Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

Иван Федотыч стоял над ним, но с каким-то странным, не прежним выражением.

– Никто нас не услышит, Николай Мартиныч? – спросил он шепотом.

– Никто.

– Ну, душенька, слушай. Пришел час воли божией...

Хочу тебе рассказать историю...

Николай вскочил. Его встревожила необыкновенная торжественность вступления, взволновал вид Ивана Федотыча, глубокий и таинственный звук его голоса. Вскочил...

но ничего не сказал и, как прикованный, с легкою дрожью во всем теле, стал смотреть на старика и ждать. Из-за окна едва достигал шум базара, слышались отдаленные голоса, скрипели полозья по морозу. И эти спутанные, невнятные звуки, этот печальный свет заката, проникавший сквозь обледенелые стекла, и выделявшееся до мельчайшей черточки лицо старика чем-то особенным наполняли душу Николая, каким-то смутным воспоминанием... Он будто видел давно-давно такой же точно сон, и вот этот сон повторяется и захватывает его в свою власть, уводит куда-то, томит неизъяснимым предчувствием.

– Был старый человек, – тихо выговорил Иван Федотыч, – и имел старый человек единое благо на свете: молодую жену... И еще имел благо: книги, мечты о превозвышенном, красоту божьего мира да юношу-друга... И возомнил старый человек: "Я ли не счастлив? Я ли не блажен в своей жизни?.." Слушаешь, Николушка?

– Да... – прошептал Николай, леденея от внутреннего холода.

Иван Федотыч страдальчески усмехнулся.

– И пришло время, – продолжал он таким же тихим голосом, – ополчился Велиар на старого человека... отуманил молодую жену... сладостью греха плотского соблазнил друга... Слышишь?

– Слышу, Иван Федотыч.

– Случилось, приметил старый человек некоторую печаль в супруге... думал рассеять темные женские мысли сказанием, подбирал мудрые слова из книг, рассказывал, что есть страдание и что есть смерть... А был вечер, и прекрасен божий мир казался человеку... и сгорало его сердце любовью ко всякой твари... – Иван Федотыч всхлипнул и помолчал, точно собираясь с силами. – И пришел друг...

и в друге приметил старый человек некоторую скорбь...

и захотел восхитить дух его от земного, возжечь огнем любви ко всему живущему: раскрыл свою душу старый человек... выложил все заветное на поучение жене и другу...

И отвел Велиар слова любви от друга и от жены, влил в них постыдный яд желания... соловьиною песней отнял у них разум...

– Отнял разум... – повторил Николай как во сне.

– Помнишь ли, душенька?

– Помню, Иван Федотыч... Говорите...

– Тем временем послушался старый человек влечения любви, спохватился, что есть у него враг, поспешил испросить прощения у врага и оставил дом свой... оставил жену и друга, как сестру с братом.

Несколько секунд длилось молчание. Николай слышал, как билось его сердце, и этот тревожный звук странно сливался и соЁпадал с его беспокойными и фантастическими ощущениями. Смеркалось. В углах вырастали таинственные тени.

– Узнал старый человек свою беду, узнал скоро... – продолжал Иван Федотыч. – Изведал, что есть дружба и... что есть горького во лжи вкусил... И заскорбел, смутился духом... Велиар нашептывал дурные мысли... учил взять нож и заколоть жену... насытиться отмщением. Отринул старый человек наветы Велиара!.. И обратился сатана в старинного друга, который помер, и повел человека в поле, водил в буре и молнии всю ночь.

– Иван Федотыч...

– Не веришь, душенька? Знаю, что не веришь...

И привел к омуту... Понимаю горечь жизни, – говорил сатана, – в дружбе – ненависть, в любви – коварство, и правда в неправде, и нет истины под солнцем, и все до единого исполнены обмана и скверны... Истреби себя...

утопись!.. В этом только и есть благо... Все забудешь, все погибнет с шумом... и прекратятся муки проклятой жизни...

И жене будет лучше, и юный друг возрадуется твоей смерти... Совершенное во грех увенчается законом, и не станешь помехой на их пути...

