Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Всеми правдами и неправдами я добрался до Тимишоары, который был в свое время захвачен турками, а потому строящиеся и уже отстроенные мечети бросались в глаза буквально всюду. Здесь я переоделся и привел себя в порядок после долгого пути, полного пренебрежения личной гигиеной и чистой одеждой. Отвратительно. Стоило только покинуть восток Королевства, как мне перестало казаться, что за мной постоянно наблюдают. К тому моменту я практически успокоился и стал думать о том, что все-таки встретило меня там и почему с самого первого дня меня не отпускало какое-то странное предчувствие. Меня удивило, что мне не чужда Румыния и ее жители, ее традиционные блюда и поверья, хотя это было бы самим собой разумеющимся, покуда я посетил самые разные страны и города и такое случалось не раз. Стоило поразмыслить об этом получше, но и не хотелось думать о подобном вообще. Но разум требовал объяснений, и я должен был их найти.
Спустя долгие дни передвижения от Будапешта до одного из самых северных поселений в Нижней Саксонии, в прибрежный маленький городок, название которого я уже выбросил из головы, я наконец-то сел на пароход, который направился в сторону Англии, перевозивший пару десятков человек. Погода была просто отвратительной. Но, если в Германии меня встретили дожди и довольно прохладный ветер, то по пути в Британию он стал куда более теплым и приятным, не обжигающим и не высушивающим руки. Я все время проводил на палубе, вертел в руках медальон, рассматривал его и изучал, пытался отметить мельчайшие детали и думал обо всем том, что произошло со мной с тринадцатого сентября. На днях должен был начаться октябрь. Я давно так не ждал прибытия в свою страну. Меня всегда несло куда-то, но именно в тот момент мне хотелось запереться с фолиантами, прошерстить книги и выкопать необходимую информацию, но я плохо понимал, где искать, хотя идеи в голове то появлялись, то исчезали, будучи отмеченными как «не стоящие внимания». В один момент, оторвавшись от разглядывания черной толщи Северного моря, я поднял голову и увидел Белые скалы Дувра.
Я вернулся домой.
========== Мемуары Его Светлости: «Воды, в которые я вступаю» ==========
Каков глупец! Мне выпал такой редкий шанс, единственный в своем роде! И каким оказался итог! Меня переполняют чувства, не самые радостные и не самые горестные, но я готов буквально завыть от подобного расклада. Черт возьми. Моя вина в том, что я не уследил. Моя вина в том, что, бесы меня задерите, я слишком люблю Вильгельма, если слово «слишком» можно употребить в таком случае. Кажется, я еще никогда не был настолько эмоционален в собственных записях, ха. Мысли в голове роятся и копошатся, как крысы, и каждая из них так же отвратительна. Я говорил Уильяму не ходить в северное крыло, но он меня не послушал. Моя ошибка, признаю, поскольку я должен был догадаться и предусмотреть, что он и не станет меня слушать, ибо это – потомок Вильгельма, сам Вильгельм, коли это оказалось возможным, беспамятный, но такой же упрямый и столь бессовестно наглый, что обязательно постарается разузнать всё, что лишь богу – которого, впрочем, нет, и я тому доказательство, – одному известно, и что ему и не стоит, пожалуй, знать. Как можно было полагаться на разумность Холта, осознавая его абсолютное пренебрежение правилами и игнорирование любых запретов. Я буквально в себе разочарован.
