Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"

Автор книги: Catherine Lumiere

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Примерно за полчаса до полуночи мы отошли к нише, уткнувшись спиной в невесть откуда взявшийся гобелен. Мне было достаточно хорошо видно все происходившее: кто-то в струящемся черном одеянии – мантии зажег свечи на высоких подсвечниках, расстелил алое полотнище с вышивкой на алтаре и покинул комнату.

– Что бы вы ни увидели, Адам, что бы вы ни узнали, я вам скажу одно – важнее Уильяма для меня нет ничего. Обо всем остальном, если захотите, вы получите информацию позже, – осознавая, что мне не удастся скрыть своей природы, я решил предупредить Холта, если это вообще было возможно. Даже собственный шепот показался мне слишком громким, но меня никто и не слышал.

Время тянулось до омерзения долго, словно бы оно вовсе застыло, но в какой-то момент я услышал тихие песнопения – словно бы хор раздавался над нами, поющий погребальный реквием Моцарта или Верди. Я слышал строчки из «Dies Irae», но мне казалось, что это – слуховые галлюцинации. Настолько потусторонне они звучали. Впервые за много лет мне стало настолько дурно, но я должен был держать себя в руках. Комната начала заполняться людьми, одетыми в струящиеся темно-синие одеяния с вышивками, которые я не мог рассмотреть со своей позиции. Они навевали мысли о палачах. Страшное человечье зло. Я не верил в Бога, и теперь вовсе презирал. Он оставил и меня, и его, когда моя боль взывала к нему, когда меня лишили самого дорогого – убив Вильгельма на моих глазах. Бог всегда был глух к мольбам. А потому я должен был стать и Господом, и Дьяволом, и вершить свой Великий Суд.

Скинув с себя пальто, которое бесшумно упало к моим ногам, я подошел ближе, все еще скрываясь за колоннами, наблюдая и выжидая.

Я увидел Уильяма.

Около десяти пар глаз смотрели на него.

Неприкрытого, обнаженного, уязвимого.

В темноте при свечах он выделялся: белая кожа словно бы светилась изнутри. Осколок света среди грязи и тьмы. Он держался прямо, смотрел исподлобья с присущим только ему превосходством, но я знал – он боится. И надеется.

Его уложили на алтарь, сопротивляющегося, приковав кандалами к камню. Я старался успокоиться, чтобы не броситься к нему сейчас же, поскольку еще было не время. Когда они должны были начать ритуал – зачитывая и запевая, тогда я должен был их убить. Особой оригинальностью этот культ точно не отличался, могу сказать с высоты уже прожитого опыта и наблюдения за подобными ситуациями в Великобритании. Тогда же я нервничал, смирял свой пыл и старался держать себя в руках. Это была моя проверка на прочность.

Эржебет фон Штосс, я узнал ее по кольцам, подошла к Уильяму, когда все окончательно сомкнули круг. Холт не терял рассудочности, старался дышать ровно и спокойно, не выдавая своего эмоционального состояния. Графиня, которую мне хотелось убить на месте, обвела пальцами скулу Уильяма, коснувшись подбородка и губ, двинулась ниже по шее, задевая косточки ключиц. Во мне взыграла непреходящая злость. Она ухмыльнулась – я видел изогнувшиеся губы, – ладонью прослеживая впалую грудь Уильяма, причитая:

– Жаль убивать такого прелестного юношу, не опорочив.

Эржебет обвела низ его живота и накрыла пах, отчего у Уильяма заиграли желваки – так сильно он сжимал челюсти от отвращения. Я ненавидел себя за ожидание и медлительность.

Наигравшись вдоволь, трогая его тело, она сама решила, что первым делом я сломаю ей руки.

Когда Эржебет стала во главе круга, начался ритуал: алтарную комнату стали наполнять песнопения на неизвестном мне языке, если таковой вообще существовал. Спустя некоторое время после тихих нашептываний, графиня стала произносить прошение о вечной жизни, о благословении темных сил и о принятии новой, исключительной жертвы, столь юной и прекрасной, что сам Господь бы его принял, если бы не был так глуп и озабочен благостью. Пришло время моего ариозо.

