Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Уильям не спал три ночи.

Мне казалось, что он вовсе не дышал, а смотрел в одну точку – куда-то вне. Его взгляд был устремлен в окно, словно бы он отмерял время по свету заместо часов, что стояли на каминной полке. Я попытался с ним заговорить, но Уильям молчал. Его лицо было бесстрастным, выражало бесконечную усталость и даже покорность судьбе, смирение с чем-то неизбежным. Уильям, что с тобой сталось?

Я спустился к миссис Эддингтон и попытался вызнать про состояние брата – быть может, ей что-либо было известно, но она лишь посетовала о состоянии Уильяма. Я попросил домовладелицу заварить крепкого чая и хорошенько его подсластить. Миссис Эддингтон согласилась и попросила подождать. Поднявшись обратно в квартиру, я сел в кресло напротив Уильяма. Он наконец-то перевел на меня взгляд. Он сделал это так неожиданно и резко, что меня пробрала дрожь. Прозрачные, некогда серо-зеленые, напоминавшие хризопраз, глаза смотрели на меня так пристально, насквозь, что мне стало неуютно. И все-таки я решился у него спросить:

– Ты спал?

– Нет, – последовал незамедлительный, резкий ответ.

Напоминающий на третий день живой труп, Уильям не двигался и не предпринимал попыток со мной заговорить, а потому мне пришлось самому вызывать в нем хоть какие-то признаки жизни. Мне казалось, что он даже не дышал. Замерший, как статуя, Уильям вызывал во мне смешанные чувства. Миссис Эддингтон принесла чай и оставила его на треногом столике по правую руку от кресла, в котором сидел братец. Он даже не взглянул на нее. Он все также смотрел на меня. Пристально. Слишком. В тот момент все казалось «слишком».

– Где Джон? – вырвалось у меня, поскольку я понимал, что Уорренрайт бы не позволил Уильяму пребывать в таком состоянии, тем более длительное время.

– Ты знаешь ответ на свой вопрос.

И тогда я наконец-то понял, что послужило причиной тому, что Уильям уже третью ночь не спал. Он ждал. Ждал возвращения Джонатана. Уильям, мальчик мой, бедный мой мальчик.

– Любовь губительна, – начал я, – как ни посмотри.

– Тебя она не сгубила.

– Поверхностно судишь, – вздохнув, я покачал головой.

Подойдя к столику, я налил полную чашку крепкого сладкого чая и буквально заставил Уильяма, поморщившегося от недовольства, взять ее в руки и сделать несколько глотков. Стоило горячей жидкости попасть в организм, Уильям наконец-то прикрыл глаза и расслабил плечи, глубоко вздохнув. В какие дебри ты можешь загнать себя, в какие переживания, Уильям. Сомневаясь в себе, ты сомневаешься в других. Достоин ли Джон того, что сейчас происходит с тобой? Почему именно он, Уильям, ведь никто иной за всю твою жизнь не удостоился и улыбки? Продерешься ли ты сквозь тернии собственного разума и эмоций, сможешь ли преодолеть свои страхи?

– Уильям, тебе необходимо поспать.

– Он придет.

– Я не знаю, – я растерянно ответил на его утверждение, хотя не мог отрицать, что его слова прозвучали как вопросительно, так и с хрупкой толикой надежды.

– Это больно, Адам, – Уильям поставил чашку слабой, дрожащей рукой на поднос. Он тяжело поднялся, держась за подлокотники кресла и сделал шаг, едва ли не падая от усталости.

– Да, – придержав его за плечи, проводил до спальни, где пришлось раздевать Уильяма и укладывать в постель, как маленького ребенка, поскольку пальцы не слушались – у него не получалось расстегнуть пуговицы, а тело так и норовило принять горизонтальное положение.

Он терялся в пространстве.

– Если он придет, – Уильям тяжело вздохнул, стараясь хоть как-то устроиться в постели, чтобы не было больно уставшей спине, – не говори ему.

Я кивнул, но братец этого уже не видел. Он закрыл глаза, проваливаясь в зыбкую дремоту. Находясь в полубессознательном состоянии, он весь вздрогнул – по телу прошла судорога. Некоторое время я наблюдал за ним, ожидая, когда Уильям заснет, расслабится окончательно и точно отбудет в царство Морфея.