Как же он смотрел на меня! Словно на создание, неизведанное и неземное, но в самом неприятном и отвратительном из смыслов! Безусловно, он заметил мои помолодевшие черты лица, ведь он уже давно подозревал и, думаю, окончательно убедился в том, что я нежить, ведь он-то не глупец, совсем нет, и сопоставить ненасытных дев, что пили его кровь, древний замок и скоро молодеющего хозяина для него не составило труда. Я отпустил его. И он ушел. Сбежал отсюда, ровно как из темницы сбегают пленники! Как из замка Иф бежал Монте-Кристо. Черт возьми! Какая нелепость и какой огрех. Он не вернется в замок по доброй воле, не теперь и не сейчас, и это гложет меня, и я вновь ощущаю холод той зимы, когда я был подобен волкам, гниющий в тоске без любимого человека. Я растерян и, наверное, обезображен своей горечью. Если бы я мог отражаться в зеркалах и видеть себя, я уверен, в нем бы отразилось совершенно идеальное лицо мертвеца, что оставил всякую надежду, шагнув в Лимб, ведомый Вергилием, и его не ждёт Чистилище и прогулка по Раю. И ежели бы Господь существовал, я бы неистово молил его о новой встрече, но вторых шансов не бывает, бывает лишь не до конца упущенная первая возможность. Сотни мыслей роятся, роятся, роятся и я так надеюсь выцепить хоть одну, достаточно достойную и целесообразную.
Хотелось бы мне Мефистофеля попросить, чтобы вернул любимую Маргариту, позволил ее вызволить из тюрьмы разума, да вот только не существует этого демона и контрактов с ним, и все куда сложнее. В тяжелых раздумьях Вильгельм всегда был тем, кто сразу же находил очевидный выход, возможность развития событий, раскладывал все передо мной, как раскрытые карты. Сейчас же я не представляю, что делать далее. Я осознаю, что поступил правильно и разумно, отпустив Холта. Вильгельм был свободолюбив и совершенно не терпел указов, наставлений, поступал лишь по своему разумению и только, и я думаю, что Уильям абсолютно и точно схож с ним в этом. Удержав Холта, я бы запер его в каменной клетке, среди бесконечных лесов Карпатских гор, туманов и снега, стай воющих волков и с беснующимися стригоями в северном крыле, что вкусили свежей мужской крови. Он направляется домой, конечно, в Англию, и вот удача – у меня остались все его вещи и те, которыми он был заинтересован всё свое время пребывания в замке. Могу ли я считать это знаком того, что шанс не упустил совсем?
Я спустился к Вильгельму и долго не мог открыть его гроб, но все-таки сделал это и коснулся истлевшего чела. Как бы мне хотелось сейчас попросить совета, мудрого наставления или же простого взгляда, и сразу бы все стало на свои места. Но я заметил, что не всё оставалось на своих местах. Пропал тот самый кулон Вильгельма, что я надел ему на шею в день смерти, что удержал его душу между мирами и заставил пройти круг реинкарнации. Право слово, эти строчки звучат так странно. Уильям, вероятно, сам того не ведая забрал именно то, что было необходимо ему передать. Надеюсь, он не бросил его где-нибудь по пути, иначе… Не стану даже дописывать.
Я решительно собрал его вещи, но решил повременить с отправкой. Он сам доберется не раньше, чем через неделю, но точного расстояния я не знаю. Я никогда не выезжал за пределы Румынии. Разве что за ближайшие границы и в Турцию, когда получал право на княжение, выплачивая мукарер, но мир с тех пор совсем переменился и я полагаю, что преобразился он так, что едва ли я бы узнал его, даже если бы и посещал ту или иную страну доселе. Приобретенный мной особняк в Лондоне был мне только на руку, а потому я несколько воспрял духом. Кажется, Вильгельм и правда помог мне прийти в себя и вернуть себе самообладание. Как же ты делаешь это, любовь моя, как же ты и здесь, и там, и мертвый, и живой? Вряд ли я когда-нибудь это узнаю и осознаю полностью. Если бы Уильям, или же правильно звать его Уильямом, не направился в Лондон, вряд ли бы я воспользовался возможностью перебраться в иную страну, где совсем другие порядки и где кипит жизнь, ведь я так от этого уже отвык.