– Ах, какой ужас, если бы случилось это! – вырвалось у Николая.

– Человеческий голос спас... крикнули из-за реки, очнулся старый человек, опомнился... И пошел... и принес покаяние... За струпом греха обрел чистую душу в жене, сердце, очищенное страданием, просветленный разум... Но не уставал Велиар тревожить человека, подсказывал ревновать, напускал тоску... И случилось тем временем бедствие в народе, зачала ходить лютая смерть... расплодилось сирых и страждущих, что песку морского... Напал на разум старый человек, роздал имение, покинул привольную жизнь, подвигся жалостью к людям даже до мучительной скорби... И отошел от него Велиар!..

Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:

– Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть... И возлюбил он жену, как брат сестру... ребеночка она родила – принял, как сына... и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом! – И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном "истории", а простым, обыкновенным тоном: – Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!.. – и застенчиво улыбнулся.

И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, – тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.

– Прости меня, святой человек, – выговорил он запекшимися губами, безмерно я виноват пред тобою!..

– Что ты? Что ты, душенька?.. – залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки. – Разве я к тому... разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал... обратил на путь разума...

Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.

– А, старичок божий! – крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты. – Откуда?.. Эка волосом-то оброс... Видно, и ты забыл господские порядки?.. Похож, похож на бывшего княжеского слугу... нечего сказать похож!

– Садитесь, Иван Федотыч, – с особенною ласковостью проговорил Николай.

– Да, брат... что уж садись! – вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч. – Нонче все сравнялись, все господами поделались... – и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: – Как выручка?

– Не знаю еще, папаша. Завтра сочту.

– То-то завтра! Ты, брат, все на Павлушку оставляешь, а он, анафема, заслонку продешевил. Я иду по базару, вижу – попов работник заслонку несет. "Где купил?" – "У Рахманного..." (Не знает, дурак, что я Рахманный и есть!) "Сколько отдал?" – "Два двугривенных". – "А хозяйский сын сидит в лавке?" – "Нет, не сидит..." А! Разве эдак торгуют?.. Что ж, мне самому остается не отходить от прилавка?.. Эх, плачет по тебе матушка плеть!..

Николай улыбнулся.

– Да не горячитесь, папаша, – сказал он мягко, – заслонка стоит себе тридцать пять копеек, пятачок пользы.

Чего ж вам еще?

– Пятачок, – презрительно воскликнул Мартин Лукьяныч. – С эдакими барышами скоро, брат, в трубу вылетим... Потом закурил и с небрежною снисходительностью обратился к столяру: – Сиди, сиди, Иван Федотов... (Тот на этот раз и не думал вставать). Ну, как?.. Что жена?..

Как бишь ее...

– Татьяна Емельяновна, – торопливо вставил Николай и с беспокойством взглянул на Ивана Федотыча.

– Благодарю покорно, Мартин Лукьяныч, – ответил тот, – Татьяна моя ясна, как день. Ничего, слава богу, живем-с...

– На квартире?

– На квартире, Мартин Лукьяныч.

– То-то вот умен-то ты некстати!.. Как тогда уговаривал тебя? "Опомнись, Иван Федотыч, будешь жалеть, да не воротишь!.." Не на мое вышло? Вы все думаете – управитель, так ему и верить не надо... А теперь поживикось в чужом углу!.. Ну, на что продал, спросить тебя?

Я-ста христианин! Я-ста душу хочу спасать!.. Так разве сосновая связь да усадьба помешали бы тебе? Вот у меня лавка, товару одного наберется тысяч на семь (Николай поморщился), пара лошадей – пятьсот целковых, дом две тысячи... Что же я, по-твоему, и во Христа не верую?..

Эх, ты!.. Удивляюсь Татьяне: умная баба и решилась тебе потворствовать... Здорова она?

– Слава богу, Мартин Лукьяныч.

– Кого вы сегодня видели, папаша? – спросил Николай, желая отвлечь внимание отца на другое. Это удалось как нельзя лучше.

– Да! Я и забыл... – с живостью сказал Мартин Лукьяныч. – Иду я по базару, гляжу – Лукич встречается, повар... И с ним еще человек. "Чей такой?" – спрашиваю.

