Текст книги "Королевская любимица (СИ)"

Автор книги: Девочка с именем счастья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

В комнате создавалось ощущение темноты, безопасности, и она напоминала саму матку, чтобы принцесса могла родить ребёнка в идеальном комфорте. В комнате был живой огонь, говорили повитухи только шёпотом. Свежие камыши и трава покрывали пол, чтобы в комнате было чисто и свежо. Всё, что хоть как-то наталкивало на мысли об ограничении или замкнутости, устранялось или исправлялось. Двери шкафов были открыты, все шпильки из волос вытаскивали, все узлы развязывались ― всё, что угодно, лишь бы направить поток энергии наружу. Вокруг Серсеи находились женщины, которые пели для неё песни. Их голоса и молитвы святой Маргарите ― которая предположительно смогла выбраться из чрева самого дракона, который её поглотил ― должны были облегчить состояние молодой матери.

Серсея улыбалась одними уголками губ, и Нострадамус с ужасом заметил, что они были почти такими же белыми, мертвенно-бледными, как и лицо. Рассмотрев его, прорицатель испугался ещё больше − оно выглядело осунувшимся и заострившимся. Под порозовевшими от полопавшихся сосудов глазами залегли тёмные круги, крылья носа украшали красные прожилки. Он знал, что такое бывает от сильного напряжения или частого кровотечения.

Серсея же, казалось, его не замечала, а что-то ворковала над кряхтящем клубком пелёнок. Одна из повитух подошла к принцессе, загородив её от Нострадамуса, и шепотом объяснила, как держать ребенка. Вокруг неё суетились фрейлины и врачи, горами таская кровавые пеленки. Камила расчесала ей волосы, обтерла лицо, шею и плечи холодным полотенцем.

– Милорд, вам сюда нельзя, ― запричитала одна из повитух, и умом мужчина понимал, что она права, но сердце приказало оставаться на месте, и Нострадамус покорился.

Девушка, бережно покачивая кричащего ребёнка, коснулась губами крошечного лба, к которому прилипли прядки свалявшихся тёмно-каштановых волос. В сморщенном, красном от давления и крика малыша уже легко угадывались черты отца. Только глаза были того же оттенка, что у матери. Услышав слова повитухи, Серсея подняла на него глаза. Подол опущенной на ноги сорочки из белого превратился в красный. Серсея выпрямилась, насколько ей позволяло нынешнее состояние. Гордо посмотрела на любимого мужчину.

– Это мальчик, ― выдохнула она. ― Подойди ко мне и познакомься с сыном, ― с мягкой, нежной и усталой улыбкой позвала она.

Нострадамус опустился на кровать и положил свою руку поверх руки Серсеи − тонкой и совсем холодной ― которая поддерживала головку ребёнка. Не жаловавшаяся на худобу девушка, казалось, потеряла в весе едва ли не вдвое, а её кожа из мягкой и теплой превратилась в ледяную и сухую на ощупь.

Да, это был мальчик. Его успели обмыть, и теперь Серсея приложила его к своей груди. Мальчик сосал молоко, глазки его были прикрыты, а одна ручка трепыхалась в воздухе.

– Мальчик, ― повторил он шепотом. ― Сын, ― сказал он, и его лицо наконец наполнили все возможные эмоции ― радость, облегчение, гордость, любовь, неверие. Всё, о чём он столько мечтал. Наконец-то все его мечты исполнились, Нострадамус уже не верил, что это реальность, а не сон.

– Сезар, ― сказала Серсея. Лицо её было мокрым от слёз. Нострадамус, одной рукой продолжая держать на голове сына, вторую положил на шею жены и поцеловал в щёку. Серсея тихо рассмеялась.

Она не помнила, как оказалась в спальне, как обессилено полулегла на кровать, как родила этого ребенка. Ей просто было больно. Везде. Сначала было ещё и мокро, но потом с неё все же стерли налипшую в несколько слоев кровь, освежили влажной тряпкой, переодели и наконец-то помогли разрешиться от бремени. В памяти осталось лишь то, что, по ощущениям, ребёнок вот-вот собирался выскользнуть из чрева без чьих-либо усилий. И в конце концов она блаженно прижала его к груди трясущимися руками.

