Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
По проспекту Оперы ездили редкие экипажи и гуляли одинокие прохожие. Поскольку мы никуда не спешили, Уильям решил отоспаться до полудня, поскольку чрезвычайно утомился после бессонной ночи. Впрочем, я тоже настоял на его отдыхе. До вечера, пока ноябрьская густая тьма не накроет город, я был вынужден оставаться в номере гостиницы, в то время как Холт мог спокойно покидать комнаты, но сделал он это лишь для того, чтобы заказать себе обед, настолько шикарный, что мог бы запросто обанкротить собственного брата.
Наше дело в Париже состояло из осмотра места преступления, которое специально для Холта, благодаря связям его старшего брата, было сохранено в целостности, покойного Редьярда Честертона и прослушивания «Фауста» Гуно, где партию Маргариты исполняла любовница последнего, будучи ведущим сопрано театра вот уже четыре сезона. Холт должен был ее допросить. Билеты в ложу бельэтажа ожидали своего часа на тумбочке из красного дерева с позолотой в прихожей, доставленные в гостиницу спустя час после нашего прибытия.
Вернувшись из ресторана на первом этаже, Холт устроился на софе в гостиной и с большим удовольствием решил поспать. Кажется, у него это вошло в самую настоящую привычку, поскольку даже дома Уильям предпочитал гостиную спальне. Он плохо помещался на софе в квартире на Глочестер-плейс, а потому ему все время приходилось сгибать ноги в коленях и сворачиваться на сидении. Здесь же ему удалось вытянуться в полный рост. Стоило поговорить с миссис Эддингтон о смене меблировки. Думаю, она мне не откажет.
Убедившись, что Уильям задремал, я устроился в кресле подле софы и замер, задумавшись. Полагаю, со стороны я выглядел как гротескная каменная горгулья, что стерегла сокровище. Подобный чудищам по краям географических карт, что символизировали границы поднебесной, за которыми располагались неведомые моря. Мироздание сосредоточилось на нем и только на нем, а за пределами этой вселенной была действительность, обыкновенная реальность и необыкновенные чудеса живого мира.
Наша история, моя и Вильгельма, могла бы стать основой душещипательного готического романа, философской драмы, и это казалось забавным. Слишком мудрено для человеческой жизни, обыкновенная сказка, или ночной кошмар, как посмотреть.
Уильям меня не боялся, не остерегался, и не сторонился, а только живо изучал и стремился познать не только то, каким существом я являлся, и какой была моя жизнь, но и то, каким я был человеком. Когда-то был. Непривычно осознавать и понимать, что он не отличает меня, вампира, от части человеческой личности, потому что я сам поделил свою жизнь на до и после, и человеком себя вовсе не считал.
Близился восход ноябрьского солнца.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Увертюра» ==========
«Здесь яда уж нет, здесь жизнь и младость!»
Дождь не переставал над Парижем до полудня. А вскоре и вовсе минуло пять вечера. За ненавязчивыми беседами и приготовлениями к посещению Дворца Гарнье и прослушиванию оперы «Фауст» Шарля Гуно прошел весь день. Мы не переставали разговаривать о вечернем визите в Национальную Академию Музыки и о том, что нам в срочном порядке необходимо посетить гримерную мадмуазель Жозефины Дебуа, что являлась ведущим сопрано театра вот уже четыре сезона. Жанр оперы, как я выяснил, появился в конце шестнадцатого века в Италии. Я не был знаком с подобным родом музыкального произведения, никогда не слышал именитых драм и не видел ни одной постановки. Пожалуй, не самая дурная возможность – познакомиться с оперой в Париже, в стенах Дворца Гарнье, верно?