"Мальчикова приказчик". Ну, познакомились, пошли чай пить... То да сё... Вообрази, Лукич к Мальчикову поступил!

Переверзев уволил его... Вот, Иван Федотов, нонешние управители-то как... Не по-нашему! А завод купец Мальчиков прямо за шаль купил, голова в голову за сорок две тысячи... Эх, содрогаются косточки покойника Капитона Аверьяныча!.. Любезный-то, Любезный-то, а?.. На царские конюшни пошел! Пять тысяч за одного Любезного отвалили купчине!.. Ну, что еще?.. -Да! Фелицата Никанорорна схиму приняла... Мать Илария теперь... Вот, Иван Федотов, как душу-то спасают, а ты усадьбу спустил!..

А приказчик Мальчикова мне говорит: "Что ж, Мартин Лукьяныч, дело прошлое, взял наш хозяин грех на душу:

Кролик ваш погиб занапрасно"... Каков подлец!.. Федотка теперь в подручных у Наума Нефедова. Но всего чуднее у Гардениных пошли порядки... хомуты, сбруя, телеги, лопаты – все под номером. С утра особый приказчик на руки сдает, вечером принимает. Как не хватит номера, сейчас работнику в книжку, штраф!.. Но это бы еще ничего, а вот потеха: приказчику лень всякую малость в книжку вписывать, так он что, анафема, обдумал, – по морде! Как недостает номера или там порча выйдет – бац в ухо... бац в другое!.. Работники так и говорят: бить морду по номерам...

– Но что же смотрит Переверзев?

– А почем он знает? У него, брат, не по-нашему: всё приказчики, всё на докладе... Недаром же три тысячи жалованья получает!

– Однако работники могли бы жаловаться...

– Сказал умное слово!.. Они, анафемы, рады – вместо штрафов мордой отдуваться!.. Но это вздор, а вот порядки-то, порядки-то... Номера!.. На хомутах!.. На лопатах!..

Ха, ха, ха!..

Мартин Лукьяныч так и закатился.

Иван Федотыч остался ночевать у Рахманных. Когда Мартин Лукьяныч улегся, Николай начал вполголоса рассказывать Ивану Федотычу обо всем, что произошло в Гарденине, о Ефреме, о Лизавете Константиновне, о страшной смерти Капитона Аверьяныча. До столяра и прежде доходили слухи из Гарденина, но он любопытствовал узнать "сущую правду". Потом перешли к иным материям: что за человек купец Еферов, как жилось у него Николаю. И Николай с мельчайшими подробностями описал Илью Финогеныча, его характер, его образ мыслей, свою жизнь при нем... Иван Федотыч молчал, внимательно слушая. Один только раз, когда Николай, желая яснее познакомить Ивана Федотыча с убеждениями своего "благодетеля", распространился о том, что есть свобода, Иван Федотыч прервал его:

– Понимаю, душенька. Еще у апостола сказано: "Иде

же дух господен, ту свобода".

Обнаружь такое своеобразное понимание политических учреждений кто-нибудь иной, Николай непременно прекратил бы разговор или пустился в дальнейшие разъяснения; но в устах Ивана Федотыча его все приводило в умиление.

Тихо улыбнувшись, он пропустил "свободу", как будто совершенно соглашаясь с толкованием Ивана Федотыча, и перешел от Ильи Финогеныча к своим собственным взглядам на земство, на народ, на книги, на обязанности образованных людей... Потом разыскал с полдюжины старых газет и прочитал все свои корреспонденции Ивану Федотычу.

После, когда улеглись спать и свечи были потушены, Николай не утаил и остального из своей жизни, рассказал о Верусе, о Варваре Ильинишне, – о своем "огромном несчастье". Ему было горько и больно вспоминать это, сердце его опять тоскливо заныло. Но все-таки он не посмел заключить свою исповедь давешними словами, не выговорил того, что назойливо просилось на язык: "Не стоит жить!"