Теперь, казалось, всё было хорошо.

Лола дошла до своей комнаты и бессильно опустилась в кресло. Платье её было безнадежно испорчено: кровь от бархата не отстирается. Руки болели ― принцесса в отчаянье хваталась за неё, стараясь хоть с кем-то разделить эту боль. Лола с радостью бы переняла хоть часть той боли, что разрывала Серсею. Она несколько часов мучилась от страшных болей, её внутренности словно сжимались и выворачивались, не желая отпускать этого маленького человечка, который уже успел стать самым важным, самым любимым, что есть в жизни. Всё, что могла сделать аристократка ― держать Серсею за плечи, вытирать холодный пот со лба и говорить, что всё будет хорошо.

В момент тишины, когда схватки на несколько минут утихли, Серсея внезапно, полушепотом, начала рассказывают Лоле о том, как она любит этого ребенка. Голос её охрип и срывался, так сильно она кричала, поэтому Лоле пришлось наклониться низко-низко. Серсея рассказывала о том, как, прижавшись губами к растущему животу жены, Нострадамус шептал. Говорил о любви. Любви мужчины к женщине, вынашивающей его дитя. Отцовской любви к зарождающейся под её сердцем жизни. Лола не понимала, почему именно ей принцесса это рассказывала, но в итоге лишь кивнула и сказала:

– Тогда вы должны постараться, ― Серсея посмотрела на неё мутными, зелёными глазами с лопнувшими капиллярами, словно не понимая. Лола сжала её плечо и повторила: ― Ради своего сына, ради своего любимого мужа. Вы не можете оставить их, не можете сдаться.

Серсея серьезно посмотрела на неё, кивнула, а следующая схватка заставила её снова лечь на кровать и застонать от боли. Лола сама подставила ей руку, но Серсея сжала лишь вполовину так же, как и до этого.

Как бы она хотела, чтобы муж был рядом. Возможно, если она переживет эти роды, в следующие она позволит Нострадамусу быть рядом.

– Нострадамус, ― едва слышно прошептала она и вдруг обмякла в ухвативших её руках, запрокинув голову назад.

– Приведите её в чувство! Немедленно! ― приказал врач, и Лола бросились брызгать в лицо принцессе водой, пока повитухи подносили что-то к носу и с силой трясли за плечи.

Лола вздрогнула от воспоминаний. Чтобы не было между ней и Екатериной, между ней и Марией, между Марией и Екатериной, и, наконец, между Лолой и Франциском, она бы пожелала никогда такого не видеть. На несколько минут, она правда испугалась, что принцесса Серсея может умереть. Ребёнка запеленали и дали ей, и она качала его, внутри содрогаясь от страха ― неужели этому малышу не суждено узнать тепло материнских рук, материнскую любовь. Неужели он никогда не увидит, какой прекрасной женщиной была принцесса Серсея.

Словно читая её мысли, малыш не успокаивался ― его писк превратился в плач, громкий и надрывный, и он всё плакал, плакал. Вероятно, он звал мать. И дозвался. Со следующим вдохом Серсея распахнула глаза и закашлялась. Ей дали воды, и она торопливо выпила. Первым делом её глаза нашли ребёнка на руках Лолы. Она потянулась к нему, и аристократка отдала его без возражений, лишь помогла поддержать ребенка. Повитухи облегчённо выдыхали, мальчик успокаивался.

– Я поздравляю вас, Ваша Светлость, ― произнесла Лола и неожиданно поняла, что плакала всё это время. И что она первая за всё время произнесла долгожданные слова. ― Пусть он будет здоров, крепко, и проживёт долгую жизнь. Господь будет к нему милосерден, его судьба будет великой.

– Спасибо, Лола, ― произнесла Серсея, улыбнувшись. Принцесса неуверенно протянула к ней руку, и Лола ухватилась за неё, сжав слегка дрожащие пальцы, словно обещание в преданной дружбе.

