Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

Некоторое время длилось тягостное для всех троих молчание.

– Вот, душенька, иду... – произнес, наконец, Иван Федотыч с какою-то стыдливою улыбкой и сказал, куда и зачем идет.

Николай с горячностью принялся уговаривать его остаться, указывал и на его недуги, и на раннее время года, и вообще на фантастичность предприятия. Иван Федотыч снова впал в рассеянность, думал о чем-то другом, куда-то далеко улетел мыслями.

– Мало ли я его умоляла... – сказала Татьяна, закрываясь передником и вся подергиваясь от усилия сдержать рыдания.

– Други мои возлюбленные! – воскликнул Иван Федотыч, и глаза его опять засияли болезненным восторгом. – О чем ваша печаль?.. Не плачьте, миленькие не горюйте... Воистину, не слез, а зависти достоин мой жребий...

Ах, сколь ты благ, господь, человеколюбец, сколь щедр!..

Танюша!.. Друженька!.. И ты, Николушка... не смущайтесь... Юность юности, и чистому принадлежит чистота... Вот верстачок, инструменты, – все продай, Танюша, ради убогих... Книжечку себе возьми... Ну, простите бога для!..

Иван Федотыч встал, сделал несколько шагов и поклонился Татьяне в ноги. Та с воплем стала поднимать его, жадно целовала его седые, вскосмаченные волосы, морщинистую шею. Николай кусал себе до крови губы, чувствуя, что еще мгновение – и он разрыдается.

Весна была в полном разгаре, цвели сады, в полях нежно зеленелись всходы. По вечерам в селах собиралась улица, звенели песни. Обновленная жизнь снова торжествовала свою победу.

Однажды Николай, оставшись наедине с отцом, смущенно сказал:

– Папаша, мне бы нужно поговорить с вами...

– Что еще такое? – ответил Мартин Лукьяныч, с неудовольствием отрываясь от книги. Он был трезв и вот уже неделю с пожирающим любопытством следил за судьбою Рокамболя.

– Видите ли, в чем дело... У вас имеются разные предрассудки, а потому...

– Предрассудки!.. Не мешало бы с отцом-то быть почтительнее.

– Простите, пожалуйста... Но уверяю вас, что дело идет о моем счастье... – он запнулся, но тотчас же решительно добавил: – Я женюсь.

– Вот как! Очень благодарю. На ком же это, дозвольте узнать?

– На Татьяне Емельяновне.

– На какой Татьяне Емельяновне?

Николай сказал. Мартин Лукьяныч побагровел так, что на него страшно было смотреть, но все-таки преодолел себя и притворно равнодушным голосом спросил:

– Значит, овдовела?

Но ответ Николая переполнил меру его терпения, с грубыми ругательствами он набросился на сына, оглушительно закричал, затопал ногами. Одним словом, совершенно вообразил себя пять лет тому назад. Николай молчал, стиснув зубы, бледнея, страшась и в самом себе подъема такой же злобы. И не выдержал. От ругательства Мартин Лукьяныч перешел к тому, что такое Татьяна, и столь позорными словами начал изображать ее качества, что Николай затрясся от бешенства.

– Замолчите! – крикнул он. – Стыдно вам на старости лет клеветать!

Мартин Лукьяныч так и опустился на стул. Несколько мгновений бессмысленно поводил глазами, потом поднялся во весь рост, пошатнулся, с ненавистью поглядел на сына и, прошипев: "Подобно Ефремке, захотел отца убить!" – вышел из комнаты.

В тот же день, вечером, он опять уехал к сестре, а неделю спустя в дом Николая вошла хозяйкою Татьяна.

XIV

Десять лет спустя

Прошло десять лет. Стоял сентябрь. Был базарный день, и в лавке Николая Мартиныча Рахманного бойко шла торговля. Самого хозяина не было За прилавком, в суконной "корсетке" и в платке повязаином, как обыкновенно повязываются крестьянские молодухи, распоряжалась Татьяна. Ей помогал русоволосый мальчик лет двенадцати. У конторки сидел седой облысевший старик с красным носом и щеками, по которым сквозили багровые прожилки. Это был Мартин Лукьяныч С свойственною ему важностью он принимал деньги за товар, отсчитывал сдачу, отмечал карандашом выручку или заговаривал с покупателями, внушал мальчику быть попроворнее, играл пальцами на толстом своем животе Татьяна мало изменилась, только лицо покрылось каким-то золотистым загаром и приобрело твердое и самостоятельное выражение, да глаза были ласковы и ясны... Товар спрашивался однообразный: десяток-другой гвоздей ведерко вилы, топор, железо на обручи, заслонка для печки Видно было, что покупатели привыкли к лавке: мало торговались, без особенной подозрительности рассматривали покупки. Часто спрашивали, дома ли Мартиныч.

