Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Погода не щадила никого и ничего. Снег замел дороги так, что лошадь, грузно шагавшая, проваливалась в него по колено. За облачной пеленой не проглядывали лучи солнца, что было мне на руку. Впрочем, казалось, что солнце вовсе покинуло эти земли, уступив метели и вьюге. Зима и правда пришла слишком рано. Не помню ни одного подобного сентября. Покуда мы продвигались все дальше от замка вглубь леса, все чаще встречались кровавые следы на снегу – волки раздирали заплутавших из-за непогоды охотников, лисиц и собственных сородичей. В этом году звери оголодавшие, разъяренные, едва ли не бешеные. Они воют ночами, громко и протяжно, и если когда-то мне хотелось вторить им от тоски, то сейчас я был куда в менее меланхолическом настроении.
Мы добрались до поселения, сонного и тихого. Цыган попытался выторговать у меня еще денег, но я договорился, что он получит двойную сумму, если вновь довезет меня до перевала, когда я сделаю свое дело. Порою пьянство – это большая удача, особенно, когда возможный свидетель твоего злодейства не заинтересован ничем, окромя горлышка своей бутылки с бражкой. Я покинул его, убедившись, что меня сопровождает лишь тишина и взор раскинувшейся передо мною бездны, и ступил в чужой мир, окутанный молчаливым спокойствием сна. Молоденькая пастушка, что родила не бог весть от кого, мирно спала в своей постели, пока ее ребенок предавался грезам – хотя бывают ли они у детей? – в люльке, накрытый ситцевым одеялком. У меня не было собственных детей, и я никогда их не хотел, но, конечно, задумывался. Я не чувствовал сожаления, не чувствовал вины за содеянное. Это было не в моей природе. Впиваться в теплую свежую плоть, испивая кровь, что будто бы сама лилась в горло, держа в руках дрожащее маленькое тельце было губительно приятно. Буквально теряя разум, я обескровил его, иссушил и оставил в перелеске, на ужин обезумевшим волкам. Я и сам был подобен им в те мгновения, покуда ко мне не вернулось ясное сознание. Мне хотелось еще.
Разбудив возницу, я бросил ему монеты и приказал двигаться обратно. Мое дело было закончено. Ни пастушки, ни ее сына больше не было среди живых. Впервые за долгое время успокоился ветер. Ощущая, как мое тело наполняется жаром от выпитой крови, как перестает стучать на подкорке безумная мысль, я почувствовал удовлетворение. Кожа, что была пергаментом, стала наполняться влагой, становиться упругой и полнокровной. Меня переполняла возрождающаяся энергия. Я наконец-то ощущал себя хоть чуточку живым. Вернувшись в замок на исходе второго дня, желая провести вечер за разговором с Уильямом, который, безусловно, заметил бы разительные перемены в моем облике (ведь человек не может помолодеть на тридцать лет за сутки), я постарался найти это любопытствующее создание как в библиотеке, так и в спальне, но я обнаружил Уильяма спустя час в северном крыле замка. Он был страшно напуган и почти окончательно обескровлен. Мои безумные нареченные, колдуньи, которых я обратил в ночь на первое мая в тысяча семьсот третьем году, в Вальпургиеву ночь, когда юные ведьмы устроили шабаш, а я был голоден и истощен бесконечным одиночеством, мучили Уильяма. Я был в ярости. Я запретил ему приближаться к северному крылу, и что же сталось с глупцом! Его рьяное любопытство и совершенная беспечность сыграли с ним злую шутку. Их покои походили на логово развратных суккубов, что не просто утоляли свою жажду крови, но хотели потешить древнюю плоть. Не-мертвые ведьмы обязательно поплатятся за то, что совершили, что смели прикоснуться к моему князю без княжества. Когда я пришел забрать его, готовый растерзать глупых ненасытных стригоев, он был в сознании. И это не могло оказаться его дурным сном. Это была единственно верная истина – он был в вампирском логове и его только что пытались выпить до дна.
