на спящую княжну и стал натягивать штаны. Меня ждут Подземелья.

Изрешеченные пулями, обожжённые магией и заляпанные кровью стены напоминали о гремевшем вчера в этом зале кровопролитном бое. Я стоял у входа в подземелья, глядя на черный зев, ведущий в недра земли. Древние лабиринты будоражили кровь и манили своими тайнами. Часовые у лестницы молча проводили меня взглядами, когда я шагнул в затхлую темноту. Они не задавали вопросов, не по чину, но я чувствовал их любопытство.

Я спускался глубже и глубже. Фонарь в руке отбрасывал тусклый свет, выхватывая из мрака влажные стены и руны, едва заметные под слоем слизи. Извилистые коридоры, крутые лестницы, узкие переходы. Я шел уверенно, ведомый древним артефактом, нежно, словно ручной зверек, обнимающим мой палец.

Запах сырости и гнили ударил в ноздри. Передо мной была та самая массивная дверь, покрытая резьбой. Я уверенно коснулся камня, как это сделал Ушата во сне, тяжелая плита дрогнула и отползла с пронзительным скрежетом, открывая сокровищницу.

Все, как во сне. Сундуки, ларцы, груды золота и серебра, самоцветы, мечи, щиты… В центре, на каменном возвышении, бронзовый рог и секира. Рядом – золотая цепь с обсидиановым диском. Перстень ожил, запульсировал живым теплом, настойчиво требуя подойти к реликвиям. Сопротивляться не стал – тут наши желания совпадали.

На постаменте обнаружил не замеченный во сне, изрядно потертый, но все еще добротный кожаный пояс с петлями под артефакты. Странно, сколько он тут пролежал? Три века? Четыре? Или больше? Если даже его положили сюда во времена конкисты аномалии – больше трехсот пятидесяти лет. А выгладит, как будто за ним каждый день ухаживают – кожа эластичная, не задубевшая от времени.

Рукавом смахнул пыль с вещей, опоясался, прицепил рог, вдел в петлю секиру, и неугомонное колечко тут же успокоилось, мне кажется, даже заурчало удовлетворенно. Вот и отлично. Сунул в карман штанов Тэмдэг-ын Хаалгу, смотри-ка, запомнил и даже выговорил без запинки. Непочтительно сунул, да простят меня духи Степи, но сумку взять с собой я не догадался. И напрасно, мне еще Ушату в чем-то выносить отсюда. Хотя, вот этот мешок вроде целый. Высыпал на пол какую-то бижутерию, еще раз огляделся и замер.

А ведь об этом месте никому нельзя знать! Если весть о казне Хлынова разойдется, Шуйские, не дожидаясь окончания войны, поднимут свою гвардию, чтобы вырвать город из моих рук. Империя, не медля, двинет легионы, чтобы раздавить нас. Да и Великий князь неизвестно как себя поведет. А если здесь есть реликвии, подобные Тэмдэг-ын Хаалга? Вещи, священные для Новгорода, Императора, эребов, да даже просто могущественных родов? Тогда бойня станет неизбежной. Хлынов превратится в вечное поле битвы, где Пограничью не устоять. Пока не устоять.

Плита, полыхнув рунами, встала на место, отрезая меня от несметных богатств. Когда-нибудь, когда я придумаю, как их легализовать, не вызвав у сильных мира сего приступа всепоглощающей алчности, они пригодятся. А пока пусть полежат до лучших времен. А меня ждет прах Ушаты. Да и гонцов к Великому хану пора слать, чтобы успели добраться до Орды, пока реки не разлились. Без отвлекающего удара со стороны степи, Хлынов мне не удержать.