Текст книги "Любовь и Смерть (СИ)"
Автор книги: Catherine Lumiere
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
преступления. Оглядитесь, полюбуйтесь блестящей брусчаткой, инспектор Лоустерн.
– Уильям, что вы несете?
– Я говорю о том, инспектор, что крови чрезвычайно мало. Ее убили не здесь. У нее вспорот живот, и количество крови, которое должно было здесь быть, меньше во много раз. Разрез брюшной полости произвели уже после смерти жертвы. Кстати, пропало ли что-нибудь?
– Ценности? У горничной?
– Нет, офицер Колтон, – я только покачал головой и скривился. Раздражала непонятливость. – Органы.
– Первичный осмотр показал, что все органы на месте, сэр, – ответил вышеупомянутый офицер и пожал плечами.
– Джек забирал у жертв органы. У Энни Чэпмен он забрал матку с частью влагалища и мочевого пузыря, Мэрри Келли, у последней его жертвы, сердце, и у прочих он тоже не преминул возможностью прихватить по сувениру. Разрезы на теле выполнены некачественно, но аккуратно, а потому не стану предполагать возможного хирургического навыка.
– Уильям, будьте менее сквернословным, все-таки убили девушку! – нахмурился инспектор, одарив меня недовольным взглядом, словно я был нашкодившим мальчишкой, черт возьми.
– Вежливость и скромность в выражениях не помогут вам поймать преступника, инспектор. Впрочем… Мы имеем дело с тем, кто, вероятно, убивает не только ради убийства, не стремится провозгласить свое отвращение, как Джек в отношении проституток, а всего лишь подобной стилизацией пытается прикрыть основной мотив. Он не продолжатель дела Потрошителя, но отлично осведомленный об этом человек, возможно, хорошо знающий Лондон, обладающий твердой рукой и собственностью, где возможно провернуть достаточно грязное убийство.
– Мистер Холт, мы нашли кое-что еще, когда только приехали на место преступления, – подал голос все тот же офицер Колтон. – Петушиные перья в конверте.
========== Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Роковое свойство» ==========
Весь день я был предоставлен самому себе, и по этой причине мог беспрепятственно рассмотреть квартиру: гостиную, в которой Уильям, очевидно, постоянно играл на скрипке поскольку из всего, что лежало на столе, самым не запыленным, идеально начищенным, буквально блестящим, был кофр его горячо любимой подруги; предавался унынию или же чтению: у софы стояли горы книг, заложенных, самой различной тематики; пил чай и питался, чем ни попадя: чашка с чаем соседствовала с пузырьком формальдегида, или же изнывал от скуки. Не от того ли на настоящем человеческом черепе, чьи черные глазницы смотрели на меня с письменного стола, красовался венок из разрезанных на тонкие полоски газет, а нож был воткнут в целую стопку писем на имя Холта, подписанных его рукой как «скука», «глупость», «чушь» и «даже Адам сочинил бы лучше!». У Уильяма было чувство юмора. Своеобразное.
Я подошел к его пюпитру, но обнаружил на нем вовсе не ноты, а записную тетрадь, в которой неровным и чуть пляшущим почерком были отмечены наблюдения Холта за последние несколько недель, связанные с ним самим и его состоянием. Пометки о различных ядах, названия городов и поселений Румынии, географические координаты, характеристика приступов мигреней и принятые им дозы препаратов, строчка от руки нарисованного и кривого нотоносца с короткой музыкальной фразой, о которой, по незнанию современной музыкальной нотации, я не мог сказать ничего, кроме того, что пишущий был явно не в себе – всё зафиксированное на бумаге являло собой совершенный умственный хаос, выстроенный в некую систему записей.
Уильям писал свои умозаключения в конце каждой страницы, анализировал и строил выводы. Чем дальше я продвигался по записям, тем явственнее замечал, что его почерк меняется, как и сама структура наблюдений. В моменты успокоения разума, в перерывах между мигренями, Холт выявлял систематическую природу своих приступов.