Знал ли я, что ко мне отправится юноша, что окажется моим покойным возлюбленным? Нет, я совершенно не имел ни малейшего понятия об этом, но я знал одно, что рано или поздно, жизнь сама сведет меня с ним, поскольку по-другому быть и не могло. Кулон притянет его к себе, вернется к законному владельцу и каким-то чудесным образом соединит собою и прошлое, и настоящее. И я, право слово, не знаю как! Вильгельм слишком сильно любил загадки и был настолько скрытен в подобных делах, что я мог и могу только догадываться, а потому чувствую себя, как неразумное дитя в вопросах колдовства, хотя сам являюсь самым настоящим плодом черной магии. Если бы я знал о его возвращении, я бы не предстал перед ним старым и сморщенным графом, а был бы самим собой. Таким, каким я остался на добрые тридцать три десятка лет. Думаю, даже Вильгельм бы не признал меня в подобном виде, не то, что Уильям.
Я так долго коротал вечера, читая об Англии и изучая английский язык от скуки, ведь мне не с кем было даже побеседовать, а с Холтом эта возможность появилась и стало столь отрадно, что, пожалуй, проникся нежными чувствами и к самому королевству. Безусловно, природа моей натуры не давала мне возможность передвигаться по Европе и путешествовать в иные места, а потому стоило бы хорошенько над этим поразмыслить. Передвигаться ночными поездами я мог, ожидая нового отправления на постоялых дворах или же гостиницах, пожалуй, но морская переправа предпочтительна в светлое время суток, а потому даже за большие деньги капитан парохода не захочет меня перевозить. Поговаривают, что в Великобритании мало солнца, а потому это – большая удача.
Отправив посылку Уильяму с вещами, заинтересовавшими его книгами и письмом особенного свойства, я стал собираться в дорогу и сам. Вещи решительно были оставлены, и в путь я отправился налегке, посчитав, что разумнее будет приобрести всё самое необходимое во время следования, покуда я смогу понабраться знаний о нынешней моде. Всё, что я взял с собой, впервые покидая замок за столько лет, это: многочисленные сбережения, фляга цуйки для извозчика, что от Верецкого перевала должен был доставить меня до самой Бистрицы, где я сяду на поезд, и серьги Вильгельма, пясы, что оставались в шкатулке. Рука не поднялась тревожить его, спящего, столь красивого, хоть и бездыханного. Его кости были мне особенно милы в ночной мгле, когда я беседовал с ним, а он молча мне отвечал. Пожалуй, это было самым сложным решением – переступить через обреченную одержимость и двинуться дальше. Поторговавшись с самим собой, я все-таки оставил замок позади. Я более не в состоянии бездействовать, а потому не буду ждать и сам отправлюсь в его мир.
Впереди меня ждала Буковина и переправа до Вены, откуда я направлюсь до Антверпена через Германию и пересеку пролив, чтобы оказаться там, где я просто должен быть. Теперь у меня новое имя – Джонатан Уорренрайт.
Имя простое, неприметное, но тем и лучше. Так будет легче испить вина в каком-нибудь ресторане за беседой с кем-то невзрачным, но влиятельным, не привлекая к себе лишнего внимания, ибо если мое имя и звучало когда-либо, то вряд ли кто полагает, что перед ним возникнет человек тридцати семи лет от роду в самом расцвете сил. Безмерно богат и безукоризненный аристократ. Завидный жених, но без лишних загадок и тайн, что могут обратиться против него. Думаю, это здравая мысль. Пусть лишь только Уияльму известно мое настоящее имя и положение.
Назвавшись иначе, обрету и иное занятие. Быть может, медицина? Врачеватели славятся, а хорошие врачеватели тем более. Доктор Джонатан Уорренрайт, что получил от покойного дядюшки непомерное состояние, а потому и уважение в обществе. Вряд ли в мире хоть на йоту перестали цениться деньги. И тысячи лет будет мало!
И на этом я заканчиваю свои мемуары, поскольку начинается новая история. Стоит расстаться с графом Ионом фон Штауффенбергом и оставить позади господаря Валахии, поскольку тот мир канул в лету, и мой Вильгельм канул в лету, и теперь моя судьба связана только с Уильямом Холтом, просто невозможным и совершенно удивительным человеком, и все дороги теперь ведут в Туманный Альбион. И воды, в которые я вступаю, не пересекал еще никто. Триста тридцать пять лет. Я не намерен больше ждать.
