Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Теперь Вильгельм был обнажен передо мной в самом прекрасном из смыслов – наг душой и чаяниями, он отпустил себя, позволил себе наконец-то позабыть на несколько мгновений о том, кем он являлся, и какая ноша лежала у него на плечах, отдаваясь мне всецело, доверяясь совершенно неотвратимо. В миг единения он замер в моих руках, и я мог поклясться, что слышал гул его сердца, стремительный, словно у иволги. Он привлек меня, отчаянно целуя, покуда хватало воздуха. Горячность нашего дыхания опаляла губы, шею, плечи, мы были едины в нашей страсти, казалось, что Вильгельм жаждал врасти в меня кожей – и я хотел не меньшего. Как он был прекрасен, влекомый ко мне, будучи уже ближе, чем кто-либо до сегодняшней ночи. Подавался навстречу, вился в моих руках, изгибался и таял, как легкоплавкий металл, млел, словно юная девушка, только вкусившая удовольствие плотского единения, но в то же самое время он был напорист и настойчив, оставляющий алые следы на моей шее, несдержанный в своих стонах, дышащий тяжело, впивающийся в мою спину ногтями до отметин. Он желал принадлежать мне, и он принадлежал, этот вечно холодный и спокойный князь без княжества в моих объятиях превращался в темпераментного и бесстыдного любовника.

Жадное пламя жертвенного костра в глазах Хованского сменилось теплом огня лампады, когда наше желание было умиротворено. Когда мы возлежали на постели, он смотрел на меня искренне, казалось, больше не боясь показать истину, пусть она была ясна для нас обоих.

– Я ни с кем не был до этого, – мягкое дыхание согревало мои ладони, что держал в руках своих Вильгельм, с безотчетностью неторопливо оглаживая их пальцами. – Ни с мужчиной, ни с женщиной.

Я дотронулся рукой до его волос, из которых вновь выбился непокорный черный локон, и нежно огладил их.

– Я знаю, – молвил я, вызывая у Вильгельма лукавую улыбку. Он ластился к моей ладони и затем прижал ее к своим губам. Мой, заявлял я в собственных мыслях, а теперь это объявлял Хованский.

Вильгельм прошел различные испытания своей верности моему государству, моим делам, и соответственно, как один из советников, был предан мне. Однако теперь сердце мое безвозвратно было наполнено безбоязненным доверием Вильгельму – таким, каким еще никто в душе моей не был удостоен.

Ведь доверять всецело можно лишь тем, кто по-настоящему любит тебя.

========== Записки Адама Холта: «Дела семейные» ==========

Я всегда считал написание мемуаров занятием глупым и бесполезным, энергозатратным и трудоемким, только отнимающим время, которого и так не достает. Но сейчас я уверен, что запись подобного рода наблюдений может возыметь действительно существенное значение, хотя надеюсь, что подобного не произойдет. Месяц назад я отправил Уильяма, что представлял собой массу из недовольства и фатальной скуки, приправленной угнетенностью из-за абстинентного синдрома после прекращения приема кокаина, в Румынию вместо одного из юридических консультантов. Он смыслил в юриспруденции подобного рода достаточно плохо, чтобы это вызвало у меня некоторые опасения, но своевременная подготовка к поездке и несколько достойных книг помогли восполнить пробелы. Отправляя его в далекое и долгое путешествие, я надеялся, что Уильям сможет развеять свою вездесущую скуку, которая изводит не только его самого, но и всех попадающих в зону поражения. После того как не стало Грегори, я чувствую себя совершенно усталым, а потому, стараясь совместить правительственную деятельность и заботу о младшем брате, не преуспеваю в последнем, а это меня совершенно не устраивает.

