Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Уильям стал беседовать с мадемуазель Дебуа, после каких-то особенно льстивых раскланиваний друг с другом. Они вели разговор, как же могло быть иначе, на французском языке; я решил насладиться журчащим потоком речи Уильяма, отмечая то, как исключительно и выразительно он выговаривал слова, в отличие от дивы, которая тараторила что-то ему в ответ. Уильям вежливо ей улыбался, кивал и выражал чрезвычайное расположение и приязнь. Мы так засиделись в гримерной комнате, что покинули ее только без четверти полночь. Холт узнал, что Редьярд Честертон ушел с половины первого акта «Короля Лахорского» по причине дурного самочувствия без сопровождения, хотя был замечен садившимся в фиакр вместе с мужчиной лет сорока, одетым по нездешней моде, с которым от главного входа в театр завел дружелюбную беседу. Он не явился к назначенному времени к Примадонне, и с того времени она не слышала от него никаких вестей. Уильям огорчил мадемуазель Дебуа прискорбной новостью о гибели английского посла, отчего тяжелые вздохи и причитания наполнили грим-уборную, и певица спала лицом, побледнела, и плечи ее опустились, словно бы от вящей усталости. Уильям поблагодарил ее за оказанную помощь и одарил ее изящным украшением; мне не удалось рассмотреть, каким именно.
Улицы были полны огней, залиты теплым желтым светом фонарей. Мы шли по проспекту Оперы в сторону отеля; Уильям был задумчив и тих, а я только рассматривал дома и людей, которые попадались по пути. Отбывали от подъезда Национальной Академии Музыки крытые и не только экипажи. Только в то мгновение, когда воздух был прохладный и свежий, я уловил тонкое звучание пиона в парфюме Уильяма. Это был легкий, полупрозрачный аромат, если так можно выразиться. Аромат девственной чистоты. Я не задумывался об этом до сего момента, однако проводил ли Уияльм с кем-либо ночи? Если спросить прямо – уклонится или вовсе не обратит внимания на прозвучавший вопрос. Зверю внутри меня не хотелось получить положительный ответ, слишком яростно я считал юношу своим. Аромат простой и чистой красоты, идущей откуда-то из недр самого сердца, кристальности разума, высоты полета мысли, вдохновения и упоения самой жизнью. Если бы можно было сравнить парфюм с музыкой, то это была бы мелодия, вырывающаяся из-под смычка скрипки, которую
Уильям бережно и ласково держит в руках; она для него и возлюбленная, и любовница. Чувства, которые Холт не может или не хочет произнести вслух, становятся музыкой, которую он сочиняет. В такие моменты он становится таким открытым, даже уязвимым, и совершенно настоящим. Аромат, который он себе выбрал, был его; совершенный, отражающий суть. Я сделал глубокий вдох и прикрыл глаза, на минуту отрешился от всего, и выдохнул, чтобы вновь распахнуть веки и обнаружить себя в густой, темной парижской ночи.
В номере царила тишина. Уильям снял фрак и повесил на спинку кресла, находившегося в гостиной. На столе стояли бутылка вина и еда, оставшаяся еще с обеда. Он сделал глоток и присел на софу, чтобы вытянуть ноги и, задумавшись над словами Жозефины Дебуа, погрузиться в размышления об убийстве английского посла. Я же вышел на балкон, чтобы полюбоваться восхитившим меня видом на Гранд-Опера: в ярком желтом свете фонарей она выглядела мистическим местом, храмом, где совершаются таинства, никому неведомые. Я дышал этой ночью, и впервые мне подумалось, что я зря проклинал темноту, ставшую для меня проклятием; одиночество убивало жажду существования и тем более жизни на корню, гасило любые добродетельные намерения. Мне было спокойно, и не томила тоска; я чувствовал себя так легко, как если бы не было тех ужасных событий далекого шестнадцатого века, не было ни разлуки, ни смерти, ни трехсот лет отшельничества.