Лола почувствовала, что готова снова потерять сознание от нахлынувших ощущений. Возможно, потому что голова нещадно раскалывалась, ведь последние часы она провела в компании Серсеи, которая надрывно кричала от боли, а возможно потому, что она присутствовала при великом чуде и была безгранична рада за новорождённого… принца. Про себя Лола называла его так. Он был ещё совсем крохой, не прожившим и дня, а она чувствовала в нём яркий характер и силу, что делали его мать настоящей, первой принцессой Франции, и магию, что делала его отца прорицателем. Сезар обещал стать необыкновенным.

В комнату постучались. Она разрешила войти. Это пришёл Франциск, он слабо улыбнулся, но на бледном лице застыл испуг, смешанный с растерянностью. За ним закрылась дверь, и Лола снова вспомнила Париж.

– Лола, ― поприветствовал он, подходя ближе и присаживаясь на корточки рядом с ней.

– Франциск, ― кивнула она в приветствие. Он напоминал ребёнка, впервые получившего разрешение не спать допоздна и не верящего своему счастью.

– Спасибо, что была рядом с моей сестрой, ― сказал он, и в следующее мгновение ловким, незаметным жестом фокусника, что тешит людей на ярмарках, извлёк откуда-то красивый, золотой браслет, украшенный сапфирами и изумрудами.

– Не стоит, ― удивленно проговорила она, действуя больше машинально, нежели действительно отказываясь от подарка. Мать всегда учила Лолу, что от дорогих подарков в первый раз стоит вежливо отказаться, проявляя скромность и смиренность, и старые привычки были живы.

– Это важно для меня, ― настоял Франциск, поглаживая её запястье. Лола не поняла, говорит он про Серсею и её сына, или про саму Лолу, но с улыбкой приняла подарок.

***

Генрих пришёл уже поздним утром, когда Серсея немного отдохнула. Её переодели и привели в порядок. Лекари уже осмотрели принцессу с ребёнком и были удовлетворены состоянием матери и малыша. Платье девушки было из небесно-голубого шелка, длинные золотистые волосы были свежевымыты и завиты, шею её украшало серебряное ожерелье. Очевидно, это был подарок мужа.

Сезар спал на руках у Нострадамуса. Мужчина поцеловал младенца в лоб и посмотрел на свою жену благодарным взглядом. Генрих кинул на него только один взгляд, планируя подойти через несколько секунд, пока его сильнее волновала недавно родившаяся в столь сильных муках дочь.

– Я родила сына, ― гордо произнесла Серсея. И было видно, что она действительно горда собой. Ей было чем гордиться, Генрих это понимал ― она забеременела вскоре после свадьбы, чего не удавалось ни Екатерине, ни Диане, и пусть родила раньше времени, это был мальчик, наследник, сын, которого она ждала. И она сама была жива, что было немаловажно; Серсея дала жизнь новому человеку и сохранила свою.

– Мои поздравление, дочь, ― сказал он, сделав быстрый жест рукой. Камила тут же подскочила к королю, протянув дорогую шкатулку, и Генрих достал золотую брошь в виде лилии с россыпью мелких алмазов. Заколов брошь на платье, он поцеловал дочь в лоб, а сам приблизился к зятю и внуку. ― Позвольте, Нострадамус, ― прорицатель передал сына на руки Генриха. ― Прекрасный мальчик, крепкий, ― довольно произнёс он. ― Какое имя вы ему дали?

– Сезар де Нострдам, ― сказал Нострадамус. Серсея почему-то промолчала, хотя Генриху казалось, что его дочь должна была объявить имя столь долгожданного первенца. Не то чтобы в нём говорила былая неприязнь к прорицателю, просто Серсея с самого начала говорила о сыне и гордилась тем, что смогла родить. А в такой важный момент смолчала, уступив слово мужу. Тоже было верно, с некоторой стороны, но что-то напрягло короля.

Генрих внимательно взглянул на свою дочь. Она смотрела на них из-под прикрытых глаз, облокотившись на спинку кровати, и, кажется, старалась не заснуть. Периодически тело её сотрясала мелкая дрожь. Прошло уже несколько часов после родов, и её, и младенца на его руках успели привести в порядок, переодеть, сменить простыни. И всё же… Что-то было не так. Уже не было много крови, как при рождении самой Серсеи, не было испуганных до смерти врачей и повитух, не было такого отчётливого запаха смерти. Но было что-то, что Генрих, в силу своей мужской натуры, не мог понять.

