Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Вечер перетекал в ночь, а наша прогулка все продолжалась. Мы обошли множество мест, и в конечном итоге пришли к Гайд-парку. Сильно похолодало; Уильям поднял воротник пальто и получше закутал шею в шарф. Он оговорился, что с удовольствием выпил бы чашку горячего чая с чабрецом. Холт выдохнул облачко пара, растер предплечья руками и весь вздрогнул. В воздухе уже отчетливо чувствовалась зима. Королевский парк представлял собой мрачное зрелище в ночной темноте. Уильям провел меня в него не через главный вход, а по тропе, которую использовали только те, кто хотел беспрепятственно и противозаконно проникнуть в него ночью. Мы шли по прогулочной аллее до озера Серпентайн, где и остановились. Присев на скамейку, Уильям стал рассказывать об историческом параде Веллингтона, который одержал победу над Наполеоном; о статуе Ахилла, которую установили в 1822 году в честь ранее упомянутого герцога, и это был первый памятник в Англии, изображающий обнаженного человека. Какую бурю негодования он вызвал у англичан! Королева Виктория же выбрала парк в качестве места проведения первой Всемирной выставки в 1851 году. А мы в свою очередь просто сидели и слушали тишину. Дождь прекратился, но по небу всё еще блуждали грузные черные тучи. Тут и там пробивались клочки темно-синего цвета, но не было видно ни единой звезды. Разве что луна, свет которой приятно отражался серебром на глади озера, все-таки появилась на небосводе.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Идиллия» ==========
В тишине и молчании мы провели не меньше получаса. Было по-настоящему спокойно. Уильям зябко ежился в пальто, но виду не подавал, хотя мне уже хотелось предложить ему отправиться домой, ведь, в отличие от меня, он мог попросту заболеть и свалиться на ближайшую неделю с лихорадкой. Я плохо представлял, как необходимо заботиться о болеющем человеке, поскольку медицина в мое время была совершенно другой, нежели в конце девятнадцатого века; я не имел ни малейшего понятия, как использовать те или иные растения и настойки для лечения, а потому надеялся, что мне не придется иметь дело с какой-нибудь простудой у Уильяма. Конечно, у нас была миссис Эддингтон, которая знала Холта дольше моего, а потому, я уверен, заботилась о нем не хуже матери, если он болел – я готов даже поспорить, что подобный инцидент имел место, – но лишний раз беспокоить домовладелицу решительно не хотелось. Я мог защитить Уильяма от врагов, мог растерзать, кого он скажет, мог выступать в качестве дипломата, друга, любовника на мероприятиях и компаньона в поездках, но, право слово, я бы точно не смог стать ему личным врачом и матушкой. Увы, но подобное мне неподвластно. Впрочем, я все-таки надеялся на благоразумность самого Уильяма, а потому просто расслаблялся в его компании. Он прислонился ко мне плечом, уткнулся в грудь и сложил ногу на ногу. Действительно замерз. Я, конечно, вряд ли мог его согреть; обняв Холта одной рукой, я все-таки произнес:
– Уже далеко не вечер. Нам стоит вернуться на Глочестер-плейс
– Еще полчаса, Джон.
– Встретим полночь.
Он ответил мне молчанием и полуулыбкой. Уильям запрокинул голову, устраиваясь у меня на плече, смотря куда-то высоко, словно бы за границу облаков, но, как оказалось, его взгляд был прикован к светящемуся лунному диску. Помню один вечер, когда мы с Вильгельмом сидели на берегу реки в Куртя-де-Арджеш в первые месяцы его пребывания в Валахии, смотрели на звездное небо, покуда в стороне веселился народ. Не упомню, какой был праздник, но было весело и пьяно. Мы целовались с ним, пока никто не обращал на нас внимания. В тени, окутанные ночной мглой. Помню его теплые губы. Все еще помню.