Уильям встал рядом со мной, когда пробило полночь. Я чувствовал на себе его заинтересованный и изучающий взгляд, легкий запах вина и все того же пиона. Повернувшись, я выжидающе посмотрел на него, надеясь, что он что-нибудь скажет.
Но Холт молчал. И в этом молчании не было неудобства, напряженности, а только некоторая недосказанность. Заискивающий взгляд и поза, полная кокетства, меня насторожили, и не зря. Уильям вел свою игру, втягивал меня в нее, бессовестно и совершенно открыто, или же думал, что я этого не понимаю. Нет, наоборот, как же я неправ! Ему нравилось это – играть со мной, ведь ему наконец-то попался интересный экземпляр, который по воле случая оказался не-человеком.
– Распорядись собой, прими решенье, – сказал Уильям, с прищуром глядя мне в глаза. Я только покачал головой.
– Хотя бы и ценой уничтоженья? – закончив за ним фразу Фауста, я ответил ему категорическим «нет», казавшимся фальшивым даже мне самому.
Поскольку всё это не сулило ничего хорошего, я явственно надеялся, что Уильям успокоится и оставит свои попытки ввергнуть нас обоих во власть мучительного недуга – беспокойного и грубого влечения. Сам же я прекрасно осознавал, что, если Холт еще раз пойдет на провокацию – я, вероятно, поддамся искушению, поскольку более всего я желаю именного этого. Его.
Меня не мучила болезненная тягость в груди, как если бы я отвергал его чувственное желание и отказывал нам в грехопадении по обоюдному согласию или противился раздирающей нас обоих страсти, нет. Я более чем осознавал, что это всего лишь игра, в которую, если я позволю, он втянет нас обоих и сделает своей сценой Париж. Повторюсь, мне неистово хотелось овладеть им, но несдержанный порыв в Золотом Фойе и последующие размышления во время второго акта «Фауста» поспособствовали тому, что я поостыл, и мысль, раздиравшая меня изнутри, затаилась где-то глубоко. Я наконец-то совладал с собой. Я еще раз взглянул на его, усмехнулся, не сдержавшись, прищурился и, потянувшись рукой к его шее, пальцами коснулся ровно того места, к которому припал губами в момент совершенно удивительного забвения. Я приблизился к Уильяму, словно бы намереваясь поцеловать; я буквально ощущал его удовлетворенный своей шалостью взгляд, торжествующий и бессовестный. Но не сделав последующего движения, я проговорил ему прямо в губы:
– Ты играешь с огнем.
Отстранившись, я покинул балкон, оставив Уильяма наедине с его мыслями и чарующей парижской ночью, где в воздухе разлита свежесть, а небо полнится звездами.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта «Игра с огнем» ==========
Вестибюль Гранд-Опера был полон разномастных гостей. Стоило мне очутиться внутри, как нас обступила толпа, разодетая в костюмы на мистический мотив; я повернул голову и увидел перед собой создание, чье лицо было скрыто жутковатой маской, что явственно напоминало мне какую-нибудь колдунью из средневековья, хотя и одетую богато, держащуюся, как самая настоящая аристократичная особа. Мимо меня проскользнул юноша, чье одеяние буквально кричало о его причастности к древнеримской мифологии – это был бог полей и лесов, юный фавн. Здесь был даже чумной доктор!