В Лондон!
========== Воспоминание Иона I Константинополь, 1559г. (I часть) ==========
Помнится, словно это было вчера, Османская Империя разгромила венгерские войска в битве при Мохаче в тысяча пятьсот двадцать шестом, и княжество попало под ее вассалитет. Обложение данью не осталось незамеченным простым людом, поскольку турки желали собрать столько с захваченных земель, сколько хотели их алчные души. В княжестве всегда было неспокойно, но, благодаря османам, смута разрасталась. Народ был недоволен, настроен едва ли не враждебно не только в отношении турок, но и меня самого, поскольку первое время я не знал, что и предпринять. При дворе появился молодой человек, юноша, живущий двадцать первую весну.
Он уже несколько месяцев жил в Куртя-де-Арджеш и буквально поражал всех и каждого своей образованностью и проницательностью – получив по моей просьбе от него не единожды дельные внушения по государственным вопросам, я внес его в число своих советников, что боярами осуждалось за моей спиной, как самодурство и едва ли не дерзость в отношении их самих. Однажды, не имея в мыслях ни единой идеи о том, что стоит предпринять, и не получив поддержки от Совета, что пережил с незначительными изменениями в составе уже четвертого господаря, я спросил мнения у Хованского лично, и в конечном итоге совершилась моя вторая поездка в Константинополь. Прежде я бывал там лишь для того, чтобы выплатить мукарер и получить право на княжение. Вильгельм, как я и предполагал, помог разобраться в сложившейся дурной ситуации, а потому спустя несколько дней мы двинулись в путь.
Хованский был чрезвычайным человеком во всех смыслах, а потому я, недолго думая, согласился на то, чтобы он самолично провел переговоры с султаном. Сперва мне казалось, что идея исключительно неудачная и что слушать нас не станут, но закралась мысль, что, быть может, Хованский знал, какие слова могут заставить Сулеймана Великолепного перестать обирать мой народ до последней нитки. Даже небольшое послабление было бы для нас большой удачей!
Не помню, сколько же дней мы двигались на восток, но в Константинополь приехали уставшими. Лето было жаркое и сухое, а потому мы изнемогали от жажды. Добравшись до Константинополя, мы больше нескольких суток ждали приглашения султана, поскольку двор был занят пышным празднованием своего долгожданного владения Красным Морем. И вот пришло время Вильгельма проявить себя не только как толкового советчика и замечательного собеседника, но и в качестве осторожного и хитрого политика в по-настоящему сложном деле. Я чертовски надеялся, что у него получится. После того, как мы оба представились, я дал слово Хованскому, который умело владел ораторским искусством и убеждением, но Вильгельм, спустя некоторое время, попросил меня покинуть залу и подождать его возвращения с окончательным ответом Великолепного. Я выполнил его просьбу, поскольку мне было интересно, к чему это всё приведет и к каким способам князь без княжества прибегнет, чтобы добиться задуманного.
Я стал ждать в комнате, отведенной мне для ночлега, ибо лишь следующим вечером мы собирались отправиться в обратный путь. Дворец султана Сулеймана был красив, невероятно красив, если быть точным, огромным и совершенно роскошным. Даже самая маленькая комната была обставлена и декорирована так изобильно, что я несколько позавидовал. Едва ли мне хватит слов, чтобы описать то, чему мой глаз радовался, покуда я находился во дворце. Пестрые ткани и исключительное убранство составляли особый колорит. Покуда Вильгельм остался наедине с Великолепным, мне оставалось только гадать, как же он все-таки собирался убедить султана.