Уильям отсутствовал дольше положенного, но, как мне удалось выяснить, причиной тому послужила резкая непогода, обрушившаяся на замок, где он и пребывал всё это время. Брат вернулся неожиданно, не сообщив об этом ни одной живой душе, а потому первую весть я получил от его домовладелицы миссис Эддингтон, что сдавала брату квартиру на Глочестер-плейс. Она чрезвычайно была обеспокоена тем, что за столь короткий срок мой брат похудел и осунулся. Безусловно, за ним подобное было замечено не раз, но она отметила странный взгляд, устремленный в себя, и непроглядную задумчивость. Он был молчалив и тих, заперевшись в комнате, не желая даже выпить чашку чая, Уильям весь обратился в книги и собственные мысли. Он выглядел болезненно, и можно было подумать, что взгляд, коим он смотрел на всё вокруг изменился до неузнаваемости из-за какого-либо чрезвычайного происшествия, о котором я и понятия не имел. Черт возьми, Уильям! Во что ты снова вляпался?

Брат, ты учился в одном из лучших университетов Великобритании, в Оксфорде, и стал дипломированным химиком, что нашел отдушину в синтезировании веществ, в изучении их природы и смешении различных реагентов. Уильям, чего тебе не хватает в жизни, я все так и не смог тебя окончательно понять. Ты умен, даже слишком, непоседлив, как дитя, и совершенно себе на уме. Что заставило тебя вновь отдалиться от мира и запереться в комнате, изучая нечто неизвестное, непознанное тобой, что заинтересовало твой разносторонний ум в этой поездке в одну из самых загадочных стран, неизведанных и далеких от Британских островов?

После того как родители оставили нас, ты – единственный, о ком я могу позаботиться. Грег, человек, что был мне любимым и одним из самых дорогих, тоже ушел в мир иной, если он, конечно, существует, во что ни ты, ни я никогда не верили в силу наших безбожных убеждений, и я не готов потерять еще и тебя. Ты считаешь меня докучливым старшим братом, но знаешь ли ты, каково это – понимать, что в этом мире у тебя больше нет ничего иного? Только ты, братец мой, и Великобритания, но даже Ее Величество королева Виктория и страна не значат для меня столько, сколько твое благополучие. Я всегда действовал в твоих интересах, хотя многое тебе претило, и ты всячески старался отнекиваться и стремился прочь от моих советов и указаний, считая, что я лишь пытаюсь тебе досадить, и я очень надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь, что за этим стоит нечто большее, нежели просто желание насолить.

23 октября 1895 г.

Я озадачен. Уильям ведет себя странно даже для самого себя. Он мечется из угла в угол квартиры, всё время повторяя себе под нос названия минералов и теребя в пальцах какой-то кулон, о котором я не знал. На мой вопрос, откуда он достал подобную вещицу, Уильям только отмахнулся и бросил, что это сувенир из Румынии. Он носится по квартире, разбрасывает книги в откровенном припадке какого-то забвения, что случались с ним лишь, когда Грегори предоставлял ему нераскрытые дела Скотланд-Ярда, кои приводили в величайшее отчаяние всевозможных детективов и инспекторов. Покуда его развитой ум – ум аналитика – помогал составлять исключительные причинно-следственные связи, Уильям погружался с головой в криминальную жизнь Лондона. Но что заставило его теперь поступать подобным образом? Взбудораженный, потерявшийся в собственных мыслях, не замечающий ничего на своем пути и пропускающий любые слова мимо ушей. Нет, Уильям не был бы Уильямом, если бы не вёл себя, как подобает истинному безумцу или гению, но даже я был несколько удивлен.

Не далее, как сегодняшним утром, прибыло известие, что старый граф, к которому я послал брата, скоропостижно скончался в своем замке, все-таки перечислив немалую сумму за приготовленный для него дом в предместьях Лондона. Не была ли связана эта новость с тем, что Уильям суетился, словно был не в своем уме? В Лондон должен был явиться наследник, племянник, если быть точным, графа, к кому и перешло всё баснословное состояние и недвижимость.

Застывающий в оцепенении и вглядывающийся в никуда, бросающийся прочь из комнаты и обратно, обмякающий в кресле и сжимающий голову, словно ту разрывало на части, зажмуривающийся, брат вызывал во мне самое что ни на есть настоящее беспокойство.