Я помню лишь, что мне хватило каких-то нескольких мгновений, чтобы разорвать горло Эржебет собственными зубами, стоило ей занести ритуальный кинжал над сердцем Уильяма. Я помню ее крики, когда она корчилась с переломанными руками, умирая от потери крови. Я помню кровавое месиво, в которое превратились все они – все, на ком были струящиеся черные одежды, потяжелевшие от крови, прилипшие к уже мертвым телам.

Я помню, как заставил Уильяма не смотреть. И я знал – он не смотрел. Я помню собственные руки и лицо в крови, пропитанную насквозь бывшую белую рубашку. Я помню то, как, когда все стихло, на меня смотрел Уильям. С усталостью, облегчением и теплотой.

Адам, стоявший в стороне, подошел сам и протянул мне мои же перчатки, отданные заранее. Пряча окровавленные запястья в черную кожу, я освободил Уильяма от кандалов.

Старший Холт набросил на его плечи мое пальто, укутывая младшего брата, которого я взял на руки. Будучи не в силах пачкать его светлое и чистое тело кровью убитых мною бесчеловечных выродков, погрязших не только в безумии и глупости, но и в жестокости, я взял его на руки, не давая и шагу ступить по кровавым подтекам и внутренностям, оставшимся под нашими ногами. Заставляя смотреть только на меня, я не хотел, чтобы Уильям видел, во что превратились те, кто посмел прикоснуться к нему. Пускай он знал, что в будущем могло грозить и другим, но лицезреть он не должен был. Я был чудовищем. Но для него я им быть не хотел.

Выбравшись на поверхность, Уильям пытался отдышаться от медного и соленого запаха крови. Я присел на каменный выступ, все также держа Холта на коленях, прижимая к себе. Мы молча смотрели на высокое ясное небо – редкое над зимним Лондоном. Адам курил поблизости. Предстояло о многом поговорить, многое объяснить, но что-то мне подсказывало, что старший Холт поймет.

Нам не было больше куда возвращаться, ведь больше не было квартиры на Глочестер-плейс, а потому было решено отправиться в родовое поместье Холтов. Ожидая прибытия хотя бы одного экипажа – поблизости не было практически ни души, мы все также оставались у церкви. Потрясенный Уильям чувствовал себя уставшим, а потому пытался успокоиться и подремать у меня на плече – и ему это практически удалось. Адам тем временем тихо сказал:

– Спасибо, Джон.

– У вас явно много вопросов, которые вы хотите мне задать, – я посмотрел на него.

– Только один, – он помедлил и добавил: – Как долго?

Взглянув на Уильяма и прижав его к себе ближе, я ответил:

– Вечность.

В половину второго ночи мы добрались до поместья Холтов. Уильям успел выспаться у меня на плече: он просыпался несколько раз за всю поездку, а потом вновь проваливался в сон. Между мной и Адамом все-таки состоялся полноценный разговор, если он мог быть таковым за сорок минут поездки в экипаже. Озадаченный, обескураженный, старший Холт притих. Пытаясь осознать услышанное, он несколько раз порывался у меня вновь что-то спросить, но не решался, словно бы находил ответ самостоятельно. Конечно, я рассказал ему далеко не все, но и то, что было мной упомянуто, мягко говоря, изумляло.

Когда мы добрались до поместья, старший Холт разбудил прислугу, разделяя обязанности: кто-то должен был приготовить ванную комнату как для меня, так и для Уильяма, подать поздний ужин и постелить. Адам приказал приготовить нам с Уильямом общую спальню, и это вызвало у меня искреннюю улыбку. Кажется, даже сам Уильям повеселел.

Перенервничав и немного отдохнув, он выглядел куда бодрее и спокойнее. Возможно, два бокала крепкого вина тоже сделали свое дело. Купался он долго и с удовольствием, как и я сам. Разделив с Адамом виски, а с Уильямом и скромную трапезу, я решил оставить старшего Холта наедине с его мыслями и отправиться за младшим в спальню. Уильям встретил меня сидящим на постели с чашкой горячего чая. Кажется, он все еще не мог согреться после того темного и холодного подземелья.