========== Мемуары Его Светлости: «Колдовское проклятие» ==========
«1 марта 1881 года, первая мемуарная запись»
Древние румынские легенды и предания – это огромная часть нашей культуры. С самого раннего детства мать рассказывала их на ночь, пугая тем самым меня и младшую сестру. Надо же, я едва ли не забыл о том, что она вообще существовала. Кажется, моя память все-таки не так слаба, как я считал. Помнится, я очень любил слушать о таких существах, как спиридуши, которые жили в траве и цветах, в дуплах деревьев. Матушка говорила, что они ведают о подземных сокровищах и понимают язык растений. Иногда она называла и нас спиридушами, когда мы были особенно непоседливыми и непослушными. Хорошее было время. Прошло вот уже триста двадцать лет с тех пор, как я стал тем, кем являюсь сейчас. Одним из созданий страшных сказаний. Я никогда не писал дневников и мемуаров, хотя стоило. А может быть и нет. Едва ли одна ночь отличалась от другой за все эти три века. Сегодня мне захотелось вспомнить тот день (хотя, я никогда его не забывал), когда повесили моего возлюбленного Вильгельма и он проклял меня, сделав бессмертным кровопийцей.
Я провел в самовольном заточении множество лет, отгородившись от внешнего мира, запершийся в замке, но ведь были и времена, когда я искал себе пропитание, спускаясь в деревни и другие ближайшие к моему логову поселения, чтобы утолить свою жажду. Думаю, мне стоит следовать от самого начала в своих мыслях и рассуждениях. Вильгельм проклял меня, будучи на эшафоте, и я совершенно точно не уверен, как ему это удалось. Кажется, только он сам сможет мне когда-нибудь это объяснить. Я совершенно не сведущ в колдовских делах. Стригоями становятся лишь те мертвые ведьмы и чернокнижники, которые после повешения превратились в злых духов, что покидают свои могилы по ночам, пьют кровь живых людей и насылают кошмары – это я прочитал в книге еще в далекой юности. Я же из могилы не вылезал, страшных снов не насылал, но кровь все-таки пил.
В первое время после обращения в вампира я не понимал умом, как же можно убивать ни в чем неповинных людей, чтобы утолить выжирающий сознание голод, набрасываться на них зверем, вгрызаясь в горло. Я был буквально охвачен ужасом, ведь, пускай я был жесток к своим недругам, вырос в тяжелые времена сумятицы и несусветицы, пришел к власти в княжестве, что находилось в полном раздрае под турецким господством, я не понимал, как можно причинять боль и страдания, и даже смерть тем людям, которые совершенно ни в чем перед тобой не виноваты.
Я заперся с телом мертвого Вильгельма в этом замке, совсем далеко от Куртя-де-Арджеш, где все произошло. Мне бы хотелось добавить, покуда я не забыл, что в свое время Валахия была православным княжеством, и в этом городе находился, и находится по сей день, Успенский архиерейский собор, усыпальница румынских королей. Продолжая повествование о том, как тяжело мне пришлось после того, как проклятие вступило в силу, я добавлю, что мне стоило огромных трудов убедить себя в том, что у меня есть два выхода: либо я иду против нынешней природы своего тела и погибаю, либо следую за своим голодом, стараясь его контролировать. Казалось бы, я мог питаться кровью животных, верно? Но нет. Подобное мне не помогло.
Это всего лишь глупые оправдательные домыслы. Только человеческая кровь могла поддерживать во мне жизнь, продлевая ее на долгие годы, давая мне возможность выглядеть так молодо, словно бы я родился не более сорока лет назад. Я много думал, едва ли прерывался, пытаясь понять, что же мне делать дальше и как поступать. Полагаю, каждый человек сталкивался с вопросом «быть или не быть» в своей жизни, мой же вопрос скорее был «жить или не жить». И я выбрал жить, потому что верил, что Вильгельм не солгал мне, и что он правда вернется, и закончится моя ночь до скончания времен. Я не стал выбирать кого же мне стоило убивать, поскольку выбора-то как такового у меня и не было. Место, где находится замок, высокогорное, и он располагается глубоко в лесах Карпатских гор, а потому добраться до ближайшего поселения достаточно трудно, особенно, когда погода оставляет желать лучшего. Если я мог убить молодую девушку – хорошо, ребенка – тоже, старого пьяницу – отлично, и я старался не задумываться о том, кого лишал жизни. Каждая жизнь имела значение, безусловно, будь то дитя или высохший старый дед, но мне тоже хотелось жить.