7 ноября 1895 г.

Я встретился с доктором Джонатаном Уорренрайтом, чтобы решить несколько юридических вопросов, которые он хотел обговорить лично со мной, поскольку узнал от отходившего Иона фон Штауффенберга в мир иной, что именно я направил к нему так называемого консультанта, а потому ему бы хотелось выяснить каким образом произойдет вступление в наследство. Поскольку очередь наследников обрывается до племянников и племянниц, у него возникло много вопросов в отношении того, возможно ли будет наследовать особняк, но я лишь сказал, что приложу возможные усилия, однако на это понадобится время. Доктор Уорренрайт, безусловно, согласился, но озадачился проблемой того, где же ему стоит жить до тех пор, пока он не вступит в наследство.

Повинуясь лучшим намерениям, я сказал ему, что мой брат живет совершенно один, снимая квартиру на втором этаже в доме самой прелестной и благонамеренной старушки. Его заинтересованность не знала предела, а я чрезвычайно надеялся, что подобным образом смогу отвлечь Уильяма от того, что вводило его в крайнюю степень безрассудства.

Миссис Эддингтон, встретив меня на пороге, сразу же запричитала о том, что брат практически не ест и не пьет ровно с того момента, как вернулся из своего путешествия, сидит в своей комнате или гостиной и в последние несколько дней, после получения некой посылки, буквально зачитывается книгами на неизвестном тому языке и не выпускает из рук какое-то письмо. У него помешательство, но вы же знаете Уильяма, если что-то его увлекает, то едва ли его возможно вырвать из подобного умопомрачения, хотя он всячески старается доказать, что он совершенно здоров и подобная бесноватость имеет положительно достойное происхождение, говорила она.

Но я встретил его совершенно спокойным, словно на него наконец-то сошло озарение, и он облёк свою мысль в слова, высказал её и пришел в равновесие. Но всё оказалось куда прозаичнее и неприятнее, чем могло быть.

Пузырек, что ранее был полон прозрачной жидкости, стоял на его рабочем столе между кипой бумаг и книг, канцелярских принадлежностей и прочей ерунды. Он бликовал в свете начавшего заходить солнца, капли переливались, оставшиеся внутри, стекая по стеклянным стенкам на дно. Левая манжета была завернута, Уильям даже не потрудился его опустить, хотя его уведомили о том, что я собираюсь нанести визит.

Он дышал глубоко, лежа с закрытыми глазами на софе, заботливо укрытый одеялом, поскольку Миссис Эддингтон прекрасно знала о его наклонностях и слабостях, но ничего не могла с этим поделать. Холодность, с которой Уильям относился к любым наставлениям относительно употребления кокаина, была сродни арктической, а потому, сколько ни пытались его образумить как я, так и Грегори, это не возымело никакого успеха. Семипроцентный кокаин был для него проводником света, помогал выстоять перед водопадом мыслей, что обрушивались на него единым потоком, не позволяя увидеть среди них ту единственную, в которой и заключалась истина, какой бы она ни была. Прояснение сознания, губящее его разум, казалось для брата в подобные моменты исключительной благодатью. Надеюсь, что общество доктора действительно пойдет ему на пользу.

Уильям открыл глаза и посмотрел на меня, вздохнул и снова закрыл глаза. Сколько раз я видел его в течение всего того времени после возвращения в Лондон, он всё время носил на шее кулон. Как бы мне хотелось знать, что с ним произошло в далекой стране, но братец мой не ответит же, уйдет от вопроса и не удостоит меня ничем, кроме презрительной усмешки или пренебрежительного жеста.

Он не притрагивался к любимой скрипке с самого возвращения, на пюпитре заместо нот стояла рукописная тетрадь с различного рода заметками, но стоило мне только подойти и взглянуть, как Уильям сурово запретил мне приближаться к его вещам. Он, даже пребывая в состоянии эйфории, защищал свое жилище от меня, как зверь защищает свое логово. Пронзительный взгляд серых глаз, прозрачных, был устремлен на меня с легким отвращением, особенным, предназначенным только лишь мне одному.