Брат всю свою юность отрицал понятие любви. Он считал это глупостью и тратой времени, бесполезным явлением, приносящим лишь разочарование. Он едва ли не клялся, что никогда не станет «заложником столь напрасного чувства». Мне бесконечно жаль, мальчик мой, что ты не возымел возможности увидеть иную сторону медали. Любовь твоя горче сухого вина, но горячее самого страстного поцелуя. Надеюсь, Джон это увидит.

Графиня фон Штосс всегда вызывала у меня отвращение с презрением. С самого первого дня, стоило мне только увидеть Ее Светлость под руку с графом, который был стар и немощен. Дряхлый, не представляющий из себя ничего, кроме сморщенной кожи и костей. Полагаю, она с исключительным удовольствием задушила его или отравила. Сорокалетняя графиня, вдова семидесятилетнего Райнхольда, которая устраивает настолько роскошные приемы, растрачивая состояние, выпячивая свой достаток и величие, была мне противна. Несмотря на то, что я всегда был приглашенным гостем и имел возможность встретиться с необходимыми мне людьми, сливками английского аристократического общества, я все равно предпочитал избегать компании этой женщины. Было в ней что-то отталкивающее.

Решив остаться в квартире до вечера, чтобы проконтролировать Уильяма, не беспокоясь лишний раз о том, как братец себя чувствует, я налил чая и себе, все еще горячего, и занял кресло по правую сторону от камина. В комнате было холодно – все-таки конец ноября. Пусть в Лондоне зима была достаточно мягкой, внутренний обогрев помещений был острой необходимостью. Поняв, что мне еще долго пребывать в выстуженной гостиной, я решил затопить.

Избавившись от пиджака, оставшись в рубашке и жилетке, я открыл бутылку виски, которая стояла на все той же каминной полке. Уильям виски не пил. Стало быть, она была приготовлена для Джона. Уорренрайт вы разбираетесь в алкоголе, но совершенно ничего не смыслите в женщинах.

Что же в вас такого особенного, что заставило Уильяма настолько сильно страдать? Я слишком хорошо его знаю, чтобы предположить обыкновенную юношескую влюбленность. Уильяму не восемнадцать лет, ему почти двадцать четыре, а потому он уже давно мог вступить в брак и обзавестись семьей, и он достаточно зрелый, чтобы испытывать настоящие чувства, но слишком инфантилен и наивен, чтобы уметь с ними совладать. Они приносят ему смятение, беспокойство и растерянность. Уильям не знает, что делать с любовью, не знает, как ее выражать. Ему хочется избавиться от чувств, потому что они приносят ему боль, но в то же время он хочет чувствовать, хочет любить. Уильяму страшно. Он считает, что его не полюбят в ответ, ведь, несмотря на осознание собственной интеллектуальности, которую Уильям считает основой оценки его личности, он не знает, что такое быть понятым, нужным и принятым. Уильяма никто и никогда не принимал таким, каким он был на самом деле. И он не верит, что его может кто-то ценить и быть к нему неравнодушным. С самого детства его бранили за исключительность, ненавидели за развитость, дразнили и издевались. Помню, как-то брат поспорил с преподавателем в пансионе, ему было лет пятнадцать, и на выходные вернулся домой со сломанным носом. Он всячески отнекивался, но я взял дело в свои руки и взыскал с преподавателя хорошую сумму за нанесение вреда его здоровью. А он лишь «пытался доказать, что этот старый черт ничего не смыслит в органической химии»!

Я всегда старался защищать Уильяма, но защитить его от самого себя я, к сожалению, не могу. Мне удавалось вытаскивать его из клубов, где в неограниченном количестве употребляли опиум, заставлять его не принимать кокаин и бросить это губительное занятие, заниматься полезной деятельностью, противясь бесконечной и поглощающей скуке. Но я не мог заставить его разлюбить.