Кровь на вкус совсем не сладкая, не аппетитная, не вызывающая ощущение удовольствия. Я бы сравнил ее со вкусной, свежей водой, что можно набрать в ладони из горного ключа и испить, когда тело одолевает жгучая жажда, когда губы и горло страшно пересохли, а ноги буквально подгибаются от слабости из-за обезвоживания. Она живительна и незаменима. Жажда же похожа на обыкновенный человеческий голод, но во сто крат более ужасный, как если бы человек не питался по крайней мере не меньше недели и его собственный пищевод терзал бы его каждую минуту позывами к обедне. Когда ты готов есть даже траву и землю под своими ногами, грызть каменную крошку и перемалывать зубами пауков, но и это не может насытить тебя. В конечном итоге мне удалось приструнить свой голод настолько, что я мог хотя бы о нем не думать, но не чувствовать, конечно, не выходило. Когда я испиваю человека, то выгляжу молодо и свежо: волосы цвета пшеницы и глаза, голубые, словно весенняя горечавка – так говорили мои мать и сестра, – выглядят так же, как если бы еще вчера я был господарем Валахии, а подле меня был Вильгельм.
Однажды мой голод привел меня в поселение недалеко от реки Стрый, где ведьмы устроили шабаш. Жгли костер, пели и колдовали. Сколько же в моей жизни колдовства! Впору самому становиться чернокнижником. Ведьмы бесстыдно плясали вокруг полыхающего костра, как если бы скакали с самими чертями, хохотали и привольно развлекались в их законную ночь. Став перед ними, явив себя в свете огня, я привлек внимание разгоряченных красивых молодых женщин. Три восхитительные ведьмы, с которыми было впору предаться свальному греху в полном мраке, но мой голод был куда сильнее сексуального. Обнаженные, с распущенными косами, они заставили возжелать себя. Однако заместо любовных игрищ, я обратил их, оставил на грани между жизнью и смертью, насладился не плотью, а кровью, впитал бесовскую силу и, казалось, помолодел еще пуще. Их кровь показалась мне горячей, как если бы кипела в котле. С тех пор они порою скрашивают мое одиночество, обитая в северном крыле замка, куда я захожу только для того, чтобы поговорить с Вильгельмом, необычайно молчаливым собеседником. Передвигаться по замку им запрещено. Не хочу лишний раз видеть любую из них, вспоминая о своей несдержанности и невозможности контролировать жажду.
Я часто задумывался о том, вернется ли Вильгельм. Он пообещал – а ведь никогда не говорил ничего просто так и не давал ложных надежд. Лукавил, но не лгал. Магия во все времена считалась чем-то серьезным и важным в Валахии, но я же был человеком далеким, даже не интересующимся, и что со мною стало? Это забавно. Мне оставалось только ждать, но сколько – я не знал. В каком столетии, на заре какого тысячелетия, человекоподобным ли существом…
У меня было столько к нему вопросов и ни одного вразумительного ответа. Обо всем я мог лишь догадываться или пытаться найти объяснение в древних фолиантах, что хранились в библиотеке. За эти годы и прочитал не единожды каждую книгу. Как же было жестоко с его стороны оставить меня мучиться в ожидании, ведь три века длятся не как один день. Совсем нет. Особенно, если ты заточен в одиночестве в огромном замке в глубине древнего леса, окруженный только туманами и тишиной. В этой бесконечной ночи я мог бы распяться страстью, что пожирала меня, и эта страсть была не той, о которой подумал бы каждый, стоило бы сказать это слово. Голод изнывающей плоти древнего стригоя, желание вновь быть с любимым человеком и омерзительно томительное ожидание, вымораживающее, заставляющее болеть кости.