– Он в городе, милые, – неизменно ответствовала Татьяна, – по земскому делу отбыл... На что нужен-то?

Мартин Лукьяныч отвечал иначе.

– В земском собрании заседает, – говорил он с особенным видом достоинства, – господам советы преподает – А иногда прибавлял: – Хотя и господа, однако без Николая дело-то, видно, тово... Николай везде нужен. Вам на что потребовался?

Боровские приехали посоветоваться, как "покрепче" написать контракт с арендатором мельницы; тягулинцы судились с барином из-за земли и хотели "обдумать с Мартинычем, кое место утрафить на барина бумагу"; малый лет двадцати пришел спросить, где бы достать книжку "насчет солдатских законов"; молодой бледный попик, с каким-то страдальческим выражением в глазах, просил последнюю книжку журнала да кстати хотел поговорить, "из каких преимущественно брошюр" составить школьную библиотеку, которую он затеял.

Вдруг толпа раздалась, в лавку ухарскою походкой вошли два мужика, в шапках набекрень, с цигарками в зубах, распространяя запах водки.

– Наше вам, Амельяновна! – воскликнул один, весело оскаливая зубы. Аль не узнаешь?.. А это зять мой, Гаврюшка. Мартиныча аль нету?

Татьяна сказала.

– Фу-ты, пропасть!.. А как было приспичило... Ну, черт ее дери, давай, видно, спишешницу... Поглянцевитей чтобы была... Первый сорт!.. Эх, в рот те дышло, разорюсь на двугривенный!..

– Чай, попроще можно, Герасим Арсеньич, – улыбаясь, сказала Татьяна, есть в пятачок... Смотрите, какие крепкие.

– Никак тому не быть, Амельяновна, никак не могу попроще. Потому развязка, значит... Окончательно невозможно... так, что ль, зять Гаврюшка?

– Не стать перетакивать, елова голова. Звенит в мошне – форси на все, а и пусто – головы не вешай. Повадка и без алтына скрасит, понурая голова с рублем пропадет... Запиши – Гаврюшка сказал!..

Оба расхохотались.

– Что, Амельяновна, ловок брехать зять Гаврюшка, – сказал Гараська. Небось недаром по этапу из города Баки гоняли... Недаром!.. Э, подтить к старичку погуторить, чать, в силе был – драл меня, доброго молодца... Тоже аспид был не из последних... Здорово, Мартин Лукьяныч! – Гараска подошел к старику и с насмешливым унижением поклонился.

– Здравствуй, – сухо ответствовал Мартин Лукьяныч.

– Что, аль прошло твое времечко? – сказал Гараська. – Бывалоче, тройка – не тройка, а теперь сидишь, как сыч...

– Ну, ну, ты не заговаривайся, грубиян!

– Вот чудачина! Разве я тебе грублю!.. А что время твое прошло, это верно. Ездил на наших горбах, да будя...

Посиди-кось теперь, покланяйся нашему брату... Вот не куплю, к примеру, спишешницу, ты окончательно должен в трубу вылететь! Эх вы, белоручки, пропадать вам без мужика!..

Мартин Лукьяныч тяжело засопел, побагровел. Татьяна нашла нужным вмешаться.

– Герасим Арсеньич, – сказала она внушительно, – вы бы не слишком...

Гараська сразу изменил тон.

– Да что же я?.. Аль уж со старичком и словечком не перекинуться? сказал он шутливо. – Мы, чать, завсегда с нашим уважением... Дай-кось закурить, Лукьяныч Эх в рот те дышло, и управитель ты был сурьезный... Зять Гаврюшка! Вот был управитель, в рот ему малина!.. Ты, Лукьяныч, не серчай, потому развязка и все такое Не серчай на меня. Окончательно ты из первых – первый был!

Мартин Лукьяныч смягчился.