Если бы я мог – я бы все равно не стал. Брат должен был понять, что чувства существуют, и что он тоже может их испытывать. Даже если твое сердце разрывает без взрывчатки, даже если твоя голова перегружена мыслями, ты ничего не можешь сделать, Уильям. Тебе придется это пережить. Мне иногда казалось, что мы не те люди, которые достойны долгой и счастливой жизни в любви и здравии. Ты – ребенок, нуждающийся в заботе, но моя забота не та, которая тебе нужна. Тебе нужен он.

Проведя на Глочестер-плейс не меньше пяти часов, я прочитал книгу и пролистал несколько энциклопедий, занялся бумагами по работе и даже побеседовал с миссис Эддингтон, угостившись простым, но сытным луковым супом. К тому моменту, как часы на каминной полке показали восемь вечера, внизу скрипнула входная дверь. Тьма уже давно опустилась на Лондон, желтыми зевами бросались в глаза окна домов. Я долго смотрел на виднеющуюся громаду Собора Святого Павла, чернеющую на фоне темно-синего неба, сплошь затянутого грузными тучами.

Я обернулся и сказал:

– Добрый вечер, Джон.

Уорренрайт был удивлен. Должно быть, он не ожидал моего появления.

– Здравствуйте, Адам. Уильям дома? – он знал, что я никогда не наношу визиты брату без причины.

– Дома, – подтвердил я и, подойдя к креслу, взял со спинки свой пиджак. – Он спит.

Джонатан неуверенно кивнул. Прежде чем попрощаться и уйти, я произнес:

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, Джон.

Покидая Глочестер-плейс, оставляя спящего Уильяма и вернувшегося Джонатана, я был совершенно убежден в том, что моему брату не хватит смелости и уверенности в себе, чтобы признаться в пережитом страдании, но хватит сил, чтобы не загубить в себе эту любовь. Что-то мне подсказывало, что Джонатан Уорренрайт по какой-то неизведанной мне причине ее действительно достоин.

========== Дневник Уильяма Холта: «Сознание» ==========

Провалившись в дрему, а после и вовсе крепко заснув, я обнаружил себя в богато обставленной комнате. Она являла собой каменную залу, на стенах которой висели шпалеры с изображениями различных мифологических мотивов.

Я медленно вошел, рассматривая убранство, но не особенно подмечая детали, поскольку все казалось несколько смазанным – мне все время чудилась некая дымка, туманная завеса. Присев в кресло около камина, в котором вовсю полыхало пламя, я стал ждать. Конечно, у всего есть логическое начало, и было точно известно, что все было не зря. Я доверял своему подсознанию, а потому принимал на веру все его выходки. Мое ожидание продлилось недолго. За спиной я услышал шорох одежд, а на плечо мне легла узкая, украшенная кольцами длиннопалая ладонь. Прозвучал тихий, но глубокий и красивый голос:

– Здравствуй, Уильям, – фигура приблизилась ко второму креслу, стоявшему ровно напротив того, в котором сидел я сам, и опустилась в него. – Наконец-то я могу тебя разглядеть.

– Здравствуй, – ответил я собеседнику, сосредотачивая взгляд на глазах цвета хризопраза. – А я тебя, Вильгельм.

– Чаю? – он широко улыбнулся и кивнул на поднос, на котором дымились две чашки крепкого и ароматного напитка. – С чабрецом.

– С удовольствием, – я принял одну из рук Хованского. – И все-таки это ведь всего лишь сон.

– И, замечу, твой сон, – Вильгельм пригубил чая и добавил: – Англичане знают толк в согревающих напитках.

– Ты – создание моего воображения, призрак из прошлого или часть меня? – наконец-то у меня появилась возможность спросить у Вильгельма лично о том, что интересовало меня еще с того самого дня, как я увидел колдуна, человека в черной вуали у костра, предвещающего мне возвращение воспоминаний о смерти.

– И то и другое, – Вильгельм помедлил, выдержав паузу, – но, если быть предельно точным, если это вообще возможно, я – воспоминание твоей души. Я не настоящий, но в то же самое время я – это ты.

– Почему ты пришел? – чай и правда был восхитительным, я расслабился и смог спокойно погрузиться в разговор, разглядывая собеседника. У Вильгельма были аккуратные кудри до плеч, звенящие золотые серьги и безумно зачаровывающие глаза. Не сказал бы, что обладал такими же.