Тьма была и другом, и неприятелем. Тянущаяся без конца и края, вглядывающаяся мне в глаза своей чернотой. Сосущая зеницы и вселяющая тупую и безвольную усталость.
Вильгельм просил, если что-то случится, – и думалось мне, что он шутил, но увы, – похоронить его с медальоном из серебра, украшенным горным хрусталем, обсидианом и морионом – он выторговал его у одной старой ведьмы, которая совершенно не хотела с ним расставаться, но Хованский обладал исключительным очарованием и несметным количеством денег, а потому договорился с той, обменяв медальон на баснословное состояние, и за этим артефактом мы ездили в Семиградье, – чтобы его дух не блуждал между мирами, не ожидал своего часа, чтобы попасть в райские кущи или начать хождение по мукам, а вернулся на землю и переродился вновь. Я бы для него прошел и зной, и стужу, я, черт возьми, отдал за него душу! Что ж, я ждал своего колдуна, как верный страж все эти годы, и смогу еще подождать, надеясь, что он все-таки вернется.
Что должно быть, то – будет.
========== Письмо Вильгельма Хованского от 25 февраля 1560г. ==========
Ион… Я даже не знаю с чего начать. Мне столько хочется тебе рассказать, столько написать и прояснить. Я знаю, что когда-нибудь ты начнешь задаваться многими вопросами, на которые не сможешь найти ответы, поскольку даже не будешь знать, где искать. Ион, мне так жаль, что я не могу поведать тебе всего лично, глядя в твои глаза. Мне и стыдно, и дурно от того, что мне придется оставить тебя в полном неведении до тех пор, пока ты не найдешь это письмо. Если вообще его найдешь. Не знаю, как дальше сложится судьба этого пергамента, а вот о своей я вполне осведомлен. К сожалению, будущность нерадостная и даже скорбная. Но, пожалуй, я начну не с этого.
Помнишь, мы с тобою ездили в Трансильванию, на самую границу с Валахией, где жила старая колдунья, что признала в тебе господаря, покуда даже не видела твоего лица? Она была моей наставницей, у которой я учился колдовству и травничеству. Она поведала мне множество тайн и секретов о ворожбе, о дьяволе и о колдовстве в целом. Бывали дни, когда я покидал Куртя-де-Арджеш и отправлялся к ней, чтобы госпожа Тодеа обучила меня еще какому обряду. Не позднее, чем за седмицу до нашего прибытия, она встретилась со мною у реки, недалеко от того самого перелеска, где мы с тобою когда-то беседовали о Московии, помнишь? Я рассказал тебе пару историй из своего детства. Госпожа Тодеа была столь взволнована, что едва ли могла произнести хоть слово, но я и так прекрасно осознавал, какую дурную весть она собиралась мне рассказать, но так и не смогла преподнести. Вскоре я должен был умереть.
Как я мог сказать тебе о том, что вскоре моя жизнь оборвется, и я навсегда тебя оставлю? Я не хотел и даже не пытался, и думал о том, как же мне избежать этой участи, как оградить тебя от столь скверного предзнаменования и беды, ведь я понимал, что скорее всего меня ждет расправа из-за положения при твоем господаревом престоле. Я искал возможность миновать ее. Конечно, уехать из Валахии было бы делом хорошим, но уезжать мне было некуда, а бояре, если подняли бунт в твоем княжестве, собирались бы восстать и в иных румынских землях. И, правда, я просто не хотел тебя оставлять. Разве я мог оставить человека, которого люблю, в столь неспокойные и злые времена, ради собственного блага? Не мог.
Сейчас, сидя за столом в совершенной тишине, я осознаю, как никогда, что конец близок. Но не конец моего письма.
Это предчувствие угнетает меня, заставляет сердце бешено заходиться где-то в горле и душить, буквально наполняет все мое тело сплошным животным ужасом. Каждый человек боится умирать. Те, кто отрицают, либо глупцы, либо безумцы. Не люблю первых, понимаю последних. Представляешь, сколько раз меня звали полоумным за глаза? Ты и помыслить не можешь! Я слышал, как они насмехаются надо мной за спиной, а потом услужливо подлизываются к советнику господаря Валахии. Никогда и никому не доверяй, Ион. Только тем, кто по-настоящему любит тебя. Они не предадут.