– Я был не мил, теперь-то лучше стало? – спросил он, протягивая Гараське папиросу. – Ты вот, дурак, говоришь неподобные слова, а жить-то лучше вам? Посидел в даровой квартире?

Гараська засмеялся и ухарски сплюнул.

– Хватера нам нипочем! – воскликнул он – Хватеру я так понимаю, хоть и вдругорядь!.. Хлеба вволю а случается – и калачами кормят; водки даже, ежели гроши есть, и водки линвалид приволокет... Черт ее дери, видали!

А ты вот скажи, Лукьяныч, скотину-то мы всю перевели – А, перевели! – с злорадством сказал Мартин Лукьяныч.

– Окончательно перевели... Потому нет кормов прищемил нас ирод – вздоху не дает. За что, хучь бы меня в острог посадил? Только и всего, что, признаться, мы с Аношкои стог сена почали... Так ведь, аспид он тонконогий, надо скотине жрать-то аль нет?

– Не воруй. Сено барское, не твое. Это, брат, и я бы посадил на его месте.

– Экось что сказал! При тебе-то что мне за неволя воровать? Ты разочти, сколько кормов, сколько покосу у нас было... Сколько ты нам вольготы давал!..

– Ага! – произнес Мартин Лукьяныч, с самодовольством поглаживая живот.

ные там анафемы (Мартин Лукьяныч еще понизил голос), будто от живого мужа,., будто не венчаны... А, что придумает народ!.. Иван Федотов помер, прямо говорю, что помер. А венчание было в Воронеже... Ха, не венчаны!..

– Да мы разве сумлеваемся, Лукьяныч?.. Опять же ежели и без венца... Гараська еще хотел что-то добавить, но поостерегся и только помычал.

– А новые места – вздор! – заключил Мартин Лукьяныч громко.

В это время молодой попик, облокотившись на прилавок, отрывочно разговаривал с Татьяной: ее беспрестанно отвлекали покупатели.

– Изрядно торгуете, Татьяна Емельяновна?

– Как сказать, батюшка... Да вот живем. Оборот хотя и велик, но мы пользу берем небольшую, сами знаете.

– Да, да, хорошо у вас поставлено... Истинно по совести. Равно избегаете и скудости и стяжания... Хорошо.

Слышали, отец Григорий скончался?

– Слышала... Добрый был священник, старинный.

– Да, да... И при конце жизни жестоко оскорбил отца Александра. – Попик усмехнулся.

– Чем же так?

– Были распущены долги отцом Григорием... Ну, и были расписки... Все по мужичкам, конечно. И, говорят, на знатную сумму: будто бы на пятьсот рублей... Вот при конце его жизни отец Александр и начал понуждать относительно расписок. Где спрятаны, да сделайте, мол, передаточную надпись и тому подобное... Слушал, слушал старик, – зажги, говорит, свечку, подай шкатулку. Зажгли, подали... И, вообразите, достал умирающий расписки и все до одной в огонь вверг... а сам лепечет: "Отпустите должником вашим!" Вообразите гнев стяжателя-зятя!

– Ах, как прекрасно!..

– Да да... Деток-то много ли у вас?

– Пятеро, батюшка. Меньшенькой с покрова годик пойдет... А это вот первенец, помощник. – Она указала на русоволосого мальчика.

Попик вздохнул.

– Была у меня девочка – схоронил, – сказал он.– Грустно не иметь детей. Ищу прибежища в книгах, вот школой занимаюсь... Но сердце болит.

– Ии, батюшка! – ласково проговорила Татьяна.– Вы молоды, будут и детки, господь захочет. А не -будетдетей много в мире. Лишь бы любовь не погасла.

– Что ж? Я завсегда скажу: отцом ты был для нас, дураков... Во как тебя понимаем!..

– Эге! Ну, а теперь-то... припеваючи живете?

– Припеваем, в рот ее дышло!.. Ты вот подумай, Лукьяныч: иди, говорит, в батраки. Ну, ладно: пошел я.

Стало жнитво, посадили меня на экую махину... На жнейку, значит. Сижу окончательно словно идол, действую.

Трах! – окончательно вдребезги... Туда-сюда, штраф!..

Трешница!.. Ловко... Земли не дает, лесу – прутика нету, из кормов хоть кричи... Что же это за жисть?

– Зато банк завели!