Во-первых, он отмечал, что у него появились невиданные доселе навыки. Например, он стал понимать румынский язык и прочитал письмо без особого труда, хотя после возвращения он мог понимать только отдельные слова. Во-вторых, каждую ночь ему снились сны, связанные с Куртя-де-Арджеш – ¬ координаты города он указал еще на первых страницах, но детализировано смог описать его только спустя неделю. В-третьих, быстрое прогрессирование головных болей он связал с тем, что первое время держал кулон рядом с собой, затем в последующие дни не выпускал его из рук, а потом и вовсе оставил у себя на шее.
Множество записей и заметок, в которых сам черт запутается, были для Уильяма способом разобраться в том, во что превращается его жизнь и он сам.
Я читал газеты, оставленные Холтом, точнее, сваленные в углу для камина на розжиг, книги, коих в гостиной было в достатке, ибо несколько книжных шкафов были сверху и донизу заставлены увесистыми фолиантами и небольшими экземплярами. Нашлась даже первая книжная лондонская публикация «Портрета Дориана Грея» 1891-го года, что покоилась под грудой выписываемых Уильямом научных еженедельников. Никогда бы не подумал, что Холт мог читать подобную литературу. Декаданс, гедонизм, эстетизм. Едва ли. Его разум был выше, тем или иным образом, чем художественные рассказы. Интересно, видел ли он собственные грехи и пороки в главном герое, если же все-таки читал?
Уильям вернулся в шестом часу вечера, с порога бросил миссис Эддингтон, что дьявольски хочет чая и печенья, взлетел по лестнице и обрызгал меня каплями дождя, заливавшего Лондон последний час с такой силой, словно желал стереть его с земли.
– О, Джон, вы уже здесь освоились, – Холт бросил взгляд в сторону пюпитра. – Вам понравились мои записи? Что скажете?
Я оставил помятым уголок тетради. Нелепость!
– Систематизирование поступающей информации из подсознания. Это довольно интересно. Особенно та часть, где вы излагаете пришедшую вам в голову мысль о неудобстве ношения женских одежд, – сказал я, засмеявшись, и добавил, – это было забавно!
– Радостно, что вы оценили, доктор, – Уильям скинул пальто на софу, совершенно не заботясь о кожаной обивке, и развалился в кресле напротив меня, вытянув ноги к камину.
– Как прошел ваш день? Что-нибудь нового или занимательного в городе? – Закрыв книгу, я положил ее на подлокотник, откинулся на спинку и посмотрел на Холта. – Кроме того, что небо пытается его затопить.
– Разве что убийство, на которое меня попросили явиться в Ламбет. Терпеть не могу трястись в повозке с людьми, чей разум едва ли достигает уровня развития спичечного коробка. Нынешний инспектор предсказуемо зауряден и бесполезен, хотя он принес мне дело! – Уильям передернул плечами и, скинув ботинки, забрался в кресло с ногами. – Миссис Эддингтон, чай! – крикнул он. Мне аж захотелось поморщиться от звучности его голоса.
– Уильям, она не ваша домработница. Имейте совесть, налейте себе чай сами. Заварник у вас на столе, а за горячей водой можете и спуститься, – я вздохнул и покачал головой.
– Там не чай.
– И что же? Сбор ядовитых трав?
И только однозначное молчание стало мне ответом. И лукавая улыбка тоже.
– Итак, убийство. Горничная, двадцати восьми лет, разрезано горло, вспорота брюшная полость, петушиные перья в конверте рядом с трупом.
– Убийца из Уайтчепелла? – я вопросительно посмотрел на Холта, и ответил сам. – Нет, там были девушки, торгующие телом. О, не спрашивайте. Я тоже читал английские газеты. Не далее, как сегодня днем.
– Вы предугадываете мои вопросы. Интересно. И да, вы правы, то был еще и совершенно иной район, – Холт потер переносицу. – Мало крови, убили не на месте.
