Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
В то время народ был разобщен долгим угнетением прав и свобод, нестабильностью собственного благосостояния и ложью жестоких и жадных представителей правящего класса. Господарь перенял княжество в глубокой моральной разрухе. На заре существования княжеств власть практически стабильно переходила от династии к династии, и самым продолжительным было правление Бессарабов с 1436 года. К XVI веку хаотичность престолонаследия достигла такой неуправляемости, что на трон могли претендовать более десятка аристократических семей. Постепенно было решено, что новый князь будет избираться боярами. Ожидаемо, все приводило к очередному перевороту и к назначению нового князя османским султаном. Турки поощряли смуту в Молдавии и Валахии, поскольку постоянная борьба за господство была одним из основных способов увеличения дани. Чтобы вступить на престол, князь должен был получить разрешение от Турции. Он был обязан выплатить мукарер – большой денежный взнос, – чтобы получить документ, подтверждающий его право на княжение.
Более благосклонное отношение народа заслужили те князья, что шли по стопам Влада Цепеша, что вели политику против турков и укрепляли свою власть, подводя бояр под опалу. Я жил при дворе валашского князя Иона I, что отличался особой стойкостью духа, храбростью и непоколебимостью в решениях. Он не желал угнетения своего народа, не собирался мириться с жадностью Турции, которая, войдя во вкус, увеличивала размер поборов каждый год. Около двухсот бояр были уничтожены в 1558 году предшественником Иона I. Мой князь взошел на престол в чрезвычайно тяжелые времена. Ему не верила и не доверяла Турция, бояре ненавидели и ожидали продолжения расправы, но валашский народ видел в нем человека силы и ума, того, кто перенял идеологию праотцев и не позволит Османской империи разорять княжество.
Он был силен, храбр и серьезен. Ни тени улыбки на лице, ни разгульного пьянства и обжорства, ни полуночных танцев, ни иных увеселений. Он не растрачивал казну и не позволял себе находиться ни минуты без дела. Ион I всегда держал свое слово и был предан своему народу: он в обязательном порядке слушал и читал обращения, жалобы и просьбы и старался не угодить во славу своего имени, а помочь. Он был щедр на доброе слово и поддержку, не терпел пустого вранья и мишурной лести, и считал, буквально верил в то, что нет ничего важнее чести. Но сильные мира сего не ценят честолюбие и сострадание. Жадность и жесткость – вот пороки власти. Его пытались убить, конечно, не единожды, но его берегло что-то свыше, так казалось нам, кто видел, как случайность спасла его жизнь: то кубок с отравленным вином обронит служанка, то заговор раскроется, планируемый долго и тщательно.
В сентябре 1559 года при дворе появился юноша по имени Вильгельм. Лет двадцать отроду, кудри смоляные и густые, а глаза бирюзовые, как камни драгоценные. Невыразимо умен и проницателен, своенравен и упрям. Он завладел вниманием господаря с первых минут, стоило им побеседовать на злободневные темы. Моя покойная дочь говорила, что он напоминал ей сокола. Впрочем, что-то хищное в нем все-таки было. Но лишь позже я узнал, что сокол значил свободу от духовных оков, свет и превосходство. Откуда он появился никто не знал. Вильгельм шествовал по коридорам замка в одеянии, похожем на то, что, как я узнал позже, носили на Руси: узорные одежды с широкими рукавами, расшитые золотом, серебром и шелками, порою унизанные жемчугом и драгоценными камнями, в Московии называли летниками, и были они, что немало меня поразило, женскими. Зимою он носил поверх богатую шубу или меховые воротники. Дорогие кафтаны, плащи, искусно отделанные пояса и сафьяновые сапоги были у него в почете.