Он, продолжая аккуратно держать внука, присел на самый край кровати и внимательно взглянул на свою дочь. Серсея обладала весёлым нравом, она умела развлекаться и забывать о невзгодах, шутить, любила танцевать, обожала искусство, никогда не теряя при этом собственного королевского достоинства. Теперь же с неё сошла вся радость, бравада и показная открытость – она выглядела как никогда величественной, но бесконечно уставшей.

Удобнее перехватив внука, Генрих протянул руку и взял холодную ладонь Серсеи в свою.

– Сегодня ты подарила мне внука. Проси, о чём хочешь, я всё исполню.

Серсея рассмеялась, покачав головой. Она прикрыла глаза, ощущая, как Нострадамус положил руку ей на плечо. Кажется, в это мгновение она была абсолютно счастлива и ничего не хотела. Генрих не стал задумываться о том, что дочь, возможно, намеренно откладывала своё желание, чтобы в один момент вернуть отцу его слова. Пусть это будет что угодно, Генрих это исполнит ― не корону же Франции она потребует, в самом деле.

Екатерина Медичи пришла следующим днём, сразу после обеда ― Камила сообщила, что роды принцессы перебирались слухами и выдумками, у впечатлительного принца Карла случилась небольшая истерика, и Екатерина всю ночь провела в детской. Потом она бегло позавтракала, занялась делами, которые требовали её скорого вмешательства, а после обеда привела себя в порядок ― потому что в первое знакомство с внуком стоило быть потрясающей ― и только потом направилась к дочери. Серсея ей была за это благодарна: с ночи у неё в комнате было ужасно много людей, которые всё время от неё что-то требовали: узнать, как она себя чувствует, не надо ли ей чего-нибудь, и всё в таком плане. Только после завтрака Нострадамус смог выпроводить всех слуг и повитух, наконец-то позволив жене забыться сном.

Екатерина ворвалась в комнату, как первый тёплый весенний ветер врывается в приветливо открытые окна. Она нашла глазами своего внука и с улыбкой подхватила его, не дав никому вставить слово. Серсея, до этого спавшая, вздрогнула и проснулась.

– Сезар де Нострдам, ― сразу же начала ворковать новоявленная бабушка, и ребёнок смотрел на неё своими зелеными глазами, довольно открывая и закрывая рот. Видимо, имя ей уже сообщили. ― Мой дорогой внук. Боже, какой он красивый. У него твои глаза, Серсея. А похож на Нострадамуса.

– Спасибо, Ваше Величество, ― с доброй улыбкой кивнул Нострадамус. Руки его были свободны, и он положил одну на плечо Серсеи. Покровительственно и защищающее одновременно. Екатерина подметила это и тут же задала вполне ожидаемый вопрос, от которого Серсея начала уже уставать.

– Как ты себя чувствуешь? ― тут же спросила Екатерина.

– Роды прошли тяжело, я быстро устаю. Но сейчас всё хорошо!

В противовес своим словам, она мотнула головой и без сил уткнулась в бедро стоящего рядом мужа. Нострадамус обеспокоено погладил её по голове.

– Мои поздравление, Нострадамус, ― снова повторила Екатерина, понимая, что дочь устала от сотни вопросов о её самочувствии. Екатерина просто хотела поздравить её, немного понянчиться с мальчиком, а потом вернуться к своим обязанностям во дворе и приказать, чтобы дочери дали отдых. ― Мои поздравления, Серсея. Я теперь бабушка!

На глазах Екатерины заблестели слезы. Она посмотрела на Серсею, и в глазах королевы принцесса видела нерушимую любовь и слепое обожание.

Долго повозиться с внуком новоявленной бабушке не удалось. Мальчик начал капризничать, и Екатерина наконец передала его матери. Даже несмотря на то, что Серсея выглядела так, словно от любого лишнего движения она рассыплется.