Обсудив заранее с миссис Эддингтон вопрос о новом постояльце, я был удовлетворен тем, что она не имеет ни мысли против его появления. Стоило ли рассказать об этом Уильяму заранее? Но все-таки я решил не вмешиваться, поскольку элемент неожиданности мог сыграть на руку, а состояние, в котором Уильям находился, не предполагало под собой деловой или задушевной беседы, хотя последних, впрочем, у нас не было и в помине.

Я видел, как его эйфория начинала сменяться раздражением и угнетенностью, а тело наливалось усталостью. Вложив стеклянный шприц для подкожных инъекций в несессер на столе, закрыв его и убрав туда, где он всегда лежал, я присел в кресло около камина и стал ждать.

========== Дневник Уильяма Холта: «Здравствуйте, доктор» ==========

После возвращения из Румынии я совершенно не могу найти себе места. Мечусь туда-сюда по комнатам, как безумец, разбрасываю вещи и тем самым только внушаю миссис Эддингтон точное представление о том, как я веду себя в припадке абсолютного помешательства. Я, конечно, предполагал, что меня занесет в чрезвычайные дебри собственного разума, но не думал, что всё обернется таким образом. Слишком много мыслей посещали меня, слишком много догадок и рассуждений, порой совсем диких и невозможных, но я знал одно: все они имеют право на жизнь.

Будучи окруженным привычными вещами: книгами, лабораторными принадлежностями, кипами нот и разбросанной одеждой, склянками с различными ядами, я не чувствовал себя спокойно, как прежде. Англия была скучной, занудливой и строгой, и зеленая фея с опиумом в клубах являлись предпочитаемым увеселением, которое было мне чуждо, а потому «отвести душу» я не мог.

Всё, о чем были мои мысли – это граф. Граф с его мрачным замком и тайнами, ответы на которые я всё еще хотел получить. Уезжая из Лондона, я был скептически настроен в отношении любых мистификаций и оккультизма, не верил в существование духов и немертвых, легенды и мифы считал обыкновенными детскими сказочками, ведь наука для меня стояла превыше всего. Стоило моим убеждениям оказаться недостаточно стойкими против событий, что имели место в Восточной Европе, я, покинув ряд неверующих в подобные россказни, примкнул к тем, кто был скорее одержим, нежели мало-мальски неравнодушен.

Жуткие мигрени атаковали мою голову, стоило только ступить на землю Великобритании, сойдя с пароходного трапа. Слишком много мыслей роились в голове, бились о черепную коробку и изводили меня, как, пожалуй, никогда. А потом начались они. Реминисценции. От перезвона украшений до гулких стонов, отражающихся от каменных стен. Я стал слышать голос, взывающий ко мне, похожий на мой собственный и на чужой одновременно, мне чудились чужие глаза и полуулыбка в зеркале, но стоило только мотнуть головой, как туман рассеивался.

Это пугало и заставляло меня нервно расхаживать по квартире и пытаться найти ответы на вопросы, которые я даже сформулировать толком не мог. Мне хотелось выть от боли в висках. Я сжимал голову, сидя на полу и сжимая зубы, когда пульсация достигала своего апогея, а крик чужого отчаяния в моей голове превращался в мой собственный. До хрипа, до боли в горле и содранной слизистой. Единственным утешением моей боли стал морфий. А потом и кокаин. Излюбленный, семипроцентный. Я не мог есть, пить и спать, лишь только забвение наркотического дурмана, что просветлял мой разум, позволяло на мгновения забыть об этом кошмаре.

А потом пришла посылка.