– Банка!.. Ты спроси, кто в ней верховодит-то: Шашлов Максимка да Агафошка Веденеев... Эх, что мы теперь надумали, Лукьяныч: окончательно на новые места хотим удалиться!.. Вот с Миколаем с твоим хотели потолковать... Пропадай пропадом Переверзев со своими машинами! Ударимся в Томскую аль на Амур, поминай как звали!

– Обдумали!.. Мало вас нищими-то оттуда приходят?

– Мы окончательно ходоков снаряжаем, Лукьяныч...

Понимаешь? Вот прямо, господи благослови, пойдем с зятем Гаврюшкой, все приволья осмотрим. Из Гарденина двадцать три двора охотятся в переселенцы, тягулинских – двенадцать; мы с Гаврюшкой по трешнице с двора просим – была не была!.. За сотенный билет всю Расею насквозь пройдем, коли на то пошло... А на старине не жить, в крепость к купцам да господам не поступать сызнова!..

– Глупости, Герасим! – авторитетно вымолвил Мартин Лукьяныч. Держитесь старины, вот что я вам скажу.

Жить можно, это ты врешь. То есть с умом. Вот хоть Николая моего взять... Видишь? Товару одного, может, тысячи на четыре, гласным состоит в земстве, в ведомостях печатается, а? То-то и оно-то. Почему новые места?

Баловство. Пороли вас мало. Вас не в острог, а именно драть нужно. Я, брат, Николая драл.... Вот и вышел человек. Теперь он женился, например (Мартин Лукьяныч понизил голос), то сё, из простых, дескать, из доровых...

а тут купец Еферов с дочерью навязываются, приданого пятьдесят тысяч... Другой бы разве не польстился? Но Николай умен. И я ему говорю: "Николя, Татьяна Емельяновна хотя, мол, из простого звания, но ты вглядись..."

– Королева – одно слово! – подтвердил Гараська.

– Ты вглядись, говорю. Неописанной красоты, умна...

Да пропадай они, пятьдесят тысяч!.. Я знаю, болтают раз– Блажен, кто верует, – тихо возразил священник и, как будто испугавшись своих слов, быстро добавил: – Конечно, конечно, все от господа. Не знаете, Татьяна Емельяновна, брошюры фирмы "Посредника" имеются еще у Николая Мартиныча?

– Есть, есть. Пять сотен из Москвы прислали.

– И новенькие?

– И новые есть. Толстого вышла очень уж трогательная. "Два старика". Да вы пожалуйте в горницу, там в шкапчике лежат... И журнал там. Кажется, последнюю книжку фельдшерица назад отдала. Пожалуйте в горницу!

– Амельяновна! Гвоздочков бы мне, однотесу...

– Умница! Почему у тебя железо полосовое?

– Хозяюшка! Покажь-ка чугунок, эдак в полведерки...

– Здравствуй, обворожительная женщина! – раздался нетвердый, сиплый голос, и Косьма Васильич Рукодеев крепко пожал Татьянину руку. Он едва держался на ногах; вид его был совершенно лишен прежнего великолепия:

опухшее лицо, мутные глаза, спутанные, с сильною проседью волосы, – все говорило о беспробудном пьянстве.

Рядом с ним, улыбаясь гнилыми зубами, стоял человек с какою-то зеленоватою растительностью на лице, с бегающими неопределенного цвета глазами, в прекрасном пальто нараспашку, в шляпе котелком, с толстою золотою цепью на животе.

– Коронат Антонов! – кричал Рукодеев, патетически размахивая руками. Всмотрись! "Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц, с красивою силой в движеньях, с походкой, со взглядом цариц..." Понимаешь, о ком сказано?.. Вот она!.. А, впрочем, ты не можешь этого понимать, ты свинья... Извините великодушно, Татьяна Емельяновна: свинье красоту вашу хвалю, непотребному пройдохе стихи декламирую... Ах, пал, пал Косьма Рукодеев!..

– Это вы напрасно-с, Косьма Васильич, – с слащавою улыбкой возразил Коронат, – что касательно в отношении прекрасного пола...

Татьяна строго сдвинула брови.

– Стой, молчать! – возопил Рукодеев и даже погрозил пальцем на своего спутника. – С кем говоришь? Где находишься? Вот рекомендую, Татьяна Емельяновна... Двенадцать лет тому назад явился наг и гладей в наши палестины. Фортункой народ обманывал, на станции трактир держал и вдобавок известное заведение. Теперь богат, блажен и в первой гильдии... О, времена! О нравы!.. Коронатка, много ли ты по миру сирот пустил? Много ли загубил душ мужеска и женска пола?