– Ты будешь кормить его сама? ― спросила Екатерина, глядя на то, как девушка прикладывает ребёнка к груди.

– Конечно, ― устало кивнула Серсея. Кажется, и от этого вопроса она уже изрядно устала. ― Ты же сама знаешь, как важно это для матери и ребёнка, ― в своё время, Серсея была единственным ребёнком, которого Екатерина вскормила своей грудью. Поэтому она кивнула.

Принцесса кормила Сезара, а Екатерина кивком головы отозвала Нострадамуса в сторону. Тот с трудом оторвал взгляд от жены и сына, и словно нехотя подошёл к свекрови.

– Насколько всё плохо? ― спросила королева шёпотом. ― Скажи мне правду!

Нострадамус посмотрел на жену. Мальчик спокойно сосал молоко, а Серсея, прикрыв глаза, облокотилась на спинку кровати. Она всё боялась удушить ребенка, заснув во время кормления, поэтому прорицатель почти неотлучно находился рядом с ней. И несмотря на это, хватка у неё была по-прежнему сильной и надежной, она бы ни за что не выпустила его. Нострадамус на своём интуитивном, повышенном чувстве ощущал, что рядом с матерью Сезару ничего не грозит. Но Серсея постоянно была усталой, и хотя на боль не жаловалась, признавалась, что приятных ощущений испытывает в достатке. Но это в целом было всё нормально, к такой боли просто привыкаешь, с ней можно жить, спать, даже захотеть есть через какое-то время.

От всего этого у прорицателя неприятно сосало под ложечкой и периодически накатывало то ледяная дрожь, то удушье. Кроме того, Серсея мало разговаривала, всегда предпочитая молча укачивать сына, кормить, или просто отсыпаться. По ясным причинам, её мужу пришлось спать отдельно, в этой же комнате, но на кушетке, что с его ростом было весьма непросто. Сложно сказать, что произошло между ними, но помимо явной любви к единственному сыну, Нострадамус с тревогой ощущал, как появляется ледяная стена между ними. Но он успокаивал себя тем, что это ― лишь его повышенные тревоги. Серсея родила ребёнка чуть больше двадцати четырех часов назад, конечно, она всё ещё была не в себе; они все были не в себе из-за того неожиданного, болезненного, но тем не менее радостного события.

И вместе с тем, Нострадамус знал ответ на вопрос Екатерины. Он знал, что не так с его женой и сыном.

– Ребенок недоношенный, а Серсея потеряла слишком много крови, ― наконец жёстко сказал он, и Екатерина прикрыла рот рукой.

Они всё ещё могли потерять их обоих.

========== двадцать девять. время уступок и покорности закончилось ==========

Франциск находился в своих покоях. Он обеспокоенно метался по помещению, не зная, чем себя занять, а потом делал всё и сразу ― поправлял шторы и покрывало, начинал перебирать вещи на столе, но не доводил дело до конца, расставляя мебель – всё никак не мог занять чем-то мысли.

Лола ушла несколько минут назад, сказав, что проведает Серсею. Спросила, не хочет ли Франциск с ней, но дофин вспомнил, как вошёл к сестре почти сразу после родов. Она была бледной, тощей, спала, грудь её неровно поднималась. Она засыпала, просыпалась и снова засыпала, проваливаясь во тьму. А когда девушка не могла спать, то просто лежала под одеялом или смотрела на сына в руках Нострадамуса, потому что сама не могла его удержать. Слуги приходили и уходили, приносили еду, но принцесса не могла даже видеть её. Блюда ставили на стол под окно; там еда только кисла, потом слуги забирали её. Иногда девушку одолевал свинцовый, лишённый видений сон, и тогда уже она просыпалась ещё более усталой.

Серсея мучалась, и это было видно. У неё была высокая температура и озноб, жажда, полное отсутствие аппетита ― с трудом иногда её кормил Нострадамус, но девушка не могла осилить большие порции, которые помогли бы ей вернуть прежние силы, боль проходила по всей поверхности живота, а не только внизу. К тому же у неё слишком много молока, но юный Нострдам, в отличие от матери, ел чаще. Франциск не знал, откуда берётся у неё молоко, ведь она совсем не ела, но сына кормить была способна. Он знал, что самой опасной напастью являлась родильная горячка. Его сестра не истекла кровью, как и мать в свои последние, роковые роды, но всё равно пугала своим состоянием.