– Ты сам знаешь ответ на свой вопрос, разве нет? – Вильгельм вздохнул и покачал головой, отставил чашку на подлокотник кресла и обратился в разговор полностью. – Я та часть тебя, которая знает Иона, как самого себя. И видеть то, как ты страдаешь, зная, что ты делаешь это напрасно, я не могу.

– Напрасно? – я сделал еще глоток чая и опустил глаза, всматриваясь в свое отражение в воде.

– Неужели ты думаешь, что он поступится тобой, – он вновь сделал паузу; снисходительная усмешка тронула его губы, – и мной?

– Он любит тебя, Вильгельм.

– А теперь послушай меня, – Хованский нахмурился и напряженно уставился на меня. – Он приехал за тобой в твой город, в твою страну, выбрался ради тебя из замка, в котором был заточен более трехсот лет из-за проклятия, которое ему пришлось принять из-за меня. Он горит страстью к тебе и сдерживается, чтобы не скомпрометировать твою честь. Он обещает защищать тебя, он позволяет тебе ставить над ним эксперименты, он предлагает остаться с ним ночевать, когда ты себя плохо чувствуешь, чтобы не волноваться о тебе! И после этого ты заявляешь мне, что он любит не тебя? – Вильгельм хмыкнул, скривил губы и качнул головой. Серьги негодующе зазвенели.

– Не думаю, что заслуживаю, – я наконец-то сказал это вслух, пускай и призрачному собеседнику своего сновидения. – А ты заслуживал его?

– Я знал и знаю себе цену, Уильям, – Вильгельм разом оживился и расцвел в улыбке. – И, поверь, мы оба заслуживали друг друга.

Я поджал губы и выдохнул.

– Только, – Хованский продолжил, – не разочаровывай меня. Как эти три ночи.

– Что? – я был удивлен. Вот в чем крылась причина его появления.

– Уильям, – назвав меня по имени вновь, он заставил внимать каждому его слову. Была это магия или мое воображение – едва ли я мог разобрать, но это сработало, – ты слишком себя не любишь. Хотя слово «слишком» не лучшее. Я всегда считал, что достоин его любви, что я достаточно хорош для него, как и он для меня. Тебе необходимо понять и осознать, что ты достоин Иона.

Я задумался над его словами. Мы провели в молчании с минуту. Он продолжил:

– Рассмотрим ситуацию, приключившуюся с вами на том приеме, – Вильгельм запустил пальцы в отросшие кудри. – Ион был бесконечно голоден, был вне себя и совершенно не воспринимал реальность. В тот вечер он был не более, чем зверем. – Хованский откинулся на спинку кресла. – Ему хотелось утолить жажду крови, которую, я напомню, он заимел не без моей помощи. И там была женщина. Не молодая, но и не иссушенная жизнью. От нее приятно пахло оливой и петигреном, ты ведь чувствовал этот запах. Но у нее был явный недостаток.

– И какой же?

– Она не ты. И аромат ему нравится иной.

– И какой же? – я решил сделать еще несколько глотков чая. Это успокаивало.

– Нежный, весенний аромат розового пиона.

– Пожалуй, я об этом даже знаю.

– Уильям, ты разговариваешь со своим подсознанием. Тебя не должны удивлять мои слова.

– Ты прав, – я согласился со словами предшественника и окончательно допил чай. – И к какому выводу ты ведешь?

– Она не ставится ни в какое сравнение с нами! Он любит тебя, и пока ты не поймешь, что достоин его любви, ты ни на шаг не продвинешься в отношениях с Ионом. Хватит бессмысленных страданий! Покажи ему, что ты лучше, что ты принадлежишь ему. Что ты верен ему, что простишь его! Если ты его не простишь, он себя не простит. Я ни за что не поверю, что он пошел против своего слова и против закона «не прелюбодействуй».

– Прелюбодеяние?

– Он считает подобное супружеской изменой.

– Думаешь, он вернется домой? – кажется, в моем голосе прозвучала надежда.