Вильгельм был человеком странным, которого многие вовсе считали нелюдем. Колдовские очи, изобилие украшений с неизвестными узорами и символами, и то, как ему внимал Ион I, как на него смотрел, заставляли верить в его родство с нечистой силой. «Странное создание из мира теней» – так его называли за глаза. А он только смеялся, молча глядя в глаза своим недругам. Колдун, чаровник, ведьмино отродье, дьяволово дитя – и мне не вспомнить всего. Но князь нарек его своим советником и другом, покуда многие подозревали их в связи. Я бы и сам никогда не поверил, если бы не видел того собственными глазами! И я поклялся молчать о том, что видел, что знал и скрывал, но мне осталось недолго, и я скоро отойду, и я могу доверить эти воспоминания бумаге, покуда ни Вильгельма, ни господаря уже давно нет в живых.
Нежность того поцелуя, что Ион подарил на моих глазах Вильгельму, чернокудрому колдуну, едва ли возможно описать словами. Так целуют возлюбленную невесту после долгой разлуки, обнимают дорогую сердцу жену, что носит под сердцем твое дитя, и прижимают к груди единственную дочь, что уходит в чужой дом.
Мой князь любил чернокудрого колдуна.
Вильгельм советовал ему обратить внимание на те или иные политические вопросы, указывал на людей, что были ни к чему при дворе, что хотели его устранения, и князь перестал доверять всем своим людям, кроме него одного. Впрочем, Вильгельм не раз спас его от погибели и предвидел исход тех или иных событий. Буквально стоя за плечом господаря, он управлял княжеством днем, а по ночам ублажал своего князя. Ион подносил ему новейшие книги, украшения и одеяния, берег его, как драгоценность. И первым решением бояр, что готовили заговор, было устранение Вильгельма.
Они ворвались в его комнату ночью, и, не обнаружив его там, уже знали, где стоило искать. Семь человек вышли против Вильгельма и моего князя, и если бы я только мог ему помочь, но моя больная дочь и жена, что носила четвертого ребенка, нуждались во мне не меньше, и я сделал свой выбор, предав своего господаря. Они ранили Вильгельма, связали его и оттащили в подземелья замка, где заперли на долгие часы. Уговаривая моего князя отречься от престола добровольно, они ставили его перед выбором: Валахия или Вильгельм. И Ион отрекся, лишь бы спасти своего возлюбленного юношу. Но он не знал, что стены замка содрогаются криками его советника, что стенал от боли и злобы во время пыток.
Подозреваемый в колдовстве, как было объявлено, он подвергся страшным и продолжительным истязаниям.
И Вильгельм признался. Инакомыслящий чернокнижник. Он проклинал каждого, кто смел коснуться его, кто обрезал его черные кудри и выколол левый глаз. Раненый, с содранной кожей и переломанными костями, избитый тяжелыми сапогами и медленно травимый ядовитыми настоями трав, он не молил о смерти. Вильгельм ждал. Было решено казнить.
Его вели на эшафот под руки, покуда он едва ли мог стоять. Мой князь, закованный в кандалы, смотрел на происходящее, и я видел боль в его глазах. Впервые его лицо исказилось мукой, будто бы бередили его собственные увечья. То, что узрел он, ранило его больнее мечей и стрел. Его срок еще не вышел, но погибель Вильгельма была равносильна его собственной. Чернокудрый колдун взошел на эшафот гордо, держа голову прямо, хоть и испытывал дикую, непреходящую боль. Прежде шелковые волосы были грязными и спутанными, а белая кожа изрезанна и обожжена. Левого глаза не было вовсе: пугающая чернота пустой глазницы. Он смотрел лишь на моего князя, и в этом взоре не было ненависти, не было злобы, только всё то невыразимое, что нельзя облечь в слова, но можно в поцелуй.
«…И трижды воздастся им…»
Выкрик послышался на весь двор, хриплый и громкий, на грани дыхания изувеченного и покалеченного юноши прежде, чем на его шею накинули петлю.
«…И наступит ночь до скончания времен…»
Праздник весны Мэрцишор был окрашен первой кровью, но не первоцветом.
И Ион принял его слова на веру. Я видел, как мой князь, в ту самую минуту, как глаза смотрели в глаза, когда Вильгельма вздернули, отрекся от Господа, и сердце его поглотила тьма. Наступила кровавая весна.