Как же хорошо было просто находится рядом с Уильямом; мне нравилось чувствовать тонкие ноты пиона его парфюма, чуть заметный запах мыла и химических растворов, будто бы въевшийся в кожу. Я любил своего Вильгельма, но я также абсолютно влюблялся в самого Уильяма. Безусловно, я любил их обоих, но, стоит уточнить, я влюблялся в малейшие детали, где-то незначительные, которыми обладал только Холт. От загрубевших подушечек пальцев левой руки из-за игры на скрипке до по-детски счастливой улыбки – тщательно скрываемой, – когда у Уильяма сходились какие-то там данные в очередном эксперименте; от умопомрачительных забавных рож, которые он мог состроить за спиной у брата, пока Адам Холт увлеченно ему о чем-то вещал, до манеры Уильяма в задумчивости запускать ладонь в тугие кудри.
Я прикрыл глаза, понимая, что мне слишком хорошо, чтобы видеть и чувствовать что-то, кроме самого Уильяма. Я ощущал его всем собой, обнимая одной только рукой. Мгновения, которые заслуживают трехсотлетнего ожидания. Уильям, словно бы боязливо, коснулся пальцами, затянутыми в кожу перчатки, пальцев моей ладони, лежащей на моем колене. Он будто бы воровато тронул мою руку и хотел было спрятать свою, но я просто поймал его пальцы своими и несильно сжал. Не представляю, зачем он это сделал, о чем думал, но вся обстановка была настолько зачаровывающей, романтично-поглощающей, что, пожалуй, вечер к тому располагал. Два одиноких человека темной ночью сидят на берегу озера и смотрят на то, как луна перемещается по небосводу, пока часовая стрелка стремительно движется к полуночи.
– Как думаешь, Джон, мы застанем то время, когда люди смогут побывать на Луне? – Холт нарушил тишину. Я несколько удивился вопросу. Я никогда о таком не задумывался. Но меня зацепило другое.
– Мы? – я улыбнулся. Не мог не улыбнуться.
Дразнишься, Мефистофель.
– Конечно, – Уильям прижался ко мне ближе, словно бы стараясь врасти в меня. – Я думаю, что, поскольку прогресс не стоит на месте и наука развивается, когда-нибудь люди смогут исследовать мир за пределами Земли.
– Быть может, – улыбка все еще не сходила с моего лица. Пожалуй, мое состояние можно было описать как гармонию с миром, в дисгармонии с которым я, однако, пребывал последние три века точно. – Уильям, ты правда сейчас говорил о совместном будущем, далеком, запредельно далеком, или мне показалось?
– Джон, – Уильям облизал губы и вздохнул, – не люблю повторять дважды, – он сделал вид, что насупился, как обиженное дитя, что вызвало у меня тихий смех. Что ж, время покажет, правду ты сказал или нет, дорогой детектив.
Благодаря все той же миссис Эддингтон, мы вернулись в теплую квартиру. Расположившись в гостиной, где, практически не переставая, горел камин, мы привычно заняли кресла. Уильям сразу же переоделся в пижаму, в которой предпочитал проводить как вечера, так и ленивые безработные дни. Накинув на плечи халат, он устроился с утренней газетой, которую не успел прочитать, и завернул ноги в теплое одеяло. Я читал книгу об истории Соединенного Королевства и глотал виски, который чертовски пришелся мне по вкусу. Наслаждаясь горячим подслащенным чаем и согреваясь у камина, укутанный в упомянутое одеяло, Уильям на глазах становился таким домашним и расслабленным, что мне на миг подумалось, что вот она – семейная идиллия. Несмотря на то, что семьи у меня никогда не было, я приблизительно представлял, как это бывает.
К трем часам ночи Уильям заснул, сидя в кресле. Задремал так, что выронил из рук чашку. Поставив ее на трехногий столик по правый подлокотник от его кресла, я забрал у него из рук газету и бросил ее в огонь. Утром все равно принесут новую. Я разбудил Холта, чтобы он не провел всю ночь в кресле в совершенно отвратительной для сна позе. Он недовольно на меня посмотрел, а потом все-таки осознал, где находился. Проморгавшись, Уильям скинул с себя одеяло и встал, пошатнувшись – все еще не до конца очнулся ото сна.