Старик молчал по-прежнему. В темноте не видно было, слушает ли он; одно время Николай подумал, не загнул ли Иван Федотыч, и в свою очередь замолчал, отчасти сожалея, что рассказывал в пространство... Вдруг Иван Федотыч вздохнул и сказал растроганным голосом:

– Ах, душенька, сколь много перемены, сколь суетливо колесо жизни!.. Мятется, пестрит, переливает из цвета в цвет... А как посмотришь в глубь веков – все одно и то же, все одно!.. Что же, дружок, не из новой чаши вкусил...

Питье давнишнее, чаша вселенская: все отведывали... Премудрый царь Соломон и тот не уклонился!.. А ты вот о чем подумай, душенька: надо жить. Ой, не велика заповедь, да смысл-то в ней пространный!.. .Надо обдумать, надо по совести в хомут впрягаться... подымать свою борозду вплоть до новины!.. Ты вот и обдумал, что повелела твоя совесть, и наметил дорогу, сколь пряма, не мне, простецу, судить, – так и бреди во славу бога!.. Прелесть женскую забудь, Николушка!.. Игру крови звериной укроти...

Что толку?.. И поверь мне, старику: потерянное найдешь, погашенное возгорится!.. Так-тося, дружок. Ну, спи, Христос с тобою... Охо, хо, хо, когда-то заснем на покой вечный!

Утром проснулись рано. Еще не взошло солнце, как успели напиться чаю. Один только Мартин Лукьяныч мирно похрапывал за перегородкой. После чая Иван Федотыч стал прощаться.

– Где же ваша подвода, Иван Федотыч? – спросил Николай.

– Подвода! – с шутливою высокомерностью воскликнул старик. – Парой, душенька, покачу, в дышле!.. В старину, бывалоче, на запятках езжал, а теперь не тут-то было: сам себе вельможа!

– Нет, в самом деле?

– В самом деле, дружок, пешком побреду. Вчерась с воровским мужичком дополз, думал и в обратный сыскать попутчика, как с базара станут разъезжаться. АН господь-то все к лучшему устроил!

– Знаете что, Иван Федотыч... Сам я вас на своих лошадях довезу! сказал Николай, и как только сказал, внезапная мысль пришла ему в голову и заставила сгореть со стыда: "Ведь там Татьяна!.."

Подумал ли об этом и Иван Федотыч – неизвестно, но он с радостью принял предложение.

В янтарном свете вступали снега, морозило, дым кольцами взвивался к небу, когда тронулись в путь. Долго молчали. Иван Федотыч кутался в свое пальтишко, Николай тревожно смотрел вдаль... Ему не давала покоя мысль о Татьяне, тень какой-то неискренности в отношении к Ивану Федотычу.

– Знаете что, Иван Федотыч?.. – проговорил он нерешительно. – Я въеду в село и ссажу вас... а?

– Что так, душенька?.. А погреться?

– Нет, я вам вот что должен сказать... Я давеча предложил вам лошадей, а потом спохватился... Мне не резон видеть Татьяну Емельяновну... Да и к чему?

Иван Федотыч весело рассмеялся.

– Не оглядывайся назад, гляди вперед, – сказал он. – Я так рад, душенька, что Танюшу увидишь... и не одну Танюшу (Николай густо покраснел). А тому, что ты в сомнение впал да слово искреннее вымолвил, во сто крат радуюсь. Погоняй, погоняй!.. Эка, морозец-то какой знатный!

В белой избе, один угол которой занят был верстаком и столярною работой, а другой отделялся тесовою перегородкой, жужжали, как пчелы, деревенские ребятишки. За чистым сосновым столом сидела Татьяна с шитьем в руках.

Девка лет восемнадцати внимательно следила за движением ее пальцев. "Аз, буки, веди... Глаголь-он – го, доброесть – де... Ангел, ангельский, архангельский... Царю небесный, утешителю душе истины... Аз есмь бог твой, да не будет тебе бози иние разве меня..." – выводили ребятишки на разные голоса.

– Тетка Татьяна, – сказала девка, – ты мне вот рубчики-то, рубчики-то укажи, как подметывать.

Татьяна улыбнулась.