Пройдясь по комнате, ставшей моей на несколько дней, я привычно подошел к столу, на котором стоял поднос из чистого серебра со свежими фруктами, что приносила каждый день прислуга. В фарфоровом кувшине рядом была подслащенная вода, отлично утолявшая жажду, что было необходимо в такую жару. В задумчивости я взял с подноса сливу – особый сорт, выращенный во фруктовых садах султана. Нестерпимо хотелось скинуть верхние одежды, ощущавшиеся тяжелыми и неудобными в духоте, от которой не спастись даже в стенах дворца, но меня могли вызвать в любой момент, после чего необходимо было сразу последовать в залу.
Переговоры длились уже не менее получаса, и я не мог не задаваться вопросом о том, как же Вильгельм будет действовать? Каким был план этого сметливого юноши?
Хованский был уникально умен и образован – тяга к знаниям, данная ему от природы, удовлетворялась с самого раннего детства. С острословием и дерзостью он давал отпор недоброжелателям, коим хватало ума критиковать его открыто, ловко заставляя ощутить глупцов неудобство.
Мой молодой князь без княжества говорил о себе урывками и загадками, уходя от прямых вопросов и, ежели сие ему не выгодно, изощряясь не обидеть собеседника и оставить удовлетворенным тонким ответом – исключительная способность к дипломатии и послужила причиной, по которой я взял его в эту поездку.
Однако и мои вопросы далеко не всегда получали четкий ответ: когда я пытался разузнать о плане моего советника, тот с присущей ему загадочностью улыбался мягко да с лукавым взглядом отвечал, что будет импровизировать. Глупость несусветная, конечно, и мы оба знали это, но только не хотелось мне выведывать ничего силой: Вильгельм был уверен в себе, и заставил поверить меня, не раз показав себя с лучшей стороны в делах государственных.
Три четвертых часа минуло с того момента, как я оставил своего советника наедине с Сулейманом. Уже двадцать минут я смотрел в книгу, захваченную в поездку, не перевернув ни страницы, а потому отложил ее на край своего ложа.
Помимо острого ума, Вильгельм обладал еще одним даром – красотой. Хованский не следовал обычаям в выборе платья и украшений, без всякого стеснения украшая уши серьгами, а пальцы – многочисленными кольцами. Князь не слушал никого, кто высказывался оскорбительно на этот счет, да сам ставил насердимца в неловкое положение. Я же ценил способности Вильгельма и его разум, потому он и был подле меня – дела государственные, вот что было главным. А любовь к женским нарядам не имела значения, ежели мой советник выполнял свою работу.
Мой взор скользил по комнате – по тканям, мозаике и коврам. Стоит ли упоминать, что в Турции ценили красоту? У шестидесятипятилетнего султана был богатый гарем, о котором ходили невероятные слухи. Что подумал Сулейман Великолепный, увидев Вильгельма? Я не мог знать, а меж тем, время, что они находились наедине – уже час, – вызывало самые откровенные подозрения.
Ощутив легкое покалывание в правой руке, я разжал кулак, осознав, что ногти только что с силой впивались в ладонь, ибо пальцы не имели возможности обхватить рукоять меча, сданного на хранение оружейникам. Четыре ярких полумесяца являли собой насмешку над моим самообманом, вынуждая признать то, чего признавать не хотелось. Мысль о том, что Хованский мог использовать не единственно свой ум, добиваясь цели, претила мне – и не только потому, что я считал подобное недостойным. Вильгельм не раз показал свою преданность мне, поступив на службу чужеземного правителя. В беседах наших он называл мою страну своим домом, не говоря почти ничего о своей родине. Насколько далеко мог бы зайти Вильгельм, чтобы доказать свою преданность вновь?
Встав со своего ложа, я подошел к столу, чтобы налить воды. Но холод и сладость напитка не могли остановить смятение, охватившее меня. Из дурных мыслей вызволил долгожданный стук в дверь, извещавший, что султан готов видеть меня.