– Джон, который сейчас час? – он отпил из небольшого чайника холодную заварку, водрузил его обратно на ту же треногу, куда я поставил его выроненную чашку, и потянулся.
– Пятнадцать минут четвертого, скоро уже наступит утро. Ложись спать в спальне, – я положил книгу на каминную полку, чтобы позже продолжить изучение страны, в которой теперь жил. – У тебя на следующий день будет болеть спина. А зная, что ты с удовольствием проспишь до полудня, потому что тебе завтра никуда не надо, могу сказать, что ты заработаешь себе искривление позвоночника в такой позе.
– Какой, однако, заботливый вампир, – Уильям широко зевнул, поправил ворот ночной рубашки и двинулся мимо меня в свою спальню, но резко остановился, обвел взглядом мое лицо, а после переключил внимание на мои руки. – Как твои запястья? – он аккуратно взял их в своих ладони, осторожно касаясь там, где точно не было ожогов под бинтами.
– Думаю, можно проверить, – я отошел к стулу и присел за стол, на котором все еще стояла незакрытая аптечка, разнообразные колбы и чаши. – Знаешь, эта лаборатория выглядит, как пристанище алхимика. Ты здесь не пытался получить философский камень?
– Скорее искал эликсир долголетия, – Уильям поднял на меня взгляд, широко ухмыльнувшись. – Впрочем, может быть, в прошлой жизни я увлекался чем-то подобным, не правда ли?
– Верно подмечено, – я снял бинты с запястий, и взору Холта предстала практически чистая кожа, слегка подернутая краснотой.
– Потрясающе, конечно, – он осмотрел мои руки и стер чистым отрезом марли оставшуюся дурно пахнущую, но заживляющую мазь.
– Потрясающе, – произнес я, смотря на то, как преобразилась в полумраке серо-зеленая прозрачная радужка глаз Уильяма, став темнее и явственнее напоминая по цвету малахит.
– Прости меня, Джон, – Холт тяжело вздохнул и покачал головой. – Всему есть предел. Из-за моего эксперимента тебе пришлось несладко.
– Знаешь, Уильям, – вдруг произнес я, не отрывая взгляда от его глаз. – И ты меня прости.
Поцелуй вышел спокойным, целомудренным и коротким. Но как же было восхитительно вновь почувствовать мягкость и тепло его губ. Этот поцелуй был куда лучше той дикости, что произошла между нами на ступенях у Национальной Академии Музыки в Париже. Чувство легкой тоски, нахлынувшее на меня в парке, и очарованность красотой глаз Уильяма породили во мне совершенно новое ощущение нежности. Если бы у меня билось сердце, думаю, оно зашлось бы, как у юного аманта, что целует свою возлюбленную под сенью цветущих деревьев по весне в свете закатного солнца, – в лучших традициях любовных сказаний. Я оторвался от его губ, пожелал зардевшемуся Уильяму спокойной ночи, встретив удивленный взгляд, и удалился в свою спальню.
Но каким бы умиротворенным ни был вечер в компании Холта, внутреннего зверя это удержать не могло. Я испытывал жажду, не питаясь несколько дней. Закрывшись в комнате, я попытался унять голод, стараясь не задумываться о том, что рядом со мной находился живой человек, по венам которого текла теплая живительная влага, которая была мне категорически необходима. Уильям априори попадал в список неприкосновенных, как и миссис Эддингтон с Адамом Холтом, однако, из окна мне был виден Лондон – его коптящие трубы, желтые окна, слоняющиеся по темным улицам бродяги и шлюхи. Я не заострял внимание на том, что, конечно, мне хотелось потешить плоть, но предаваться прелюбодеянию – так я во всяком случае считал, – было бы отвратительно. Дождавшись, пока Уильям ляжет спать, я собрался и покинул Глочестер-плейс, чтобы наестся вдоволь. Спокойная лунная ночь безупречно подходила для тихого и незаметного убийства где-нибудь в темном закоулке Ист-Энда.