– Ежели вы так желаете тлетировать, Косьма Васильич. И притом в публичном месте... – Коронат сделал оскорбленное лицо.

– Ну, и что же?.. От задатку откажешься?.. Врешь!

В морду наплюю – и то не откажешься. Вот полюбуйся Татьянушка, продал имение этому бестии... Вожу его с собой... Срамлюсь... На мерзопакостную рожу его так сказать, смотрю круглые сутки!.. (Коронат отвернулся и с видом человека, уязвленного в своем достоинстве, но стоящего выше подобных пустяков, стал смотреть на улицу)

Зачем продаю, спрашиваешь? – продолжал Рукодеев и вдруг заплакал.-Ах, обидел, обидел меня Володька!..

Прискорбно, Танюша, тоска!.. Юноша семнадцати лет кончает гимназию, так сказать, и вдруг – бац! Двойка в латыни, револьвер, выстрел, и все кончено... Зачем имение, спрашивается? Кому хозяйничать?.. Анна колотовка, это верно, но, однако, родной ведь сын... По крайней мере, продать, жить на проценты... "Кто виноват, у судьбы не допросишься, да и не все ли равно?" А? Ах Володька, Володька!.. Все опротивело, Танюша, все! Были так сказать, помыслы... были чувства. Очень благородные чувства!.. Но для чего? К чему? Муж твой... я его понимаю. Я уважаю твоего мужа... И хвалюсь, что первый заметил в нем искру... Но мне все опротивело!.. А было было время... Вот Илья Финогеныч помер, Володька застрелился... Ах, Татьяна, жизнь есть океан бедствий! Ба ба, ба! Мартин Лукьяныч! Старче крепостниче!.. Что брат, пали стены Иерусалима? Воздыхаешь о старине? Да, брат, ау!.. "Порвалась цепь великая"... Ну, что там толковать, поидем-ка выпьем!.. Эй, Коронат, покупатель, веди нас в трактир!.. Шампанского выставляй, исчадие века сего!.. Так, Николай Мартиныч в собрании? Действует?

Ну, пускай его действует!.. "Суждены нам благие поры, вы, но свершить ничего не дано!" До свидания, русская женщина!.. Простите великодушно падшего... Коронатка веди!

Мартин Лукьяныч, притворяясь, что уступает только из любезности, и избегая смотреть на Татьяну, последовал за Рукодеевым и Коронатом. На мгновение лицо Татьяны омрачилось и сделалось грустным; но ей некогда было вдаваться в посторонние мысли: базар был в полном разгаре, и покупатели не уставали прибывать.

В городе N только что кончилось очередное земское собрание. Перед этим все шли дожди, и гать под городом превратилась в настоящее болото. Крестьянские клячонки с трудом выволакивали из этого болота громоздкие телеги с лыками, кадушками, лопатами и иным хозяйственным скарбом, закупленным на базаре. Разряженные и раскрасневшиеся бабы сидели на возах, ели калачи, грызли подсолнухи, орали песни; мужики немилосердно нахлестывали лошадей, шумно разговаривали. Яркое солнце покрывало блеском мокрые деревья с пожелтевшею листвой, огромные лужи, жидкую грязь, пестрые городские крыши и главы церквей. Все как-то было обнажено, все отчетливо и резко выделялось в прозрачном воздухе. На краю гати, по утоптанной тропинке, шел человек лет тридцати пяти, в калмыцком тулупчике, с узелком в руках. Он по временам останавливался, внимательно вглядываясь в проезжавших мужиков. Вдруг четверка рослых, породистых лошадей, дружно шлепая по грязи, обогнала обоз и поравнялась с человеком в тулупе.

– Стой! – крикнул из коляски молодой человек в военной шинели и белой конногвардейской фуражке. – Зачем вы здесь, Николай Мартиныч?

– Да вот знакомых мужичков посматриваю-с, Рафаил Константиныч... Не подвезут ли.

– Не угодно ли со мной? Доедем до Анненского, там переночуете, а завтра вас доставят. У меня подстава на половине пути. Садитесь, пожалуйста.

Николай поблагодарил и, запахнувши свой тулупчик, влез в коляску.