Алым окрасилась земля валашская в первые мартовские дни 1560 года: мой князь, словно бы его самого вздернули, обратился в стригоя, приняв проклятие по желанию покойного колдуна, обратился в чудовище и кровопийцу, что мстил за возлюбленного. Его волей и безудержной, потусторонней силой были разрушены церкви, и сам Бог отвернулся от своего сына. Он уничтожил бояр, что посмели лишить его и княжества, и советника. И успокоившись, покуда он свершил свою месть, он забрал не захороненное тело Вильгельма и направился восточнее, в Карпаты, где и пропал из виду вот уже тридцать восемь лет назад. И только лишь дьявол знает, что сталось с моим князем. И только лишь дьявол знает.
========== Дневник Уильяма Холта: «Комната с портретом» ==========
Я проснулся в полдень. Отлежав все кости и мышцы, согревшись под несколькими одеялами и отдохнув, я покинул кровать через десяток минут после пробуждения и сразу же подошел к не зашторенному окну. Небо было белым из-за густой облачной пелены, верхушки деревьев утопали в тумане, повисшем над лесом. Из комнаты, выделенной мне графом, открывался живописный вид на обрыв и реку, непроходимую чащу елового леса и холмистые изгибы Карпат. Граф предупредил меня, что будет занят до самого вечера, а потому я решил сперва переодеться, а потом отправиться исследовать замок. Я был голоден, но не придавал этому значения ровно до тех пор, пока не заметил на столе поднос с остывшим чаем, рюмкой абрикосовой цуйки, которую я уже опробовал за ранним завтраком, и картофельный суп с луком-пореем. Утолив жажду и голод, я переоделся в чистый повседневный костюм и вышел из комнаты. Решив не искать встречи с человеком, который заранее известил, что этой встрече не состояться, я двинулся по коридору.
Не намереваясь посетить какую-либо конкретную часть замка, а желая охватить как можно большую территорию, я шел, куда глядели мои глаза. От древних стен веяло холодом. Все здание было буквально проморожено насквозь. Я никогда не бывал в настоящем замке, разве что осматривал руины из любопытства, если появлялась возможность. Некоторые стены были абсолютно голыми, некоторые – увешаны давно потерявшими свой цвет гобеленами с самыми различными сюжетами. Не особенно заостряя на них внимание, я миновал коридор, залитый белым светом из огромных арочных окон. До первой попавшейся комнаты мне пришлось идти минут пять, не меньше, но вот передо мной появилась массивная деревянная, окованная железом дверь. Она поддалась без излишних усилий и я, проникнув внутрь, увидел красивую опочивальню, где меблировка была куда богаче, чем в моей комнате: кровать с резными столбиками, выполненными более искусно, с дорогим, сотканным, конечно, вручную одеялом, роскошный яркий гобелен, словно только что созданный умелыми мастерицами, кабинетное бюро из красного дерева с филигранной сюжетной резьбой, небольшую картину, скрытую, правда, полотнищем из черной не просвечивающей ткани (я не решился заглянуть, хотя хотел), огромное окно в готическом стиле и целое собрание различного рода артефактов и личных вещей.
Подойдя к небольшому столику, на котором лежала тонкая кружевная салфетка, я заприметил небольшое ручное зеркало из серебра, гребень с отделкой из драгоценных и полудрагоценных камней, небольшой флакон с янтарной жидкостью внутри – парфюмом, – и шкатулку. Взяв ее в руки и открыв, я увидел множество различных украшений: золотые серьги-двойчатки¹ с жемчугом и янтарем, серьги-пясы² с изумрудом, рубином и эмалью. И зачем только моя память хранит подобную информацию?
Пясы были чрезвычайно распространены на территории Руси с XIV века, а потому я предположил, что женщина, для которой предназначалась эта спальня, имела некое отношение к Русскому государству. Я отложил шкатулку на место и подошел к комнатному бюро, на котором лежали старые письма, буквально потрепанные временем, книги и письменные принадлежности.