Мы с Уильямом разминулись – я прибыл раньше, поскольку Холт был вынужден задержаться в гостинице, чтобы подготовиться к маскараду; половину ночи он, ни с того ни с сего возжелавший научить меня танцевать, ведь я был совершенно несведущ в подобном, старался объяснить мне основы, продемонстрировать движения и подготовить к «выходу в свет», чтобы никто не заподозрил меня в неосведомленности и невежестве. В конечном итоге Уильям заснул только к полудню, совершенно безразлично относясь к будущему мероприятию. Он вел себя, как настоящее обиженное дитя, которого лишили развлечения! Не от того ли он игнорировал все мои попытки привести его в чувство и напомнить о том, что время близилось к назначенному часу, и нам стоило бы поторопиться? Впрочем, что творилось в этой гениальной голове – мне было неведомо. Я же, в свою очередь, решил не лишать себя радости празднества и, переоделся в приготовленный для меня костюм – роскошный черный камзол, расшитый серебряными нитями, и тонкой работы кружевное жабо, не вульгарное, но и не скромное, украшавшее ворот такой же черной рубашки. Уильям, ты решил поиздеваться надо мной или же подчеркнуть, напомнить мне вновь о том, что я – порождение тьмы? Я едва не засмеялся в голос – столь это было забавно! Черные сапоги мягкой кожи до колена, в которые я заправил брюки, прекрасно дополняли образ. Полумаска в виде черепа пришлась мне совершенно по душе. Здесь были даже балерины, что выглядели, словно ангелы из Эдема! У меня создалось впечатление, словно бы вестибюль оперного театра стал пристанищем для самых различных мифических существ – от героев сказаний и легенд до персонажей «Божественной комедии» Данте и различных сценических произведений.
Шампанское подавали в больших количествах, а потому гости уже явно были навеселе, хотя от начала прошло около десяти минут. Завсегдатаи театра все еще прибывали, а потому директоры, что должны были выступить с приветственной речью, ожидали, когда явятся все по списку. Уильям опаздывал, а потому не прибыл вовремя, и пропустил их вступительное обращение. Всё, чем я занимался в его отсутствие, было разглядывание украшений вестибюля – огромного количества кадок с цветами, бронзовых статуй и, конечно, всё тех же гостей. Воздух полнился ароматами роз, изысканных парфюмов и винных паров, да неразличимого для человеческого обоняния легкого возбуждения. Лишь только минуло за половину восьмого, Уильям появился. Я не видел его, но почувствовал, как его пальцы сплелись с моими, и он вывел меня в круг танцующих, чтобы нами завладела музыка. И если бы я только знал, что увижу пред собой, ведь ни на минуту не был готов лицезреть то, что предстало перед моими глазами во всей своей реалистичности.
Густые смоляные кудри, всегда уложенные по последней викторианской моде, беспорядочно и свободно обрамляли его лицо; летящее одеяние темно-синей материи струилось по фигуре, опоясанное красным шелком, ленты которого также змеились и спереди, и сзади от плеча, напомнило мне излюбленные платья Вильгельма. На шее Холта красовался медальон, сыгравший главную роль в нашей с возлюбленным истории. Я смотрел в его глаза, видимые сквозь прорези полумаски, и едва ли мог совладать с собой. Что же ты творишь, бес, продираясь в недра моего сознания, глумишься ты надо мной или же изводишь, создание ты Ада или Небес? Причиняя мне боль, ведь ты прекрасно об этом осведомлен, ты заставляешь испытывать меня безумное страдание, что в круговороте чувств, открывшихся мне накануне, сродни счастью и любви.
– Мефистофель, – сказал я, обвивая рукой его талию и прижимая к себе ближе. На ум мне шли лишь строчки Бодлера из прочитанных мной когда-то стихов. Он был совершенным воплощением той Красоты, к которой обращался поэт, которую благословлял и проклинал. Я же клял и славил в ту минуту Уильяма, что предстал передо мной в виде моей совершенной любви. Я был рад обманываться, отдаваться на волю тех страстей, которые боялся отпустить. Ощущая аромат пиона, что вскружил мне голову ночью, я повел Холта в танце, прижимая его стройный стан к своему телу. Он молчал. Он был преступен, совершенен и беззаконен. Наш танец – мгновения полета над бездной.
– Цветок зла, – прикоснувшись щекой, одетой в твердую маску, я не чувствовал тепла его кожи, но ощущал аромат парфюма, что был мне так знаком и приятен, что пробуждал во мне сладостную негу и нежность, вкупе с горячим восторгом волнения плоти. – И я бы сорвал его, упиваясь твоей юностью, твоим телом, что белее роз в саду аравийской царицы.
