Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Шестого января.
– А у тебя седьмого июля, – он улыбнулся. – Теперь я знаю.
– Я и сам уже забыл.
– Но ты помнишь дату его дня рождения, – Уильям придвинулся ко мне ближе. – Триста тридцать пять лет ты существовал, чтобы наконец-то встретить его, но встретил меня. Триста тридцать пять лет ты не покидал замок в Карпатских горах и ждал, просто ждал его возвращения, потому что Вильгельм написал тебе, что вернется. Потому, что пообещал. Ты безоговорочно ему доверял.
– Что ты хочешь этим сказать?
– То, что я никогда не встречал чего-либо подобного. Это просто удивительно.
– В этом нет ничего удивительного, – я усмехнулся, не сдержавшись. – Все до обыкновенного просто.
– Что может толкнуть человека на добровольное заключение во тьме и одиночестве, среди туманов, снега и лесов, вдали от всего мира, наедине с воспоминаниями и проклятием, ввергнуть в вековое ожидание и заточение?
– Любовь, Уильям, – я выдержал паузу, – и только она.
========== Дневник Уильяма Холта: «Письма» ==========
Очнувшись от сна, я не сразу понял, где находился. Я спал, уткнувшись в грудь Джона, носом ощущая хлопок его ночной рубашки. Голова гудела, как если бы я всю ночь употреблял горячительные напитки, ставил на себе эксперименты или же бодрствовал каким-либо иным образом. У меня совершенно точно болело горло, но не от воспаления, а словно бы от ожога. Сглотнув, я поморщился и вздрогнул. Джон, почувствовавший мое движение, произнес:
– Выспался?
Я только вздохнул, открыл глаза и поднял на него взгляд.
– Вполне.
Это было совершенно мерзкое ощущение: голова болела, горло сводило, а тело просто задеревенело от неудобной позы. Неужели я всю ночь проспал так? Прижимаясь к Джону, уткнувшись ему под ключицу, совершенно точно довольно сопя. Я помнил, как вел себя, с какими намерениями пришел в эту комнату, и как меня встретили, и мне стало неловко. Я пришел, предлагая себя, не имея ни малейшей мысли о том, что это неподобающе и некрасиво по отношению к моему, благо, не состоявшемуся в этой жизни любовнику. Нет, безусловно, я рассматривал подобное развитие событий, но не столь скоро.
Кроме как помешательством я не мог назвать свое состояние после того, как провел ритуал. Терпение Джона, казалось, не знало предела, но играть с его чувствами и отношением ко мне явственно не хотелось, а потому я вновь ощутил стыд. Надо же, он заставляет меня отпустить пренебрежение чувствам подобного рода. «Ты слишком сильно меняешь меня, Джон», – думал я, – «но я и рад измениться, впрочем». Я отстранился от Джона, – удивительно, он ведь не отдыхал, а потому просто лежал и ждал моего пробуждения, – и сел на постели. Тяжело выдохнув, я размял шею и потянулся. Он молча смотрел на меня.
Зная, что медлить – делать себе же хуже, я сказал:
– Мне очень жаль, Джон, – я прочистил горло – слишком сильной была боль – и продолжил, – что я повел себя совершенно неуважительно. Ты знаешь, что я провел ритуал по вызволению магической силы из медальона, и меня совершенно захватили самые разнообразные и абсолютно непотребные мысли. Я всегда с тобой нахожусь на какой-то грани уюта и откровенного разврата. Прими мои извинения, – я посмотрел на него.
Спокойствие Джонатана было монументальным.
– Уильям, – он сел на постели сам и сжал мое плечо, – я понимаю.
– Спасибо за это, – я как-то вымученно улыбнулся. Вновь сглотнув, я почувствовал новый укол боли в горле. Она была такой явственной и мучительной, что мне захотелось категорически лишиться самого этого горла, но в данном случае помогла бы только секира.
– Что-то случилось? – Джон обеспокоенно на меня посмотрел. – Ты выглядишь болезненно.
– Кажется, я действительно заболел, – я лег обратно в постель и накрылся одеялом с головой, а потом добавил, – значит мне требуется постельный режим и непреходящая забота!