Развернув письмо, неаккуратно заложенное между страницами одного из фолиантов, я, не поняв и слова на румынском языке, отметил лишь, что преобладали угловатые формы букв, легкая правонаклонность, линии четкие и твердые, а штрихи оканчивались острыми росчерками. Почерк был определенно мужским. Единственным, что вправду привлекло мое внимание, была дата, выведенная в самом низу листа. Двадцать пятое февраля тысяча пятьсот шестидесятого года. Бумага сохранилась в идеальном виде, словно ее берегли, как зеницу ока. Сложив письмо и вернув его на место, я решил обратить свое внимание на комод, над которым висел скрытый от глаз портрет.
Я удивился, когда увидел на столе несколько веточек розмарина. Мне на ум пришли строки из «Гамлета», которого я слушал в «Глобусе» в далеком детстве.
«Вот розмарин, для памяти; прошу тебя, люби, помни…»
Коснувшись кончиками пальцев подсохших цветов, я поджал губы и взглянул на завешенный портрет. Рука сама потянулась к полотнищу. Я сдернул его одним легким движением, и ни облачка пыли не повисло в воздухе, словно бы картина всегда содержалась в порядке и чистоте. На портрете был изображен молодой мужчина, и я сразу понял, что комната предназначалась для него. Портрет определенно был создан в шестнадцатом веке: об этом буквально кричал стиль написания картины.
Маньеризм, отличающийся утраченной гармонией между телесным и духовным, природой и человеком, несомненно, бросался в глаза в первую очередь. Легкая изломанность линий, деформированность черт лица и необычный эффект освещения, отчего «подсвеченными» казались глаза изображенного, вызывали неоднозначное впечатление. Мужчине на портрете было двадцать-двадцать пять лет от роду, он был черноволосым, носил кудри до плеч и расшитое одеяние, которое было видно лишь до груди – предположительно, кафтан.
Пару минут назад я допустил мысль, что украшения, бережно хранившиеся в шкатулке, принадлежали женщине. Пясы с эмалью и жемчугом, которые я внимательно рассмотрел в живую, были изображены на портрете. Губы мужчины были изогнуты в легкую, едва заметную усмешку, соблазнительно-глумливую. Обман ли зрения, но, чем дольше я смотрел на изображенное лицо, тем реалистичнее оно казалось. Серо-зеленые глаза в обрамлении черных густых ресниц глядели пронзительно и лукаво, и было в этом взгляде нечто чертовски знакомое, но я пока не взял в толк, что именно. Стоило поразмыслить над этим, и у меня было достаточно времени, чтобы предаваться рассуждениям, ибо погода ухудшалась, а дело, по которому я сюда приехал, не продвинулось ни на шаг.
Украшения, которые я увидел, портрет и письма – всё буквально кричало об отношении к шестнадцатому веку. Но почему на комоде лежал свежий, только-только засушенный розмарин? Дань памяти предкам? Полная чушь. Не думаю, что граф настолько сентиментален, чтобы хранить комнату в столь бросающейся в глаза чистоте и подносить символические дары духу умершего пра-пра-прадеда. Что-то в этом всем было неестественное. И все-таки я решил подумать об этом на досуге, поскольку мне хотелось осмотреть и другие помещения замка. Накинув полотнище на портрет, я уже хотел было выйти из комнаты, как мой взгляд буквально приковало к себе кольцо с вензелевым «W», лежавшее рядом с чернильницей. Я никогда не чурался трогать чужие вещи, но надевать не приходилось. Повертев украшение в руках и так и сяк, я отметил, что оно вполне бы подошло мне по размеру.