– Обескровлена? Есть маскировка типичных следов?
– Вы думаете, что это мог быть вампир?
– Кто угодно. Разве нет? – я пожал плечами и удобнее устроился в кресле. – Значит вы так не думаете, а потому, считаю, что вам бы уже пришло это в голову из-за некоторых обстоятельств.
– Петушиные перья – символ трусости, особенно белые перья, но они были разноцветные и заляпаны кровью, очевидно, жертвы. Конверт из дорогой бумаги. Либо украден, либо человек работает на их производстве, либо обладает большими средствами. Полагаю, что последнее, поскольку считаю, что у него была возможность провернуть довольно грязное убийство без свидетелей. Не врач, возможно, мясник. Разрезы уверенные, аккуратные, но не идеальные, не точные. Хирург бы себе такой халатности не позволил. Хирурги слишком педантичны.
– Магический ритуал, где используются петушиные перья, служит для своеобразного нападения на противника, заговор на удачу, а потому используют чаще всего перья петуха, что победил своего соперника в бою, но не думаю, что кто-то увлекается подобным. Пришлось к слову, но с обезображенным трупом молодой горничной совершенно не вяжется.
– Для наведения порч и проклятий используют перья черных петухов. Я знаю! – Уильям тяжело выдохнул. – В последнее время увлекся специфической литературой. Не без вашей помощи.
– Я рад, – я кивнул, отпил виски из бокала, что стоял на деревянном высоком столике около кресла. Лед практически растаял, отчего у алкоголя появился странный привкус. Или же пропала насыщенность вкуса. Впрочем, для меня это не имело ровным счетом никакого значения.
– Джон, вы согласились выступить в качестве моего подопытного. Мне кажется, что пришла пора приступить к изучению, – он широко улыбнулся, несколько зловеще, что вызвало у меня еще более явственную усмешку.
– Вы чрезвычайно любопытны. Не терпится проверить меня на всевозможных приборах, собрать сотни миллилитров крови и приступить к анализу? – я встал с кресла, расстегнул манжеты рубашки и закатал рукава. – Приступайте, Уильям. Мне и самому интересно узнать что-нибудь новое о себе.
– Тогда садитесь! – Холт кивнул в сторону софы, а сам стал рыться по ящикам, что-то активно выискивая и стараясь, казалось, создать при этом больше шума. И вот уже через десяток минут активных поисков, он сидел рядом со мной, забирая из сгиба локтя кровь с помощью шприца. Он с интересом рассматривал мои глаза, находя радужку неестественно яркой, хотя более очевидной вещи, как мне кажется, нельзя было и найти. Уильям поставил микроскоп на письменный стол, перенеся его с полки, расположил рядом различные колбы и чаши, химикаты и прочие вещества, в которых я, к своему стыду, не разбирался, но, возможно, мое пребывание подле дипломированного химика принесет свою образовательную пользу.
Наконец-то находиться рядом с Уильямом было приятно, быть с ним было хорошо. Я понимал, что я остался прежним, спустя долгие годы, ведь не умирал и не перерождался, но Уильям, в отличие от меня, Вильгельмом не был. По крайней мере не полностью. Я понял, что он начал что-то вспоминать, к нему возвращались смутные отрывки, знания и даже увлечения. Не потому ли он прочитал о порчах и проклятиях, и знал столь интересный факт о черных петушиных перьях? Но мой возлюбленный князь без княжества дремал глубоко в недрах его сознания.
Странно было отличать одного от другого, но я осознавал, что мне стоит быть сдержанным и в собственных желаниях, и в действиях, и даже чувствах, поскольку Уильям меня не любил и не знал, а я, наоборот, принадлежал своему юноше целиком, и чертовски жаждал того момента, когда мое одиночество, скрашенное долгожданной встречей, наконец-то отступит. Сложности наших взаимоотношений были для нас пока неведомы, но я отдавал себе отчет, что давление, которое я мог оказать на Уильяма, поскольку он был вожделенным мной человеком во всех мирских смыслах, могло только оттолкнуть его, а потому самым главным и насущным был вопрос становления взаимного уважения и доверия, и я всецело хотел этому поспособствовать.