«Ты подстрекатель, искуситель, пречистый ангел с демонической страстью к познанию, к обладанию и торжеству собственной правды. Как же ты желаешь, Уильям, познать меня, разложить мою сущность по пробиркам, изучить меня целиком и полностью, не гнушаясь никаких экспериментов и способов. Ты хочешь препарировать меня без скальпеля, режешь до самого ядра сознания, вглубь фантасмагории моих собственных страстей», сокрушался я про себя, сомневаясь, но все так же прижимал к себе Уильяма за талию.
Наш танец длился вечность. Легкой поступью мы двигались над горнилом Преисподней, прижатые друг к другу неясной силой взаимного вожделения различной природы: любопытства Холта и томительной похоти, до боли терзающей мое нутро. Я не видел ничего, кроме его серо-зеленых глаз, не слышал ничего, кроме гула музыки и чужих голосов в отдалении, будто бы извне; не чувствовал ничего, кроме абсолютного, яркого мучения от иступляющей мелодии собственного бреда. «Развратная любовь. Того ли ты желаешь, Уильям?» – мы двигались резко и быстро, кружились в танце, и если бы я был человеком, то уже задыхался бы на грани потери сознания. – «Хочешь ли ты пылающего бреда? Ты сгоришь, Уильям, сгоришь без остатка, потому что я не позволю тебе уйти», – думал я, покуда беспрерывно вглядывался во тьму его зрачков. Витые рога, в лучших традициях сказаний о демонах, так кстати пришлись к облику этого беса, что искушал меня вот уже второй вечер подряд. Музыка оборвалась, и круговерть ярких тканей, разгоряченных тел, остановилась. Я отпустил Уильяма, и каких же трудов мне стоило разомкнуть пальцы на ладони и талии! Я был уверен, что следы, явственные и болезненные, еще долго будут напоминать Холту о том, к чему это все могло привести. Но какого же было мое удивление, когда Уильям тихо произнес:
– Мы играем с огнем.
Он потянулся и прикоснулся пальцами к медальону на шее.
– И покуда нет иной игры, тебя не прельщает эта? – Холт усмехнулся и устремился прочь из круга танцующих, вглубь толпы. Он подхватил с подноса фужер, полный прохладного шампанского. – Впрочем, мне должно объясниться.
Мы покинули вестибюль и оказались на улице, где некоторые гости предпочитали передохнуть от торжества и подышать воздухом, выкурить несколько сигарет или сигар, или же помиловаться вдали от чужих глаз.
– Сколько я себя помню, – начал он, – мне снились сны, совершенно безумные и дикие. Мальчик, просыпающийся с криками в ночи, будящий весь дом, которому снится его собственная смерть, это совершенно немыслимо, верно? Только несколько дней назад я понял, что это была именно моя бесславная кончина на эшафоте в Куртя-де-Арджеш. Сны преследовали меня долгие годы, после чего исчезли. Не могу знать, с чем это было связано, но я даже забыл о подобном факте из своего детства, – Холи тихо вздохнул. – Отголоски странных воспоминаний, которые казались мне в юности обыкновенным бредом из-за наркотического дурмана, оказались реминисценциями из прошлой жизни. Мог ли я об этом только подумать? Весь мой рациональный мир потерпел крушение после того, как мне пришлось оказаться в твоем замке. Чудовищно! И куда мне деваться от влечения, что полностью захватило меня после очередного сна, от аромата ветивера и от тебя самого? – он сделал глоток шампанского и покачал головой. – Быть может ты избавишь меня от этой бесконечной жажды и вернешь голосу рассудка прежнюю власть? Я сам не свой, Джон, и я ничего не могу с этим поделать. Дышать порывами и чувствовать, как твое собственное тело тебя предает, невыносимо, Джон! – он обратился ко мне, положил ладони на шею, сцепляя пальцы в замок.
Испытывая иррациональное отчаяние, не знающий, как совладать с эмоциями, Уильям решил пойти по единственно легкому пути – переложить ответственность на меня. Он по-настоящему боялся своих воспоминаний и эмоций, что они вызывали. Занятно. И в самом деле, я ведь не представлял, какое влияние оказывают на него реминисценции, ведь сам помнил все до малейших деталей и никогда не забывал, а потому моя жизнь не делилась на прошлую и нынешнюю, и мне было тяжело понять его терзания, ведь я не мог прочувствовать их на себе.