– Как ты себя чувствуешь? – я присел рядом.

– Неплохо, – он сделал еще один глоток ароматного горячего чая, – но могло быть и лучше.

– Ты сильно перенервничал, – поджав губы, я вздохнул. – Я слишком долго.

– Они продержали меня в камере несколько часов, поэтому я успел замерзнуть. Я не знал, придешь ли ты, но надеялся, что да. Хотя надеяться – это не моя стезя. Оказавшись совершенно беспомощным, я не мог ничего сделать, и я понимал, что мне поможет либо удача, либо…

– Либо я, – закончив за него, я обнял Уильяма – Хорошо, что все обошлось.

– Верно, – он отставил чашку на подставку у кровати, где уже лежала какая-то книга.

– Спасибо.

– Всегда.

– Ты видел меня голым, – он издал что-то наподобие смешка.

– Еще в «прошлой» жизни, Уильям. Не беспокойся.

– Я не беспокоюсь, – он поднял на меня взгляд.

Я видел все, ради чего стоило жить, ради чего стоило ждать больше трех столетий, в его глазах.

– Уильям, как ты и просил, я клянусь тебе. Если и гореть в Аду, то обоим; если видеть, как меняется мир, то вдвоем; если рушить законы природы и порядок, то вместе, – я взял его за руки, как и он меня в тот день. – И всегда, что бы ни случилось, я буду тебя любить. И защищать.

– Я знаю. Я верю, – он сам потянулся ко мне, целуя.

Я ощущал тепло его кожи, мягкость хлопка ночной рубашки под пальцами и слабый оттенок исчезающей ноты розового пиона.

========== Дневник Уильяма Холта: «Любовь» ==========

Весь вечер и ночь казались сюрреалистичными, покрытыми тонкой вуалью ирреальности и тумана, походившего на завесу опиумного дыма. Я чувствовал себя уставшим, выбившимся из сил настолько, что едва хватало сил на хоть какие телодвижения. Горячий чай успокаивал, согревал и позволял расслабиться, почувствовать себя дома. Пускай я очень долго не бывал в нашем родовом поместье, я любил свой дом и комнату, где все также находилось большое количество моих личных вещей, не вывезенных на квартиру. В голове то и дело образовывались пустота и тишина, звонкая и гулкая, на плечи наваливалась опустошенность, резко сменявшаяся волнами тревожности, из-за которой грудь неприятно сдавливало, и становилось тяжело дышать. То и дело в голове возникали мысли о том, что я чуть было не увидел, что сделал Джон – избавился, уничтожил, превратил не более, чем в остатки плоти тех, кто хотел использовать меня и убить. И пусть я знал, что Джон не был человеком, одно дело – знать, а другое – видеть.

Я закрыл глаза, как он мне велел, но я слышал, как хрустели кости и капала кровь на каменный пол. Я не боялся его. Конечно, нет. Но эта сила, которой он обладал, которую он обещал использовать ради моего блага – защищать, уничтожая каждого, кто посмеет мне навредить… Это и устрашало, и льстило одновременно. Я не мог не смотреть на него с восхищением, которое могло быть интерпретировано как нездоровое помешательство, но осознание того, что нечто подобное не только близко и рядом, но для меня и ради меня, вызывало еще и совершенно противоположные чувства. Я не мог понять, как я, просто человек с высшим образованием, житель Лондона с незаурядным интеллектом, мог быть кем-то и чем-то важным, чрезвычайным, для существа, чей возраст уже перескочил отметку в три столетия, для кого вечность – всего лишь отведенный срок и ничто, для которого человеческая кровь – лучше всех вин и яств, для которого убить человека так же легко, как для меня выкурить самокрутку. Снедаемый вечным голодом вампир, который ждал меня, находясь между жизнью и смертью, казался в тот момент иллюзией и плодом нездорового воображения, а потому я потянулся к Джону и поцеловал.