– Прекрасно вы сказали вчера о школах, – заговорил молодой человек, закуривая сигару и предлагая другую своему спутнику. – Прекрасная речь!

– Что ж, Рафаил Константиныч как хотите, но пора же ведь и честь знать-с, – ответил тот. – В иных земствах шибко подвинулось это дело, особливо в северных, но у нас... Вы не поверите, восемь лет я гласным состою, одолевает черноземный элемент! То есть старичье, крепостники-с...

– Ну, а молодые?

– Все как-то не оказывается, Рафаил Константиныч...

Оно, конечно, есть, да уж не знаю, кто лучше-с. Вы не изволили обратить внимания на список гласных по нашему уезду?.. Двенадцать штаб-ротмистров одних, помилуйте-с! – Николай спохватился, что говорит с военным, и быстро добавил: – То есть я, конечно, не порочу военного сословия, но сами посудите... В ус не дуют, что касается народных интересов...

– Да" Да– Я вполне с вами согласен, – успокоил его Гардении, мягко улыбаясь, и, подумав, повторил: – Прекрасная, прекрасная речь!

– Надо долбить-с!.. Вам большое спасибо: ваша поддержка и сильна и как снег на голову... Рафаил Константиныч, извините, если скажу, благое дело вы задумали, что пошли в земство.

– Да?.. Но у вас есть сочувствующие, насколько я мог Заметить?

– Есть-с, как не быть. От города один, из дворян двое, мужички... Это есть-с.

– Зачем же вы находите нужным благодарить меня за поддержку?

– Так ведь это особая статья, Рафаил Константиныч!.. Без вас разве мы поставили бы такую карту? Школа двухклассная, склад книжек, три тысячи прибавки!.. Помилуйте, да нам и не подумать о такой страсти...

– Но почему же?

– Как же можно-с!.. А ваш гвардейский мундир?

А богатство? А связи?.. Штаб-ротмистры и то нашу руку потянули! Непременный член Филипп Филиппыч Каптюжников направо положил!.. Неужто, вы думаете, ради народного просвещения? Эх, Рафаил Константиныч, как вы еще плохо в черноземную политику проникли!

– Но как это грустно.

– Чем же-с?

– Значит, все зависит от случая, от личности, от мундира?

– Как сказать?.. В нонешнее переходное время, точно, многое от случайности зависит... Но подождите-с!.. Тем местом созидается сознательная сила-с, понятия крепнут, головы привыкают размышлять-с!.. Погодите, Рафаил Константиныч!.. Возьмем город... Купец Еферов, например, был: лет семь как помер... Вот еще дочь его Варвара, за Каптюжниковым, Филипп Филиппычем... Замечательный был покойник... Ум, развитие, дух общественности! – все!.. Много он на свой пай правде послужил... Но что же-с? В общественных делах был одинок, сочувствие находил весьма мизерное... Вы не поверите, в гласные ни разу не выбирали, а кого выбирали, те только к подрядам принюхивались... Однако с тех пор произошла перемена. И знаете, что я вам доложу? Посодействовала война-с...

– Что вы говорите! Добро от такого злого и жестокого дела! – воскликнул Гардении, и его задумчивые, меланхолические глаза на мгновение вспыхнули чем-то похожим на негодование.

– Именно жестокое и злое, – подхватил Рахманный, – но оборот таков-с!.. То есть для городских, для наших...

сами посудите: реки крови! Плевна!.. Шипка!.. Интенданты!.. Продрал обыватель глаза да за газету... А от газеты в разговоры пустился: как? что такое? почему?.. Политическое развитие в некотором роде-с!.. Перестановка интересов!.. Туда-сюда, и кровопролитие прекратилось и интендантов в Сибирь посослали, то есть некоторых, а уж навык-то остался... То есть рассуждать-то, из хлева-то своего выглядывать, приобретен навык. Я помню, в рядах только и получались "Губернские ведомости", – полиция настаивала... А теперь позвольте... раз, два, три... семь экземпляров выписывают и из них пять безусловно честной газеты!

– Я слышал, вы многое делаете в этом отношении? – спросил Гардении с прежним полупечальным, полузадумчивым выражением, следя за дымом сигары.

– Это статейки-то помещаю о наших туземных делах?