– Полночные видения, Уильям, не то, что должно привести тебя в мою постель и обезумить. Полюбить воспоминания прошлых веков невозможно, ты обманываешься, – я сам потянулся к его лицу, положив ладонь на щеку, чтобы наконец-то почувствовать ее мягкость. – Я тоскую по нему, а ты – смятенный порочными снами. И я бы рад приправить грехом наши чувства, но красивая печаль и яд больной мечты мне привлекательнее грязных утех с тобой. Запомни это.
Но Уильям, дитя, что всегда добивается своего, капризничает и не терпит отказов, сам приблизился ко мне и поцеловал, буквально впиваясь пальцами в мое лицо. Беззастенчиво и открыто, без капли робости или смущения, он прижимался ко мне всем телом. Ах, каков же бес! Ведающий о моей слабости к нему, он абсолютно нагло этим пользовался! Чувства, что мне едва удавалось смирить, поднялись из глубины моего естества, и, вместо лихорадочного безумия вожделения, я испытал жгучую животную ярость. Ты хотел игры с огнем, Уильям, и ты ее получил. Я целовал его так, словно пытался высосать из него душу, слиться с ним телом, прижимая так сильно и исступленно, как если бы намеревался сломать ему ребра. Он застонал от ощутимого и болезненного соприкосновения лопаток с мраморной кладкой Национальной Академии Музыки, и только когда он совсем задохнулся от моей жестокой горячности, я отпустил его и буквально прошипел ему в лицо:
– Я же сказал, Уильям, – мой голос звучал резко и враждебно. – Не играй со мной!
Мои собственные клыки впивались мне в кожу, отчего я ощущал привкус крови во рту. Мне было невыносимо быть рядом с ним, и я оставил его, отпустил и отпрянул. Покинув Холта, я свернул на улицу Скриба, где взбудораженный и обозленный непонятливостью и инфантильностью Уильяма, близостью его нежной и юной плоти, испытывающий резкий приступ непреходящей жажды, убил неудачливую танцовщицу из кордебалета, что слишком рано покинула бал. И в ту минуту мне было совершенно не жаль.
========== Дневник Уильяма Холта: «Пион и кровь» ==========
После поцелуя, жадного и влажного, горели губы и подкашивались колени. Я стоял не меньше десяти минут, стараясь прийти в себя и отдышаться. В голове бушевала пустота, а тело полнилось непривычной мне истомой. Тело, сосуд из крови, мышц и костей, превратилось в один сплошной оголенный нерв. Я разозлил Джона, конечно, но не мог отрицать того, что совершенно этого хотел. И не только этого, но и его самого. Откуда взялось столь навязчивое, жгучее желание, которое в жизни меня ни разу не обуревало? Впрочем, ответ я прекрасно знал. Стоя у каменной кладки Национальной Академии Музыки, с которой так болезненно встретились мои лопатки, я обнимал себя руками, скользя пальцами по шелковистым рукавам своего летящего одеяния, и думал о том, что выгляжу совершенно непотребно с окровавленным ртом, ведь прокусив себе щеку, Джон испачкал меня, и в съехавшем набок вороте моего платья было что-то неприличное.
Я понимал, что Джон вернется, не сможет меня оставить. Разве могло быть иначе? Но, думаю, сегодня я разозлил зверя, который, по всей вероятности, вышел на охоту. Я никогда не спрашивал у него, как часто он питался, сколько ему было необходимо литров крови для малого утоления жажды, и по какой причине я еще ни разу не замечал его за отлучками для кормления, если подобное явление можно было так назвать. Стоило бы расспросить его поподробнее, ведь я все-таки взялся не только вожделеть, но и изучать его сущность и плоть. Придя в себя, я поправил одежду и стер кровь с губ, возвращая себе более или менее достойный вид. Пришлось вернуться в вестибюль Оперы. Было категорически необходимо разузнать хоть что-то по делу убийства английского посла. Все мои мысли были заняты Джоном, но мне все же удалось получить информацию, что мужчина, сопровождавший Честертона до отеля, был в первую очередь одет не по французской, а по немецкой моде, и имел одну отличительную черту – заметный кривой нос, размером с «трансатлантический лайнер», как выразилась одна леди. Занятно. Может быть не бесполезно. На следующий день мне предстояло осмотреть место преступления, тело посла и отправиться в обратный путь в Лондон.