– Мне нужно столько биологических материалов, сколько я только смогу у вас взять! – он без зазрения совести отрезал у меня небольшую прядь волос. – Всех жидкостей. Это возможно?
– Боюсь, что нет, – подобный вопрос вызвал у меня только смех. – Я ведь все-таки не живой. Уильям, вы, смотрю, всерьез решили изучить меня, словно подопытного кролика? Это увлекательно. Я с нетерпением буду ждать ваших результатов и умозаключений. Умеренность в жажде знаний вам не присуща.
– Умеренность – роковое свойство.
Он процитировал Оскара Уайльда, пожав плечами, и устроил стекло под микроскопом, на которое с особой аккуратностью капнул моей крови, уверенно распределяя по всей поверхности.
– Только крайность ведет к успеху.
Я улыбнулся Уильяму и вновь устроился в кресле, наблюдая за тем, как приятно удивленный моим ответом Холт умело взялся пальцами за аппарат и стал заинтересованно рассматривать исследуемый образец.
========== Дневник Уильяма Холта: «Сон и явь» ==========
«Зверское убийство посла Великобритании в Париже! Какими будут возможные последствия для взаимоотношений стран? Кто стоит за убийством Редьярда Честертона?»
Заголовки газет от 12-го ноября пестрели новостью о том, что на проспекте Оперы, недалеко от здания Национальной Академии Музыки был изувечен и убит английский посол, что прибыл в Париж на переговоры с амбассадором Российской Империи. О деталях данного инцидента – о ранах, нанесенных Честертону, о возможном мотиве убийства и конкретном месте – не сообщалось, а потому я бы не заинтересовался происшествием, если бы не Адам, который, словно в порыве доброты душевной и переживаний, прислал мне записку о том, что вскоре прибудет, и настоятельно попросил меня пребывать в это время на Глочестер-плейс, хотя стоит ли говорить о том, что мне скорее хотелось бы запереться в собственной спальне, листая трактат по химии, или препарировать дождевого червя?
Но, с другой стороны, меня заинтересовало, почему же брат решил обговорить это убийство именно со мной? Конечно, он хотел обсудить именно его, зачем же ему еще являться ко мне, кроме проверки моего наркотического воздержания —стоит сказать, что о кокаине я не думал ровно с той минуты, как Ион переступил порог моей квартиры – или ради срочного разговора относительно каких-либо политических происшествий.
Впрочем, до прихода Адама оставалось несколько часов, Ион вовсю предавался дневному сну, а я сидел перед микроскопом, всматриваясь в клетки крови через окуляр. Она особенно ничем не отличалась от обычной человеческой крови, но предстояло провести еще несколько различных экспериментов, и я был уверен, что смогу убедиться в обратном. Одной из наиболее отличительных черт, что я отметил, была вязкость и густота жидкости, будто бы я произвел забор крови у человека, страдающего нарушением функций печени, или же у пациента с изменением клеточных мембран. Пять дней с забора крови, а словно бы я взял ее только вчера. Точно. Я держал образец в колбе практически неделю, а клетки всё еще живые, и при этом я не создавал никаких дополнительных и особенных условий. И как же я мог упустить такой факт? Кажется, мои мысли заняты совершенно иными вещами.
Вчерашний чай был отвратителен на вкус, а слабость после бессонной ночи за разговорами с Ионом (или мне все-таки стоит писать «Джоном»?) не желала отступать, хотя в последние пару часов я чувствовал себя наиболее положительным образом после хорошего куска яблочного пирога с корицей и орехами, приготовленного миссис Эддингтон. Если раньше я считал, что сон – это совершенно бесполезная трата времени, и что можно потратить ночные часы на что-то более важное, то после нескольких недель жутких мигреней, после которых мой организм, казалось, не успел восстановиться, я понял, что ошибался, и хотя бы два-три часа сна заставляют уставшее тело функционировать куда лучше.