Уильям был задумчив, хотя и поддерживал со мной разговор. На его лице я видел отпечаток пережитого эмоционального потрясения, что тот мастерски пытался скрыть. Не замешательство или испуг, но уязвимость и тревожность. Не каждый день собственное подсознание рождает видения твоей прошлой смерти, конечно. Наблюдая за Холтом и влиянием на него медальона, я понимал, что воспоминания будут возвращаться, медленно, но, верно, истязая его. Мигрени станут сильнее, реминисценции превратятся в самые настоящие кошмары или реалистичные видения, стирая грань между явью и сном. Это не просто настораживало. Это пугало. Я не знал, что смогу сделать, а что нет, сведет ли это Холта с ума или все-таки вернет мне Вильгельма. Дьявол, только бы все обошлось малой кровью! Черт возьми, каждая моя мольба и надежда обращены к падшему любимцу Господа.
Я никогда никого и ни о чем не просил, не молил Бога, не уповал на спасение. Было бы забавно, если бы подобное пренебрежение церковью и верой сделали из меня нежить! Но нет, я более, чем у верен, что Богу плевать и на верующих, и на неверующих. Если он, конечно, существует. Во всех своих бедах и горестях повинны лишь мы сами. Людская злоба и невежество лишили меня возлюбленного, который, в свою очередь, решил дать нам второй шанс не самым «правильным» с точки зрения церкви образом. Набожные люди, помешанные на священных писаниях, не способны к самостоятельному размышлению. Для них все прописано! Как стоит думать и как необходимо жить, как и где искать спасения души. Смирение – единственная суть жизни, право слово!
Безусловно, я мыслю чрезвычайно критично, но иного мне не позволяет жизненный опыт. Как существо, уже не человек, от которого отвернулся Господь, никогда на меня, пожалуй, и не смотревший, я совершенно презираю религии. Как можно верить в то, что не доказано, полагаться на кого-то, кроме себя самого? Я верил в себя и себе, всегда. Я просчитался. Я потерял Вильгельма! Это абсолютно моя вина, но я верил и ему, и в него. И мне совершенно не улыбается верить в Бога. Я скорее признаю Дьявола, ведь тьма совершенна и ее полутона приятны глазу, а слепящий свет, что заставляет слепнуть и бесконечно морщиться, отвратителен.
Уильям не был исключительным светом. В нем играли оттенки, самые разнообразные, от черного к белому, будто на искусно написанной картине. В нем была свинцовость грозовых туч, сизость тумана над лесом, осторожная белизна перистых облаков и утонченная светлая пастель рококо.
Я любовался его внешностью и чувствовал изумительное ощущение приязни, когда мы беседовали, слеп, покуда видел в нем князя без княжества, торжествовал, когда менялся его взгляд после очередной реминисценции. Возвращались ли к нему прежние чувства и сердечные переживания, возникали ли новые, или же его душа не была готова вновь принадлежать мне, я не знал. Я думал об этом, конечно, но не задавал ему вопросов, стараясь сперва, как я писал раньше, завоевать его уважение и доверие, стать ему в первую очередь другом. Мое нетерпение было камнем преткновения, но я удерживал свои порывы, все чаще и чаще возникающие. Довольствуясь тем, что я имел право быть подле него, мог принимать участие в расследовании, владел непреходящей возможность сидеть напротив него в кресле, покуда Уильям изучал образец моей крови, эмоционально комментируя какое-либо занимательное открытие, я был просто рад быть рядом с ним. И любая милая кокетка, что вздыхает по юноше, чьи щеки рдеют при одном лишь приветствии в его сторону, сказала бы ровно то же самое, что я написал выше, но правда есть правда, и я не стану лишать ее флера романтизма.
Впрочем, Уильям совсем не романтично, а очень прозаично и обыденно, опрокинул на рубашку чай. Благо, она была далеко не единственная, а потому возможность опоздать в оперу была исключена, что не могло меня не радовать.
В половину седьмого вечера мы вошли в вестибюль оперного театра. Его роскошь поражала воображение! Разноцветный мрамор, из которого он был выложен, изображение музыкальных аллегорий на потолке – по словам Уильяма, ибо я в подобных вещах был не особенно сведущ —, парадная лестница с двумя пролетами, что вела к фойе и зрительному залу, заставляли испытать самый настоящий восторг.