Впрочем, сейчас я бы хотел порассуждать не о наставлениях, и не желал бы философствовать о жизни и людях в целом. Мне милее рассказать тебе о том, что за медальон я выторговал у своей наставницы, чтобы наша будущность сложилась как можно лучше.
Горный хрусталь обладает удивительными магическими свойствами и является камнем ясновидцев, проводником в астральный мир. В древнегреческих мифах боги и цари пили лишь из хрустальных кубков, я читал в детстве. Мне порою кажется, что древние мудрецы и жрецы знали куда больше нас, погрязших в круговороте междоусобиц и войн, потерявших силу знания и просветления.
Морион, второй камень, что украшает приобретенный мною медальон, также известен, как черный хрусталь. Алхимики использовали его в поисках философского камня, который превращал бы в золото любой недрагоценный металл. Знаешь, у меня на родине, на Руси, считалось, что этот камень принадлежит Морене – небесной деве, что первой стала заниматься черным колдовством, польстившейся на золото: она покинула свой дом, чтобы уйти в царство Кощея Бессмертного, злого чародея. И он подарил ей перстень с черным камнем, что даровал колдунье бессмертие. Легенды и придания подарили мориону дурную, темную славу. Он считается камнем чернокнижников, ключом к воротам в мир иной, к самому Дьяволу. Морион действительно может довести хозяина до сумасшествия и смерти. Камень опасен для обычных людей, ведь связывает колдуна с миром сновидений и загробным. Считается, что в нем заключены темно-магические сущности, демоны. Когда-то я носил серьги с обожженными морионами – они приобретают винно-золотистый цвет, – поскольку черные кристаллы наделяют мудростью и проницательностью.
И, наконец, обсидиан. Еще в древние времена жрецы определили, что он обладает сильными магическими свойствами, и использовали его в своих ритуальных религиозных обрядах. Это один из самых сильных камней для связи с загробным миром. Когда-то из него делали шары, в которые вглядывались провидцы, чтобы рассмотреть будущее. Госпожа Тодеа сказала, что его даже используют для подчинения духов стихий, но мало кому это удавалось, если и удавалось вообще.
Я же решил договориться со Смертью.
Отправиться на круг перерождения, чтобы только вновь встретиться с тобой. Я честно не знаю, получится ли у меня это сделать, но я очень постараюсь. Я заключил в медальон свою силу, магическую и духовную энергию, которая удержит меня между мирами и даст возможность вырваться на земную твердь. Но вопрос заключается не только в моем перерождении, но и в твоем бессмертии. И я не придумал ничего лучше, чем тебя проклясть, любовь моя. Я ужасен в своих планах, но светел в своих намерениях. Цена за твое бессмертие так велика, так безобразно велика. Ион! Если ты только сможешь меня простить за то, что я собираюсь с тобой сотворить.
Ты отдал мне свою любовь и всего себя. Добрый и храбрый человек с чистым, по-настоящему бескорыстным сердцем. Ты преподнес мне свою душу, а я продам ее Люциферу. Эта идея отвратительна и омерзительна мне самому, но иного выхода я не вижу. Едва ли он вообще существует, любовь моя. Именно сейчас, пока ты спишь, а я пишу это письмо, передо мной лежит книга, в которой заключены все те тайные ритуалы и заговоры, призывы, которые боятся претворять в жизнь мудрые колдуны, а чернокнижники такой магией и не владеют.
Ежели все получится, я не знаю, когда мы увидимся вновь. Сейчас я обернулся, чтобы взглянуть на то, как ты спокойно спишь в постели и не представляешь, что ждет нас обоих на исходе этой седмицы. Сечень скоро закончится и наступит Протальник. Но эту весну я уже не переживу, хотя и встречу. Хотел бы я обещать, что мы все же увидимся с тобою, но не могу, хотя и верую в это. В этом ли веке, в новом ли, спустя тысячелетие. Только бы вернуться.