К тому времени я уже был изможден. Постоянно носил на шее кулон, украденный из склепа, вертел его в руках, сам того не замечая, нашептывал ему свои мысли и, кажется, просто сходил с ума. Я принял коробку, полную книг и собственных вещей, что остались в замке графа. Стал ли я чураться ее как огня? Конечно, нет. Свою одежду я оставил в коробке, а вот книги и нежданное письмо выложил на стол, но не притрагивался к ним не менее суток. Любопытство разобрало прочитать письмо, потрепанное жизнью и временем, но, видимо, все-таки бережно хранимое. Сперва стоило бы сказать, что оно было написано на румынском языке. Я же румынский не знал. Но содержание письма поразило меня еще больше, чем тот факт, что я овладел иностранным языком, не заметив того. Письмо, принадлежавшее Вильгельму Хованскому, написанное для господаря Валахии Иона I, хранимое вот уже триста тридцать пять лет, оказалось в моих руках, рассказывающее историю любви и смерти двух людей, об одном из которых я точно знал, что он вовсе не мертв.

И после этого реминисценции вернулись снова. Смутные, но реалистичные. И вновь перезвон украшений! Только теперь моя головная боль стала еще сильнее, и с каждым новым приступом я стал не только кричать, но и впиваться в виски пальцами с такой силой, что у меня оставались царапины от ногтей и синяки. Невыносимо. Благо, миссис Эддингтон ни в один из инцидентов не было дома. Меня бы уже упекли в дом скорби.

Спустя две недели, что я потратил на изучение истории Румынии, в которой нигде не упоминался Вильгельм Хованский, кроме одного крошечного абзаца, как и Ион I, я исхудал на несколько фунтов и совершенно отвратительно себя чувствовал. Вечно раздражающий старший брат, что пытался опять за мной приглядывать, только ухудшал ситуацию. Я передвигался по квартире тенью, держал в пальцах кулон, поглаживал его и думал, думал, думал. Я не переставал думать ни на минуту. Подобное состояние было для меня привычным в моменты озадаченности очередным расследованием, подброшенным на мой стол инспектором Алистером, но Алистер мертв, а мой брат в негласном трауре, так что, полагаю, мое состояние у всех вызывало крайнюю озабоченность и кучу вопросов.

Я бы и сам обратился к доктору, если бы не абсурдность всех моих заявлений и нелюбовь к так называемым врачевателям. В конечном итоге я совершенно обессилел и заболел. Мой организм не выдержал ни постоянной нагрузки в виде непрекращающегося вычисления и работы мозга, ни приема наркотических веществ, ни абсолютного отказа от еды и воды. Я рухнул на месте, стоя со скрипкой у окна, наигрывая собственное произведение, которое обладало слишком явными турецкими мотивами, что в моем собственном творчестве ни разу не проявлялось.

Позвольте помочь, я доктор, послышалось мне, как только я начал приходить в себя, лежащий на софе со влажной хлопковой тряпицей на лбу. Перед глазами расплывалось чужое лицо, а потому я оставил попытки открыть веки полностью. Чужой голос казался чрезвычайно знакомым, вырванным из памяти долгими годами. Неужели какой-то старый друг Адама, мой однокурсник или же наш общий знакомый или родственник? Но у меня не было сил даже приоткрыть один глаз, не то, что пошевелить губами или же коснуться чужой руки, что аккуратно отсчитывала у меня пульс.

А после меня поглотил сон. Такой глубокий и непривычно тихий, ведь мысли, что не оставляли меня ночью, наконец-то отступили и дали мне возможность просто забыться. Небытие было прекрасно, дарующее долгожданное отдохновение и спокойствие. Я спал так долго, что проснулся только утром следующего дня в собственной постели. Ноябрь выдался прохладным, а потому я был накрыт теплым шерстяным одеялом, ведь в моей комнате не было камина, он располагался только в гостиной. С удовольствием выпив стакан воды, что услужливо был оставлен на тумбочке около моей кровати, я сел на постели и, поправив подушку, откинулся на нее в полусидячем положении. Категорически не хотелось двигаться.

В голове была приятная пустота. Но я заметил, что кулон отсутствовал, а потому переполошился. Неужели его украли? Но нет, он оказался оставленным около графина с водой, бережно вложенный в бархатный мешочек, словно кто-то специально озаботился о его пущей сохранности.