Не знаю, как вам сказать... Но дело не в том-с... Молодое растет, свежие побеги дают отпрыск, – вот в чем дело, Рафаил Константиныч!

– А! Что за дряблость в молодом, если б вы знали!..

– Совершенно верно-с, но мы говорим о разном. Вы разумеете, надо полагать, свой круг, столицы, города?

Ежели судить по тому, что доводится читать, – совершенно верно. Но я не об этом-с. Деревня дает ростки, в селах, в уездных городишках возникает новое... Нужно брать его в расчет-с! Ах, что говорить!.. Поверите ли, Рафаил Константиныч, кажется, уж на самом дне живу... Вижу, что совершается... Не буду спорить: избыток всякой гнусности чрезмерный... Нищета, пьянство, нравственное оскудение...

все так. Со всем соглашусь. И, однако, за всем тем, поверьте, вырастает здоровое, крепкое зерно. Случалось ли вам встретить деревенского парня, ну, эдак, кончившего хорошую школу и приобыкшего к книжке? Ах, боже мой, какая это прелесть!.. Да недалеко ходить, у вас посельным писарем теперь Павлик Гомозков.

– Вы меня интересуете. Я ведь очень мало знаю людей в Анненском. Где же он учился? В земской школе?

– Не в земской, но это все равно: прелестная была учительница... Жена вашего управляющего.

Гардении с удивлением поднял брови.

– Переверзева? – спросил он. – Странно. Правда я ее знаю очень мало, но она произвела на меня впечатление очень нервической и довольно пустой особы... Наряды эти... Ездит в Ялту. Говорит о чувствах, о прекрасном...

Как странно!

Николай вздохнул.

Давненько я с ней не встречался,– проговорил он. – Ведь вы энаете, Рафаил Константиныч... сколько?

Да вот лет двенадцать я не был в Гарденине!.. Что у вас делается, слышу, – недаром на тычке живу! – и он усмехнулся, – а самому не приходилось заглядывать. Говорят большие перемены!..

– О да... Помните, мы с вами рыбу ловили?.. Как это давно... Действительно большие перемены. Мне не все нравится... Например, винокуренный завод... Но брат говорит что Яков Ильич прекрасно хозяйничает.

– Да-с Вот Юрий Константиныч... где они теперь?

Л слышал, блистательную карьеру делают?

Насмешливая улыбка мелькнула на лице Гарденина и тотчас же сменилась сдержанным, серьезным выражением – О да! – сказал он. – Ведь вы знаете, Юрий женился? На княжне Дорогобужской. Это страшно богатые люди. К новому году, вероятно, дадут бригаду... Он идет идет... Maman очень счастлива.

– Татьяна Ивановна все по-прежнему-с?

– То есть как?.. Да, все по-прежнему.

– А в Гарденино уж не ездят!

– У жены Юрия имение в Крыму: maman там живет.

Или за границей... Зимою в Петербурге. Действительно, здоровье ее плохо.

Рафаил Константиныч произнес последние слова особенно внушительно: точно Татьяна Ивановна нуждалась в оправдании и вот он оправдывал ее. Несколько времени ехали молча.

– А позвольте спросить... – нерешительно выговорил Николаи, понижая голос почти до шепота, – позвольте спросить, Рафаил Константиныч... где теперь Лизавета Константиновна ?

Лицо Гарденина омрачилось, его темные глаза сделались еще более печальными – А, бедная Элиз! – воскликнул он как бы про себя и, помолчав, добавил растроганным голосом: – Вы ее помните?

– Еще бы-с!.. Луч просиял в темноте, – вот как я ее помню!

– Все там же... все там... – Гардении сказал, где сестра. – О ее муже, конечно, слышали?

– Слышал, слышал-с... Слишком всем известно. И зачем?.. Зачем?..

Оба задумались. Четверня однообразно шлепала по грязи. Во все стороны простирались обнаженные обобранные поля, особенно печальные в этом прозрачном воздухе, под этим ярким осенним солнцем. Там и сям пестрели деревушки, желтели увядшие леса.

В молчании доехали до подставы. Лошалей перепрягли, и свежая четверня быстрее понесла коляску. С тою внезапностью, которая так свойственна осени, погода стала изменяться. Нависли тучи, пасмурный воздух окутал дали. Поля, деревушки, леса – все приобрело какую-то неприятную и зловещую унылость.