Знаешь, сейчас мне чертовски хочется рассказать тебе то, что я когда-то умолчал. Меня зовут Василий Хованский. Я всегда представлялся Вильгельмом на заморский лад, уж больно любимо мной было это иноземное имя. Василий – имя царское, пришедшее из Византии, почтенное, но я предпочитал иное. Впрочем, ты знаешь сам, что я и фамилию не желал упоминать. Быть княжеским ублюдком – это одно, а быть самим собой – другое. На тебя вешают клеймо и имя, и велят жить так, как приказано государем или же кем еще, ссылают неизвестно куда и живи себе, старься, при монастыре образовывайся, грамоту учи да вопросов неугодных не задавай. Я ведь бежал не от лучшей жизни. И, пожалуй, несмотря на многие невзгоды и дурные предзнаменования, что пленяют меня в эти дни, я могу точно сказать, не тая и не лукавя, что время, проведенное с тобой, самое светлое.
Спасибо, Ион.
Госпожа Тодеа научила меня зачаровывать камни, собирать травы и заговаривать амулеты, прорицать и раскладывать карты, наводить дурное здравие и оберегать ближних. Я ей очень за это благодарен. Я прошу тебя, после моего ухода, передай ей бусы с мраморным ониксом, что помогают поддерживать здоровье. Обещал ей, да не смог преподнести сам, а времени уже совсем нет.
Стараюсь не думать о дурном, но не выходит. У меня аж кончики пальцев холодеют. Мне страшно, Ион. Я не хочу умирать. Но я, наверное, должен. Бояре ненавидят советника, ненавидят господаря и идут против него. Я должен был это предвидеть! Но вместо того, чтобы наблюдать и делать выводы, правильные умозаключения, я купался в твоей безграничной любви. Ты, пожалуй, единственный человек, который меня когда-либо любил. И за это тебе спасибо. Мне бы хотелось за многое тебя поблагодарить, многое тебе сказать, но что-то я не могу произнести вслух, ведь ты не поверишь мне, а иного тебе лучше бы и не знать вовсе.
С этим письмом я оставляю тебе розмариновые ветви. Чтобы ты всегда меня помнил. Это эгоистично, я знаю, но, пожалуйста, помни меня. Большего я попросить не посмею. Я бы подарил тебе анютины глазки, но, думаю, это было бы слишком обнадеживающе. Мечтать не дурно, но порою слишком больно. Хотя, знаешь, в Элладе розмарин посвящали богине любви Афродите.
Любовь и смерть.
Стоит заканчивать и ложиться к тебе в постель. Хватит разговоров о тьме и гибели, что ожидает меня впереди, о колдовстве и астральном мире. Читая, пообещай мне, что будешь жить счастливо, несмотря ни на свою, ни на мою участь. Мне бы очень этого для тебя хотелось. И попробуй меня простить. Хотя бы попробуй.
Я люблю тебя, Ион.
Пожалуйста, помни меня.