Разговоры с Джоном были интересными, увлекательными и познавательными. Я не знал столь многого, что он рассказывал, особенно о старых временах и исторических событиях, о предметах быта того времени и взаимоотношениях между странами. Он говорил даже о том, как мыслили люди в те годы, когда он еще был человеком, как развивалась Румыния и как застряла в средневековье со своими легендами, которые, впрочем, сказками и придумками не были. Были, но не все. Мои знания составляли основу моего существования и деятельности, но специфическое поле, как история Румынии и, допустим, ее вассальная зависимость от Османской Империи, никогда меня особенно не волнуя, представляло собой ту область сведений, что я упустил.
Джон сам представлял интерес. Он не был заурядностью, ни в коем разе, и не только потому, что был вампиром. Честно говоря, после прочтения мной нескольких книг на тему вампиризма, легенд и прочей чуши – подобным образом я окрестил данную литературу немного позднее – я понял, что Джон представляет собой уникальный пример невозможного.
Если книги и около-церковные учения выставляли подобных существ неразумными проклятыми созданиями, которых заботит лишь желание наполнить брюхо чужой кровью и скрыться во тьме ночи, разорвать зубами нежную плоть девственницы или же устроить оргию, то мой личный опыт общения с представителем потусторонней силы, немертвым, говорил совсем об обратном. Долгий жизненный опыт был залогом мудрости, но легкой закостенелости, неуязвимость и уверенность в себе порождали бесстрашие и особую внутреннюю силу, накопленные знания возвышали над неумехами, что кичились своей образованностью, но чья компетенция и навыки оставляли желать лучшего. В Джоне мне было интересно буквально всё: от биологических жидкостей до любимого румынского блюда. Это было странное и непривычное ощущение неравнодушия. Я никогда не был влюблен, увлечен или привязан к кому-либо, но чувство причастности и желание общения, которых у меня отродясь не было, в отношении «военного врача» проявились с лихвой. Вот уже почти неделю я не давал ему ни одной спокойной ночи, поскольку каждый день ожидал очередной порции разговоров, что были лучше дозы кокаина во стократ. Стимулировали мозговую деятельность они одинаково выразительно и исключительно.
И вот настало время обеда. Миссис Эддингтон, все еще утверждающая, что она не моя домработница, появилась на пороге с подносом, на котором лежали остатки пирога и стояли сафьяновый чайник с парой чашек и тарелка с бульоном. «Уильям, дорогой, ты выглядишь таким несчастным и уж очень сильно похудел, скоро останутся одни только косточки, юноша, а потому тебе категорически необходимо правильно питаться», – говорила она. Я впервые с ней согласился.
Когда она покинула комнату, я возвратился в свою, где взял из ящика стола аккуратно запрятанный в черный бархатный футляр кулон Вильгельма, и вернулся вместе с ним в гостиную. Сделав несколько глотков горячего чая, что приятным теплом согрел голодный желудок, и повертев в пальцах украшение, повесил его обратно на шею. Время от времени у меня создавалось ощущение, что без него я чувствую себя неуютно, но длительное ношение вызывает не только головные боли, но и общее ухудшение здоровья. Решив оставить его на шее, я обратил внимание на бульон и пирог. В висках начало пульсировать спустя час, когда обед был прикончен. До прихода Адама оставалось достаточного свободного времени, около сорока минут, а потому я, задернув шторы, поскольку из-за слишком яркого света отвратительно болели глаза, лег на софу, накрывшись своим же брошенным на сидение халатом, и задремал.