Зала, в которой Великолепный ожидал меня, была поистине изумительной, но я лишь краем глаза отметил всё архитектурное великолепие и богатство интерьера, поскольку мой взгляд буквально сразу же метнулся к Вильгельму, стоило мне вновь поприветствовать султана и обвести глазами всех собравшихся. Едва ли не прослушав как слова самого Сулеймана, так и мужчины, что переводил нашу речь друг другу, поскольку мы совершенно и абсолютно не понимали друг друга, я отметил, что Вильгельм был одет лишь в нижнюю хлопковую рубаху и штаны. Он весь изнывал от жары (и только ли от нее?), покуда вечно бледные скулы были подернуты таким явственным румянцем, а полотнище верхней одежды прилипло к его телу, намокнув от пота.
Мы выезжали в явную непогоду, а потому Хованский взял с собой лишь ту одежду, в которой ему могло быть комфортно как в теплые вечера, так и прохладные, и мы совершенно не были готовы к тому, что попадем в удушливую июньскую жару. Лишь только одна мысль возникла в моей голове, стоило мне увидеть своего советника, а потому я едва ли смог сдержать в себе чувства, что нахлынули бурным потоком, как река, что несется с горы и падает. Почему же он находился в столь неподобающем виде? Нет, пожалуй, Вильгельм мог позволить себе разгуливать по дворцу и городу в нижних одеждах, но неужели то, о чем были мои опасения, стало причиной? Не всякий может позволить себе разоблачиться перед султаном во время переговоров.
Сулейман согласился, пускай и не выражая особенной приязни к делу, дать послабление моему народу и снизить величину дани, поскольку Вильгельм, как он подчеркнул, истово и положительно точно обрисовал будущие возможные последствия подобных поборов и был столь убедителен, что у султана не осталось иного выхода, как принять решение в пользу Валахии. Я же старался не думать о том, каким же все-таки способом, возможно, Хованский истово его убеждал в течение того часа, что они беседовали. Великолепный, черт его возьми, думал я, подписал указ и дело оставалось только за моим росчерком, после чего мы могли покинуть залу и разойтись по покоям, чтобы отдохнуть в едва ощутимой прохладе и наконец-то расслабиться после долгожданного торжества собственной справедливости.
Стоило нам распрощаться с правителем империи и скрыться за тяжелыми дверьми, очутившись в коридоре, где гуляла прохлада, как на губах Вильгельма расцвела довольная усмешка. Он был совершенно рад. Вильгельм убрал с лица прядь волос, что так и силилась прилипнуть ко лбу. Его кудри были влажные, даже по вискам стекали редкие капли, убегая за воротник его белой рубахи.
Я хотел было расспросить его, чтобы наконец удовлетворить собственное любопытство, но делать это в коридоре показалось не самой лучшей идеей, поскольку обсуждать дела политические при том, что всюду снует прислуга, не особенно хотелось, а потому я пригласил его в свои покои, чтобы он поделился тем, как же ему все-таки удалось убедить такого человека, как Сулейман I.
– Ты показал себя чрезвычайно достойно, Вильгельм, я доволен тобой и благодарен.
Я решил похвалить Хованского, начав разговор, однако, как мне показалось самому, радость в моем голосе была достаточно наигранной, поскольку я не мог ощутить упоение подобным успехом из-за снедающих меня мыслей о том, как же все-таки Вильгельм добился своего.
– И как же, позволь узнать, тебе это удалось?
Мои слова прозвучали резко, в отличие от предыдущих, а потому на лице Вильгельма отразилось легкое непонимание, сменившееся потом чем-то совершенно иным. Кажется, мои метания все-таки не остались для него незамеченными. Слишком пытливым и заинтересованным был взгляд, которым Хованский на меня смотрел. Безотрывно.
– О, Ваша Светлость, я убежден, что мои методы несказанно пришлись по душе Сулейману, и он просто не мог отказать мне в маленькой просьбе, связанной с данью, – Вильгельм взял с серебряного подноса засушенный плод инжира. – Едва ли мне возможно отказать, разве нет? – на его губах появилась самая настоящая торжествующая усмешка, неприкрытая, и абсолютно коварная. – Попробуете?