– Он уйдет, только если ты сам прогонишь его. Он правда любит тебя. И ты это знаешь. Если бы не знал, стал бы я говорить тебе это?

– И правда, – я нахмурился.

– Когда ты приболел после ритуала, он заботился о тебе. Я бы никогда не подумал, что суровый и жесткий господарь Валахии Ион I станет приносить кому-то в постель чай с лимоном. Но я не мог не заметить другого…

– Чего же? – я изогнул бровь, борясь с тем, чтобы ответить самому. Ведь я знал, о чем Вильгельм хотел сказать.

– Как из Иона I мой господарь Валахии стал Джонатаном Уорренрайтом. Ты же, Уильям Холт, наконец-то узнал, кто такой Вильгельм Хованский и почему у тебя глаза цвета хризопраза. И ты совершенно неправ, Уильям, что твои собственные недостаточно хороши. В Карпатах вы были дальше друг от друга. На расстоянии трех веков. Теперь вы близки настолько, что осталось сделать последний шаг, чтобы стать единым целым, – Вильгельм тепло улыбнулся. – И вся вечность у ваших ног.

– Смогу ли я стать таким же, как ты для него? – я задал вопрос, казавшийся мне несколько несуразным после столь вдохновенной речи.

– Тебе не нужно становиться мной, Уильям. Будь собой, – Вильгельм вздохнул. – Деятельным. Скучающим. Неугомонным. Шумным. Живым. Я – его прошлое. Ты – его будущее. Мы – его настоящее. В любом случае, хватит лишний раз уничижать себя мыслью о том, что ты недостаточно хорош. Если ты действительно его любишь, не смей отдавать его никому!

– Он ведь и не хочет быть «отданным» кому-либо, – наконец-то меня осенило.

– Браво, Уильям, ты просто сама проницательность! – Вильгельм язвительно процедил. – Даже если он поступился своим словом, будь разумнее и дальновиднее, и не позволяй разрушиться тому, что уже живет и растет между вами. Я знаю, что такое отдать жизнь за то, чтобы быть счастливым и быть вместе с любимым человеком, что в большинстве случаев равноценно друг другу. Впрочем, мы все ошибаемся.

– А где ошибся ты?

– Я был умен и хитер, но не понимал, что моя колдовская натура и любовь Иона ко мне станут не просто препятствием, а моим приговором. Нашим приговором. Конечно, ожидать того, что бояре примут нового господаря, было глупо, учитывая количество переворотов и восстаний, но ему удалось на некоторое время взять Валахию за упряжь, хотя и самому пришлось закусить удила. Но, знаешь, Уильям, за все это время я понял только одну простую истину, осознал ее и принял.

– И какую же?

– Единственная и самая важная вещь в жизни, которую ты поймешь и осознаешь, которой ты научишься – это любить и быть любимым в ответ. У жизни нет смысла. Мы сами придаем ей смысл. В какой-то момент вся жизнь сосредоточилась на нем.

– Поэтому ты мертв.

– Именно.

– Потому что ты выбрал любовь.

– Потому что, если бы он умер, нашей любви бы не было.

– Теперь я понял, – я кивнул самому себе. – Ты позволил убить себя, зная, что если убьют его, то ты сам больше не сможешь жить. Ты знал, насколько он силен, чтобы продолжать жить одной только надеждой. Его верность…

– Безгранична.

Я поднялся из кресла, поставил чашку на подлокотник, и расправил плечи.

– Мне, наверное, уже пора.

– Надеюсь, ты не забудешь наш разговор по пробуждении, – Вильгельм улыбнулся, поднялся из кресла вслед за мной, шелестя тканями. Он положил ладонь мне на плечо и сжал пальцы.

– Не обещаю, но постараюсь, – мы кивнули друг другу, я повернулся к нему спиной и прошел к дверному проему, чтобы покинуть воображаемую комнату, но он меня окликнул.

– Уильям! – Вильгельм отпил чая из своей чашки и сказал: – Нет ничего более приятного, чем чай. Он согревает не только тело, но и душу.