Я вернулся в отель во втором часу ночи, уставший и недовольный, хотя в целом маскарад был достойным, поцелуй приятным, и мне даже удалось собрать крупицы информации, которая могла мне пригодиться для расследования очередного убийства. Думаю, что место преступления и улики, собранные жандармами французской полиции тоже принесут хоть какую-то пользу. Сняв с себя головной убор в виде закрученных черных рогов, я, только разувшись, лег на ту самую софу, на которой спал и до этого. Она чем-то напоминала мой излюбленный диван на Глочестер-плейс, а потому было привычно вытянуть ноги, отвернуться к спинке и задремать. Не хватало только аромата свежеиспеченного пирога миссис Эддингтон, странной смеси запахов моих химических опытов и камина. Это сейчас звучало чертовски сентиментально, но в любом случае Лондон я любил куда сильнее Парижа, а свою квартиру больше, чем номера в отелях, где было все так безлико роскошно и одинаково. Я постарался расслабиться и заснуть, поскольку смысла в чем-либо ином уже и не видел.
Прекрасное было утро, тихое и безмятежное. Я встал с ложа и запахнул спадающее с плеч легкое одеяние. Джон сидел в кресле, о чем-то задумавшись, но услышал мои шаги. Мои губы тронула легкая улыбка. Подойдя к нему сзади, я положил ладони на его плечи, скрытые тонким хлопком рубашки, и обнял его со спины. Тонкий аромат парфюма в сочетании с его собственным запахом буквально кружил мне голову. Я прикрыл глаза и глубоко вдохнул, прижимаясь лбом к его виску.
– Вчера я был несколько заносчив, – произнес я, обходя кресло и присаживаясь на подлокотник, – прошу прощения, мне не стоило.
– Все в порядке. Впредь будь сдержаннее. Не заставляй меня быть с тобой грубым, – Джон положил ладонь на мое колено, провел выше по бедру, забираясь под тонкую ткань. Его теплая кожа соприкоснулась с моей, прохладной. Не припомню ничего более приятного, чем его прикосновения.
Поцелуи были моей особой страстью. И как же было хорошо просто целовать друг друга, пока его пальцы зарывались в мои отросшие волосы, всюду чувствовались ароматы пряного мускуса и ветивера, причудливо и даже где-то инородно смешивавшиеся с запахом пиона и сирени. Его руки сжимали мою талию, пробирались ниже, прижимая к себе, покуда я сидел на его коленях, едва ли не избавленный от тонкого халата.
Губы, что целиком и полностью захватили мои собственные, переместились на шею, и Джон, чувствительно укусив, оставил багровый и болезненный засос. А мне хотелось лишь повторять: «целуй меня», и больше ничего кроме. Оказавшись обнаженным, я не чувствовал и толики неуверенности, как если бы это было чем-то привычным, но все же необыкновенно желанным. Зубы Джона, что касались кожи, острые и опасные, вызывали дрожь по спине и томление внизу живота. Выгибая шею, подставляя ее и стремясь ближе к прикосновениям рта своего любовника, я откинул голову, и послышался тихий перезвон золотых сережек.
– Вильгельм, – послышался тихий шепот у самого уха.
И я припал к его рту, как умирающий от жажды в пустыне к источнику свежей и чистой воды. И я не мог насытиться его губами; я целовал его, впиваясь пальцами в его скулы и плечи, обхватывая лицо ладонями. Ощущать его обнаженной кожей, чувствовать дрожь его тела, как свою собственную, и делить одно дыхание на двоих было сродни магии. Переполнявшие чувства были похожи на экстаз, что возникает, когда в теле происходит сосредоточение силы, которая становится подспорьем сильнейшего колдовства.