Легкий смех Джона был лучшим ответом.
А через полчаса передо мной оказался поднос с горячим чаем с лимоном и сахаром, овсяная каша, заботливо приготовленная миссис Эддингтон по просьбе Уорренрайта, и мятный джем. Неужели мой организм настолько ослаб после проведения ритуала, что решил ответить мне простудой, или же причина крылась в том, что мое тело, неготовое к новой и неизведанной силе, решительно высказало свое «нет» и ответило мне больным горлом; могло ли быть так, что мое тело отвергало энергию Вильгельма? У меня было достаточно много мыслей и вопросов на этот счет, но мне казалось, что от них только сильнее гудела голова. Отвратительное состояние. Я был критически болезненным ребенком, а потому с самого детства испытывал исключительное отвращение к постельному режиму и излишней заботе, но в тот раз она не казалась утомляющей и навязчивой, а проводить время в комнате Уорренрайта за разговорами и видеть его улыбку было чем-то… согревающим лучше любого чая.
– Сейчас два часа пополудни, ты спал довольно-таки мало, но режим у тебя совершенно отсутствует! – Джон тяжело вздохнул и покачал головой. Сегодня он не переоделся, а потому расхаживал по квартире в ночной двойке и халате. Это напоминало самый настоящий семейный день, который только может быть у влюбленной пары. Уютный, нарочито расслабленный и исполненный нежности. Таких дней в моей жизни не было никогда. И вряд ли я вспомню, у какого писателя прочитал об этом.
– Спасибо тебе за заботу, Джон, – я улыбнулся и проглотил ложку мятного джема, – я бы сам не справился. Забыл бы о своей простуде, которая, однако, точно имеет происхождение совсем не обыденного толка, а магического, и занялся бы какими другими вещами вместо того, чтобы пытаться привести свое тело в нормальное состояние.
– Рад быть полезным, – Джон сел в кресло, сложив на коленях целую стопку писем, которые были доставлены почтальоном еще ранним утром.
Корреспонденции скопилось достаточно, чтобы заняться ей всерьез. Я предпочитал оставлять письма на каминной полке и забывать о них напрочь, и порой это сулило неприятности, но едва ли это препятствовало тому, чтобы я боролся со своим нежеланием и леностью. Джон бросил мне письмо, сказав:
– Кажется, это нечто важное.
Взяв в руки конверт и тщательно его изучив, я пришел к выводу, что это было приглашение. Приглашение на некий званный ужин в честь какого-то там особенного политического события, о котором я и понятия не имел. Вскрыв письмо, я пробежался по строчкам и понял, что это событие связано с приездом посла Российской Империи в Лондон, чтобы…
– Джон! – я воскликнул, чуть не подпрыгнув в кровати так, что у меня на коленях задребезжал чайный набор. – Я знаю почему убили английского посла! – меня осенило. Это было так просто, ясно как день.
Джон посмотрел на меня с удивлением, отложил газету, которую только развернул, и уточнил:
– И тебе подсказало приглашение на светский раут?
– Российская Империя! – я широко улыбнулся. – Как я не догадался раньше!
– Подожди, что ты имеешь ввиду? – Джон нахмурился, пытаясь понять. – При чем здесь иное государство?
– «Антанта», Джон!
– «Антанта»?
– Военно-политический союз между Соединенным Королевством, Францией и Российской Империей, – я подался в разъяснения. – Посла убили за тем, чтобы попытаться помешать заключить соглашение! Наш посол был отправлен в Париж для переговоров с послом России, который сейчас в свою очередь отправился в Англию. Стало быть, его попытаются устранить в ближайшее время. Только не знаю, кто именно, но я уверен, что мы на верном пути. Английский посол, убитый во Франции, как не прекрасная возможность подпортить отношения между государствами?
– А как же убитая горничная в Ламбете?