– Как вы находите «Фауста», доктор? – он посмотрел на меня, стоило нам только занять место в ложе бельэтажа. – Я имею ввиду произведение Гете.
– «Фауст» интересен своей поэтической мелодикой. Довольно обыденный сюжет: искушение дьяволом или бесом простого смертного; выразительное исполнение и специфический образ Мефистофеля. В общем и целом, книгу я нашел достаточно увлекательной. Как вы понимаете, сюжет, в котором ключевую роль играет договор с Сатаной, не мог не привлечь мое внимание, однако, мир знает немало примеров иных произведений, где вся история строится на соблазнении нечистыми силами и заложении души. Вариации разнообразны, смысл един.
– Я с вами согласен, – ответил Уильям. – И много ли подобных историй вы прочли?
– Наиболее запомнившимся романом, пожалуй, считаю «Эликсиры сатаны» Гофмана. Что может быть занятнее, чем феерия страданий и наслаждений капуцина, которая приоткрывает завесу тайной и мрачной бездны, которой является человеческая душа?
– Доктор, у вас достаточно обширная библиотека, поразившая меня, однако, меня интересует кое-что, – он положил руки на колени, сцепив пальцы в замок, – откуда же у вас нашлись книги, выпущенные в начале века и даже пятилетней давности? – Уильям с любопытством обратил на меня свой взор.
– Несколько монет цыганскому парнишке, который в свою очередь передаст мое поручение именитому лавочнику в небольшой деревне, а у того и приятель найдется в большом городе, а у другого и знакомый книголюб. А любой книголюб любит деньги так же, как и все остальные.
– Всеми правдами и неправдами, – Уильям изогнул губы в улыбке. – Вскоре начнут. А как вам оперный театр, доктор? – Холт осмотрел бельэтаж. Его взгляд не зацепился ни за чье лицо. Нас всюду окружала французская речь; я не понимал ни слова.
– Бесподобно. Подобной архитектуры в Румынии и в помине нет, а потому мне не доводилось видеть чего-то столь пышного и изысканного.
– Бельэтажем называют часть зрительного зала, что располагается над бенуаром, – Уильям указал на ложи под нами с противоположной стороны. – «Bel» на французском языке обозначает «красивый», а «étage» – ярус. Мы с вами одеты, как достопочтенные люди из высшего общества и, полагаю, вы успели заметить, что женщины в соседней ложе одеты столь богато, словно явились на бал в императорском дворце. В бельэтаже принято демонстрировать свое благосостояние и исключительность. После первого акта мы с вами в обязательном порядке отправимся в Театральное Фойе, чтобы прогуляться по просторному залу и подслушать последние новости. Полагаю, что встречу здесь немало знакомых личностей.
– Хотите с ними побеседовать?
– Чрезвычайно надеюсь, что вы спасете меня от этой муки. Иначе я буду надеяться на пожар из-за упавшей люстры! – Уильям горячо воскликнул, но его возглас, оказавшийся эмоциональным шепотом, потонул в гуле голосов, заполнивших пространство зрительного зала. Парижане ожидали начала представления.
Мы находились в красно-золотом зале, что освещался огромной хрустальной люстрой. Мне на минуту подумалось, что, если люстра и вправду могла упасть, и оперный театр, великое торжество боз-ара в архитектуре, погибло бы в пожаре. Всему ли уготован печальный конец?
– Уильям, я непременно спасу вас от назойливых знакомых.
– Благодарю, – он широко и самодовольно улыбнулся.
В зале погас свет и раздались первые звуки увертюры. Вступление оркестра началось с тихой и медленной мелодии в минорной тональности – Уильям, кажется, получал особое удовольствие от комментирования происходящего; впрочем, мне и самому было приятно узнать что-то новое. Во время звучания поднялся занавес. Музыку, подобную той, что стремилась под своды потолка, к плафону, а после и вовсе наружу, за пределы Дворца Гарнье, куда-то ввысь, я прежде не имел возможности услышать. Если бы мое сердце билось, если бы оно было живым, оно бы затрепетало, зашлось неистовым бегом или же вовсе остановилось, замерло, и вновь продолжило отбивать ритм в груди, за надежным щитом кажущихся хрупкими ребер.