Серсее было тяжело. Все боялись за её жизнь. Прошла уже неделя, но принцесса никак не приходила в себя. Её сын ― спокойный, не капризный, который спал почти всё время, как и его мать. Его не мучали никакие боли, но он всё никак не мог хоть немного прибавить в весе. Серсея не отдавала его кормилице, и с этим предложением к ней никто не лез. Молока, как пояснили дофину, у молодой матери было предостаточно; оно могло внезапно пропасть, но перед этим были определенные знаки организму сестры, поэтому его успевали сцеживать.

В последний раз Франциск видел Серсею и Сезара два дня назад, Лола же ходила к ним едва ли не через день. Сначала он тревожился, что аристократка может мешать и раздражать сестру, которая предпочитала тишину и покой, но Серсея опровергла эту идею. Она доверяла Лоле, и только когда та была рядом с ней, Нострадамус позволял себе заснуть, ведь до этого неуклонно находился рядом с женой, и даже ночью заботился о ребёнке. Двухчасовой сон во время визитов Лолы позволял ему хоть немного отдохнуть, и Франциск видел, что Серсея винит себя за это.

Увидев прорицателя, Франциск понял, что у того дела действительно нехорошие.

Но сейчас всех их немного больше волновал новорождённый Сезар. Племянник казался абсолютно спокойным и не подверженным никаким недугам, хотя и не очень крупным. После огромного живота, с которым проходила Серсея в последние недели, все ожидали увидеть тяжёлого и одутловатого ребенка, а то и двойню, но её мальчик родился скорее маленьким и даже изящным.

Когда он видел её в последний раз, Серсея казалась всё ещё такой же слабой, но сына она держала спокойно и уверенно.

– Знаешь, он сделал меня такой счастливой, ― призналась она полушёпотом. Франциск удивленно посмотрел на неё. Он рассматривал бледное и одновременно умиротворённое лицо. Конечно, мужчина не рассчитывал, что сестра поправится на четвертые сутки, но иногда ему казалось, что она лишь слабеет с каждым часом. И вместе с тем на Сезара она смотрела пусть и тусклыми глазами, но с неугасающей любовью.

Наверное, он никогда этого не поймет, ни один мужчина не смог бы этого понять. Как можно любить ребенка, который едва ли не отнял твою жизнь, заставил пройти муки ради собственного рождения.

Вероятно, в этом была суть материнской любви.

В дверь постучались. «Лола вернулась?» ― отстранённо подумал он, и на бледном, без кровинки лице дофина промелькнула улыбка, когда он вспомнил о своей возлюбленной. Он разрешил войти.

– Ваша Светлость, ― обратился к нему слуга титулом, который они с Серсеей делили на двоих.

– Что такое? ― слегка раздражённо спросил он ― страх уносил любое терпение.

– К Вам пришла королева, ― испуганно пробормотал паж, и Франциск постарался смягчиться. Ведь паж не был в чём-то виноват.

«Мама?» ― подумал он и кивнул. Дофин почему-то считал, что никто другой прийти и не мог. Происходящее с Серсеей окружило королевскую семью как купол, как аквариум. К Франциску приходили родители, сообщая, как чувствует себя юная мать; приходили младшие братья и сестра, которым ничего не говорили, которые волновались ещё больше дофина, и через него хотели узнать хоть что-то; иногда он сам ходил к сестре, но не находил в себе силы пробыть там дольше трёх минут и переключал внимание на племянника. Сезар выглядел здоровее принцессы и смотрел на мир зелёными глазами своей матери, любопытный, как маленький зверёк. Да, он был маленьким и слабым, но в нём Франциск чувствовал сильную тягу к жизни, которую, очевидно, перенял от обоих родителей. Чаще всего он видел Лолу ― она поддерживала дофина, утешала как могла, и единственная твердила, что «всё будет хорошо». Он ей верил и просил приходить как можно чаще и оставаться как можно дольше.