– О, – я махнул рукой и отпил чая из чашки, – всего лишь предупреждение. Последнее предупреждение. Попытка переманить на свою сторону не увенчалась успехом, и было вынесено предупреждение. Полагаю, что для кого-то было слишком важно не допустить подписания соглашения между странами и извлечь из этого определенную пользу. Вероятно, отказ в сотрудничестве. «Антанта» должна быть создана в противовес «Тройственному союзу», состоящему из Австро-Венгрии, Италии и… Джон! – я буквально вскричал и хлопнул в ладоши. – Тот человек был в одежде по немецкой моде!
– Германия является частью «Тройственного союза», – закончил за меня мысль Уорренрайт. – Это просто гениально!
– Именно! Два года назад было заключение оборонительного союза между Российской Империей и Французской Республикой, а потому сейчас должны были начаться переговоры с Великобританией. Черт возьми, почему мне сразу не пришло это в голову? – я вздохнул и наконец-то вновь обратил внимание на овсяную кашу. – Кто-то либо пытается отсрочить заключение союза, либо старается вовсе избавиться от подобной возможности. Стоит сообщить Адаму, хотя я точно не горю желанием видеть его в ближайшие несколько дней, но, думаю, не стоит медлить со столь важными новостями.
– Пожалуй, – Джон продолжил перебирать письма, откладывая рекламные буклеты в сторону. Письмо без адреса, без сургучной печати, без каких бы то ни было опознавательных знаков, затесалось между страницами утренней газеты, выпало на пол и было сразу же поднято Уорренрайтом. Не вложенное в конверт, оно представляло собой обыкновенный отрез бумаги, – дорогой бумаги, к слову, – сложенный пополам.
Я наблюдал. Джон развернул бумагу, и увиденное на ней заставило его сдвинуть брови к переносице и сжать губы в тонкую полоску, что они стали неразличимы на его красивом лице, и я спросил:
– Что там?
Джон «вчитывался» в слова, не поднимал на меня взгляда добрые десять минут. Он словно бы застыл, как изваяние. Мне оставалось только гадать, о чем же была записка, которую Уорренрайт держал в пальцах, сминая по краям. Весь его облик выражал крайнюю, исключительную задумчивость.
– Джон? – я взял поднос в руки, переставил его на соседнюю сторону кровати и поднялся с постели. – Джон, – позвал я снова, но Уорренрайт не обратил на меня никакого внимания. Подойдя ближе, я коснулся его руки пальцами. – Что случилось? – попытался я обратиться к нему еще раз, но поняв, что это бесполезно, просто забрал у него из рук листок.
На листе была обыкновенная и ничем не примечательная фраза «добрый день». Это могла быть глупая шутка или несущественная нелепость. Мало ли как записка подобного толка, – не имеющая ровно никакого смысла или же культурной ценности, – попала между страницами утреннего выпуска газеты. Я совершенно не понимал, что заставило Джона опешить и замереть. Он покачал головой и потер лицо ладонями, тяжело вздохнул и посмотрел на меня.
– Что в этом такого особенного? – я все еще не мог сообразить. То ли дурное самочувствие сказывалось, то ли Джонатан действительно знал нечто такое, что могло меня впечатлить.
– Уильям, неужели ты не заметил?
Следующие слова, сказанные им, потрясли меня:
– Это румынский язык.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Олива и петигрен» ==========
Нас обоих бесконечно обеспокоило полученное письмо, но вереница дел не позволила предаться беспрестанному размышлению. Пришлось готовиться к званному ужину, на который мы получили приглашения благодаря Адаму Холту. Явно существовали те или иные причины, по которым нам было категорически необходимо присутствовать на торжестве в честь прибытия посла. Мне было совершенно без разницы, ходить ли в оперу, на маскарады, с кем пить и с кем беседовать – я приехал в этот город, чтобы прочувствовать жизнь, увидеть нечто новое и вернуть себе любимого человека. Я все еще думал о той короткой записке с приветствием, но ничего особенного мне в голову не приходило. Я не знал, кто мог прислать нечто подобное, и решил оставить всё, как есть. В любом случае ситуация либо разрешится, либо придется ее разрешить. Иного не дано. Если нам грозила опасность – а без этого, пожалуй, никак, – я устраню ее, как бы самонадеянно это ни звучало. Один лишь факт моей непринадлежности к роду людскому – за исключением внешности и прошлого, – играл решающую роль. Мне осточертели постоянные неприятности, я пресытился ими еще несколько веков назад, а потому хотел, чтобы вся чепуха, пытающаяся испортить нам с Уильямом жизнь, попросту перестала существовать. Впрочем, если бы пришлось кого-то убить – мне было бы ровным счетом все равно.