========== Дневник Уильяма Холта: «Белые скалы Дувра» ==========
Первым, что я увидел, пробудившись – было лицо графа. Я не сразу осознал, что лежу в той же самой постели, где проснулся предыдущим утром. Мягкая перина подо мной избавила меня от болезненных стонов, стоило сделать движение рукой – все тело будто налилось свинцом, мышцы ныли и болели, а голова после долгого сна была отвратительно дурной. Очнувшись, я сперва не мог понять, что произошло, но моему разуму хватило считанных минут, чтобы оценить обстановку и вспомнить события прошлой ночи. Я буквально подскочил на постели, игнорируя плачевное состояние организма и, поймав взгляд Иона, что пристально и молча смотрел на меня, кинулся в сторону своих вещей, оставшихся висеть на кресле – пиджака и пальто, – но был остановлен самим Фон Штауффенбергом. Он крепко сцепил пальцы на моем предплечье, заставляя остаться на месте. Я смотрел в его лицо, помолодевшее на десяток лет, со страхом и даже каким-то отчаянием, несвойственным мне. Зашипев от резкой боли из-за его сильной хватки, я, дернувшись было снова, порвал рукав и заработал, наверное, внушительный кровоподтек, но не это меня волновало в ту самую минуту. Я пытался добраться до ножа во внутреннем кармане пальто, но всё без толку. Он держал меня так крепко, как зверя держит железный капкан, и я чувствовал себя скорее загнанным в угол животным, нежели гостем этого замка. Впервые столкнувшись с чем-то подобным, как те существа, что в облике прекрасных – как я по крайней мере мог судить со своим отношением к красоте, – женщин терзали мое тело, я испытал шок. Мои мысли путались и разум изменял, я не верил своим глазам, не мог поверить в то, что видел перед собой – в частности, в изменившийся облик сухого старика, что встретил меня несколько недель назад на пороге в традиционных румынских одеждах, – и совершенно не мог заставить себя думать о том, что делать дальше. Бесплодная первая попытка к бегству не возымела никакого успеха и мне даже показалось, что сейчас я вызову гнев хозяина замка, но он был настолько спокоен, что скорее напоминал бесчувственного мертвеца. В молчании он был страшен, хотя его лицо не выражало злобы или презрения. Оно было таким умиротворенным, как если бы вы глядели на самого мудрого человека, постигшего все тайны бытия.
И все-таки я предпринял вторую попытку, и он отпустил мою руку, сел на кровати и заговорил. Позволь мне всё объяснить, Уильям, сказал он в первую очередь, но мне не особенно хотелось его слушать. Он мог и лгать, и лукавить, и говорить правду, но большего я слышать уже не желал. Лицом к лицу повстречавшись с чем-то подобным: мистическим и жутким, некогда казавшимся полным бредом или россказнями сумасшедших людей, я понял, что во мне что-то надломилось. Моя уверенность в собственном мироощущении и знаниях. Наука не могла этого объяснить, и я разумом буквально начинал впадать в истерику, которую если и переживал порой, то исключительно после отказа от так необходимого мне кокаина, когда голова переставала мне подчиняться и творился совершенный хаос, всегда возвращающийся после мимолетного просветления и прозрения, что наступали спустя несколько минут после внутривенного введения препарата. Едва набросив на себя пальто, я босиком бросился прочь из спальни, думая, что меня начнут преследовать. И не зря. Ион следовал за мной тенью, покуда я продвигался все дальше по галереям, едва не переходя на бег. Меня колотила самая настоящая дрожь. От страха или от холода – я не знал. Вряд ли я мог вообще соображать и строить какие-либо умозаключения, поскольку стремился вперед, скорее к выходу из этого жуткого места. Я чувствовал дыхание графа своим затылком, но, оборачиваясь, встречался лишь с гулкой тишиной. Спеша, споткнулся на лестнице и упал, повредил ногу – её пронзила такая дикая боль! – но я встал и пошел дальше, чтобы только скорее покинуть это злополучное место. Но едва ли у меня были идеи как поступать дальше. Не оборачиваясь, я достиг главных ворот замка и вздрогнул, стоило мне только остановиться. Мои плечи сжимали чужие руки. Я не слышал его шагов! Я не слышал его дыхания! Голос за спиной вновь повторил фразу, что уже была высказала вслух. Пожалуйста, я прошу тебя, выслушай меня, Уильям. Он повторял это трижды, сильно держа меня за плечи, но не услышав моего ответа и на четвертый раз, его ладони отпустили меня, и я попросту сбежал в метель.
Одна часть меня хотела выслушать и остаться, одуматься, мне так казалось, но вторая упорно настаивала на своем и сил спорить с ней у меня просто не было. То, что многие называют инстинктом самосохранения, будоражило меня и пускало по венам адреналин. Добежав до перелеска, я остановился за одним деревом, отдышаться. Без обуви было невероятно холодно. Мысли постепенно, совсем чуть-чуть возвращались в колею, а потому я решил добраться пешком до ближайшего небольшого поселения при церкви у реки Стрый, что была в часе пешего хода. Там, желая поскорее убраться от замка и его хозяина подальше, я собирался нанять повозку, чтобы доехать до ближайшего постоялого двора к городу Тимишоара. Тяжело дыша, я вновь двинулся в путь, закутываясь плотнее в пальто, и только я прижал руки к груди, стараясь согреться, как почувствовал давящую боль. Сунув руку под тонкую рубашку, я обнаружил, что на шее висит тот самый медальон того самого Хованского, о котором было столько разговоров за всё это время, что я провел в замке. Я хотел было сдернуть его с шеи и бросить на месте, но что-то удержало меня от этого. Оставлю его на память, ха, как сувенир из Королевства, подумал я, усмехаясь про себя.