Чувство всесильности, абсолютного упоения, и, пожалуй, блаженства – вот, что я испытывал в мгновения единения с Джоном. Я знал, что это было не в первый раз, но не помнил почему, и мог только ощущать его повсюду: и внутри, и вокруг. Цепочка медальона не чувствовалась на шее, энергия украшения не давила грудь, и было так легко. Я чувствовал себя правильно и на своем месте, и имя князя без княжества, без сомнения, принадлежало именно мне.
И я очнулся, с сердцем, бьющимся о ребра так, что я слышал его стук в ушах, лежавший на софе, в совершенно сбившемся одеянии, отчего буквально стащил его сразу же с себя и бросил на пол. Кожа была горячей, как если бы у меня поднялась температура. Ощущения и эмоции, испытанные мной, были столь реальны, что я не осознавал сперва, был ли то сон или явь. Но за арочными окнами все еще густела тьма, а значит еще не было восхода солнца. Накинув покрывало с постели, в которой так никто из нас и не спал, я вышел на балкон, чтобы подышать холодным ноябрьским воздухом и успокоиться.
Поплотнее закутавшись, я простоял не меньше получаса, а после и вовсе устроился в плетеном кресле, забравшись в него с ногами. Над Парижем стояла звездная ночь. Меня не покидали мысли о Джоне, и я все задавался вопросом о том, где он сейчас, придет ли до наступления утра или будет меня избегать из-за нежелания повторения чего-то подобного, ведь отрицать наше взаимное влечение было бы глупо.
Я прождал не час и не два, и только на небе забрезжил рассвет, как я услышал звук открывающейся двери в абсолютной тишине предутреннего часа. Я вышел в прихожую, и, конечно, Джону не нужен был свет, чтобы разглядеть меня в темноте, но я не видел его лица. Чувствуя на себе его взгляд, я не шевелился, но он сам зажег свечи в канделябре, стоявшем на тумбе у самой двери и, с укором взглянув на меня, прошел в гостиную; поставил подсвечник на столик и сел в кресло. И тут я наконец-то услышал его голос:
– Зашторь окна.
Я молча ему подчинился, запахнул тяжелые гардины, чтобы ни один луч света не попал в комнату. В желтом свете свечей я видел чернеющие подтеки крови на его лице и шее. Черный камзол и рубашка были пропитаны ей, я был в этом уверен. Руки были испачканы, отчего он морщился каждый раз, стоило ему сделать движение пальцами. И не дожидаясь его просьбы или приказа, ведь его тон не терпел возражений, я принес в комнату кувшин с водой и полотенце, фарфоровый тазик и сел рядом с ним. Я чувствовал себя виноватым, или же он заставлял меня чувствовать себя виноватым. В большинстве случаев мне было совершенно все равно, кому я насолил или доставил неудобство, но не в отношении Джона. Я окунул полотенце в прохладную воду и стал молча вытирать его руки, смывая с них запекшуюся чужую кровь. Кажется, только в тот момент я наконец-то осознал, что он не просто мужчина с приятной внешностью и интересной историей, а древний вампир, для которого убийство – всего лишь способ выживания и поддержки жизненной энергии.
Я прополоскал тряпицу, отчего прозрачная вода окрасилась в розовый. Я разозлил хищника, и чтобы не убить меня, он убил других людей. Любой бы человек, особенно дамы, впечатлительные и глупые, коих описывают в любовных и рыцарских романах, стали бы причитать и клясть чудовище, уповать на милость Господа и желать смерти посланнику Ада. Но мне подобное льстило. Хотя я и не был «любым» человеком. Я стирал кровь с его лица, аккуратно касаясь губ и кожи, а он смотрел на меня, не отрываясь. Мы, должно быть, необычно смотрелись со стороны: я, сидевший на полу возле Джона, закутанный в покрывало, и он, все еще облаченный в маскарадный костюм, насквозь пропитанный кровью его жертв. Аромат пиона, моего парфюма, витавший в воздухе, едва напоминавший о себе, смешивался с медным и тяжелым запахом убийства.