========== Воспоминание Иона I Константинополь, 1559г. (II часть) ==========
Советник повернулся ко мне и, вздернув подбородок так, что зазвенели серьги, выставил напоказ молочно-белую шею. Одной рукой он опирался о стол позади себя, другую протягивал мне, предлагая отведать винную ягоду. На тонком запястье сверкали в свете свечей многочисленные браслеты. Все ли привез Вильгельм из Валахии, или султан вознаградил его за приятно проведенный час, подобно тому, как одаривают наложниц за хорошую ночь? Злоба, пробуждавшаяся мыслями, подобными этой, исходила из самых недр моей души, из закоулков, которые я старался не трогать. Но не Хованский, вздумавший дразнить меня.
Я коснулся холодной, несмотря на жару, руки и, притянув ее к своему лицу, осторожно забрал угощение, лишь опалив дыханием тонкие пальцы. Пробуя плод на вкус, я не отрывал взгляда от глаз Вильгельма и с жестоким удовольствием наблюдал, как его зрачки затапливают радужку.
Губы, мгновение назад растянутые в улыбке, постепенно образовывали бездыханное «О» – князь замер, не выдавая движения даже грудной клетки.
– Тебе действительно невозможно отказать, Вильгельм, – с мрачным упоением я наблюдал за сменой эмоций на лице Хованского. Он словно очнулся и вышел из секундного оцепенения, возвращая себе самодовольство. Лишь тяжелое дыхание выдавало его недавнее замешательство. – Чем потчевал тебя Великолепный?
– Вином, – без колебаний отвечал советник, щурясь и разыгрывая гордость.
– А чем угощал его ты? – пальцы, не выпускавшие запястье, сжались, ощутимее обхватив тонкокостную руку. Я видел колебание в глазах Хованского и несдержанное движение адамова яблока. Скулы его подернулись румянцем еще ярче – волшебное влияние турецкого вина.
– Виноградом, – упрямо молвил он.
Ложь, думал я, желая лишь одного – заставить Вильгельма признать это.
Я дернул Хованского за руку на себя, стирая нарочитую усмешку с резных губ, и впился в них безжалостным поцелуем. Жестко обхватив точеную талию через хлопок нижних одежд, заставляя изогнуться телом, я нависал над ним. Вильгельм не противился этому вовсе. Губы его были податливы, руки, жалобно прозвенев браслетами, взметнулись вверх, хватаясь за плечи и вцепляясь в волосы. Пылкость, с которой отвечал мне Хованский, граничила с безрассудством, покуда дыхание его не сбилось, вынуждая запрокинуть голову и обнажить беззащитную шею, чем я воспользовался тут же. Стон поражения вырвался из его груди, но спустя мгновение хватка в волосах моих усилилась, и теперь Вильгельм целовал меня. Однако, отчаянная решимость в движении мягких губ выдавала его с головой.
Советник мой, столь дерзкий в ремесле государственном и пылкий разумом, в делах любовных был неопытнее отрока, прожившего меньше дюжины весен! Поразительно, как же уверенность в этом заставила мое сердце смягчиться. Я отстранил Вильгельма, чтобы узреть в его взгляде недоумение, сменившее упрямую решимость. Дотронувшись до его лица, я мягко убрал черную прядь со лба, смотря на Хованского, видимо, как на нечто исключительное и совершенно дражайшее, покуда сердце преисполнялось неведанной мне доселе нежностью. Широко раскрытые глаза, сбившееся дыхание – прикрыв веки, Вильгельм словно избегал моего взгляда. Как сложно бывает признаться в том, в чем ты уже обнажен. Как боязно снимать маску, что защищала годами. Был ли хоть кто-нибудь в твоей жизни, Вильгельм, кому можно было показать свои слабости? Доверял ли ты когда-нибудь кому-то, кроме себя?
Вильгельм же, казалось, все-таки решил играть роль соблазнительной наложницы до самого конца, не позволяя мне долго разглядывать его душу в полном неглиже. Хованский подался ко мне ближе сам, целуя, касаясь губами моих, как невеста или юная прелестница, чью грудь будоражат чувства, а тело преисполнено совершенно определенного желания.