Будучи заключенным по собственной воле в старом замке, я не предполагал, что мой разум и дух, если же подобное понятие применимо ко мне, могли всё еще восхищаться и чувствовать что-то помимо всепоглощающей тоски и скуки, ставших моими верными соратниками на долгие годы. Это было не так. Мне казалось, что я пережил страшное, утомился от вечной жизни, от проклятия, но теперь я мыслил иначе. Стоило только покинуть крепость моих печалей, где я существовал, словно пленник замка, как скорбный призрак, гремящий цепями, и мои дни наполнились увлекательными беседами, событиями и открытиями, хотя я думал, что ничто для меня уже не ново. Глупец и слепец! Поразительно, какое заблуждение.
Я чувствовал, как моя душа, если именно это называют душой, наполнялась до краев упоением, ликовала и утешалась музыкой, близостью к Уильяму, на чей счет я мог фатально ошибаться и обманываться, надеясь на немыслимое. Ночь до скончания времен отступала, позволяла жизни в ее первозданности занять пьедестал и предстать моему взору, окутать меня притворной надеждой и благостью. Я забылся, всем существом воздавая должное искусству и творившейся на сцене фантасмагории страстей.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Театральное фойе» ==========
Весь первый акт я переживал шторм эмоций и чувств, взбудораженных великолепной музыкой Гуно и чарующими голосами исполнителей. История о докторе из средневекового Виттенберга меня по-настоящему заворожила. Отчаяние, которое испытывал Фауст, что заставило его воззвать к Дьяволу и заключить договор, лично мне не было знакомо; Вильгельм поступил так же: в попытке спасти нас обоих, дать нам второй шанс, понимая, что от смерти не уйти, заключил сделку. За проклятие я расплачивался душой, но цена перерождения Вильгельма была мне неведома. Существовал ли Сатана на самом деле, или же это все были самые обыкновенные выдумки и сказки? Я до сих пор не знал ответа на этот вопрос и вряд ли узнаю. Я прочитал достаточно средневековых трактатов, чтобы усомниться в каждом слове. Чем больше я узнавал, тем сильнее вся эта история о Люцифере казалась выдумкой. Демонология представлялась мне чем-то большим, нежели надуманные писания для дискредитации и преследования «колдунов». Стоит ли говорить, что история о святой инквизиции повергла меня в самое настоящее смятение? Конечно, сжигали и пытали еще при моей жизни; церковь не контролировала румынское общество, потому язычество вовсю процветало, а колдуны и ведьмы, если таковые и водились, не подвергались преследованию. Вильгельм никогда не рассказывал о том, как к чародейству относились на Руси. Быть может, когда-нибудь расскажет.
Имеет ли музыка ту особенную власть над человеком, что пробуждает ото сна фантазии и переживания, заставляет испытать влечение и полет? Я никогда не задавался подобными вопросами, но последний дуэт Фауста и Мефистофеля породил во мне жгучую волну невероятного вожделения, как если бы я сам был помолодевшим доктором, кто всей душой тяготеет к возлюбленной Маргарите. Не понимая ни единого слова по-французски, я преисполнялся неистового восторга от одного лишь созвучия музыкальных инструментов. Восхитительная мелодия вальса, задорного и воодушевляющего, закрывает первое действие оперы. Как же мне самому хотелось присоединиться к танцующим! Но вдруг меня пронзила мысль: а что, если бы я предложил Уильяму танец? Он отверг бы мою ладонь так же, как Маргарита отвернулась от предложения Фауста? На ум мне приходил не самый беспечальный ответ на вопрос. Впрочем, это не умаляло того ощущения разгоревшегося во мне желания быть ближе к Уильяму. Сейчас я лишь мог сидеть рядом с ним, беседовать; он ни намеком не проявил особенного ко мне участия, кроме откровенного желания наблюдения и экспериментального изучения. Неужели я был для него только диковинным экспонатом, образцом на стеклышке под микроскопом, который он с таким удовольствием и заинтересованностью рассматривал через окуляр?