========== Дневник Уильяма Холта: «Рождение, Жизнь и Смерть» ==========
На губах еще долго чувствовалось тепло от его поцелуя. Я и не думал, что внутри меня разольются нежность и тепло, доселе мне неизвестные. Я никогда не испытывал ничего подобного к кому-либо. Возможно, к матери. Я любил ее бесконечно, но те чувства были все же иными. Слышал, как Джонатан покинул Глочестер-плейс и направился в черноту ночи. Без сомнений, он был голоден. А я мучился от бессонницы в своей постели. Закрыв глаза, я не мог окунуться во тьму и забыться. Меня ничто не беспокоило, никакие заботы не одолевали, но это тепло, которое обуяло мою грудную клетку, и мысли о нем, которые и так никогда не отпускали, претерпевали невероятные метаморфозы и преобразовывались в мечты, в несвойственные мне грезы. Покуда сумрак витал в воздухе, я хотел, чтобы он снова прикоснулся ко мне, протянув руку сквозь густую ночную мглу. Я, очевидно, был совершенно влюблен. И данная новость меня нисколько не поразила. И, честно говоря, именно данному факту я и был удивлен. Было так естественно ощущать эти чувства, знать, что они существуют и развиваются, сгорать негой в блаженстве этого бесплотного восторга. Я знал, что это были именно мои чувства, разгоревшиеся из заинтересованности в самую настоящую очарованность, влечение и привязанность.
Я встал с постели и подошел к столу, выудил из ящика тот самый медальон, к которому не притрагивался с того момента, как мы вернулись из Франции. Как бы то ни было, он связывал меня с давними годами, когда мои душа и тело – а в этом я больше не сомневался, приняв подобное как данность, – принадлежали Джону. Я обвел пальцами его контур, расправил цепочку и повесил его на шею. Коварство чувств было неоспоримо, а потому я в ту минуту хотел наконец-то полноценно впустить в себя воспоминания о шестнадцатом веке и о былой любви. Было ли то желание той недоступной мне части моей же души, или же вящая заинтересованность пытливого ума – я не знал, но был готов ко всему, что могло меня ожидать. Мятежная и страстная сущность жаждала и ждала. Мне хотелось поговорить с Вильгельмом, хотелось вспомнить свою прошлую жизнь, хотелось наконец-то избавиться от какой-либо неизвестности. Воспоминания приходили ко мне сами, отрывочные и вразнобой, а потому мне все никак не удавалось увидеть полную картину.
Выудив коробку с предоставленными мне графом книгами и личными вещами Вильгельма, я стал искать то, что могло помочь мне совершить задуманное. Книги на неизвестном мне славянском языке были отложены сразу, как и достаточно бесполезные записи с рецептами различных травяных настоев и ядов. Когда же я наткнулся на его письмо от 25 февраля 1560 года, то решил вновь его перечитать. Вильгельм писал:
Я заключил в медальон свою силу, магическую и духовную энергию, которая удержит меня между мирами и даст возможность вырваться на земную твердь, —
а значит, мне было необходимо обратиться к его силе, дать ей окончательно выбраться на свободу из камня и стать частью меня. Я никогда не имел дела со старинными мистическими артефактами, но стоило попытать счастье и ничего не испортить, поскольку, казалось, это была моя единственная возможность наконец-то в корне изменить сложившийся порядок вещей. Я честно не знал, как провести ритуал. Оставалось только одно – упорно искать информацию. Вильгельм не мог оставить меня без какой-либо подсказки, он ведь прекрасно понимал, что для меня это будет чертовски сложное предприятие. «Скажи мне, Хованский, что мне необходимо сделать», – все время твердил я.