Вильгельм был полон любострастия, но его взгляд, которым он одарил меня перед новым поцелуем, не был масляным и похотливым, лишь только самая настоящая страсть вкупе со стыдливостью, которая бывает у девушки, что готова впервые обнажиться перед своим возлюбленным, прикрытая напускным флером бравады, явственно в нем читалась. Тихо звенели браслеты, а пальцы, украшенные многочисленными серебряными кольцами, впивались в мои плечи столь сильно, что я чувствовал его хватку сквозь плотную ткань верхних одежд. Вильгельм, что облек свое влечение в желание, прижимающийся ко мне всем телом, был, пожалуй, лучшим из возможных даров этой восточной душной ночи. Разве можно было отказаться от него, покуда он сам стремился в мои руки, столь искренне и совершенно истово?
Целовать его кожу было столь прекрасно, что я, упиваясь моментом столь восхитительной близости, даже более интимной, нежели то, что должно было последовать далее, не мог не позволить себе оставить несколько ярких следов на бледной коже, влажной от пота, солоноватой и невероятно горячей. Вильгельм был упрям, настойчив и дерзок, не стесняясь изучал мое тело ладонями, освободив мои плечи от верхней одежды, и, все время пытаясь перехватить инициативу, пытался скрыть свою напряженность от осознания того, что должно было произойти. Я же решил во что бы то ни стало лишить его этой маски, сроднившейся с ним, приросшей к лицу, не желая пробиваться сквозь ее идеальный фарфор, такой хрупкий и полупрозрачный на просвет.
Он задыхался в моих руках, стремился все ближе, и когда мы наконец-то соприкоснулись обнаженной кожей, будто пытался врасти в меня. Его черные локоны пахли сиренью, и мне хотелось вдыхать его аромат как можно больше, глубже наполняя им легкие, целуя горячие губы, чувствуя вкус терпкого вина. Была ли то магия Вильгельма или же волшебство дивной знойной турецкой ночи, но я совершенно потерял голову. Под маской самоуверенности я явственно видел его, Вильгельма, любопытство и робость, истому и страх, да и у меня самого буквально кружилась голова от столь опьяняющей интимности момента. Власть мгновения упоительна, и желание остановить его навсегда кажется всепоглощающим.
Я предвидел, как Вильгельм падет перед своим неприкрытым желанием, как не сможет сдержать свою личину, и, наполнившись азарта, решил сотворить с ним то, о чем мой дорогой советник не подозревал и не мыслил, чтобы она только спала и разбилась, и передо мною он был совершенно открыт. Лицезрея, как прахом развевались его сомнения, как он перестал бороться с вакхическим пульсом в крови, а подчинился ему, я потянул его за собой в любострастие ложа, чтобы броситься в пряную и развратную любовь. Схлестнуться обнаженными телами, обнаженными душами, стать единым существом в дурманящем забвении, – вот чего мне неистово хотелось.
В полнейшей наготе Вильгельм возлежал на мягких подушках и шелке простыней, и я совершенно не мог и не желал оторвать взгляда от его чистой кожи. Мои касания выражали упоение его красотой, горячее тело стремилось навстречу моим ладоням, и легкая дрожь чувствовалась там, где прикасались мои губы. Вильгельм жаждал быть ближе, цеплялся пальцами в мои руки и плечи, касался спины. Он трепетал от жажды, покуда ласка затронула его естество, стараясь совладать с собой, метался, когда мои действия сосредоточились на подготовлении юноши к тому, чего хотелось нам обоим более всего остального. Я мучил его поцелуями и лаской, желая избавить от вросшего в кожу апломба, что стремительно истаивал на моих глазах. Вильгельм всегда был человеком скрытным, таящим в себе столько загадок, что казался скорее героем легенды, нежели живым человеком. Он стоял выше многих, а потому был к себе чрезвычайно строг.