Мне было важно почувствовать, что он реален, что он на самом деле есть, и он мой. Красота живых преходяща, сила несоизмеримо мала, а плоть тленна по сравнению с ним. Я действительно сомневался в себе, в своей значимости, в своей исключительности, о которой мне всегда молчаливо и участливо заявлял Джон. Он не всегда говорил это вслух, но в каждом его жесте и слове, в каждом легком и не очень объятии, он твердил мне о своей любви. И мне было категорически необходимо еще одно подтверждение. Обыденное, приземленное, потерявшее для многих свой сакральный смысл, поскольку любовь можно было купить, продать, не ставя ее ни во что. Но Джон оказался куда сдержаннее, а потому, ответив на поцелуй, отстранил меня и попросил попробовать заснуть. Я не стал с ним спорить. У меня не было сил.

Проспав не больше часа, я видел пугающие, тревожные сны. Я чувствовал, что находился между сном и явью – меня настиг сонный паралич. Это было страшно, очень неприятно, а потому я пытался проснуться, прийти в себя, но у меня не получалось.

Я запаниковал. Спустя некоторое время, не скажу через сколько минут, я со вскриком сел на постели, стараясь отдышаться, ощупывая себя, пытаясь осознать, что я жив и здоров. Меня била крупная дрожь то ли от холода, то ли от испуга. Еще не до конца придя в себя после пережитого потрясения, я понял, что Джона не было рядом. Мы легли вместе, и он обнимал меня за плечи, а теперь его сторона постели пустовала. Ледяная простынь пошла складками в некоторых местах. Тело Джонатана не было теплым, ведь у него не билось сердце, потому и ткань была совершенно холодной. Единственная мысль, которая возникла в моей голове, была о том, что он ушел, оставил меня, ведь я был беззащитным, проблемным и недостойным его. Я верил Джону, я верил его словам о любви и верности. Но я не верил в себя. Не верил, что заслуживал его. Совершенного. Потустороннего. Всесильного.

Поток моих размышлений прервал скрип двери. Джонатан вошел в спальню и замер на пороге, завидев меня, верно, сидящего на краю кровати. Я смотрел на него во все глаза, судорожно сжимал покрывало, вцепившись в него пальцами, и не мог сказать ни слова. Джон заговорил сам:

– Ты дрожал от холода, – и в его руках я наконец-то заметил одеяло.

Как же я боялся его потерять. Понимать, что он стоит передо мной, что он никуда не уходил, да и удалился лишь за тем, чтобы взять мне второе одеяло, было до невозможности счастливо. Вместе с облегчением я чувствовал эмоциональную усталость и невыразимую потребность в том, чтобы ощущать его предельно близко, обнаженной кожей к коже. Не ради физического удовлетворения, а метафизического. Чтобы знать, что он здесь и сейчас, что он со мной и навсегда со мной останется. Чтобы прочувствовать, чтобы осознать, чтобы вылечить душу ощущениями, как писал один из великих.

Я протянул к нему руку, на ощупь через темноту безлунной ночи. Еще не зарождался рассвет. И пусть с сомнением, он понял меня без слов. Возможно, видя в моих глазах страх и беспокойство, потребность и совершенную неизбежность, решил больше не противиться ни мне, ни самому себе. Джонатан подошел к постели и сел на край рядом со мной, безотрывно глядя в глаза. Он молча всматривался мне в душу. И я понял – он знал. Знал, что мне необходимо видеть его и чувствовать, что клятв на словах было недостаточно. А потому молчал. Потому, что все слова уже были сказаны.

Он замер на несколько мгновений, а потом расстегнул рубашку, все так же безотрывно глядя мне в глаза. Я почувствовал – не увидел, как он взял мои руки в свои и приложил ладони к груди. Чтобы я почувствовал его тело, прохладу кожи грудины, под ребрами которой не билось сердце. Она была гладкой, белой в темноте спальни, освещенной лишь слабым ночником. Джон взял мое лицо пальцами, обвел виски и скулы, очертил линию челюсти и губ, как влюбленный в свое творение скульптор, ласкающий мрамор, оживший под его руками. Я прикрыл глаза, но не мог закрыть их вовсе, ибо мне было важно и видеть, и ощущать. И я видел. И я ощущал.