Я поймал себя на том, что вот уже давно загорелся свет, а я все так и сидел, смотря на Уильяма, который обернулся и поймал мой взгляд. В соседней ложе уже давно не было зрителей – юных щеголей, что пытались завоевать внимание немолодых особ, расположившихся на противоположной стороне бельэтажа. Мы смотрели друг на друга, не отрываясь, пока он не сказал:
– Нам не стоит задерживаться, – его голос звучал несколько неуверенно.
– Полагаете, пойдут неблагоприятные слухи? – я отодвинул сидение и встал. Мы оказались совершенно одни.
– Нет. Совсем нет, – Уильям покачал головой, лукаво улыбнулся и поднялся следом за мной. – Составите мне компанию, Джон, и попробуете неплохое шампанское. Сделаем этот вечер запоминающимся. – Холт шагнул прочь из ложи, явственно заставляя меня наконец-то отмереть и проследовать за ним.
Разве можно испытывать такой всепоглощающий и непреходящий восторг? Стоило только покинуть зрительный зал и пройти в Театральное Фойе, как мое сердце замерло, и сперло дыхание, выражаясь фигурально, конечно. Золотая зала, просторная и богато, изысканно украшенная, сама по себе являлась произведением искусства. Множество зеркал, расписной потолок с изображениями музыкальных историй; феерия света в фойе из-за обилия золота и окон – все это создавало непередаваемое впечатление. Я было взволновался, поскольку не отображался в зеркалах, и был вынужден избегать нахождения с людьми подле отражающих поверхностей, однако гостей было так много, что едва ли кто-то обратил бы внимание на такую незначительную малость, как отсутствие моего отражения. Мозаика на потолке была выполнена столь искусно, что я воздал должное и оценил умелость работы мастера.
Пока я разглядывал интерьер, Уильям отлучился за игристым вином, коего я в своей жизни, к слову, тоже не пробовал. Я многое упустил, скрываясь от жизни в замке. Там время было застывшим, словно бы вовсе стояло на месте. У меня были часы и календари, но лишь благодаря смене сезонов я осознавал, что время все-таки движется. Мир менялся, менялись ценности, мода; в моем же существовании не менялось абсолютно ничего. Я читал новые книги и газеты; прекрасно знал о смерти Вольфганга Моцарта, но никогда не слышал его произведений, имел представление о восстании декабристов в Российской Империи, в Петербурге, об Июльской буржуазной революции во Франции, но никогда не бывал ни в одном, ни другом городе. Не видя ничего, кроме замковых стен, я сам становился ничем. Но теперь вокруг бурлила жизнь! Шепот разговоров и радостные возгласы, чье-то пение и тихий перезвон бокалов с шампанским – вот, что в ту минуту знаменовало ее торжество. И спустя пару минут Уильям вернулся, передавая мне искрящийся напиток. Я благодарно кивнул и на миг коснулся пальцами запястья Холмта, цепляя тонкую ножку хрустального фужера.