Я встал спустя несколько часов после пробуждения, накинул сверху только халат и вышел в гостиную, встал у окна и выглянул на улицу. Шел сильный дождь, и завывал ветер. У некоего господина слетел котелок, за секунду преодолевший внушительное расстояние по тротуару. Пребывая в своих мыслях, я не заметил миссис Эддингтон, что прошла в гостиную с подносом горячего крепкого чая с молоком и запричитала о том, что я совершенно себя не берегу, и как же замечательно, что рядом со мной теперь будет жить квалифицированный доктор, столь любезно согласившийся помочь ей с ее больным бедром и совершенно нерадивым юным постояльцем.

Доктор?

Марта Эддингтон не была бы собой, если бы не удалилась из гостиной с лукавой улыбкой, игриво передернув плечами, хотя определение «игриво» вряд ли подходило для женщины далеко за семьдесят, хотя она обладала выдающейся харизмой и восхитительным чувством юмора для столь чопорного общества.

Неужели то был тот самый доктор, который озаботился моим состоянием, стоило мне отключиться? Сосед. Я никогда не жил с соседом. Одно дело, миссис Эддингтон была моей домовладелицей, вечно причитающей о том, что она не моя домработница, живущей на первом этаже, но я и не предполагал, что вторую спальню в квартире на Глочестер-плейс когда-нибудь займут. Как недальновидно с моей стороны.

Меня чрезвычайно занимало то, что боли, возникшие из ниоткуда, так же меня покинули, хотя бы на одну ночь. Это казалось благословением, честное слово. Я развалился на диване с книгой по истории Румынии и не заметил, как спустя час моего чтения в комнате в одном из кресел у камина оказался человек, внимательно наблюдавший то, как я, поглощенный и увлеченный, не замечал ничего вокруг себя, углубляющийся в собственные мысли после прочтения каждого абзаца настолько, что меня не мог бы вернуть в реальный мир даже выстрел пушки или пуля, пролетающая у виска.

– Неужели книга настолько увлекательна? – он подал голос, и я оторвался от фолианта, с немым удивлением переводя взгляд на неожиданного собеседника.

– Не то что бы, – ответил я, медленно закрыв книгу и приподнявшись на софе. Я видел перед собой мужчину лет сорока, с аристократичной выправкой, волосами цвета пшеницы и глазами цвета горечавки. Слишком яркими для человека глазами. – Вы! – несдержанно воскликнул я, буквально подрываясь с места и бросаясь к нему.

– Я, – только и усмехнулся мужчина, – Джонатан Уорренрайт, – и его ухмылка стала еще шире.

– О, рад с вами познакомиться. Хотя, мы ведь с вами и так знакомы, верно?

– Неужели? – он только повел плечом.

– Вне всяких сомнений, – я подошел к нему ближе, всматриваясь в глаза доктора, не отрывая взгляда от неестественно яркой синей радужки, – Ион I.

========== Дневник Уильяма Холта: «Горничная из Ламбета» ==========

– Вы наблюдательны, мистер Холт.

Он смотрел на меня с толикой заинтересованности. Кажется, спокойствие, подобное тому, что присуще глади озера в спокойный безветренный день, едва ли могло что-либо поколебать.

– Верно. Сколь и умен.

– И скромен.

– Не обладаю столь выдающимся недостатком.

Бросая друг другу прерывистые фразы, словно бы парируя, мы смотрели друг на друга, будто ожидая, когда кто-то из нас отведет взгляд.

– Вы не удивлены, – Ион несколько изогнул губы в улыбке.

– Не теперь. У меня было достаточно времени убедиться в том, что подобное может существовать и наяву, и вы явственно мне это доказали. Особенно те женщины, что напали на меня в вашем замке.

– Мои извинения, мистер Холт, но ваше любопытство могло вас погубить.

– Не погубило бы, Ион, не тогда.

– Вы так самонадеянны и бесстрашны?

– Пожалуй.

– Занимательно.