Он расстегнул мою рубашку, и я сам ощутил прикосновение прохладных пальцев к горячей коже. Контраст вызывал дрожь, и не только он, и не только ее. Я никогда не прикасался к другому человеку. Так не прикасался. Пусть это было достаточно невинно, это был самый интимный момент за всю мою жизнь, потому что я обнажался перед ним не только физически, но и ментально.

Лукавство не порок, но я, по правде, уже давно обнажился перед ним в своих мыслях, позволил себе принадлежать, а теперь был готов принадлежать и наяву. Джонатан оборвал наш зрительный контакт и наклонился, чтобы поцеловать. Медленно и мягко. Долго. Было в этом поцелуе нечто целомудренное. Наконец решившись, Джон все еще был благоразумен и сдержан. Была ли его рассудочность слепой, ограничивающей его в желаниях, явленная сама собой или же выверенная, продуманная, нарочитая? Я бесконечно уверен, что второй вариант подходил безупречно. Джонатан был безупречным человеком, в то время как был безупречным монстром, единственным недостатком которого была излишняя человечность в некоторых вопросах.

Он целовал, снимая с меня рубашку, сминая хлопок пальцами и прижимая к себе, хотя даже это он делал бережно и мягко, от чего казалось, что робость и сдержанность не позволяли ему быть собой. Однако позже я осознал, что так он проявлял заботу. И в этом для меня был весь он.

Оказавшись в неглиже в совершенной темноте, покуда погасла свеча в ночнике, я мог лишь ощущать его тело, его прохладу и силу. Я мог видеть его глаза цвета горечавки – синие, как само небо. Я и забыл, как его яркие глаза меня сперва заинтересовали, некогда выделявшиеся на сморщенном лице старика, которые теперь вызывали у меня трепет. Он был моим первым любовником. И он это прекрасно знал. Но разве можно стесняться и бояться того, кто был с тобой близок и душой, и телом в далёком шестнадцатом веке, кто переждал долгие столетия, чтобы вновь увидеть тебя и быть с тобой. Ощущать его рядом с собой, над собой, в себе, было настолько верно и естественно, как если бы мы всегда были неразделенным существом, единым в своей сути, воплощением первородной любви в самом чистом из ее смыслов. Я верил в нее. Я чувствовал.

Я ощущал себя человеком, которого любят. Которого не оставят. В каждом движении Джонатана, в каждом его поцелуе и объятии, полных не горячечной страсти, коей были полны наши отношения еще в самом начале, были мягкость и теплота, забота и чуткость.

Всегда постигая жизнь умом, а не сердцем, я был далек от подобных чувственных переживаний, но в ту ночь был охвачен ими с головой. В дни студенчества я не имел друзей, лишь приятелей, с которыми можно было обсудить что-то незначительное, выкурить по папиросе и прогуляться в неплохую погоду по аллее какого-нибудь парка. С годами я чувствовал себя одиноким, хотя и старался этого не признавать, доказывая себе и каждому, что не нуждался в отношениях с кем бы то ни было и тем более не нуждался в любви и грубо-чувственных развлечениях. Думая, что я недостойный и неподходящий для общества, для отношений с кем-либо, я забывал, что мир не ограничивается Лондоном, а общение не ограничивается вынужденным времяпрепровождением в университете, и что жизнь бывает другой, и люди – иными.

Застряв в чопорной Англии, в сером Соединённом Королевстве, я забыл о том, что в жизни есть другие краски – яркие покровы зеленых склонов гор, белоснежного одеяла снега, блеск переливающейся парчи вместо черно-белых костюмов и черно-белых клавиш рояля. Я словно бы очнулся от долгого сна, увидел жизнь вновь и окунулся в нее с головой, прочувствовал каждой жилой, каждой каплей крови, что текла по моим венам, бурно гонимая бешено колотящимся в груди сердцем, пока я задыхался в руках любимого мной человека. Под зажмуренными веками пылал багрянец и золото, а ночь растворялась в туманной тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов.