Кожа на запястье была теплой и гладкой; из-под нее – светлой и полупрозрачной – виднелись бирюзовые нити вен, в которых текла горячая кровь. Я не хотел вцепиться в нее зубами, высасывая жизнь из Уильяма, нет. Но я хотел припасть к ней, целуя, чтобы почувствовать ее нежность губами. Я был преисполнен сдерживаемого вожделения. Встретившись взглядом с Холтом, который молча и безотрывно на меня смотрел, как и ранее в зале, я понял, что он понимает. Внутри я по-настоящему бесновался, всецело снедаемый неутоленной похотью, что поразила меня еще в номере отеля, стоило только Уильяму задремать. Один лишь только вид его оголенной ключицы и изящной шеи, надушенной запоминающимся дорогим ароматом, заставил меня испытать жгучую алчность до его тела. Было ли то помутнением рассудка из-за упоения жизнью или же черной страстью из глубины моего существа, лишенного души, или же виной тому затаенная жажда близости с возлюбленным, я не знал и не задумывался. Я не позволял себе прикосновений, но разрешал смотреть, любоваться тонкими чертами лица Уильяма; блики сотен огоньков мягко играли на его уложенных локонах и щеках, подернутых румянцем из-за царившей в фойе духоты. Откуда во мне разгорелся пожар сладострастной муки, жар которого горячими волнами расходился по телу? Переживания разума и плоти, слившиеся в одно, были готовы достигнуть своего апогея; я предчувствовал агонию, беспощадную, плавящую рассудок.
Мы смотрели друг другу в глаза. Бороться с собой было невозможно; соблазн был велик и власть его – страшна. Я предчувствовал скорую погибель собственного сознания, если бы не предпринял что-либо; наблюдал за тем, как свирепый вал движется и вот-вот обрушится на Атлантиду, потопляя ее, стирая с лица земли. Я погружался в пучину собственного безумства, желая преступить черту и взять то, что, как мне казалось, принадлежало лишь мне – Уильяма, совершенно не помнящего свою прошлую жизнь. Мне хотелось решить все за двоих, пересечь грань и не вернуться. Кровь полнилась горячностью, и я шагнул навстречу, поддался ей. Здравый смысл мне отказал, и я привлек Уильяма к себе. Пальцы замерли на его запястье, а губы коснулись шеи; я чувствовал ритм его скоро бьющегося сердца, вдыхал аромат одеколона и ощущал тепло дыхания у виска. Он положил ладонь на мое плечо и отстранил меня. Сперва я решил, что он оскорблен, а потому лишь, повинуясь далеко не голосу рассудочности и рациональности, прижал его к себе, одной рукой обвив худощавую фигуру, но он остановил меня неожиданной фразой:
– Не привлекайте к нам слишком много внимания, доктор, – Холт повернул голову и посмотрел на стоявших в паре шагов от нас дам, беседовавших о чем-то с юными щеголями, разодетыми в лучших традициях потешных представлений. – Иначе я буду вынужден все же уповать на падение люстры. Попробуйте все же шампанское, оно совсем достойное.
Я поднял голову и заметил, что едва ли не оставил след на коже Уильяма над линией белого воротника рубашки. Встретившись с его взглядом, я понял, что он не был ни удивлен, ни взволнован, и вел себя так, как если бы не случилось ничего из ряда вон выходящего. Могло ли быть так, что он испытывал хотя бы малую часть того, что терзало и мучило меня?
– Не смотрите на меня так, Джон, – Холт поправил фрак, когда наконец-то избавился от бокала с шампанским, которое я теперь пробовал без должного удовольствия. – Иначе я буду вынужден загубить свою душу! – его тон разительно отличался от того, что он говорил; выражение лица: изогнутые в заигрывающей, чуть лукавой улыбке губы, заинтересованный взгляд и все то же понимание – вот, что заставило меня осознать, что он попросту со мной заигрывал. Но для него, пожалуй, это была лишь очередная забава. – Не понимаю, право, что за вкус в глотанье наспех лакомства без смаку? – Уильям отвернулся и последовал в самую гущу толпы, чтобы наконец-то подслушать разговоры, оглядеть собравшихся представителей высшего общества. И только я потерял его из виду, как на ум мне пришло продолжение фразы:
«Приятно то, что отдаляет цель».