Мы сели друг напротив друга в кресла, что стояли по обе стороны от камина, всё также смотря друг другу в глаза, и мне хотелось его расспросить, ведь масса вопросов роились в моей голове еще со времени нахождения в замке, но ни один не шел на ум именно в тот момент.

– Почему Лондон?

– Отвык, знаете ли, от движения жизни. Я знаю об Англии лишь по книгам и газетам, журналам нового времени, а потому – освоишься в столице как эта, и все пути открыты.

– И почему же Глочестер-плейс?

– Ответ так же прост, как и очевиден, мистер Холт.

– Я.

– Вы.

И вновь наступило молчание, несколько томительное. Тишину в комнате прерывало только тиканье часов и потрескивание дров в камине.

– У меня будет к вам одна просьба и предложение, – начал я, – вы позволите мне изучать вас, проводить эксперименты с биологическими жидкостями, наблюдать за реакциями, расскажете мне всё, что мне захочется знать, а я в свою очередь помогу вам освоиться в Лондоне. Это мой родной город, и я знаю его лучше, чем кто бы то ни был, – Предложение удивило даже меня самого, но в ту минуту оно казалось наиболее разумным и одним из самых приемлемых вариантов нашего дальнейшего соседства, которые было бы выгодным для нас обоих.

– Очень занятно, мистер Холт.

– Уильям.

– Простите, Уильям, – он смотрел на меня внимательно, и взгляд его был столь проницательным, что мне стало несколько не по себе, хотя я никогда не испытывал неудобства при общении с кем-либо. – Я рад, что вас не удивляет природа моего существа.

– Повторюсь, не теперь, – ответил я, – но мы этот вопрос еще тщательнее проясним, благодаря сотрудничеству, Ион.

– Джон. Лучше зовите меня так.

– Хорошо, Джон.

Далее наш диалог продолжился разговором о последних новостях, о королевской семье и привычках знати, о лондонских клубах, куда я был не ходок, о литературе и традиционных английских блюдах, праздниках и опере. Он расспрашивал меня об увлечениях и деятельности, особенно той, что была связана с ядами и криминалистикой. Миссис Эддингтон в десять принесла нам свежезаваренный чай и пожелала доброй ночи, поскольку наш увлеченный разговор прерывался лишь для того, чтобы плеснуть в бокал Иона виски, а в мой – еще воды, поскольку горло пересыхало от постоянного говорения, и мне хотелось сохранить рассудок чистым, незамутненным ничем, разве что легкой усталостью, ибо мой организм плохо восстанавливался после двух недель непрекращающихся мигреней. На вопрос о явлении дурных состояний мне ответил именно необычный сосед.

– Кулон, который вы забрали из замка, обладает уникальными магическими свойствами, Уильям, а потому неудивительно, что неподготовленное тело юноши, даже не чародея, подверглось сильнейшей энергетической нагрузке. Этот кулон содержит в себе силу давно покойного человека, талантливого колдуна, с чьей шеи вы его и сняли в ту ночь.

– Вильгельм Хованский. Я прочел письмо.

– Верно. Именно его, а потому я бы не советовал вам носить его на шее, несмотря на то, как сильно вам этого хочется.

– Откуда вы знаете, что это походит на навязчивую идею?

– Кулон стремится быть как можно ближе к своему владельцу.

– Владельцу? Стало быть?

– Именно.

– Невозможно.

– Как и существование таких, как я, до того дня, как вы прибыли в Румынию.

– Вы любили его.

Ион промолчал, не кивнул, а опустил взгляд, всего лишь на несколько мгновений, и вновь на меня посмотрел.

– Нет, я не прав, – я мотнул головой и чертыхнулся, – вы любите его.

– Проницательно, – он неестественно усмехнулся.

Мы беседовали до рассвета, после чего я лег спать в гостиной, не желая возвращаться в спальню, где творился полный бедлам и запустение после нескольких недель абсолютного захламления комнаты. Ион же направился в ту, что для него прошлым вечером подготовила миссис Эддингтон.