Поэтому, Франциск ожидал увидеть только мать. Ведь она была королевой Францией.

Но в комнату вошла Мария. Королева Шотландии.

Первые несколько секунд Франциск был так удивлён, увидев её, что не смог ничего сказать. Она пришла, с завитыми тёмными волосами, в светлом красивом платье с узором из бисера, красивая… и чужая.

– Франциск, ― мягко сказала она, улыбнувшись. И Франциск мгновенно разозлился.

– Зачем Вы пришли? ― яростно произнёс он. Настолько зло, что Мария мгновенно растерялась, улыбка сошла с её лица. Франциск посмотрел на неё долгим и жестоким взглядом.

– Я пришла поговорить, ― сказала она. Королева была достаточно умной и испуганной, чтобы не пройти дальше в комнату без разрешения. ― О том, что будет дальше.

– А что будет дальше? ― вопросил Франциск, поморщившись. ― Вы сделали всё, чтобы стать женой дофина Франции, но у Вас не получилось. Мой брат оказался слаб для трона.

– Но ты снова дофин, ― мягко произнесла она, и Франциск понял, ради чего Мария пришла. Вспомнил проведённое с ней время, вспомнил все их поцелуи и признания, вспомнил, как на колене просил выйти за него замуж… как она сбежала с братом, как пыталась лишить его трона, добиться казни его матери…

Марии нужен был союз с Францией, а Генриху ― корона Англии. Пройдёт время, и Серсея поправится ― Франциск не хотел думать о другом исходе ― её сын окрепнет, они оба будут в порядке, и Генрих вспомнит, что призрачная корона на голове Марии должна стать настоящей и принадлежать Франции, чтобы сначала он, а потом Франциск, его сын, и сын его сына правил половиной Европы.

И Франциск теперь должен был поступить как настоящий дофин. Он верил в пророчество Нострадамуса, что Мария принесет ему гибель… но что, если Мария просто не будет с ним? Она может быть женой и королевой, но Франциску отныне не обязательно любить её. Им нужна Англия. Хорошо, отец её получит ― может быть, когда-нибудь, если повезет. Но теперь королева Шотландия склонится к его условиям.

– Я восстановлю союз с Шотландией, который Вы так стремились разрушить, но с условием, ― медленно произнёс он.

– Я понимаю, ― сдержанно отозвалась она. ― И какое это условие?

Мария всё ещё любила дофина, но с каждым его новым словом, с каждым взглядом всё лучше понимала – его любовь давно кончилась, растаяла, испарилась, даже в его привязанности она теперь сомневалась.

Франциск посмотрел на неё яростно, глазами жесткими как кремень, потом подобрался, гордо выпрямился и произнёс, кажется, бесконечно довольный собой:

– Знайте, что пока Вы пытались отобрать мою корону, лишить всех прав меня, моих братьев и сестры, а также мать, я воспылал чувствами к другой девушке, ― всё так же холодно, без эмоционально, делая удар на отстранённое обращение. Мария была для него монархом страны-союзника, но не возлюбленной. ― Вы станете моей женой. А леди Лола станет моей фавориткой.

Время уступок и покорности закончилось, теперь его время выставлять требования.

***

Серсея смотрела в окно, за которым медленно садилось солнце. Прохладный ветерок ласкал её лицо, обдувал разгоряченную кожу.

– Любовь моя, – она никогда не называла Нострадамуса так, это было слишком серьёзное признание для неё, слишком определённый смысл несло, оттенок, который как мать она не могла допустить даже в бреду, даже в самый отчаянный миг. Однако теперь Серсея осознала, что в эти два слова вмещается гораздо больше, чем просто страсть, привязанность женщины и любовницы. Эти два слова вмещали всё. Всё. Целую жизнь.

Нострадамус подошел к ней, и присел, чтобы она могла видеть ребенка в его руках. Серсея без сил прислонилась к мужскому плечу, и рассматривала лицо сына.