Я проснулся в десятом часу вечера. Чувствуя себя разбитым, с больной головой, по уши закутавшийся в одеяло, я наконец-то вылез из кровати и явил себя белому свету. Умывшись ледяной водой, чтобы снять с лица отек от долгого сна, хорошенько расчесавшись и одевшись в приличную домашнюю одежду – белую пижаму в тонкую полоску и излюбленный голубой шелковый халат, – я вышел в гостиную, где застал причину моих печалей. Стараясь не думать, запрещая себе переживать вновь и вновь, я сделал глубокий вдох и подошел к креслам у камина. Прекрасно помня весь призрачный и воображаемый разговор с Вильгельмом, чьи слова и доводы казались мне донельзя логичными, и поймав взгляд голубых, как цветки горечавки, глаз, я произнес, изгибая губы в теплой и спокойной улыбке:

– Добрый вечер, Джон. Чаю?

========== Дневник Уильяма Холта: «Верность» ==========

К первому декабря нашей с Джоном традицией стало провождение вечеров за занятиями французским языком, распитием чая и травяных настоев, чтением редких книг и полным игнорированием произошедшей истории с графиней фон Штосс. Ее имя никогда не упоминалось, тема ненавязчиво опускалась, и мы были предоставлены исключительно обществу друг друга. Я выбрал несколько книг и один-единственный учебник, чтобы рассказать Джону об основах романского языка: о временах, об определенном и неопределенном артикле, о родах существительных и спряжении глаголов. Объяснение французского языка как системы заняло у меня около часа. Он внимательно меня слушал, но ничего не записывал, и я поразился тому, что на мою просьбу перечислить основные пункты моей своеобразной лекции, Джонатан повторил все едва ли не слово в слово. Я был положительно впечатлен. Мы занимались за чаем, сидя в креслах у камина, и часто я находил себя сидящим на подлокотнике чужого кресла, прижавшимся к плечу своего «ученика». Он обладал исключительными способностями к языкам, и, как я узнал позже, владел румынским, немецким, английским и латынью. Старорусский язык он знал плохо, помнил только отдельные выражения и слова, которым его учил Вильгельм. Почему-то я до тех пор не мог соотнести себя с ним и признать то, что мы были одним человеком, что именно я учил его.

Я внял словам Вильгельма. Я твердо решил никогда не отпускать Иона. Потому что это – правильно. И только так быть должно. Не для того я умирал в прошлой жизни, не для того я проживаю новую.

Пришел новый вечер. И вновь я оказался на подлокотнике его кресла с книжкой в руках. В квартире было тихо, чай с мелиссой и чабрецом, лимонными засушенными дольками и васильками стоял на столе; в камине потрескивали дрова, и в комнате было так тепло, так уютно, что я наконец-то ощутил себя дома. Джонатан читал рассказ из книжки на французском – спустя несколько занятий у него хорошо начало получаться. Я объяснял ему структуру предложения: находил подлежащее и сказуемое, выделял постпозицию определений и указывал на употребление артиклей, предлогов. Его внимательность и сосредоточенность, отражавшиеся на лице, делали его еще более красивым. В действительности я не был абсолютно уверен в своих действиях, но решил постараться сделать все возможное, чтобы этот мужчина был моим. Как минимум потому, что я этого хотел сам. Внутри меня проснулось собственничество, ведь Ион и был моим. Всегда был только моим. И чтобы я был хуже какой-то женщины! Может быть я и правда в чем-то ей уступал? Даже если так, я не позволю самоуверенной вдове отнять у меня этого древнего и соблазнительного, как сам Дьявол, мужчину.

Что-то явственно изменилось в моем сознании. Я стал чувствовать и думать, двигаться и даже разговаривать иначе. Теперь же я ощущал себя рядом с Джоном намного более уверенно, словно бы наконец-то занял место по его правую руку. Пускай, он не был больше господарем Валахии, а я не был его советником, это место принадлежало мне по праву. Сидя рядом, я чувствовал запах ветивера. Теплый, как листья табака, древесный аромат, обладающий дымными нотами, окутывал меня, как уютное одеяло. Я прикрыл глаза, слушая, как Джон читал рассказ про блудного мальчишку на улицах Руана, ощутил прикосновение его затылка к моему плечу. Вечер был слишком хорошим, чтобы быть настоящим. Как с рождественской открытки. Не хватало только огромной ели, украшенной кучей игрушек из разноцветного стекла, и пудинга.