Мной завладело удивительное спокойствие, стоило только графу переступить через порог квартиры. Мой разум словно просветлел, остановилась тягостная гонка за знаниями и ответами на вопросы, что бились о черепную коробку и изводили меня на протяжении последних недель. Я наконец-то почувствовал себя собой, а не кидающимся туда и обратно зверем, запертым в собственной голове. Впервые я настолько был рад затишью и отсутствию гложущих мыслей.

Я проснулся глубоко за полдень, голова болела так, словно я хорошенько напился плохого алкоголя, а потому первое, что мне захотелось сделать – это уснуть снова и надеяться, что подобное состояние пройдет, но солнечный свет бил в глаза. И почему солнцу было столь необходимо появиться именно в ту минуту? Тело затекло от долгого лежания. Я дотянулся до оставленной с вечера чашки с чаем, выпил холодную горькую жидкость и заставил себя встать.

Через полчаса появился инспектор Лоустерн, что занял место покойного Алистера, и принес мне утреннее известие о том, что в районе Ламбет, южнее Темзы, неподалеку от железнодорожного вокзала Ватерлоо был найден труп молодой женщины. И что интересного, и что примечательного, верно? Но, обо всём по порядку.

Это было первое дело с тех пор, как Алистер умер и Скотланд-Ярд снова обратился ко мне. Полагаю, что без пособничества брата здесь не обошлось. «Чем бы дитя ни тешилось», да, Адам?

Я быстро привел себя в порядок, хотя мне показалось, будто я был настолько медлительным, что прошедшие пятнадцать минут были целым часом. Инспектор ожидал меня в экипаже у крыльца – благо, что Скотланд-Ярд оплачивал все мои передвижения в случае необходимости моего присутствия на месте преступления. Я в нетерпении ожидал нашего прибытия. Впрочем, поездка заняла умеренное количество времени.

Это был самый обыкновенный переулок из всех, лужа крови и молодая убитая женщина, вокруг которой суетились полицейские и фотограф, запечатлевавший покойную. Я сперва даже разочаровался от обыденности картины, но делать поспешные выводы было бы глупо. Я подошел к женщине, протиснувшись между офицерами, которые, в свою очередь, были только рады моему появлению. Присев перед телом, я стал осматривать труп.

– Во сколько ее убили?

– Приблизительно в половину второго ночи. Женщина из соседнего дома сказала, что слышала какой-то шум, и только утром, когда выходила на рынок, увидела труп.

– Неужели ее никто не заметил до этого времени? – я порой просто поражался человеческой ненаблюдательности и восхитительному умению не замечать ничего под носом.

– Здесь, на этих улицах, совсем малолюдно, заброшенное жилье, а старые пьяницы предпочитают проводить вечера в дешевых питейных через несколько улиц отсюда. Это все-таки бывшая почти вымершая деревня, что до начала девяностого года была частью графства Суррей за чертой Лондона.

– Я понимаю, почему вы позвали меня, так очевидно, что даже скучно.

– О, неужели, мистер Холт? – инспектор снисходительно ухмыльнулся, если это вообще возможно.

– Именно. Это не жертва Джека Потрошителя.

– С чего вы взяли, что мы подозреваем именно его? – он посерьезнел лицом.

– Всё до отвращения просто, Лоустерн. Труп женщины с перерезанным горлом и вскрытой брюшной полостью, обнаруженный в не самом благополучном районе. О чем была ваша первая мысль? Естественно, убийца из Уайтчепелла, история о котором закончилась еще пять лет назад.

– Но он не был пойман! Откуда нам знать, что это не он вновь промышляет убийствами?

– Вы заведомо проигрываете, инспектор. Джек Потрошитель убивал только в Уайтчеппеле. С чего бы ему менять место убийства своих жертв? Он убивал проституток, коих там было в достатке. Вы сказали, что установили личность жертвы по ее удостоверению личности. Мисс Эмма Уортон, горничная по роду деятельности, о чем говорит ее одежда. Два пункта, по которым можно исключить личность Джека Потрошителя, но и это еще не все. Посмотрите на само место