Я покинул комнату спустя двадцать минут откровенного рассматривания и разглядывания. Мне все было любопытно, и я понял, что моя скука медленно, но, верно, отступила с самого начала моего путешествия. Прикрыв за собой тяжелую деревянную дверь, я направился дальше по коридору. На миг мне почудилось, что меня кто-то позвал, и я обернулся, но, быть может, то было лишь эхо моих шагов. В коридоре гулял сквозняк, а потому я буквально сразу замерз. Как оказалось, в одном из окон замка не хватало стекол, словно бы кто-то специально разбил их. Они находились бы на уровне глаз человека, ростом чуть ниже меня самого. И кому только могли не угодить стекла? Впрочем, это не стоит того, чтобы об этом думать. Чем дальше я уходил от той комнаты, тем явственнее становился аромат розмарина, начинавший всюду мне чудиться.
«Вот розмарин, для памяти…»
Запах словно бы концентрировался, обвивал меня своими удушающими щупальцами. У меня начала кружиться голова, чего раньше я за собою не замечал. Мне стало дурно. Подойдя к стене, я прислонился к холодному камню, чтобы немного отрезвить разум, но и это не помогло. Расстегнув пуговицы на воротнике, я глотал воздух, словно бы задыхался, как рыба, выброшенная на берег, но голову будто окутывал дурман. Даже лучший опиум, «зеленая фея» и кокаин не лишали меня рассудка в той мере и степени. Мир кружился перед глазами, а уши наполнял шепот на неизвестном языке. Он был столь настойчивый, различимый, будто кто-то говорил со мною, говорил мне. Но я счел это помутнением сознания. И чем только я мог надышаться в той комнате? Там не было ни пыли, ни странного запаха, ничего, кроме духов, которые я не открывал, и нескольких засохших веточек розмарина.
Я потерял сознание. И образы, которые явились перед моим взором, словно бы я уснул и видел сны, а не лежал на каменном полу, были столь реалистичными, но трудно запоминаемыми, что я сейчас и не смогу определить точно, что и кого я видел, но настойчивый аромат розмарина, синие цветы, которые я сперва принял за горечавку, я запомнил лучше всего. Я бы мог счесть себя отравленным завтраком, ибо мне могли не подойти те или иные яства, но попробуй признайся хозяину замка – оскорбишь господина до глубины души, а покидать замок мне не хотелось, поскольку я чертовски много времени потратил на дорогу и вознамерился изучить здесь все, что мог.
Я очнулся в темноте отведенной мне комнаты, и перед взором, стоило мне открыть глаза, предстало старое, обтянутое сухой кожей лицо графа, прорезанное глубокими морщинами. Как и в первые минуты нашего знакомства, выхватив из черноты и пергаментной желтизны яркую синеву его глаз, я понял, что слишком многое не сходится, кажется неестественным и противоречивым. У столь откровенной древности как граф не могут быть настолько живые глаза. Как если бы мертвец смотрел на вас пронзительным и внимательным взглядом! Я видел, как шевелились его губы, но не услышал и слова.
«Для памяти…»
И в какое-то мгновение мне пришла на ум мысль: быть может я правда что-то забыл? Но она потонула в головной боли, которая обрушилась на меня, стоило только заострить на ней внимание. Вероятно, я неплохо ударился головой о камень, а потому сейчас и лежал в кровати с холодным полотенцем на лбу, пропитанным водой с розмариновым маслом. Но сейчас этот аромат не приносил удушения и не вызывал тошноту, а только облегчение от пульсирующей в висках головной боли.
– Я приготовил вам чай из шалфея. Как только вам станет лучше, я буду ждать вас в столовой, чтобы обсудить то, зачем вы сюда приехали, – тихо сказал мне граф, стараясь не нарушить тишину, – пожалуйста, Уильям, отдыхайте.
– Благодарю вас, Ваша Светлость, – на большее у меня не хватило сил.