Перезвон украшений вернулся вновь. Я слышал чьи-то голоса, шелест и всполохи ярких тканей, даже вкус сливовой цуйки во рту. Древесно-пряный аромат ветивера (мои увлечения эфирными маслами в детстве не прошли даром), ласковые касания рук и чужой шепот были настолько реалистичными, что мне показалось, что это происходило наяву. Но сон менялся, и я увидел перед собою стены старого города, и я точно знал, что это Куртя-де-Арджеш, и понял, что вокруг меня находится толпа, она кричит, беснуется и мечется. Меня куда-то ведут, а тело болит, буквально разрывается от агонии, по лицу течет кровь и неприятно стягивает глаз, правый, которым я не могу видеть. Нет. Глаза не было. Вокруг только гомон и крики, а внутри резь и ломота, колени подгибаются, дыхание сбивается, но разум, затуманенный болью, сопротивляется, работает на полную мощность, как паровой двигатель, и лишь одна мысль стучит в голове, в моей голове, – имя. Его имя.
«Ион»
Я начал задыхаться. Сквозь сон я чувствовал, как немеют пальцы, как мое тело сковывает паралич, а толпа смеется, толпа вопит. Меня душат. Пытался закричать, вцепиться пальцами в веревку, что сдавливала мне горло, но руки не слушались, я их вовсе не чувствовал. Меня начала бить судорога, а легкие пронзила сильнейшая боль. Беззвучно открывая рот, я старался издать хоть малейший звук или вдохнуть, но мне не удавалось сделать ни то, ни другое.
Я очнулся в холодном поту, весь мокрый, задыхающийся, и горло болело, будто я кричал. Нет, я действительно кричал. Я пытался восстановить дыхание, перестать глотать воздух так, словно бы выплыл из-под толщи воды, но мне не удавалось. Я принял стакан с прохладной водой, сделал несколько хороших глотков и только потом осознал, что Джон сидел рядом со мной, одетый в домашний халат, придерживающий меня рукой за плечо. Я не успел ничего сказать, как он протянул руки к моей шее и снял кулон через голову. Мне сразу стало легче дышать. Я наконец-то сделал вдох полной грудью. Облегчение.
– Спасибо, – сказал я, и замолчал.
– Что вам снилось, Уильям? – Джон, или же Ион, я так и не определился, держал украшение на раскрытой ладони, смотря мне в глаза. – Скажите, ничего не утаивая.
– Площадь старого города и толпа, кричащая, злящаяся, торжествующая. Было много крови, и у меня не было глаза, удушение… И боль. Много боли.
– Вам не стоит носить его, однако забрать кулон я не имею права и заставить вас не делать этого тоже. Но, пожалуйста, будьте с ним осторожны. Вы мне обещаете? – он спрятал вещицу в карман своего халата и внимательно на меня посмотрел. – Это очень опасная вещь. У вас недостаточно сил – пока – чтобы с ним справиться.
– Тогда скажите, что я видел? – ответил я, посмотрев на него таким же внимательным взглядом, коим он наградил меня.
– Казнь Вильгельма Хованского, Уильям, – он откинулся на спинку софы, покачав головой. – Это не самое приятное сновидение, пожалуй.
– Верно. Когда это произошло? – я не просто полюбопытствовал. Мне показалось, что это наиболее важный вопрос, на который мне категорически необходимо было получить ответ.
– В день праздника весны, Мэрцишора, – Джон замолчал, словно бы обдумывая ответ, но на его лице явственно отразилась не просто задумчивость, а напряженность. Он поджал губы и на несколько мгновений мне показалось, что взгляд его был направлен куда-то в себя или же наоборот во вне. – Это случилось первого марта в тысяча пятьсот шестидесятом году, – он вздохнул и добавил, не смотря мне в глаза, – его вздернули после нескольких ночей пыток.
– Значит, я вспомнил, – я вспомнил свой сон в замке, где мне явился человек в черной вуали, и запах розмарина, который преследовал меня все то время, что я находился во владениях бывшего господаря Валахии.
– И что же вы вспомнили, Уильям? – он все-таки посмотрел на меня вновь. Его отстраненность и вымученность вопроса в голосе заставили меня понять, что этот разговор был не из легких. Совсем нет.