И ответ пришел сам собой. Если Вильгельм смог провести заговор на предмет и заключение в нем магической силы, то возможен и обратный процесс. Я стал перебирать все книги, которые так или иначе относились к магическим, и это заняло у меня не менее двух часов, но заветная страница была найдена, сплошь исписанная мелким, но очень аккуратным почерком. Мне повезло, что после возвращения первичных воспоминаний я стал понимать румынский язык, а то бы пришлось обращаться к Джону, который должен был вернуться только через пару часов. Мне вспомнился сон с человеком в черной вуали, и ведь тогда я не знал, что это был Вильгельм. Он говорил мне о розмарине, цветке свадеб и похорон. И тогда я все-таки понял.
Мне понадобились одна алтарная свеча, блюдо и кинжал. И если с нахождением алтарной свечи на Глочестер-плейс пришлось изрядно повозиться – я смог найти одну, сломанную пополам, в ящике стола, – то остальные предметы были в зоне моей досягаемости. Расположив все перед собой на столе, как было указано Вильгельмом, я, сняв с шеи медальон, возложил его на дно глубокого блюда. Я по-настоящему начал нервничать, но знал, что все делал правильно. Взяв в пальцы розмарин, ветви которого были уложены графом в коробку, я поджег их. Дым заструился от сухого растения, распространялся по кухне, был едким и слезоточивым. Сбросив пепел на медальон, следуя указаниям князя без княжества, когда огонек обжег мне пальцы, я наполнил блюдо чистой водой. Она должна была стать проводником магической энергии. Не без волнения и отвращения, взяв в руки небольшой нож, я взрезал себе кожу на ладони и отсчитал ровно три капли. Ниже он писал, что это было связано с числом его души, с так называемым числом Универсума, в котором были воедино сложены мужская энергия силы и женская – любви. Две противоположности его внутреннего «я» были частью той магии, которую Вильгельм закрыл и сохранил в этом украшении. Число три восходило к треугольнику: Рождение, Жизнь и Смерть. На мгновение мне стало страшно, но я твердо решил не отступать.
Взяв в руки книгу, я стал читать заговор, который был заботливо написан Хованским для меня разборчивым почерком в самом низу страницы. Я шептал его тихо, склонившись над блюдом, наблюдая за тем, как моя кровь выписывает узоры и сворачивается по спирали над медальоном. На последних строчках колыхнулся и погас огонек свечи. Мне стало жутко. Кровь окрасила воду в розовый, а после и вовсе стала почти черной, словно бы обсидиан отдал свою тьму воде. Нет, это магическая сила Вильгельма, заключенная в медальоне на несколько веков, сквозь чистейшую воду – проводник энергии, – вырвалась на свободу. И я, помедлив с минуту, припал губами к блюду, беря его в руки. В несколько глотков опустошив его, я испытал непередаваемую тошноту. Голова закружилась. И тогда я почувствовал, что все мое тело обдало жаром, как если бы я заживо горел. Тело свело в болезненной судороге, и я смог только упасть на пол, цепляясь пальцами за неровности паркета, ощущая, как мои внутренности скручивает и печет.
Я не помнил, как очнулся и во сколько это было. Но это меня не волновало. Куда более значимым было то, что теперь я действительно вспомнил все. Еле найдя в себе силы, я поднялся с пола и прошел в свою комнату, где забрался в постель и постарался прийти в себя. Я не стал убирать ничего с кухонного стола, не собирался скрывать свое ночное бдение и его первопричину. Сперва мне просто хотелось лечь и отдохнуть. Казалось, что моя голова отяжелела в несколько раз. Виски давило и желудок все еще отвратительно мутило. Я закрыл глаза и накрылся одеялом, с удовольствием отмечая, что подушка была холодной. К утру я слышал, как внизу закрылась дверь, и Джон поднялся по лестнице к себе. Видимо, уже было около девяти часов утра. Джон всегда возвращался за час до того, как начинало светать. Я же больше не мог и не хотел лежать. Я поднялся из постели и накинул поверх пижамы халат, причесал волосы и постарался уложить их куда более приемлемо – не хотелось, чтобы Джон видел меня в откровенно растрепанном виде – по крайней мере ровно до того момента, пока он сам бы не вверг меня в подобное состояние.