Мне казалось, что время остановило свой бег.

И весь мир замер. И исчез.

========== Дневник Уильяма Холта: «Истина» ==========

Мы лежали, глядя в глаза друг другу, до самого рассвета, пока на горизонте не затеплились светлые краски нового дня. Бледный луч прорезался через густую пелену грузных, темных и низких облаков, заиграв бликами на стекле. Наконец-то в то утро я чувствовал себя полноценным человеком, словно бы та часть меня, которая всегда ждала признания, принятия кем-то и тепла, получила то, что ей было необходимо. Мы часто не признаем, что для покоя нашей души нам не хватает обыкновенного человеческого счастья и любви. Я был богат любовью Джона, его заботой и верностью, о которых никогда не мог и помыслить. Молчание длилось, и его не хотелось нарушать.

Достоинства моей внешности не особенно бросались в глаза, а потому я считал себя нескладным и достаточно обычным молодым человеком, которого если и было возможно любить, то только за незаурядный интеллект, и то с трудом. Долгое время я пытался понять природу любви Джона, в особенности то, за что и почему он любил меня. Любил Вильгельма. Если последний мне чаще всего представлялся величественным грациозным колдуном, который одним движением руки заставлял пасть целые государства, то себя я видел не более чем любопытствующим молодым ученым, снедаемым бесконечной скукой в погоне за эмоциями и ощущениями. Любовь представлялась для меня чем-то запредельным, не существующим в моей собственной жизни. Я не был ее достоин. Ведь ее могут быть достойны лишь те, кто живут правильной жизнью, с правильными интересами и взглядами. Не такие, как я. Всегда чувствуя себя другим, я замыкался внутри себя, собственной головы и не мог из нее выбраться. Я пытался разобраться в природе человеческого восприятия жизни, но запутывался с каждым годом еще сильнее. Я старался почерпнуть опыт из бесед с «бывалыми», из книг и театральных постановок, но все это не возымело успеха. Я стал сомневаться в себе настолько, что стал сомневаться в других. Любые комплименты и слова благодарности, если подобные звучали, казались мне ложью. Заискивающие взгляды и жеманные улыбки барышень на светских приемах казались издевкой, как и подобные знаки внимания от юношей, желающих иного рода развлечений. Я не воспринимал их всерьез. Я не верил никому.

Но сейчас я видел, понимал и верил, что ни одно слово, сказанное ранее, ни одно прикосновение губ и пальцев к коже не было ни на толику фальшивым. В Джоне не было пустого тщеславия молодых щеголей, ухлестывающих за каждой юбкой. Он был серьезен и верен своим принципам, укоренившимся устоям и чести. Впервые за последнее время я по-настоящему свободно вздохнул. Меня отпустили бесконечные сомнения в нем и в себе самом, и во всем, что было между нами, словно бы все подошло к логическому итогу, который должен был стать началом нового пути для нас обоих. Ночь должна была вот-вот окончательно исчезнуть. Начало нового дня должно было стать началом нашей общей вечности, которую я точно и несомненно был готов разделить с Джонатаном.

Придя к согласию с самим собой, я пришел к согласию с миром. Стараясь жить в гармонии с другими, я привел к дисгармонии самого себя, что разрушало меня, порождая деструкцию нежного и живого сознания. Стараясь разделить общие понятия и правила нашего времени, я чувствовал себя лишним и неправильным, но теперь я знал, почему. Я видел падение господаревой власти в Куртя-де-Арджеш, я влиял на ход истории Румынии и Османской Империи, я был любим и любил, покуда еще не существовало Лондона и Англии в привычном для нынешнего человека облике. Я всегда был другим. Не из этого времени. Застрявший между мирами, воскресший ради любви и для любви.

Отголоски тонкого и острого наслаждения все еще искрились на кончиках моих пальцев, пока я рассматривал профиль прикрывшего глаза Джонатана. Он обнял меня одной рукой, ненавязчиво и легко, но достаточно ощутимо, чтобы я чувствовал его силу и близость. Меня начало клонить в сон. Окончательно расслабившись, глубоко вздохнув, я закрыл глаза и провалился в небытие.