– Голубушка ты моя, глазом не научишься... Ты возьми вон лоскуток-то и шей... Смотри на Настюшку: от земли не видать, а не то что рубчики всякий шов знает.

Настя! Покажи-ка, милая, свою работу... вот, девушка, гляди. Эта подрастет – не будет чужими руками обшиваться!.. Срам ведь, желанная ты моя, сколько вы мне денег за кофты одни переплатили! Митюк, ты опять букварь щиплешь?.. Ой, батька за виски отдерет... Ваня! Ваня!

Уймись, брось кыску, не мучай... ей ведь больно, касатик!

Последние слова относились к мальчугану лет трех, который, примостившись к окошку, дергал за хвост огромного пестрого кота. Он, впрочем, и сам бросил свою забаву:

что-то за окном привлекло его внимание.

– Батя приехал!.. – вскрикнул он спустя минуту и затопал босыми ножками. – Мама, гляди, гляди... на двух лошадках... в санях!..

Татьяна взглянула в окно. Вдруг лицо ее вспыхнуло и тотчас же покрылось восковой бледностью. Она выпрямилась, оперлась рукою на стол и широкими блестящими глазами стала смотреть, кто войдет в дверь. Первым вошел Иван Федотыч.

– Ну, Танюша, угадай, какого гостя привез! – воскликнул он с сияющей улыбкой.

– Зачем, Иван Федотыч?.. – тихо сказала Татьяна.

– Аи, душенька, что вздумала!.. Клад приобрел драгоценный... утрату воротил!.. Поехал за сверлом, ан вместо того алмаз купил... Ну-ка, дружок, самоварчик поскорее...

Где Арефей-то Кузьмич? Лошадок надо прибрать... У, да и морозец же!

Когда, прибравши лошадей, Николай вошел в избу, ребята уже разошлись по домам. Татьяна накрывала стол скатертью. Иван Федотыч с заботливым видом возился у верстака. Николай взглянул и опустил глаза: на мгновение он встретился взглядом с Татьяной, увидал ее трепетом исполненное лицо, вздрагивающие полуоткрытые губы... Невольно слова Ивана Федотыча пришли ему в голову: ясна, как день. Какой тут день! Какая ясность!.. И он стоял, охваченный мучительным чувством стыда и счастья.

– Здравствуйте, Николай Мартиныч, – дрожащим голосом проговорила Татьяна и протянула руку. Николай пожал, – рука была холодна, как лед.

– Аи да встретились после долгой разлуки! – вскрикнул Иван Федотыч, быстро отходя от верстака. – Чтой-то, други... разве так? Николушка... Танюша... разве так встречаются?.. Волна к волне, юность к юности, тем и течет река жизни... Ну, давайте чаевничать. Э! Вот памятьто... про Арефия Кузьмича и думать позабыл... – И он в каком-то возбужденном состоянии выбежал из избы.

Татьяна покраснела до слез.

– Вот, всегда начудит Иван Федотыч, – проговорила она. – Садитесь, пожалуйста.

– Он ужасно изменился... Как постарел! – сказал Николай.

– Господи, еще бы не постареть!.. Если б вы видели его жизнь... Работника где недостает – идет, хворый лежит в каком дому – сидит у постели... Все ему нужно, до всего дело. Вот осенью с Арефием Кузьмичом в Саратовскую губернию пешком ходили... Воротился, разнемог, так и думала богу душу отдаст. Трудна его жизнь.

– А вы не Одобряете, Татьяна Емельяновна?

– Я-то? – Татьяна усмехнулась. – Как же я могу не одобрять.

– Ну, а вам как живется?

– Очень хорошо, – твердо ответила Татьяна. – Да мне, правда, и думать некогда. Вот шью, учу ребят. – Она сделала усилие и добавила: – Маленький много времени берет...

– Вы по старой методе обучаете: аз, буки? – стремительно спросил Николай, тотчас же догадавшись, о каком маленьком идет речь.

Вошел Иван Федотыч с Арефием.