Мне все время казалось, что преследователь все так же и ступал за мной по пятам. Я ощущал его затылком, слышал в каждом шорохе и скрипе снега под босыми ногами, чувствовал дыхание графа в морозе этих ранних октябрьских сумерек. Не удивлюсь, если за пределами Верецкого перевала снега вовсе нет! Я старался бежать, переступая и перепрыгивая через сугробы. Поврежденная нога отзывалась резкими вспышками боли, ныла и заставляла останавливаться через каждую сотню метров, но спустя два часа, ведь сил у меня все еще было совсем мало, я добрался до крайнего двора поселения у реки. Метель улеглась спустя десять минут блуждания по перелеску. Это была настоящая удача, ведь я совершенно не знал дороги, но какое-то чутье, называемое в миру интуицией, вело меня туда, куда глядели глаза. Я знал, что могу потеряться, околеть и умереть, но старался не думать об этом, и, ориентируясь на внутренний голос, просто шел и шел, взбивая ногами белые сугробы. Какое счастье я испытал, когда впереди показался бревенчатый сруб первого дома. Я буквально дополз до него и стал стучать внутрь. Мне открыла старая женщина, одетая в совсем небогатое платье, потрепанное и изношенное, залатанное не раз и не два, и после того, как я сунул ей несколько монет дрожащей рукой в ладонь, пустила к себе. Она, отдав мне обувь своего покойного мужа, что хранила последние лет десять в чулане, напоила какой-то горячей брагой и накормила хорошим ломтем хлеба. Впрочем, ничего другого мне не было нужно. И этому я был рад. Но мне все время так и казалось, что синие глаза наблюдают за мной из-за каждого угла, и тени на стенах – это и есть граф, от которого я так скоро бежал.
Выторговав у нее за свои золотые часы старую клячу, не дожидаясь рассвета, я вновь направился в путь до Верецкого перевала, а оттуда до Буковины и Бистрицы, чтобы, добравшись до Тимишоары, сесть на дилижанс до Будапешта и из Австро-Венгрии направиться обратно в Лондон через Германию. И как же я был прав, что за Верецким перевалом не было снега! Здесь стояла самая настоящая осень. Октябрьская погода не напоминала о зимней аномалии, с которой я столкнулся в замке. В целом, ничто не мешало мне передвигаться своей дорогой, следовать по назначенному пути домой. Но все мои мысли занимал именно граф. Та самая вторая половина, что требовала объяснений всего произошедшего, не желающая сбегать, подобно глупому ребенку и трусу, буквально велела вернуться обратно. Но я не мог послушаться. Не мог противиться тому, что мне просто хотелось убраться прочь от мрачного замка несмотря на то, что я с большим удовольствием изучал содержимое его библиотеки и пытался докопаться до старых, пыльных тайн. Кажется, одна из этих тайн сама меня нашла. Сама открылась мне. Но от этого мне было не легче! Будучи человеком, который полагается на логику, я, не имея возможности объяснить себе самому в первую очередь то, что было необходимо каким-либо образом оправдать, поддался иррациональному ужасу и неверию. Я понимал, что не так смотрит на жертву будущий ее убийца, не так люди просят о том, чтобы их выслушали, чтобы потом убить того, кто согласился на правду (или ложь). В его голосе я четко различил ноты мольбы, словно бы это было чем-то чрезвычайно важным, но не прислушался, не позволил. Но разве можно объяснить подобное человеку в здравом рассудке? Мне же казалось, что я им повредился. Хотя сейчас я абсолютно уверен, что с моим разумом всё в порядке.