========== Дневник Уильяма Холта: «Благодарность» ==========
– Тебе удалось что-нибудь разузнать? – Джон подал голос спустя несколько часов молчания. Он только смотрел на меня, отмечая каждое мое действие, пока я избавлял его лицо и руки от подтеков крови, а после и вовсе отвернулся к камину, который, к слову, тоже пришлось разжигать именно мне.
– Пожалуй, но не могу быть уверен, что информация окажется достаточно полезной. Во всяком случае это лучше, чем ничего, – я пожал плечами и взял в руки чашку с ароматным черным чаем, который, даже будучи холодным, приятно ощущался на языке. Горчит, как и весь минувший день.
– И чему ты собираешься посвятить себя сегодня?
Наступило утро, брезжил рассвет, и на улицу возвращалась жизнь: извозчики вели фиакры, лавочники выставляли свои товары, уличные попрошайки занимали насиженные за годы места, и только громада Национальной Академии Музыки чинно глядела черными глазницами окон на проспект. Внутри нее царила тишина, походившая на сонное забвение, после умопомрачительного маскарада, до краев залитого вином и яркими красками.
– Мне необходимо переговорить со следователем, посетить место преступления, взглянуть на тело и выяснить, удалось ли им найти хоть какие-то улики.
Разговор казался мне таким простым и обыденным, словно мы просто сидели в креслах на Глочестер-плейс обсуждая мое новое дело, а не старались привести к равновесию не только свои собственные чувства, но и ситуацию в целом. Не думаю, что на подкорке его сознания не крутилась мысль о нашем поцелуе, походившим на бесчинство первородной похоти и бесконечный внутренний пожар, пылающий, пожирая на своем пути, без исключения, всё. Он думал обо мне, как и я думал о нем, следил за каждым движением губ и глаз, за переменами в тоне его голоса.
– Я не смогу тебя сопровождать. Небо ясное. Думаю, ты сможешь разузнать то, что будет полезным для тебя в этом деле. Будь аккуратен и не попади в какую-нибудь историю.
– Я постараюсь.
И вновь воцарилось молчание, продолжавшееся ровно до того момента, как меня стало явственно клонить в сон. Я устроился на софе, набросив сверху оставленное на спинке покрывало и прикрыл глаза. Но Джонатан заговорил вновь.
– Еще в Лондоне, после убийства горничной, мы разговаривали об одной из улик, обнаруженных на месте преступления. Ты думал, что петушиные перья – это насмешка над трусостью жертвы. Порча и проклятия тем более не подходят. Ты высказал свои измышления, когда мы плыли из Дувра до Кале. Время диктует свои правила. Легче перерезать горло, чем устраивать шабаши и колдовать, скрупулезно выполняя все предписания древних книг. Эта женщина, горничная, была любовницей вашего английского посла.
– Ее использовали. Она была всего лишь предупреждением для Честертона.
– Верно. И английский посол не внял предупреждению, за что и поплатился. И петушиные перья означали только одно.
– Значит, я был прав, – я резко сел на софе, от чего аж закружилась голова, и я на несколько мгновений потерял ориентацию в пространстве.
– Именно.
– Я считал это посланием убийцы. Но послание было не для полицейских или общества в целом, как часто поступают преступники. «Высказываются» посредством преступления. Это было обращение к самому Честертону.
Джон кивнул.
– Откуда тебе удалось выяснить интимные подробности постельной жизни Честертона? – я размял шею, подобрал колени ближе и обнял их руками, уставившись на профиль Джона
– Пока ты предавался грезам и ленился, собираясь на маскарад, я успел подслушать разговор парочки дам, болтливых до ужаса. В гомоне голосов на французском английская речь звучала достаточно выразительно, чтобы я обратил внимание и внял предмету разговора.