Николай пробыл до поздней ночи. Смущение его малопомалу улеглось... и до такой даже степени, что, когда после обеда Иван Федотыч ушел за перегородку вздремнуть, он тихо попросил Татьяну показать "мальчика". Та подумала и нерешительно вышла из избы: Ваня все это время был у Арефня. С странным чувством Николай приласкал ребенка – более всего с чувством жалости. Особенно поразили его босые, исцарапанные ножки, нежный лобик с синей опухолью над переносицей и только что разорванная рубашонка. Николаю почудилось, что это несчастный, забитый, заброшенный ребенок; ему никак не приходило в голову, что ребенок растет в обычной деревенской обстановке и что тут нет еще беды... Да! Нет беды для других, но видеть этого ребенка в обычной ,деревенской обстановке значило для Николая видеть нечто ужасное.

– Отчего он у вас не в сапожках? – спросил Николай, не поднимая глаз на Татьяну. – И вот рубашечка...

и синяк...

Татьяна застенчиво улыбнулась: ее тронуло и развеселило участие Николая.

– Мы ведь его просто водим... Как прочие дети, так И он. Разве почище, да вот в штанишках... Рубашонку только сейчас разорвал... Лобик зашиб – за котом погнался...

Ваня! Что же ты закрываешься?.. Поговори с дядей... Он ведь решительно все говорит.

Николай несколько успокоился объяснением. И ему захотелось почувствовать себя ближе к Татьяне, устранить условность, которая, как стена, стояла между ними.

– Вы сказали – с дядей... – произнес он, любуясь ею. – Разве я дядя ему?

Татьяна вспыхнула и, схватив на руки ребенка, отвернулась к окну. Мальчуган смешно закартавил, рассказывая матери о каком-то происшествии с теленком.

– Видите, видите... все говорит! – не утерпела Татьяна и нарочно стала расспрашивать Ваню, заставляя его произносить побольше слов. От окна она давно уже отошла и стояла перед Николаем с ребенком на руках, радостная, гордая, ослепительно красивая.

Вечером в избу собрались мужики и бабы. Это были точно на подбор все степенные, строгие люди, с благолепными лицами, с серьезными словами на устах. Все говорили друг другу "брат" и "сестра". Окна закрыли ставнями.

Иван Федотыч сел за стол, в передний угол, благоговейно раскрыл Евангелие и слабым, как будто усталым голосом начал читать. Слушатели сидели молча, с глазами, потупленными в землю. Вдруг все точно встрепенулись... Голос Ивана Федотыча дрогнул, повысился и зазвенел каким-то нервным, за сердце хватающим звуком. Там и сям послышались всхлипывания. После чтения Иван Федотыч начал говорить, что есть любовь, которую разумеет апостол.

Николай сидел вдали, в темном углу, и не спускал глаз с Ивана Федотыча. Таким он никогда не видел столяра. Дряхлое, изможденное лицо странно оживилось, глаза горели каким-то болезненным восторгом, речь текла взволнованная, пылкая, с внезапными паузами от слез, с трогательными обращениями: "други мои возлюбленные", "родненькие", "душеньки" и т. п. Заключил Иван Федотыч опять чтением, но, прочитав несколько стихов, заплакал навзрыд и не мог продолжать: это была великолепная 13-я глава из первого Послания апостола Павла к коринфянам.

Настроение Ивана Федотыча передалось почти всем. Слезы текли по самым строгим, самым холодным лицам, просили прощения друг у друга, предлагали помощь, пошли разговоры, как бы собрать ржи на бедных, купить бревен какой-то вдове, послать "братьям" в село Лебедянку BQ3 муки.

Николай был больше заинтересован, нежели тронут.

Правда, и он поддался общему возбуждению: щеки его были мокры от слез; но какой-то червяк непрестанно шевелился в нем. Урывками он вспоминал прежнее время, ласковый и спокойный вид гладко выбритого Ивана Федотыча, его истории и рассказы, запах стружек, мерный визг пилы, вьюгу за окнами... Нет, то было гораздо, гораздо лучше! Здесь веяло чем-то больным, там – здоровьем, свежестью; здесь – отречение и жертва, там самодовлеющая и благосклонная полнота жизни.