Мы потратили с Уильямом целый день, выискивая мне новый костюм. В конечном итоге мы просто заказали срочный пошив за круглую сумму. Черная рубашка и черный костюм. Мне хотелось чего-то мрачного и непретенциозного. Появляться на людях в поношенном было откровенным моветоном.
До приема оставались сутки, которые мы провели в изучении правил этикета и новомодных танцев. В мои времена все было иначе, и люди вели себя по-другому, но смысл оставался одним – сдержанное веселье и наигранная благосклонность. Пожалуй, я встал не с той ноги в тот день, а потому был несколько необщителен и даже резок, мне совершенно не улыбалось провести вечер в суете с бокалом в руке. Хоть парижский маскарад меня и очаровал, я не возлагал особых надежд на прием в особняке какого-то там сильного мира сего. В любом случае у меня была возможность понаблюдать за Уильямом в подобной обстановке. Может быть, мне и самому удалось бы расслабиться.
С того дня, как мы получили ту записку на румынском языке, меня не отпускало ощущение, что за нами наблюдают. Я следовал за Уильямом по пятам, прикрывая ему спину, смело высказывался на счет тех или иных предприятий и планов, которыми он был озадачен и озабочен, старался найти пути решения ситуации, но терпел неудачу из-за недостатка знаний. Я замечал за Уильямом разительные перемены в поведении, в движениях, во взглядах. После ритуала в нем отчетливо что-то менялось, и я знал, что именно. И, пожалуй, меня все устраивало. Разве что забавно было наблюдать за тем, как Уильям пытался вслух с отвратительным английским акцентом читать книги на русском языке. Меня каждый раз пробирало прыснуть! Одним из наиболее заметных изменений был его взгляд. И этот взгляд я узнал бы через тысячу лет.
В восемь часов вечера мы вошли в богато украшенный холл чьего-то особняка – имя хозяина мне было безразлично, – и влились в толпу, став на тот вечер частью изысканного общества. Слава и деньги – всё, что интересовало людей, окружавших нас. Ничего не изменилось за столетия. Ни капли. Разве что правила этикета и мода. Ценности остались теми же.
Мы следовали за течением людского потока, окружившего нас, и попали в просторную залу, где по обе стороны были расставлены столы с закусками и напитками; у противоположной от входа стены находился оркестр. Все вокруг пестрело белым и золотым. Я же во всей этой роскоши был мрачным сгустком недовольства и дурного настроения, и бесконечной жажды. Уильям в первые несколько минут нашел своего брата, лично сообщил ему свою догадку про Антанту и убийства, и вернулся ко мне, держась по правую руку. С чувством выполненного долга, он предался наблюдению за гостями этого вечера. Он указывал мне на людей, высказывался о них тем или иным образом – уточнял титул, имя и добавлял какой-нибудь острый факт из личной жизни, – и следовал глубже в толпу.
Находясь в постоянном напряжении и раздумьях, я стал слишком нервным. Если бы кто-то прикоснулся ко мне или к нему, случайно пролил бы мне бокал шампанского на рубашку, я бы убил этого человека не задумываясь, с удовольствием лакомясь свежей теплой кровью. Но все было тихо. Я давно не ощущал себя настолько раздраженным и взвинченным. Уильяму даже пришлось спустя полчаса отвести меня в коридор для разговора, чтобы предотвратить возможные неблагоприятные последствия. Он раздобыл для меня виски и попросил потерпеть еще несколько часов, прежде чем мы отправимся домой. Я согласился только с тем условием, что он будет держаться исключительно подле меня и не начнет выводить меня из себя еще больше, не станет танцевать с дамами, которые пытались урвать молодого и красивого юношу. Уильям согласился.