Диалог Мефистофеля и Фауста, Уильям? Остроумно, я оценил. Но был ли в том намек на иные строки, написанные Гете:
Дитя ты это силой не возьмешь,
Тут надо изловчаться и лукавить, —
или же Холт всего лишь хотел меня остановить в свойственной ему манере нарочитого пафоса? Хотелось бы мне знать. Если же так, он лез буквально на рожон, поскольку я – не человек, я покорен лишь той страсти и жгучей жажде, что делает из меня зверя, чудовище, ночную тварь; хватит ли у меня сил бороться с искушением, бороться со своей природой и невыразимым тяготением к нему? Потому что я не хотел. Я был должен.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Черта искушения» ==========
Антракт окончился, и мы вернулись в ложу. К сожалению, Уильяму не удалось выяснить ничего стоящего в отношении преступления, поэтому он был несколько недоволен, а потому и немногословен. Я несколько смерил свой пыл, однако мне все еще хотелось обнять Холта с обжигающей страстью и отречься от всего земного и потустороннего в порыве пламенного томления. Мрачная сила непреодолимо и властно влекла меня к Уильяму, и я не хотел ей противиться, но осознание того, что этому не время и не место, отрезвляли мой ум. Все звуки меркли, а краски ослепляли своей яркостью, стоило угасшему на мгновения чувству вернуться с новой силой. Вильгельм был венцом моего бытия; неутолимая жажда плотского удовольствия и душевного единения сошлись на Уильяме. Я чувствовал себя так, как если бы меня поразила молния; каждая капля крови казалась кислотой, так явственно я ощущал жар, наполнивший вены.
Я не видел Уильяма обнаженным, и мне думалось, что даже самый изысканный наряд и строгий костюм скрывают его первозданную красоту. Он был идеальной сущностью моего собственного мира, порождающей фантазии и образы, вовлекающие мое естество в губительный пожар. Мне хотелось обольстить Холта, подчинить его своей воле и ввергнуть в чувственное безумие, чтобы он позабыл о рассудочности и благоразумии. Хотя, мне порой начинало казаться, что последнее у Холта все-таки было купировано на корню. Иначе как я мог объяснить его поведение в Золотом Фойе, когда он стал со мною заигрывать? Я осознавал, что для юного исследователя я – любопытный экспонат, но не мог отрицать того, что мне приятно быть вовлеченным в подобный флирт, хотя я вовсе не собирался быть ему ничего не значащим полюбовником. Говоря на чистоту, я желал его так, что пелена похоти застилала глаза, и на сопротивление у меня не было сил, но проблески ясной мысли о том, что я хочу любить его, а не просто им владеть, не позволяли ни на минуту забыть о том, какую фатальную ошибку я могу совершить, поддавшись на провокацию собственной плоти.
Во втором действии оперы Зибель, влюбленный в Маргариту юноша, срывал цветы, что тут же вяли у него в руках, поскольку действовало проклятие Дьявола. Могло ли случиться подобное и с Уильямом, если бы я взял его силой, соблазнил и подчинил, отравил бы собственным проклятием, которое не властвовало над его светлой душой? Возненавидел бы он меня, позволил бы утянуть его за собой в беспросветную ночь? Несмотря на достаточно циничное отношение ко всему земному, к религиозному, я не мог отрицать того факта, что, являясь убийцей и кровопийцей, я бы точно навлек беду и на Холт. Мне бы очень этого не хотелось.
Он все еще тихо комментировал некоторые события, что были представлены на сцене, переводил некоторые названия арий, что были напечатаны в либретто, лежавшего у него на коленях; он расслабился и чуть повеселел, хотя неудовольствие из-за неудавшегося в отношении расследования променада в фойе сквозило в каждом звуке его голоса. Я же потерялся в собственных ощущениях и переживаниях настолько, что перестал обращать внимание на сцену; музыка стала лишь фоном, а внутри меня разворачивалась собственная драма. Я умел ждать и был терпелив, но, когда слишком долго ждешь и терпишь – чаша переполняется и сдержать поток бушующих внутри эмоций попросту становится невозможным. Каких трудов мне стоило не наброситься на Уильяма, столь откровенно подначивающего меня к игре, к любовной шалости! Бес, да и только!