И Николай с тайным удовольствием наблюдал за Татьяной: ему казалось, что их мысли совпадают. Татьяна сидела в какой-то мягкой задумчивости, кроткая, немножко печальная, глаза ее были влажны, но за всем тем она как будто была безучастная, думала о чем-то своем, прислушивалась внутри себя, а не к словам "братьев" и "сестер".

Раз или два она нечаянно встретилась взглядом с Николаем и неловко усмехнулась.

Позднее началось пение псалмов. Пели очень хорошо:

стройно, с необыкновенным выражением. Около полуночи простились "братским целованием" и разошлись. Николай уснул. Душа его была полна какими-то смутными надеждами, интерес к жизни начинал возникать снова...

За зиму Мартин Лукьяныч почти окончательно рассорился с сыном. Началось дело с лошадей. Старый гарденинский управитель ничего, конечно, не имел, когда Николай ездил в город ("господам поехал что-то советовать, без него-то – клин!"), или собрался как-то к Рукодееву, или посетил недавно выбранного мирового судью из университетских и познакомился с ним. Но когда лошади гонялись в Боровую, "к какому-то столяришке", и это едва ли не каждую неделю, Мартин Лукьяныч не мог стерпеть. Затем Мартин Лукьяныч захотел и дома обставить Николая "порядочными людьми", нарочно сблизился для этого с становым приставом, с отцом благочинным, самолично съездил к купцу Мальчикову и того привлек. Николай же отнесся к этим отцовским заботам с самым обидным равнодушием, а когда приехал Псой Антипыч Мальчиков, скрылся к учителю и пропадал там до поздней ночи.

Мартин Лукьяныч все чаще и чаще стал напиваться и в пьяном виде читал сыну строжайшие внушения, раза два грозился даже по старой памяти побить. Николай изо всех сил старался ладить, молчал, но обоюдное раздражение все накоплялось. На беду, Мартин Лукьяныч узнал еще, что Варвара Ильинишна Еферова была формально невестой Николая и что брак расстроился по вине ее отца, – и возгорелся страшною ненавистью к Илье Финогенычу.

Приказчики с купеческих хуторов, управители, лавочники, прасолы, посевщики, отцы благочинные и просто отцы досконально узнали от Мартина Лукьяныча, что за изверг купец Еферов, как он "облапошил" Николая, как, чтобы отвязаться, заткнул ему глотку дрянным железишком на какую-то тысчонку, да и ту исправно выбирает обратно... Николай терпел скрепя сердце и только ждал случая серьезно объясниться с одуревшим от безделья стариком.

Случай представился весною.

Если бы спросить Николая, как он проводит время у Ивана Федотыча, он затруднился бы ответить. Ведь странно было отвечать, что он сидит и смотрит на Татьяну или помогает ей учить ребят по новой звуковой методе, играет в лошадки с Ваней, перенимает у Ивана Федотыча, как вязать рамы, делать столы, чинить самопрялки. Впрочем, иногда он брал с собою книгу и читал вслух Татьяне, – это когда не было учебы. Иван Федотыч мало бывал дома. Обыкновенно поработавши час-другой, он уходил в село искать себе иного дела, "трудиться на ниве господней", как говорил. Кроме того, несколько раз в зиму кудато отлучался вместе с Арефием и, возвращаясь, казался особенно рассеянным, вздрагивал, когда к нему внезапно обращались, по ночам плакал. К Николаю он относился с каким-то спокойным, всегда одинаковым и ласковым чувством, но больше уже не заводил с ним особенно значительных разговоров, избегал расспрашивать и давать советы. И не потому, что как-нибудь иначе стал думать о Послании, а просто все было переговорено и все, что хотел сделать Иван Федотыч, сделано. По крайней мере, ему так казалось. У него вообще явилась теперь удивительная способность вовремя отрешаться от людей, относиться к ним в меру, не предлагать им, чего они не желают и в чем не имеют нужды, не навязываться. "Хорошо, душенька, играть на скрипке, коли струны натянуты", – говаривал он, заимствуя выражение из далекого прошлого, когда еще по барской воле учился "тромбону".