– Смерть, – тихо ответил я.
========== ЧАСТЬ II. Еженедельник Джонатана Уорренрайта: «Парижский рассвет» ==========
После разговора со своим братом, Уильям, что не более часа назад пребывал в состоянии абсолютной усталости после дурного сна и совершенно отвратительной угнетенности, буквально загорелся идеей о поездке в Париж. Старший Холт, что вселил в него эту мысль, только удовлетворенно изгибал губы в едва заметной улыбке. Безусловно, Уильяма бы это взбесило, ведь брату удалось его уговорить, не прибегая ни к шантажу, ни к манипулированию, ни к другим уловкам.
Причиной всего этого стало то, что убийство английского посла во Франции, о котором буквально трещал весь город, самым прямым образом соотносилось с преступлением, на месте которого Уильям проводил тщательный осмотр около недели назад в Ламбете. Убитая горничная прислуживала в доме у Честертона и была его любовницей, как нам сообщил Адам, не забыв дополнить свою речь тем, что всё это должно держаться в секретности, ибо в подобном деле были явно замешаны не просто уличные дельцы и разбойники, а высокопоставленные личности, как и предположил Уильям, влиятельные и чертовски амбициозные.
Я подслушал разговор из собственной спальни, поскольку не должен был присутствовать на нем, ибо не был доверенным лицом, и Адам Холт не воспринимал меня никоим образом иначе как соседа его младшего непоседливого брата. Спустившись в гостиную после окончания беседы, когда братья чинно восседали в креслах и не сводили с друг друга взгляда, я отметил крайнюю степень довольства старшего и перемежающиеся неприязнь и заинтересованность младшего.
Первый откланялся и покинул Глочестер-плейс в четыре часа пополудни. Я мог бы вовсю предаваться сновидениям до того, но любопытство, кое обуяло меня после того, как Адам Холт произнес: «ты отправляешься в Париж, Уильям, немедленно», не позволило мне остаться равнодушным.
Я никогда не был во Франции и мне стало чрезвычайно интересно последовать за Уильямом. Вряд ли хоть какая-то толика заинтересованности отразилась на моем лице, но Холт понял меня без единого слова. Скука и только скука – жить, заточившись в старинном замке на окраине средневекового мира, которым для меня являлась Румыния. Я хотел почувствовать жизнь, глотать ее, опьяняться ею. Где как не во Франции разливают вино, что обволакивает разум, устраивают роскошные балы, и где волшебство в каждой капле огней вечерних улиц. Я не романтик и не поэт, но книги, коими я мог довольствоваться в заточении, создали именно подобный образ, а потому мне по-настоящему хотелось увидеть город своими глазами.
– Вы поедете со мной? – Холт спросил меня, как только Адам спустился по лестнице и за ним захлопнулась входная дверь. Прежняя озадаченность Холта увиденным сном и осознанием того, что он видел смерть моего возлюбленного, а если быть точным, свою собственную, если не сошла на нет, то была умело отодвинута на второй план. Уильям мастерски управлял своими мыслями и чувствами, а потому мог остановить обдумывание чего бы то ни было и отсрочить момент погружения в размышления до необходимого момента. Я понимал, что это было тяжелое и неожиданное видение, что оставило явственный след в его подсознании.
– Ежели вы не против, – ответил я. – Никогда не бывал в Париже, а потому с превеликим удовольствием составил бы вам компанию. Так ли прекрасен этот город, как о нем толкует нынешнее высшее общество? Как я слышал, достопочтенные англичане предпочитают отдыхать именно во Франции.
– Париж мне мил, но Лондон милее. В детстве мы часто гостили у тетушки, что решила покинуть Королевство и с превеликим удовольствием, как она сама говорила, предавалась «бесконечному круговороту жизни» в Париже и его предместьях. Впрочем, матушка заставила нас с братом выучить французский. Постоянная практика была недурной. Уильям говорил быстро, тараторил, словно бы желал высказаться об одном прежде, чем нечто иное могло сорваться с языка.