Финальный хор ангелов заставил меня очнуться от мыслей. Представление было просто замечательным, право слово, и первое мое знакомство с оперой меня положительно удовлетворило и порадовало. На сцену были брошены цветы, артисты выходили на поклоны. Маргарита, мадемуазель Дебуа, была вознаграждена бурными овациями, буквально оглушающими аплодисментами. Уильям же надеялся, что нам удастся попасть в гримерную Примадонны, к которой, вероятнее всего, будет ломиться толпа почитателей таланта оперной дивы. Директоры театра, как мне удалось понять, пригласили всех держателей абонементов нынешнего сезона на маскарад, что должен был состояться завтрашним вечером в семь часов в вестибюле. Уильям на это заявление только прищурился и усмехнулся собственным мыслям. Я безошибочно понял, что мы определенно будем на нем присутствовать. Неужели ты продумал все настолько заранее, что послал за костюмами? Я все еще поражался его дальновидности, хотя, в любом случае, он был куда более осведомленным о наших планах, нежели я сам. Как позже мне рассказал Холт, ему пришлось заставить брата выторговать у некоего месье абонемент в ложу бельэтажа, в которой мы находились, чтобы у нас была возможность беспрепятственно влиться в круг завсегдатаев и проложить себе дорогу сквозь воздыхателей Жозефины.
Мы покинули зал, чтобы без лишней медлительности пройти в Танцевальное фойе, что предназначалось для отдыха артистов и статистов, встреч балерин с ухажерами и посещения визитеров, которые желали найти даму сердца, как мне пояснил Уильям. Танцевальное фойе Гранд-Опера находилось прямо за сценой и было отделено от нее двумя занавесами. Дальнюю нишу занимало огромное зеркало, которое использовали для репетиций; в двадцати овальных картушах располагались портреты. Оттуда мы без особых усилий смогли попасть за кулисы, где и располагалась гримерная комната певицы.
К тому моменту, как мы оказались за кулисами, я осознал, что наконец-то морок ослабил свои путы и перестал меня душить, ввергая в неистовую агонию. Я был спокоен, и только отголоски былого пламени теплились внутри, грозящие разгореться вновь при неосторожном игривом взгляде Холта или особенно эротичном жесте. Снующие вокруг статисты и монтажеры, осветители и начинавшие прибывать визитеры создавали столько шума, что у меня не было ни единого шанса вновь погрузиться в раздумья. Мадемуазель Дебуа не заставила себя долго ждать и проскользнула мимо нас еще до того, как целая толпа восторженных поклонников набилась в фойе. Она что-то быстро шепнула Уильяму и скрылась за дверьми грим-уборной. Я был немало удивлен. А он лишь посмотрел на меня и изогнул губы в улыбке, проговорив:
– Мне довелось найти ее пропавшие драгоценности, которые предыдущий любовник решился продать на аукционе, поскольку крупно проигрался в карты. Она совершенно мне симпатизирует, – спустя десять минут после встречи с Жозефиной в коридоре, Уильям открыл дверь в гримерную, предварительно постучав три раза, и вошел. Я двинулся следом за ним.
Комната была нескромно обставлена: роскошный трельяж, большой гардероб, кушетка, обтянутая темно-бирюзовой тканью и золочением; немыслимое количество ваз, полных цветов, стояли на комоде и столике с косметическими средствами, и даже на полу. Последний же был устлан восточным шелковым ковром; мне были знакомы подобные орнаменты: цветочные узоры, религиозная символика и даже сюжетные картины. Мне сразу бросились на ум воспоминания о нашей первой ночи с Вильгельмом во дворце Сулеймана. Черт возьми! Я сделал глубокий вдох, осторожно прошел мимо трельяжа и присел на скамейку, которую Уильям потом назвал «банкеткой», чтобы не находиться напротив отражающей поверхности. Певица сидела за трельяжем и расчесывала волосы, убранные доселе в прелестную прическу.