В душе Николая струны были натянуты, но не в тот лад, который разумел, Иван Федотыч.

Сближение с Татьяной совершалось так спокойно, чувство между ними возрастало так естественно, что никаких не было поводов натягивать душевные струны свыше меры.

Условность отношений исчезала незаметно, стена разваливалась сама собою. Когда Николай приехал в третий раз, Татьяна, оставшись с ним вдвоем, свободно говорила о мальчике, как о его сыне, рассуждала с Николаем о будущем, как жена с мужем. Оба знали, что теперь уже они не обманывают Ивана Федотыча, "не совершают греха", как мысленно говорила себе Татьяна, "не делают подлости", как думал Николай.

Когда вешние воды затопили поля и разлился Битюк, Николаю нельзя стало бывать в Боровой. В лавке тоже не было дела: торговля на время распутицы прекратилась.

Николай читал, начал составлять обширную корреспонденцию "о способах кредита в N-м уезде". Но и чтение, и статья подвигались туго. Весенний воздух, звон и журчание воды, журавлиные крики в синих небесах – все это подмывало Николая, подсказывало ему волнующие мысли, внушало странные мечты. Мир точно сузился теперь в его представлении, перспективы необходимо замыкались образом Татьяны. Николай скучал по ней, рвался ее видеть.

На страстной неделе, – через Битюк только что навели паром, – к лавке подъехал верховой мужик, весь обрызганный грязью, и подал Николаю клочок бумажки.

– Кому это?

– Стало быть, Иван Федотыч наказывал тебе передать. Мы воровские.

Николай ужасно обеспокоился, развернул четвертушку, исписанную крупными каракулями с титлами без всяких знаков препинания, и кое-как, с помощью догадок, разобрал следующее:

"Милостивый государь мой. Приспел час воли божией, друг Николушка. Бремя легкое возлагает на себя раб Иван, из плена суеты удаляется на сладкий и душеспасительный подвиг. Приемлю посох страннический, стремлюсь угобжать ниву господню. И как отдаст тебе мужичок посланьице сие, не медли, душенька, и не поленись, поспешай, ради Христа, в село Боровое, ибо готово сердце мое и путь открыт".

– Не болен Иван Федотыч? – спросил Николай, догадываясь по степенному и благолепному выражению мужика, что он из "братьев".

– Спаси господи!.. Здрав и весел духом. В дальнюю дорогу собираются.

– Но куда же?

– А уж не сумею тебе сказать, милый человек!.. Стало быть, какие ни на есть дела объявились... стало быть, дела! – уклончиво ответил мужик.

– Верхом, значит, можно проехать к вам?

– Куда зря, милый человек. Инде по пузо, а инде ничего, сухо. Слава господу, можно проехать!

Николай тотчас же оседлал лошадь и по топкой дороге через лощины и поля, сверкающие озерами застоявшейся воды, отправился в Боровое.

Иван Федотыч действительно собрался уходить по каким-то делам, о которых знали лишь Арефий да старший из "братьев"; первоначальный путь предстоял ему на Борисоглебск, в Землю войска Донского и на Царицын Николай застал в избе Арефия и еще человека четыре Все были растроганы и держались с какою-то особенною торжественностью. Иван Федотыч сидел между ними, совсем готовый в дорогу, в своем истрепанном пальтеце, подпоясанном веревочкой, в простых мужицких сапогах: он чтото говорил, беспрестанно всхлипывая и вытирая слезы На столе лежала сумка с крестообразно пришитыми к ней покромками и маленькая книжка в переплете. Татьяна сложив руки на груди, стояла в дверях перегородки и сквозь слезы, с выражением глубокого умиления, не отрываясь смотрела на Ивана Федотыча.

Когда вошел Николай, на лице Ивана Федотыча, до тех пор хранившем вид совершенного отрешения от всего земного, мелькнула какая-то забота. Он рассеянно проговорил: "Приехал, душенька?" – потом поздоровался и, обратившись к мужикам, попросил их "на секундочку" удалиться. Те вышли, скромно потупив взгляды.