Я просчитался. Меня самого украла женщина. Нас представили друг другу в середине вечера – она была хозяйкой дома. Тридцатисемилетняя овдовевшая графиня Эржебет фон Штосс. Меня бесконечно мутило от количества людей вокруг, от осознания, сколько крови текло в их венах, сколько рядом пульсировало живых сердец. Я был голоден. Голоден до той крайности, что мне показалось – обезумел. Жажда была похожа на похоть – жгучая, больная, дикая. Я чувствовал себя животным, готовым наброситься на жертву. Моя враждебность превосходила саму себя. Как же я мог так облажаться – пропустить момент, пропустить ночь, когда должен был восполнить свои силы. Впрочем, речь не о том.
Она сама пригласила меня на танец. И я согласился. Меня манила не она сама, а призывно обнаженные зоны пульсаций, в которые можно было вцепиться зубами, раздирая белую плоть, присасываясь к ранам. Видит Дьявол, иным я в тот час и не помышлял. Мы двинулись в танце – спасибо, любовь моя, ты научил меня замечательно выплясывать. Я чувствовал на себе взгляд Уильяма. Ревнивый. Недовольный. Лестный. Я всматривался в глаза хозяйки бала, пытаясь понять ее тайные помыслы, но они были просты, как день – она хотела меня. В свою постель. В себя. Я даже широко усмехнулся, оскалился, вцепившись пальцами в корсаж на талии. Она вздрогнула, но прижалась ближе. Я ощутил от нее аромат оливы и петигрена. Манящий.
Мы двигались с ней плавно, прижимаясь друг к другу, и я не сводил взгляда с ее лица. Молода. Хороша собой. И кровь у нее, должно быть, была приятной, освежающей. Любая бы подошла, но было что-то особенное в том, чтобы убить женщину, овладевая ей. Выпить до капли, пока она бьется под тобой в оргазме, выстанывая твое – пусть и фальшивое, – имя. Давший себе обещание никогда не предаваться прелюбодеянию, я был готов поступиться своим собственным словом, поступить не по чести, а по воле пожирающего меня голода. Я убивал и милосердно, и жестоко, но никогда не играл со своей жертвой. Знал бы ты, Уильям, какое чудовище ты избрал себе в возлюбленные. В тот вечер я по-настоящему сходил с ума.
Она смотрела на меня с довольством победительницы – женщины, захватившей внимание мужчины целиком и полностью. Стоило музыке прерваться, а нам остановиться, графиня произнесла:
– Ваш друг так смотрел на нас все это время. Кажется, он не ожидал, что вы покинете его надолго.
– Танец с прекрасной дамой сродни занятию любовью, Ваша Светлость, а отказаться от подобного ни один мужчина не в силах, – я взял ее руку в свою и прикоснулся губами к тыльной стороне запястья.
– Тогда не откажите мне. Сегодня ночью, – она изогнула губы в улыбке, уверенная в своем триумфе.
Я одарил ее долгим взглядом и, откланявшись, отошел к Уильяму, который все это время прожигал мне спину взглядом. Забрав у него недопитый стакан с виски, я осушил его одним глотком.
Вечер близился к завершению. Уильяма отпустила ревность, хотя он изредка смотрел в сторону хозяйки, одаривал меня взглядом, при этом тянувшись за новым бокалом шампанского. От легкого алкоголя Холт практически не пьянел. На пятнадцать минут он покинул меня, чтобы переговорить еще о чем-то с Адамом Холтом, перекурить с ним по самокрутке, оставив меня одного в компании виски и похотливой женщины, что раздвигала подо мной в своих мечтах стройные ноги, которую я в свою очередь собирался убить.
Гости стали расходиться, но мы с Уильямом до последнего оставались в зале, пока посол Российской империи не покинул особняк, а Холт не закончил диалог с важным для него собеседником, подозревающим в преступлении кого-либо, который мог пролить свет на убийство в Ламбете и Париже. Время близилось к полуночи, я мерил шагами залу, гоняя по стенкам стакана янтарную на просвет жидкость с едким вкусом. Виски скрашивал ожидание, мешал мысли и помогал отвлечься, своим огнем изжигал мой собственный.