========== Краткое жизнеописание Вильгельма 1552—1560гг ==========
Не думаю, что во всем этом есть хоть какой-нибудь смысл, но выкрав час времени, покуда весь двор пьянствует и разгульничает, а мой возлюбленный спит, я решил написать пару строк о себе, чтобы оставить не своим, однако, потомкам. Быть может кто-то когда-то вспомнит о том, что я вообще существовал? Было бы здорово. Полагаю, стоит начать с имени да происхождения. Меня зовут Вильгельм, ублюдок Ефросиньи Старицкой, урожденной Княгини Хованской. Покуда матушка была в заключении в тысяча пятьсот тридцать седьмом году с Владимиром, законнорожденным сыном от уже покойного Андрея Ивановича Старицкого, то понесла от не бог весть кого да за три года, будучи в немилости, родила и оставила ребенка в семье бывшей прислуги. Всё, что я знал и видел до пятнадцати лет: небогатая изба, скотный двор и пашня.
Шел тысяча пятьсот пятьдесят второй год. Мать жила в княжеском уделе с Владимиром, который ему вернул государь по поручительству Шуйских. Я попал в Старицкое княжество в качестве прислуги, вместе с той самой семьей, что жила недалеко от поселения. Матушка узнала меня не сразу, сыном и вовсе не признала. Она всецело, денно и нощно любила всем сердцем своего замечательного Владимира. И спору нет, правда, что законнорожденный сын всегда лучше выродка. В общем, я стал обыкновенным мальчиком на побегушках в доме Ефросиньи Старицкой. Забавно, не правда ли? Впрочем, другого отрочества у меня и быть не могло. Точнее, могло быть хуже. Не так уж и невыносимо колоть дрова, перемывать посуду и выполнять поручения. Я был занят целыми днями, а по ночам таскал книги из библиотеки. Да, я был грамотен. Я умел и читать, и писать, и считать, наученный приставленным ко мне матушкой мастером грамоты, покуда в чужую семью я был отдан. Он в немилости был, при опальном боярском дворе, да помилован государем вскоре. Я не интересовался писанием, православием тем более, и буквально все ставил под сомнение (ибо рассказывал мне мастер грамоты о благостях и трудностях, о древних верованиях и былинах, о крещении Руси да о иных примечательных событиях истории нашей, и что было правдою, а что небылью, едва ли я знал, но думал о том много). Покуда мне только сказали, а не доказали, что существует Господь, я в него верить не собирался. Конечно, я ходил в храм, делал вид, что усердно молюсь, стоя на коленях у красного угла, соблюдал пост, но всё это я делал лишь для того, чтобы избежать возможных напастей и неприятностей.
Вероятно, одним из главных вопросов будет, почему же меня зовут Вильгельм? Стало быть, родился на Руси, у русской княгини, а имя-то иноземное? Сие германское имя созвучно тому, каким меня нарекла матушка, да то не любо мне, а потому я предпочел зваться Вильгельмом, покуда покинул Московию, но об этом чуть позже. Я очень увлекся травничеством, языческими сказаниями и чернокнижием. Привороты, порчи, заговоры. Колдунов не любили и колдунов боялись, а потому я заинтересовался этим столь сильно, что возжелал найти каждую ведьму и ведунью. Я много читал, находя книги у перекупщиков, даже воровал их, когда не было ни гроша. Надо сказать, что матушка не оставила меня без средств. Она ежемесячно отписывала мне некоторую сумму денег, чтобы я мог купить себе что-то на базаре. Впрочем, я не расточительствовал, а потому скопил неплохое количество серебра к своему совершеннолетию. Я был чуть удивлен, но никто за все годы не озадачил себя тем, что мне стоило жениться. И я был чертовски этому рад.
В тысяча пятьсот пятьдесят девятом году мне стукнул двадцать один год. В шестой день Лютовея. Вовсю шла Ливонская война. До Травеня я все так же исполнял свои обязанности слуги, хотя матушка повысила ежемесячное содержание, и я наконец-то был в знакомстве с Владимиром, но не думаю, что будет честно, если я скажу, что это хоть как-то меня порадовало. Я вынашивал мысль, что поселилась во мне года три назад, и был всецело занят ее обдумыванием. Я собирался уехать, покинуть Московию. Мне не нравилось быть обыкновенным слугой и ублюдком княгини Старицкой, и я, подделав документы, сбежал в иные края. Покуда златоглавая была занята Нарвой, что не хотела признавать перемирие, и собиралась брать крепость штурмом, я нанял повозку, взяв с собою лишь малую поклажу и сбережения, покинул княжеский удел Старицких и отправился на юг. Доехав до Чернигова, я пересел на лошадь и погнал ее до Киева, в Речь Посполитую, где откупался от лишних вопросов серебром. От Винниицы, держа свой путь в Яссы, я добрался до Волошских земель. До Княжества Валахия. Где и живу поныне.