Мне категорически было необходимо его увидеть. Кажется, от этого зависела моя жизнь. Теперь, в то утро, я знал, какие на вкус его поцелуи и насколько крепкие объятия, как пахнет его кожа после долгого и утомительного дня, как он смеется и любит; его ревнивые взгляды в Константинополе и первая ночь вдвоем, его аккуратные прикосновения к ключицам и запястьям, его абсолютная, осязаемая любовь. Я знал, что такое боль и петля на собственной шее, сдавливающая горло, понимал, что значит быть отвергнутым сыном и бежать прочь из своей родной страны. Теперь я мог читать на старославянском – это открылось мне, стоило только пробежаться глазами по корешкам отложенных ранее книг. Я сделал глубокий вдох, пригладил пальцами выбивающиеся кудри, и покинул комнату с твердым намерением увидеть Джона.
После трех коротких постукиваний и услышанного разрешения войти, я открыл дверь в комнату Джона, где последний стоял вполоборота к дверному проему, расстегивая манжеты белоснежной рубашки, не запачканной и каплей крови его новой жертвы.
– Джон?
– Уильям, – он усмехнулся и кивнул, чтобы я прошел в комнату. Он все-таки расправился с манжетами и приступил к воротнику, расстегивая пуговицу за пуговицей.
– Ион, – я впервые обратился к нему по настоящему имени спустя долгие недели. Подойдя ближе, я встал напротив него. Джон несколько непонимающе на меня посмотрел.
Мои руки опустились на плечи Джона, коснулись нагретой хлопковой ткани, обрисовали выступающие косточки ключиц, а он буквально весь замер, наблюдая за мной и не делая ни единого движения. Не поощрял, не отвергал. А мне Джон был нужен, как воздух, и если бы он сейчас оттолкнул меня, то, пожалуй, это было бы бедствием. Я с упоением вглядывался в его глаза, и бесконечно тонул в синеве, как в глубинах атлантического океана. Расстегивая пуговицу за пуговицей его сорочки, я касался его губ своими.
– Едва ли мне можно отказать, разве нет? – я с трудом мог удержаться от того, чтобы приникнуть к нему, прижаться обнаженной кожей к коже, почувствовать тепло его тела и просто отдаться в одно мгновение. Я хотел быть с ним рядом, хотел принадлежать ему, как принадлежал уже когда-то, и все мое тело, что обуяла тоска по его близости и любви, изнемогало. Я знал, после этой жуткой и болезненной ночи, что наконец-то готов разделить его ношу, о которой мне говорил тот человек в черной вуали. Потому что я знал – что это правильно. Что к этому все и шло. – Попробуешь?
– Тебе действительно невозможно отказать, – прошептал Джон мне в самые губы и наконец-то сам приоткрыл рот и скользнул своим языком в мой, обвивая талию руками, цепляясь пальцами за тонкий шелк голубого халата. Джон знал, что я вспомнил. Джон всегда знал, что я буду принадлежать ему. – Вильгельм.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «О разуме и чувствах» ==========
Целовать Уильяма – восхитительно. Это одно из самый приятных чувств и действий на свете. Но не прошло и полминуты, как я оторвался от его губ и отстранился, встречая недоуменный взгляд и вздернутую вверх аккуратную бровь. Как я смог допустить то, что моя рубашка была уже наполовину расстегнута, ладонь Холта покоилась на солнечном сплетении, а язык сцеплялся с моим в откровенном поцелуе? Идиот. Уильям вспомнил свою прошлую жизнь – конечно, никто кроме него не мог знать, о чем мы говорили с Вильгельмом в моих покоях во дворце Сулеймана Великолепного, – но это не давало мне никакого права прикасаться к нему подобным образом и позволять вытворять с собой подобные вещи. Мне стоило объяснить Уильяму, наконец, почему время еще не пришло и почему все происходившее было ничем иным, как самым настоящим помутнением рассудка.
Я отцепил его руки от моей рубашки, когда он схватился за воротник, и велел:
– Сядь, – указав на кресло, я сам сел на кровать. – Нам необходимо поговорить.