Уильям освободился. Я стоял в холле перед главной лестницей, ведущей на второй этаж фамильного дома покойного мужа графини фон Штосс. Стоял, рассматривая лепнину на потолке, хрустальную люстру. В особняке практически никого не осталось, кроме прислуги и нас с Уильямом. Последний гость ушел три минуты назад. Холт стоял на пороге, курил самокрутку из дорого табака и ждал меня, не говоря ни слова.
Мелькнуло темно-синее платье.
Я увидел графиню на верхней ступеньке лестницы, взирающую на меня с лукавой улыбкой. Обернулся на Уильяма, поймал его взгляд. Мы смотрели друг на друга. Пронзительно. Долго. Я допил виски, со звонким стуком оставил стакан на мраморном завитке перил.
И поднялся, влекомый голодом, чтобы припасть губами к коже, источающей аромат оливы и петигрена. Чтобы претворить в жизнь свое черное и безумное желание, и, быть может, мечты похотливой женщины.
Пробило полночь.
Уильям смотрел мне вслед.
========== Дневник Уильям Холта: «Откровение» ==========
Мое сердце узнало твое имя. И для него оно было правдой. Единственной и непреложной.
У меня не было отношений ни с мужчиной, ни с женщиной. Моими пороками были только употребление кокаина, курение табака и мерзкий характер. Твоим – твое проклятие. Но для меня ты не был нелюдем, а был просто другим. И это меня привлекло. Ты особенный, Джон.
Растерянность стала мне спутницей в ту ночь, когда ты, повернувшись ко мне спиной, сделал свой однозначный выбор. Ты выбрал ее.
Мне казалось, что жизнь разом вывернулась наизнанку. Возможно, мы еще не настолько хорошо узнали друг друга, приметили значимые мелочи; мы не пережили ни горя, ни радости, но разве было мало того, что я хотел быть с тобой, а ты со мной, и нам было хорошо? Видимо, этого «хорошо» для тебя оказалось недостаточно.
Я всегда отвергал любовь, это чувство, это понятие, считая его бесполезным, мешающим мысли и категорически иррациональным. Но нет ничего более рационального, чем любить тебя, Джон. Я чувствовал, как с каждым днем и каждым взглядом в твою сторону, с каждым прикосновением, мои чувства крепли и перерастали из желания и очарованности в глубокую и сильную привязанность.
Хотел бы я винить тебя, что ты заставил меня испытывать это чувство, заставил меня хотеть быть с тобой, но это не так.
Все, что я смог сделать, – это добраться в одиночестве до Глочестер-плейс. Не подумав о том, что я мог бы взять повозку, полночи шагал через весь город до нашего дома. Или больше не нашего? Неужели я стал больше не нужен тебе? Разве я хуже этой женщины, от которой за версту разит похотью, богатством и отвратительными духами? Значит, у нее было что-то, чего не было у меня.
Я чувствовал себя брошенным.
Если ты хотел мне дать знать, Джон, что я тебе больше не нужен, ты мог бы просто об этом сказать. И чем больше я об этом думал, тем сильнее сдавливало горло, тем явственнее проступала морщина между бровями и рванее становилось дыхание.
Я не верил в любовь.
Но испытал столь богатую гамму чувств, благодаря тебе, что не смог больше противиться себе самому и просто позволил себе узнать, какого это.
Жар бешеной похоти – несвойственный – обуял меня, когда единственной моей мыслью было отдаться тебе, покуда мы кружились в танце на маскараде в Опера Гарнье.
Нежность – светлая и воздушная – захватила меня всего, когда мы лежали в постели и разговаривали о холодных ночах в замках и о любви. Влюбленность была окрыляющей, искрящейся. Она была подобна энергии, бурлящей внутри меня.
Я не слишком хорош в красивых речевых оборотах, сравнениях и метафорах, но сегодня я сам на себя не похож.