Вряд ли я смогу вспомнить, что мне снилось, но спал я долго, поскольку проснулся в пятом часу вечера, когда Джонатан уже привел себя в порядок. Он лежал на постели и читал «Портрет Дориана Грея», ожидая моего пробуждения. Проснувшись, я несколько минут просто смотрел на Джона, как и утром, что вызвало у него улыбку.

– Уильям, – он перевел на меня взгляд и улыбнулся еще шире.

– Джон, – получилось хрипло и тихо, но и мои губы изогнулись в явном удовольствии.

– Адам уже справлялся, не заболел ли ты, – добавил Джон с легким смешком.

– А как бы ты назвал мой недуг? – я потянулся на постели и повалился на его плечо.

– «Мистер Уорренрайт», – он засмеялся. Это было столь заразительно, что я прыснул сам.

Я переодевался под пристальным взглядом Джона. Мы провели друг с другом первую ночь, а мне казалось, что мы всегда были едины. Словно не было тех долгих лет, словно бы мое тело не забывало его прикосновений, словно бы мир не стал другим. Словно бы мы не стали другими. Нарушив законы природы, я впервые дважды принадлежал своему мужчине. Это вызывало совершенно глупую и нелепую улыбку! Он отложил книгу и подошел ко мне со спины, обнял за талию и с вольностью, достойной юного полюбовника, прижал меня к себе и устроил подбородок на моем плече, поскольку был куда выше моего.

– Как ты себя чувствуешь? – его тихий голос, скрашенный низкими нотами, прозвучал у меня над самым ухом.

– Лучше всех, – спиной, затянутой в хлопковую белую рубашку, я прижался к груди Джона, который был одет так же, как и я.

– Не боишься продать свою душу Дьяволу? – я не увидел, сколько услышал улыбку. – Твой свет обворожителен.

– Джон, – я повернулся в его руках, и со всей серьезностью, скрывающей невозможную веселость, сказал: – У Дьявола не достанет золота, – широко ухмыльнувшись, я извернулся в его руках и повел за собой. Я чувствовал себя легко и свободно, словно бы тяжелая ноша, которая всю жизнь оттягивала мне руки и сгибала спину, наконец-то спала.

Мы спустились в столовую, где Адам уже пил чай и сливался в непередаваемом экстазе с куском яблочного пирога. Мне не хотелось отпускать колкость по этому поводу, а потому я лишь занял место за столом, поздоровавшись с братом. В отличие от него, мы с Джонатаном были в положительном расположении духа. Нам предстоял серьезный разговор с моим братом, поскольку происшествие прошлой ночи не могло пройти бесследно для всех нас. Но почему-то мне казалось, что теперь мне было все по плечу. И я понял – я больше не был один.

Я видел, как тяжело Адаму давался тот разговор. Полагаю, нелегко было принять тот факт, что с тобой за одним столом сидит не-человек, питающийся кровью живых людей, впоследствии – мертвых, а потому наша беседа и рассказ затянулись на долгие часы. В основном говорил Джонатан: рассказывал свою биографию и историю, связанную с Вильгельмом, из которой он отбросил некоторые подробности, но оставил все наиболее важные факты и детали, чтобы брат понял и увидел суть. Пока Джон рассказывал, пока в моей голове возникали образы и звуки прошлой ночи, когда он расправился с людьми, зараженными пандемией оккультизма, я почувствовал, как по телу прошла волна жара. Кажется, я даже вспыхнул, отчего Джонатан спросил, не стало ли мне худо. Честно говоря, мне стало более чем хорошо.