Уильям посмотрел на меня со странным выражением детской обиды вкупе с неудовлетворенностью. Он прекрасно знал, что отказать ему будет сложно, но просчитался. Хотя, стоит сказать, что если бы не последние крохи разума в моей голове, то сейчас бы в этой комнате происходили очевидные вещи, о которых вслух можно было рассказывать исключительно в особых клубах, где не порицались похождения молодых господ – Уильям однажды рассказал мне о своеобразном времяпрепровождении юных умов, а на вопрос о том, был ли он среди них, Холт разумно промолчал. Я перевел дух и постарался найти слова, чтобы объяснить Уильяму свою позицию. Надеясь, что он поймет, что у меня получится облечь в буквы и звуки свои чувства, я начал нелегкий для меня разговор. Что-то внутри меня колыхалось в волнении.
– Послушай, – начал я, стараясь перевести дух, – так не должно быть.
– Джон, я не вижу в этом никакой проблемы, – в свою очередь произнес Уильям, с неудовольствием устраиваясь в кресле и запахивая полы халата. – Мы ведь оба хотим этого.
– С одной большой разницей, Уильям, – покачав головой, я продолжил. – Ты хочешь меня не потому, что любишь, а потому что те чувства, возникшие в тебе после ношения медальона и проведения ритуала, не могли не повлиять на тебя.
– Значит, ты не веришь мне и потому не желаешь делить со мной постель? – Уильям разозлился, чуть ли не вышел из себя, скривил губы и взглянул на меня, как хищная птица. – Из-за чертовых предубеждений?
– Холт, опомнись, – теперь уже сдавало мое терпение, – я говорю не об этом. Я люблю Вильгельма, и от этого ты никуда не денешься, но вместе с тем я влюблен в тебя самого, Уильям. Я приехал в Лондон за человеком, который должен был стать сосудом воспоминаний князя без княжества, но со временем понял, что мне нужен именно ты. Не плоть и кровь, вмещающие в себя воспоминания о прошлой жизни и магическую силу, а дорогой сердцу человек, хранящий память о давних временах, но любящий меня в настоящем. Иначе все это попросту не имеет никакого смысла.
Он молчал. Должно быть, обдумывал мои слова. Лицо Уильяма смягчилось и расслабилось, он тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла.
– Даже ради меня ты не согласишься? – он усмехнулся, качнул головой и тихо засмеялся.
– Именно ради тебя я не стану этого делать.
– Знаешь, как тяжело знать о том, какой ты и как ты любишь, на что ты способен ради любимого человека и что можешь пройти и преодолеть, какого это быть с тобой и быть твоим, – его голос дрогнул, и я услышал в нем ноты горечи. – Что мне теперь с этим делать?
Между нами повисло молчание. Уильям встал, обронил пояс халата, выскользнувшего из шлевок, но не заметил этого. Он пожелал мне спокойной ночи уже совсем севшим голосом и направился к двери, но я остановил его, поймав за рукав. Встав с постели, я подошел к нему, развернул к себе лицом, посмотрел на блестящие от влаги глаза, взгляд которых выражал самую настоящую обиду на всю ситуацию, и обнял Уильяма, прижав его к себе и запустив ладонь в густые кудри. Он ненадолго замер, а после заключил меня в свои руки, уткнувшись горячим лбом в мою грудь.
– Позволь новому дню начаться, – проговорил я ему на ухо так тихо, чтобы слышал только он. Чтобы даже окружавший нас сумрак и тишина не могли расслышать. – И ты найдешь ответ.
Как должно было быть тяжело испытывать столько чувств, непривычных, особенных, которые Уильяму были совершенно внове. Осязая, как его тело дрожит, а разум вовсе не слушается, я понял – он в абсолютном смятении. Ему страшно. Он не знает, что теперь делать со всем этим. Думаю, ему предстояло не только усмирить полыхавшие чувства, которые делали ему едва ли не физически больно, но и овладеть магической силой, которая теперь переполняла его неготовое тело. У него была по-настоящему тяжелая ночь, а потому я сказал:
– Ты можешь остаться здесь. Тебе нелегко, – помедлив, я продолжил, – а потому я не хочу, чтобы ты был сегодня один. Ложись спать, – я кивнул на свою постель.