Моя любовь была новорожденной. Хрупкой и светлой. Ты обещал защитить меня от зла, отвадить чудовищ от моей двери своей противостоящей смерти любовью.
Ты солгал мне?
Я доверял тебе.
Когда тишина стала невыносимо громкой, когда тьма расстелилась по потолку, я понял, что ты – мой возлюбленный вампир. Не человек, не существо. Мой Джон. Который предпочел мне графиню фон Штосс.
Я бы трижды ее проклял, но не ее вина в том, что ты выбрал ее. Если она лучше меня – пусть будет так. Возьми ее, насладись ее плотью и кровью. Я никогда не был кому-то нужен, и, думаю, я переживу. А с любовью как-нибудь разберусь. Многие считают, что любовь фатальна. Надеюсь, что это не так.
Я не сомневался в нашем пути, но теперь я не знаю, есть ли что-то «наше». И как же я надеюсь, что ты просто убьешь ее! Иссушишь ее плоть и утолишь жажду, которая делает из тебя зверя. Мне больно, Джон, и это отвратительно. Утомительно. Я не могу думать ни о чем другом, кроме как о тебе, расшнуровывающем корсет этой женщины, впивающимся в ее шею. Твоя кожа горячая, а она даже не подозревает, что ты – живой труп, питающийся кровью. Стригой. Порождение Дьявола. Она бы перекрестилась, закричала, бросилась прочь. Я – нет. Потому что ты – мой.
Ночь проникала в меня. Ночь баюкала, пока мое сердце кровоточило.
Ты бы испил эту кровь, Джон? Смогла бы она утолить твой голод или же она стала отравой?
Что ты чувствуешь ко мне? Что ты чувствуешь к ней?
Из-за тебя все стало терять смысл! Стоит ли мне перетерпеть, переждать, осознать, принять и простить? Это мое испытание? Это – тернии, которые должны привести меня к светлому дню, где я найду ответы на все свои вопросы, где больше не будет тайн? Я должен знать!
Мне мерещатся силуэты, тени на стенах, многообразие звуков – сбитого дыхания и шороха тканей.
Прочь из моей головы.
Прочь из моего сердца.
Прочь!
Ты даришь мне мир, проникая глубоко в меня. Слишком прекрасный, чтобы быть настоящим. Красный, как кровь; красный, как рубин; красный, как любовь. Твое тело – пламя, вены – из огня. Ты горишь в моей душе, и это доставляет мне удовольствие. Не сжигай меня, не рань меня, я к этому не готов. Я прощу тебя, конечно, прощу, хотя такая самоотверженность даже для меня удивительна. Я жил в одиночестве, но я не уверен, что готов вернуться к нему снова.
Дай мне свою любовь! Скажи, что ты хочешь меня!
Джон!
Я должен был тебя остановить, должен был забрать тебя домой, должен был подставить тебе свою шею, чтобы ты всегда был моим.
Никогда не испытывал ничего хуже, чем сейчас.
Вылечи эти раны. Хочу заснуть и видеть тебя, голубые глаза цвета горечавки. Гнев и грусть, что осели на мои плечи и голову в эту ночь, пусть наконец-то отпустят. Я хочу увидеть тебя утром и знать, что ничего не было. Если ты – мое предназначение, или всего лишь страсть и насмешка судьбы, не полюбил ли я во вред себе? Я хотя бы узнал, что у меня есть сердце. Оно может болеть, даже если физически ты здоров.
Где-то на краю сознания, проваливаясь в дрему от усталости, резко охватившей тело, я чувствовал тонкий отголосок аромата ветивера. Почему-то мне показалось, что ты рядом. Не стоит принимать желаемое за действительное, это чревато.
Я не нужен тебе?
Неужели ты так легко отказался от своих собственных слов, от своих чувств? Ты действовал по велению жажды крови, зову плоти, или же сознательно решил оттолкнуть меня? Я не верю, что ты использовал меня для каких-либо целей, осквернил своим грехом мои чувства, да и свои собственные. Что бы ты ни думал, Джон, но ты уже мой.