Проследив ладонью предплечье Джона, я накрыл его пальцы, сжимавшие книгу. Он перестал читать. Отложил ее второй рукой, сжав мою, как тогда, в парке. Поймал. Только не нужно было ловить, я бы и не отпустил. Я сомневался в том, что делал, но не колебался. Мысли и слова Вильгельма оказали на меня большое влияние, заставили по-другому посмотреть на всю ситуацию, и несмотря на то, что отношения между нами были частью мира чувственного, я смог провести точный анализ и прийти к логическому, удовлетворяющему выводу. И, черт возьми, я решил во что бы то ни стало сказать ему то, что уже решил для себя. Уткнувшись носом в его висок, я произнес:

– Разреши мне себя любить.

Джонатан озадаченно посмотрел на меня, но пальцев не разжал. Я добавил:

– Если ты мне откажешь, я приму, – я выдержал паузу, – но не отпущу. Не для того я был мертв больше трех сотен лет, – серьезно смотря на Джонатана, я сжимал его пальцы так сильно, что любому человеку стало бы больно.

– Адам Лоницер был выдающимся немецким математиком и физиком, – ответил Джон, чем по-настоящему меня изумил.

– И что это значит, Джон? – я выразительно на него посмотрел, что вызвало у Уорренрайта крайне довольную улыбку.

– Было бы слишком заурядно сказать тебе сразу. Слишком просто, не находишь?

– Джон! – я нахмурился и даже как-то обиженно уставился на него.

– У тебя есть один час.

– А что потом? – все внутри меня сжалось, вновь проснулась та неуверенность, которую я всячески старался подавить.

– А потом загадка станет еще сложнее.

– Дьявол! – я выругался и покачал головой. – Я к тебе со всей серьезностью, а ты мне сыплешь загадками, – тяжело вздохнув, я встал с подлокотника и налил себе чаю.

– Спасибо за комплимент, – он довольно ухмыльнулся.

Я подошел к окну. Пошел первый снег. Климат в Лондоне был достаточно мягким, чтобы мы видели снег несколько раз за зиму. И все-таки вечер был просто замечательным. Почти в полночь на улице не было практически никого. Редкие прохожие торопились, а потому скрывались из виду практически сразу, лавки были закрыты, в окнах домов уже не горел свет. Громады вертикалей Лондона не было видно из-за нависшего смога коптящих труб и низких черных туч.

– Уильям, – услышав голос прямо у себя за спиной, я повернул голову, давая Джону знать, что я его слушаю, – сыграй на скрипке. Ты давно не играл.

Я посмотрел на пюпитр, где заместо партитуры стояла общая тетрадь с моими записями, поджал губы и вздохнул. Джон был прав. Подойдя к столу у софы, я взял в руки футляр с моей возлюбленной. Положив кофр на второй стол, что стоял у окна, я аккуратно вытащил из него смычок. Бережно подкрутив винт – натянув волос, – я натер его канифолью. Настраивая скрипку, я размышлял о том, что мне хотелось бы сыграть. На что-то свое не было особенного желания, да и основная масса всех моих композиций не была дописана. Не будучи профессиональным музыкантом, я по-настоящему любил скрипку, любил проводить за ней целые дни и вечера, и даже ночи. Мне не хотелось, чтобы звук угас, а потому я не стал прижимать нижнюю деку музыкального инструмента, используя небольшую подушечку, однако, моя ключица мне этого не простила. Монтоньерка заняла свое привычное место. Я начал играть.

Первый скрипичный концерт Моцарта в си-бемоль мажоре как нельзя хорошо дополнял столь уютную и домашнюю атмосферу на Глочестер-плейс. Несмотря на то, что это было произведение для оркестра, я давно уже выудил из него партию скрипки. Мне нравилась венская классика. Музыка Моцарта оставляла в душе приятное и светлое. Джон стоял рядом и слушал, а мне становилось так легко и свободно, словно бы невидимый груз на моих плечах попросту исчез. Я растворился в музыке, как сахар растворяется в горячем чае. Глупое и обыденное сравнение для дипломированного химика, но по-другому я не мог описать свои чувства. Не силен я в красивых речах. Теперь я не думал ни о чем. Закончив играть аллегро модерато, я приступил к своему собственному этюду, который писал последним.