Сезар какое-то время просто хлопал глазами, рассматривая лица обоих родителей, а потом захныкал, проголодавшись. Серсея вздохнула и выпрямилась, опираясь на спинку кровати и протягивая к сыну руки. Нострадамус передал его без возражений.

– Мы можем найти ему кормилицу, ― неуверенно предложил он, поддерживая ребенка. Серсея тряслась от мелкой дрожи, и волнение стянуло его сердце. Он уже не чувствовал страха ― настолько привычным было волнение за жену.

– Их не будет, ― жестко ответила она. ― Я сама буду кормить ребенка, благо, молока у меня предостаточно.

– Серсея, ― растерянно попытался возразить муж, но судя по блеснувшим решимостью зеленым глазам, этот вопрос не обсуждался. Младенец в руках Серсеи тоже требовательно дернулся, вскинувшись, словно соглашаясь со своей матерью во всем до последнего слова.

На протяжении многих столетий грудное вскармливание было у знатных дам не в чести, так что крохотных младенцев часто уносили из спальни матери.

Очевидно, что уход за ребенком требует особых навыков и внимания. И матери веками полагали, что чужие люди смогут позаботиться об их детях лучше, чем они сами. Предметом спора служил почти повсеместный обычай отдавать младенцев кормилицам. Лишь самые отважные и решительные знатные дамы кормили грудью сами, рискуя выглядеть старомодно и неизысканно. Правда, громче всех против кормилиц выступали набожные джентльмены, всюду совавшие свой нос. Их праведного гнева не избежали даже те матери, у которых не было молока: «…Если груди у них, как они утверждают, пусты, им следует поститься и молиться, дабы снять с себя это проклятие».

У некоторых женщин и в самом деле не было молока, но находились и такие, кто просто не желал испытывать неудобства. Многим кормление грудью запрещали мужья, полагая, что это препятствует зачатию следующего ребенка. Если женщина из состоятельной семьи рожала девочку, от неё ждали скорейшего возвращения в супружескую постель в надежде, что в ближайшем будущем она подарит мужу наследника.

Продолжительное вскармливание могло привести к упадку сил и истощению; организм кормящей женщины терял питательные соки, она постепенно худела и слабела. Серсея не отличалась здоровьем, особенно теперь, но на все предложения передать ребенка кормилице отвечала резким отказом. Нострадамус её понимал – это был их ребенок, её сын, которого она ему обещала сразу, как только узнала о нём. И тем не менее, Серсея была способна кормить его, так почему Нострадамус должен был лишать жену этого права?

Она слегка подвинулась, и он молча лёг на кровать, не приближаясь к жене, но впервые за всё время находясь так близко к ней. На какое-то время прорицатель прикрыл глаза и, видимо, задремал, потому что, когда снова открыл, было уже темно. Сезар лежал между ним и Серсеей, не спав, но и не капризничав, лишь слабо шевелил ручками и ножками и хлопал любопытными, зелёными глазками. Заметив, что отец проснулся, Сезар уставился на него, и Нострадамус не смог сдержать привычную улыбку. Так или иначе, это был их сын, долгожданный ребенок, буквально выстраданный своей матерью. Сколько боли она из-за него перенесла, настолько же сильно и любила. А Сезар, должно быть, вырастет настоящим воином ― учитывая, какие интриги плела его мать и как яростно сражалась за свою семью во время беременности.

Серсея тоже спала, лицо её было измученным. И всё же, она не теряла привычную для себя красоту. Волосы её сверкали, как золото, лицо всё ещё было прекрасным. Губы аккуратные, пусть и немного обветренные, и покусанные. Принцесса много пила, и сухость кожи, которая волновала Серсею первые дни после родов, сошла на нет.

Нострадамус не знал, может ли он проводить такое сравнение, но Серсея всегда сравнивала себя с королевской коброй. И сейчас она действительно напоминала змею, которая сбросила кожу. Процесс неприятный и долгий, извиваясь, она сама надрывает свою кожу возле пасти и на голове, нанося себе раны. После нескольких недель мучения, змея возвращается в привычное состояние, все её недомогания уходят, и в новой шкуре она снова готова жить.