– Я поражен вашей образованностью, Уильям, – я правда был приятно удивлен тем, насколько широки были знания Холта и каким количеством навыков он обладал. – Это просто восхитительно.
– Каждый уважающий себя выходец «высшего общества» должен знать несколько иностранных языков и иметь хоть сколько-нибудь удовлетворяющий свод знаний, – Уильям пожал плечами. – Нет ничего удивительного в том, что я говорю по-французски.
– Для меня – есть. Не прибедняйтесь.
И последующие несколько часов были потрачены на то, чтобы приобрести билеты и собрать все самые необходимые вещи в дорогу.
Мы добирались до порта на поезде около трех часов. Погода ухудшилась, но это было нам на руку, поскольку таким образом солнце, появившееся к вечеру на небосклоне, было сокрыто тучами. Прибыв в Дувр, мы сели на пароход, отбывающий в город Кале, находившийся на севере Франции. На пароме были буфеты, курительные комнаты и променад. Мы стояли вдвоем на палубе, и под песнь бьющихся о борт корабля волн Уильям делился со мной измышлениями о том, что петушиные перья не были предвестником порчи или же упреком в трусости. Петух был символом Франции, а потому убийца буквально дал подсказку, что следующее преступление будет связано с ней. Но Холт все еще не мог поймать за хвост мысль о мотиве преступления, хотя был к ней близок.
Спустя несколько часов мы сошли на французской земле. «Клубный поезд», как его обозвал Уильям, состоявший из вагонов-ресторанов и салонов, отправился в Париж. Это был фешенебельный экспресс, чертовски дорогой, билеты на который обошлись Адаму в целое состояние. Абсолютная роскошь.
Около восьми часов шел поезд в ночь из Кале до Парижа, и мы прибыли утром на Северный Вокзал в X округе. Погода была пасмурной, дождь не переставал с того момента, как мы вышли за пределы квартиры и отправились в путь. Даже путешествие в другую страну не могло усмирить ливень, что заладил над островами и континентом в ноябре. Солнце стало бы большой проблемой, поскольку я бы просто не смог покинуть вагон, а потому всю ночь, покуда мы беседовали с Уильямом, я беспрестанно надеялся, что удача будет на нашей стороне.
Париж был бурно развивающимся городом. Уильям рассказал мне о его истории в начале века, о нищете и грязи, о высокой смертности, о перенаселенности многих районов, о дефиците воздуха и света, об отсутствии элементарной медицинской помощи и нехватке больниц. Холера и туберкулез – эпидемии опустошили город в 1832 году. Преступность и беспризорность, бродяжничество детей порождали пущие бедствия.
В середине века Париж стал преображаться, началась реконструкция города. Двадцать лет с 1853 года город перестраивался под руководством барона Османа: сносились узкие улочки и разрушались старые кварталы. Париж увеличился, поскольку к нему присоединили одиннадцать общин. Строились новые здания, разбивались сады и парки, украшенные скульптурами, создавались площади, тротуары, улицы мостили щебенкой. Появилось множество больниц, казарм и театров, школ и вокзалов.
Венцом эпохи стала знаменитая Национальная Академия Музыки, известная также как Дворец Шарля Гарнье на проспекте Оперы. Недалеко от знаменитого театра и было найдено тело Редьярда Честертона, а потому мы, конечно, обязательно в него направились. Но сейчас не о том.
Я никогда не видел более громадного и поражающего красотой здания. Мы расположились в историческом отеле в IX округе, а потому фасад гостиницы выходил на проспект. С балкона нашего общего номера я мог с удовольствием любоваться статью эталона эклектической архитектуры. Рядом с Уильямом мое сердце по-настоящему оттаивало, и я начинал видеть красоту этого мира. Бесконечная тьма оставляла меня, и до первых лучей солнца, когда расходились тучи и небо больше не было пасмурным, я мог снова чувствовать себя частью течения жизни.