– Вы говорите – зачем? – вдруг произнес Гарденин. – А зачем все это? и он неопределенно махнул рукою. – Зачем вот мы едем, говорим, думаем?.. Нет, право, Николай Мартиныч, не приходило вам в голову?.. Ну, хорошо, земство, школы... буду в предводители баллотироваться... Или у вас: семья, лавка, в газетах пишете, общественная деятельность... Юрий командует гвардейским полком, сто тысяч дохода... Но зачем? Вы понимаете меня? – Он застенчиво улыбнулся и, точно возбуждаясь от этой застенчивости, продолжал: – Я воображаю иногда белку в колесе... Дайте ей разум... Пусть спросит себя, зачем она вертит колесо? Какой смысл? К чему все это?.. Вам не приходило в голову?

– Как сказать, Рафаил Константиныч?.. Было и со мной... Только я так понимаю: первое лекарство от этого – хомут... То есть от мыслей от таких лекарство.

– Как хомут?

– То есть жизнь, Рафаил Константиныч... образ жизни-с. Тяготу нужно брать на себя; не баловаться. Собственно говоря, выражение принадлежит одному замечательному человеку... Ваш бывший крепостной, столяр... Он жизнь с нивой сравнивал; всякий человек пусть, дескать, свою борозду проводит... И вот как вляжешь в хомут-то по совести, ан и не полезет в голову "зачем" да "для чего"...

И это правильно, Рафаил Константиныч. Я про себя скажу: не было.на мне хомута – куда как шнырял мыслями!..

Не поверите, застрелиться хотел!.. Вот забыл-то теперь, а то даже аргументы такие подобрал – нужно-де застрелится... Ну, а потом и ничего-с.

– Влезли в хомут? – с слабою улыбкою заметил Гардении.

Эта улыбка раззадорила Николая. Он покраснел и с оживлением воскликнул:

– Да-с, Рафаил Константиныч, думаю, что по совести запряг себя!.. Не хвалюсь, что сам, – отчасти и обстоятельства тому посодействовали, но какие-с? Самые обыкновенные. Поставьте себе в необходимость думать о куске хлеба... Женитесь... Имейте, как я, пятерых детей... Будьте в касательстве с темным бедным людом, да притом не забудьте откликаться и на общественные вопросы... Вот вам и хомут-с!

– Это хорошее слово, – проронил Гардении, снова впадая в задумчивость. – Вы говорите, столяр... Какой? Я не помню.

– Иван Федотыч. Он на барском дворе, редко показывался...

– Он жив?

Николай отвернулся.

– Не могу вам доложить, – сказал он с неохотой, – лет десять потерял его из виду... – и с внезапным видом умиления добавил: – Святой человек-с!.. Вот подлинно "заглохла б нива жизни", если б не появлялись такие люДИ." – и, помолчав, еще добавил: – Хотя, конечно, простой человек, полуграмотный... Мистик, к сожалению.

Гардении почувствовал, что коснулся какой-то интимной стороны, и переменил разговор. Снова заговорили о земстве, о том, что необходимо привлечь хороших учителей, хороших докторов, переменить состав управы, о том, что в губернском собрании нужно всячески поддерживать статистику, провалить затеи сословной партии, заняться страховым делом, хлопотать о переустройстве сумасшедшего дома, настаивать на переоценке земли...

Анненское показалось к вечеру. На собственный лад забилось сердце Николая при виде усадьбы. Воспоминания беспорядочно просыпались и волновали его. Но когда подъехали ближе, странное чувство им овладело чувство жалости и какой-то нестерпимой тоски о прошлом. Жадно, влажными от слез глазами, он смотрел на все, что ни попадалось на пути, и не узнавал Гарденина. С гумна доносился рев паровой молотилки; на берегу пруда виднелась винокурня с высокою трубой, с подвалами для Спирта и амбарами для муки; где прежде был конный завод, вытянулись в нитку какие-то постройки казарменного стиля; все крыши были выкрашены в однообразный ивет аспидной доски, белые некогда стены превратились в темно-коричневые. Все приняло иной вид, все стало необыкновенно солидным и мрачным. Даже веселенький домик Ивана Федотыча возымел характер той же внушающей и однообразной солидности: он раздвинулся глаголем, украсился крытою террасой, накрылся толем того же цвета аспидной доски, высматривал с убийственною серьезностью и аккуратностью.