Всеми правдами и неправдами я оказался при дворе князя Иона I. Это долгая и скучная история о рукопожатиях и поклонах, поэтому не вижу смысла ее рассказывать. Назвавшись Вильгельмом Хованским, князем без княжества, я представился перед господарем здешних земель. Познакомившись, мы стали беседовать во время застолий, конных прогулок и иных занятий. Ион оказался чрезвычайно образованным человеком, смелым воином и достойным правителем. Я быстро завладел его вниманием. Надо сказать, что не прошло и нескольких месяцев, как он назвал меня своим советником при честном люде. Они даже не знали моего настоящего имени, а я стоял за плечом их правителя! Некоторым я пришелся по душе, боярам, которые то и дело устраивали заговоры против господарей Валахии, а некоторым казался костью в горле. Впрочем, и это мне тоже льстило. Уже полгода, как я живу при дворе князя и исполняю обязанности десницы.
Я носил летники, кафтаны, словно бы не покидал Московии, но все ради того, чтобы за шутовским видом и иноземной пестростью скрыть то, что я понимаю всё, что происходит в тени, за спиной моего князя. Пусть я шут и баба-плясунья у всех на виду, но я тот, кто посылает наемных убийц в опальные селения и дворы, откуда пришли вести о будущем заговоре. Если говорить на чистоту, то и это жизнеописание, что на него едва ли тянет, я и начал лишь потому, что чувствую свою скорую смерть. Сечень уж минул за половину, и мне кажется, что до Протальника я не протяну. Слишком сгущаются тени. Мой князь спит в постели, а я сижу за столом в его комнате и пишу при свете догорающей свечи. Холодно.
В Волошских землях я научился многому, особенно не доверять никому, кроме своего господаря. Я всегда был настороже: держал под подушкой кинжал, следил за яствами, взяв на себя обязанности так сказать кравчего, чтобы никто не мог отравить Иона, сам травил тех, кто был уличен в злом умысле. В этих краях жили ведьмы, к которым я наведывался несколько раз в месяц, чтобы постичь таинство проклятий и оберегов. Ведьмы хоть и были поначалу несговорчивы, но золото кому угодно развязывает язык. Одной колдунье я отдал свои серьги, а потом пришлось объясняться с Ионом, что ненароком сорвал одну, потерял, а вторую отдал нуждающемуся старику. Не мог признаться ему, что занимался подобными вещами, ведь мой князь всячески отрицал мою причастность к колдовству, если меня в нем обвиняли. Мне было абсолютно плевать на свою душу, чтобы только быть сильным и способным на то, что недосягаемо для других при дворе, кто может лишь капать яд в кубки с винами, но чье слово не рушит судьбу и не лишает жизни.
Несколько дней назад, когда я встретился со знакомой колдуньей, она увидела мою скорую смерть. Она не сказала, но я понял это по ее жестам, по тому, как расширились ее глаза и задрожали губы, и как она сжимала в пальцах розмариновые ветви. Цветок свадеб и похорон. Я чувствую. Я знаю, что скоро что-то произойдет. И надеюсь, что только со мной. Слишком быстро близится час несчастья.