Пока Джон рассказывал о своем переезде в Великобританию, я взял из портсигара Адама папиросу с африканским табаком и подошел к арочному окну, что выходило на запорошенный снегом сад. Я постарался унять легкую дрожь от нахлынувших переживаний совсем неожиданного толка, закурив и задумавшись о своем. Мне пришло на ум, что теперь должно было измениться многое. Почему-то раньше я не замечал того, что жизнь и мир меняются с каждым днем, что меняюсь и я сам. Так остро и ярко мы осознаем и чувствуем, словно бы прозревая, лишь при потрясении столь сильном, что будоражит нас до самой глубины души. Теперь я понимал, что мое место только рядом с Джоном. А Джонатан будет жить вечно.

Я должен был отказаться от человеческой сущности и разделить вечность с ним. У меня было время подумать и осознать, ведь раньше я не углублялся в вопрос так сильно и явственно, чтобы принять окончательное решение и тем более попросить Джона сделать меня вампиром. Я знал, что буду готов, но это решение не могло даться мне так просто. Все-таки это было решение в первую очередь умереть. Но я верил, что ответ придет, и все будет правильно. Мне не хотелось омрачать столь замечательный и спокойный вечер принятием важных решений. Аромат дорогого табака приятно ложился на пальцы, а горячий чай, который был учтиво поднесен дворецким, поскольку я покинул стол, был безупречным – крепким, дважды слащенным.

Самым главным в жизни являлось лишь одно – любить и быть любимым.

Я был мертв и рожден. Ради него. Ради нас обоих.

Для нас больше не существовали ни жизнь, ни смерть.

Нас впереди ждала только вечность: круговерть дней и ночей, рассветов и закатов.

Истина была проста.

Я любил его.

Вовеки веков и присно.

========== Послесловие Уильяма Холта: «Вечность» ==========

21 декабря 2017 г.

Мы любили друг друга. Вечность.

Прошло сто двадцать два года, и мы решили написать всю эту историю о нас, начав от самых истоков и закончив именно тем днем, в который все стало на свои места. Когда-то люди действительно писали дневники, теперь же они стали вести электронные, и мы, почувствовав острую необходимость в том, чтобы сохранить историю наших жизней между любовью и смертью, «слились в экстазе» с эпистолярным жанром. Мы не вели дневников и записей в те давние годы, но чувства и ощущения все еще так остры, так явны, словно бы каждое событие произошло с нами только вчера.

Уловить бег времени для живого человека – та еще сложность, что уж говорить про двух бессмертных вампиров, верно? Конечно, я уверен, что вы не могли не догадаться, что Джонатан обратил меня и сделал подобным себе, ведь в ином случае я бы попросту скончался, в лучшем случае, в почтенном возрасте. Это случилось 6-го января 1900 года, когда мне исполнилось двадцать восемь лет. Джонатан свято уверял меня, что стоило подождать и не спешить, поскольку к тому моменту еще не пришло время, чтобы проститься с дневным бодрствованием, пищей и привычным образом жизни в целом. Только спустя время я понял, как он был прав. К тому моменту, как мне исполнилось двадцать восемь, я успел начать и закончить много важных дел, связанных с работой и достатком, так и помириться с братом – хотя отношения у нас были натянутыми до самой его кончины.

Адам умер за несколько лет до моего обращения. Джонатан предлагал ему «вечную жизнь», но он отказался. Его мотивы были мне ясны и понятны, но прежде, чем уйти, Адам взял с него обещание. И Джон пообещал, что чтобы ни случилось, он всегда будет рядом, что не оставит меня на произвол судьбы. Об этом разговоре я узнал многим позже. Как бы то ни было, потерю брата без него я бы не пережил. Нет, конечно, пережил бы – в каком-нибудь опиумном притоне или под кокаином. Не помню, чтобы когда-нибудь я так убивался.

Адам ушел из жизни, но мне еще иногда кажется, что его дух приглядывает за мной. В любом случае, он слишком долго тосковал по Грегори Алистеру, живя не свою жизнь. Чувство долга, не отпускающее его никогда, было и смыслом, и бесконечной пыткой. Долг перед страной, передо мной. Череда, безумие, вереница тревог. У него не выдержало сердце. Какими бы ни были сложными отношения между нами из-за удушающей меня опеки Адама, я любил его. Только не говорил ему. Никогда.