Когда я отложил скрипку в футляр и закрыл его, то повернулся к Джону с улыбкой. Мне наконец-то было спокойно. И да, я разгадал его маленькую загадку, показавшуюся мне куда более трудной, чем было на самом деле.

– Лоницера, Джон, – я победно вздернул голову, – это латинское название цветка. В легенде об Абеляре и Элоизе он обвил надгробия, означая вечную любовь; в сказании о Тристане и Изольде жимолость являлась символом возвышенности, поэтичности и, что самое главное, – я выдержал короткую, но необходимую паузу, – верности.

Джон улыбнулся в ответ.

Мы смотрели друг на друга и, пожалуй, выглядели совершенно забавно, пока улыбались вовсю, не отрывая взгляда. А потом я шагнул ближе, положил ладони на его грудь, цепляя пальцами белый хлопок, и произнес:

– Я помню боль ран, текущую по моему лицу кровь из провала глазницы и то страшное колдовство, которое сделало тебя таким, – нахмурившись, я тяжело вздохнул. – Ты простишь меня, Ион, за то, что сделал с тобой? – теперь я окончательно понял, что мое сознание не просто обращалось к воспоминаниям из прошлой жизни, а всецело перенимало их.

– Ты просишь прощения, Уильям, – он качнул головой, – но не тебе его просить.

– Нет, Ион, – возразил я, – именно мне.

– Кто любви не знает, тот не знает горе? – он невесело усмехнулся.

– Терновник всегда цветет. Терновник всегда опадает, – я взял его лицо в свои ладони. – Ты поклялся мне, когда он сбрасывал свои цветки, что будешь верен мне, что никогда меня не предашь.

– Я никогда не нарушал своего обета, – Джон посерьезнел, но вместе с тем на его лице проступало изумление. – Ты вспомнил все.

– Я перешел край вечности, чтобы снова стоять рядом с тобой, – я все также смотрел в глаза Джона, – мой господарь. И не собираюсь уступать это место никому иному. Ни мужчине, ни женщине, ни самому Дьяволу.

– Все в этом мире – преходящее.

– Но не для нас. Мы никогда не уходили за грань, находясь где-то между любовью и смертью, – я усмехнулся. – Поклянись мне вновь, – пристально смотря на Джона, я взял его за руки. – Если гореть в Аду, то обоим; если видеть, как меняется мир, то вдвоем; если рушить порядок и законы природы, то вместе! – я сжал его пальцы со всей силой. – И всегда, что бы ни случилось, ты будешь меня любить.

– Ты действительно готов разделить со мной общую вечность? – Джон был исключительно сосредоточен. – Бежать от света, быть проклятым на вечную жизнь?

– Я не повторяю дважды, мой князь, – я широко ощерился. Расстегивая воротник рубашки и отводя его в сторону, я шагнул еще ближе, наклоняя голову к правому плечу.

Джон проследил линию шеи, от чего по телу пробежала дрожь. Прохладные прикосновения его пальцев резко контрастировали с теплой кожей. Он прикоснулся губами, прихватывая ее, обвивая руками мою талию, и вместо острых – как мне думалось – зубов я ощутил только влажный язык и совершенно нежный поцелуй. Мой разум был бессилен. Он оторвался лишь за тем, чтобы произнести:

– Я изловчался и лукавил, ведь дитя это силой взять было невозможно, – Джон улыбнулся и огладил мою щеку ладонью. И ко мне пришло осознание.

– Ты специально это сделал! – когда до меня дошел смысл сказанных им слов, я просто потерял дар речи. Я был поражен до глубины души.

– Ты сам сказал мне в Театральном Фойе, что нет удовольствия в глотании лакомства без смаку, – Джонатан победно ухмыльнулся. Он поправил мои кудри, заправив несколько прядей за уши. – Я рад.