Об Ионе будут помнить всегда, я в этом уверен, и не имеет значения сколько он будет княжить. Обо мне же не вспомнит никто. Колдун, княжеская шлюха и дьяволово отродье. Честно говоря, это чертовски лестно, потому что ни тем, ни другим я не был, если не считать мое увлечение травничеством, ядами, проклятиями и заговорами, как я уже упомянул выше. Скучал ли я когда-нибудь по Московии? Не думаю. Ну, возможно, по ее полевым цветам и закатам. Хочешь-не хочешь, а легкая тоска на любого нападет, коли родину ты покинул, но в Волошских землях мне не было времени предаваться мыслям и тоске по Русскому государству, поскольку те волнения и раздор, что творились здесь, пожалуй, были бедой насущной.
Думаю, стоит уже заканчивать разглагольствование ни о чем. Близится раннее утро, а я еще не смыкал глаз, и вряд ли усну теперь, поскольку тревога, что зародилась во мне после пророчества колдуньи, не дает мне расслабиться ни на мгновение. Глядь! и нож у тебя в груди, капля яда в кубке с вином. Я ввязался в дела сильных мира сего, и это опасная игра. Ты не ведаешь, с какой стороны тебя предадут, кто готовит тебе виселицу, а кто потирает руки, надеясь прибрать к рукам твои пожитки после похорон. Я могу только надеяться, что все закончится хорошо. Но я знаю, что не закончится. И я лишь уповаю на то, что беда придет лишь за мной.
Я, Вильгельм Хованский, князь без княжества, колдун, любовник Иона I и внебрачный ребенок княгини Старицкой, хочу, чтобы тот, кто читает эти строчки, знал: я был.
========== Дневник Уильяма Холта: «Человек в черной вуали» ==========
Через десять минут я пришел в себя: тошнота отступила, как и головокружение. Стучащая в висках боль ослабла, и я наконец-то смог вздохнуть с облегчением. Только этого мне не хватало – терять сознание не бог весть где и не бог весть когда! А что, если граф заподозрит, что я вторгся в чужую комнату и столь бесцеремонно все изучил? Полагаю, что он уже заподозрил, но не сказал и слова, а может быть всего лишь держал паузу перед возможным выговором о моем неуважении. Я спустился в столовую, где меня ожидал фон Штауффенберг, и увидел накрытый к ужину стол. Замечу, что за время моего пребывания в замке я так и не увидел ни одного слуги! Я сделал только один вывод – граф не пользуется ничьей помощью. Неужели он сам заправляет себе постель и готовит ужины? Довольно-таки необычно. Чертовски необычно!
В паре километров от замка находится деревня, откуда доставляют продовольствие, в этом я точно уверен, а иные возможные поручения графа исполняются наемными цыганами – я как раз видел странствующий неподалеку табор. В общем, приступил я к ужину под его пристальным взглядом. Он практически никогда не переставал на меня смотреть и это начинало вызывать нервную дрожь, особенно спустя полчаса беспрерывного разглядывания.
– Надеюсь чорба, наш традиционный суп, и висината помогут вам прийти в себя окончательно. Вы плохо выглядите, Уильям, и я бы советовал вам не задерживаться после ужина и отправляться спать. Утро, как говорится, вечера мудренее, верно?
Он был столь вежлив, чертовски услужлив, и мне казалось это странным. Почему я пирую ежедневно, словно великий гость, посол зарубежной страны при королевском дворе? Я притворяюсь обыкновенным юристом, а со мной обращаются как с герцогом. Неужели у румын так принято принимать гостей? Занятно. Граф зовет меня Уильямом, и какого черта имя, произносимое этим человеком, кажется правильным и первородным, словно бы он всегда звал меня, словно бы я ему не незнакомец и гость? Слишком много вопросов, на которые я не могу найти ответы, посещают мою голову, покуда я нахожусь в замке. Погода ухудшается, а потому мне кажется, что времени на подумать у меня будет с лихвой. У меня чертовски ноет затылок – вероятно, я приложился о каменный пол.
Черт бы побрал этот розмарин!
По окончании трапезы, хотя я ни разу не видел, чтобы граф, он осведомился о моем самочувствии, и, получив удовлетворительный ответ, предложил провести процедуру подписания бумаг, для чего я сюда в конце концов и явился.