К тому часу, как на небе осталась последняя звезда, когда древняя ладья Месектет проплыла через последние врата перед рассветом, я передумал обо всем. О заветном. О вечном.
Без тебя в мире были только смерть, увядание и тишина. Здесь время всевластное приносило лишь старость. Дни сменялись днями, но мир не менялся. Мой мир оставался монохромным. Но, разделив с тобой ночь до скончания времен – и пускай я пока оставался человеком! – я узнал, как волшебны краски в рассветной поре, пока вы вдвоем встречаете новый день, чтобы попрощаться с ним и отправиться на покой до следующего вечера. Но вина не испить из чаши расколотой.
Ты знаешь, Джон, об искусстве «золотого шва»? В Японии чинили разбитую посуду клеем и золотой пудрой. Вот и я был бы рад, чтобы рана, которая не давала забыть о себе ни на секунду, была заштопана умелой рукой, одним словом. Мне был необходим покой исцеления. И дать мне его мог только ты.
Наш стремительный взлет превратился в пике. И прервался над самой землей. И мне бы вновь подняться за тобой. Но захочешь ли ты этого, останешься ли со мной, не предашь ли меня – я не знал. Не имел ни малейшего понятия. И от этого словно обессилел.
Вернись домой. Вернись сейчас же! Пристань ко мне, как корабль к причалу. И останься со мной до скончания времен.
Рассвело. Придешь ли ты сегодня, покинешь ли ее дом, пожелаешь ли мне доброго утра? Первый луч пробился над городом, повисла сизая дымка, смешавшись с чернотой дымовой пелены коптящих труб. Я жду тебя, несмотря ни на что. Я хочу, чтобы ты любил только меня, чтобы принадлежал только мне, чтобы я разделил с тобой ночь до скончания времен. Но я понимаю, что, вполне вероятно, я не твой князь без княжества, и могу не быть для тебя идеалом, быть правильным и единственным.
Я ждал, пока солнце не стало высоко над горизонтом и не осветило город. Оставшись в одних только брюках и рубашке, я стоял у окна и смотрел на улицу, надеясь, что ты все-таки явишься. Я ждал тебя любым: разомлевшим после проведенной с женщиной ночи, облаченным в полностью окровавленную рубашку или же выглядящим, как обычно, элегантно и сдержанно.
Я видел на горизонте вертикали Лондона, его оживающие улочки, последних птиц. Ночью исчезает надежда, к утру мир просыпается вновь. Я видел, как булочник открыл свою лавку, а почтальон начал разносить по нашей улице письма и газеты – ранее утро четверга.
Пробило полдень. К тому моменту я больше не мог думать, но мысли Вильгельма – или же мои собственные? – бились в голове о черепную коробку, простреливали виски, и он требовал не переставать тебя любить, выгрызть тебя из ее рук, не сдаваться и верить до последнего. Быть может, он и правда знал тебя намного лучше, чем я. Три сотни лет без плотских утех, ты ждал и верил, и я попробую поверить в то, что, возможно, придумал сам – в твою бесконечную и честную верность, в искренность всех твоих обещаний.
Я люблю тебя, Джон.
Люблю.
Пожалуйста, возвращайся домой.
========== Записки Адама Холта: «Сквозь тернии» ==========
Решив между делом заглянуть на Глочестер-плейс, я застал Уильяма дома. Со званного ужина прошло всего несколько дней, но было необходимо обсудить важные моменты, касающиеся дела, которым занимался братец. Но все слова так и остались несказанными, потому что я увидел Уильяма, который выглядел еще хуже, чем в те дни, когда перебарщивал с кокаином.
– Уильям? – я позвал его, приблизившись к креслу. По обыкновению, он бы сидел по правую сторону от камина, но в этот раз он занимал кресло своего соседа. Брат не обратил на меня никакого внимания.
Он был одет в мятую белую рубашку и костюмные брюки, которые, как я понял, не снимал с того самого ужина несколько дней назад. Его лицо осунулось – впали щеки, под глазами залегли тени, а бледность кожи была болезненной, даже жуткой. Он выглядел призраком самого себя. Фантом, не иначе.