Он поднял на меня растерянный взгляд, какой бывает у ребенка, если он потерялся посреди огромной площади и не знал, что теперь ему делать дальше. Уильям никогда не вызывал ощущения, что он беспомощный или неспособный о себе позаботиться, но то утро тоже было не самым обыкновенным на Глочестер-плейс.
– Не стоит жалеть меня, Джон, – Холт как-то невесело усмехнулся.
– Мои чувства далеки от жалости, Уильям, – я погладил его по волосам. – Пожалуйста, оставайся, чтобы я не волновался о том, все ли с тобой в порядке, – я положил руки ему на плечи и без малейшего сопротивления снял с него халат. – Хорошо?
Он кивнул и подчинился: забрался в постель, весь вздрогнул от холода и скорее накрылся одеялом. В комнате было достаточно тепло, но вымороженная за долгую ночь постель была не самым комфортным местом. Я предложил Уильяму чай, на что он только ответил:
– Спасибо, – он накрылся одеялом по самый нос, дрожа от холода. – Не стоит.
Я же продолжил свои приготовления ко сну: разделся полностью и надел хлопковую пижаму, купленную за бешеные деньги где-то в Вене по дороге в Лондон, ведь переезжающий в другой город человек без какой-либо одежды и личных вещей сказался бы странным.
– А знаешь, – начал я, когда занял свою сторону постели и обернулся к Уильяму, – в замке спать до отвратительного холодно, если ты не затопил или не выпил. Ты ночевал в той комнате с портретом, и, чтобы ее прогреть, приходилось целый день поддерживать сильный огонь, но каменные стены все равно всегда остаются холодными. Иногда были времена, когда дерева не доставало, а потому прогреть комнаты не получалось, и приходилось засыпать, ощущая себя как в самом настоящем склепе.
– И как же вы согревались? – кажется, мне удалось его заинтересовать и несколько отвлечь от размышлений.
– Пили горячительные и тешили плоть, – я даже улыбнулся. – Ты должен помнить что-то такое.
– Ты был первым у него, – констатировал, не спрашивал. – Единственный и на всю жизнь. Как в рыцарских романах.
– Имеешь что-то против подобного? – я постарался не выдавать того, что меня действительно интересовало мнение Уильяма и имело большое значение. Слукавлю, если скажу, что меня не волновала личная жизнь Холта. Я был озабочен вопросом, делил ли Уильям с кем-либо постель, ведь он так беззастенчиво и открыто предлагал мне провести с ним ночь.
– Нет, – он внимательно смотрел на меня. – Я знаю, что ты хочешь спросить. Очевидно.
– Неужели? – проницательность Уильяма все-таки была выдающейся.
– Именно, – он изогнул губы в едва заметной улыбке. – Никогда, Джон.
Честно говоря, у меня отлегло от сердца, если так можно выразиться. Но в самом деле Уильям был невозможно привлекательным молодым человеком, своеобразно красивым и образованным, эрудированным в различных областях, имеющим выдающийся достаток.
И как только собственные родители не женили это прекрасное создание на какой-нибудь леди с приданым? Впрочем, характер у Уильяма был далеко не лучший. То, как он пренебрегал общением с семьей и даже собственным старшим братом, который все-таки о нем заботился и очень его любил, говорило о натянутых отношениях. Холт не пошел бы против своих убеждений и желаний, не стал бы разменивать свою свободу на деньги и имущество, положение в обществе и что-либо подобное. Неужели его совершенно не интересовали другие люди, кроме трупов, с которыми ему приходилось иметь дело во время следствий, и единственным, к кому он по-настоящему испытывал интерес, был я, оказавшийся и вовсе не человеком?
– Кстати, странно осознавать, что я старше Вильгельма, – Уильям пытался согреть руки своим дыханием. – Мне почти двадцать четыре года.
