Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Капитон Аверьяныч медленно начал приподыматься:

каждая черточка затрепетала в его осунувшемся лице.

– Когда? Где? Кто осмелился повенчать? – проговорил он, задыхаясь.

– Там же-с... в столице. Нашли этакого отчаянного попа и вот-с... Сами посудите, Капитон Аверьяныч, какой поступок... Что же остается делать господам?.. Я вас не виню... но сами посудите.

Совсем неожиданно Капитон Аверьяныч сухо и злобно рассмеялся.

– Ловко! – произнес он. – Аи да сынок!.. Исполать...

Залетела ворона в высокие хоромы, а отца-то в шею!..

В шею!.. – и деловым тоном добавил: – Принимайте завод! Что же касается отчетности, я не воровал. Так и доложите, не воровал, мол.

– Само собой! – заторопился Мартин Лукьяныч, избегая смотреть ему в лицо. – Насчет коровы или там лошади, Капитон Аверьяныч... опять же лесу...

– Не надо, – отрезал конюший, – мне ихнего ничего не надо. Доволен. Имею золотые часы от генерала... за Кролика... Ежели угодно, пусть берут. Мне ничего не надо.

– С какой стати? Вам пожалованы и вдруг отдавать...

С какой стати, Капитон Аверьяныч?

– Пусть берут! – визгливо крикнул Капитон Аверьяныч и стремительно пошел из конторы.

Николай бросился за ним. Старик шагал широко, твердо, с неописуемым выражением какого-то недоступного, сатанински-гордого величия. Николай догнал его, тронул за рукав.

– Капитон Аверьяныч!.. Капитон Аверьяныч!.. Я получил письмо от Ефрема Капитоныча, он ужасно мучается, что вы сердитесь... И ведь это такой прекрасный брак, Капитон Аверьяныч!

Тот, не останавливаясь, повернул голову, скосил глаза на Николая и не проговорил, а как-то прошипел сквозь зубы:

– Проклинаю!.. Слышишь? Так и напиши, что проклинаю!

У Николая и руки опустились.

До позднего вечера совершался осмотр лошадей. Напрасно Мартин Лукьяныч, желая всячески облегчить Капитона Аверьяныча, говорил, что это лишнее. Капитон Аверьяныч настоял на своем. Весь конный двор был в тревоге. Конюха бегали по коридорам, гремели засовами, примачивали гривы, надевали недоуздки, шепотом спрашивали друг у друга, кого выводить, куда девалось зеленое ведро, где наборная уздечка, но решительно избегали говорить о том, что произошло. Только одинаково сосредоточенное и серьезное выражение на лицах, одинаковая печать заботы, недоумения, растерянности показывали, что у всех одно и то же на уме, все в равной степени потрясены неожиданным событием. Капитон Аверьяныч, управитель и новый конюший стояли посреди двора. Выводка давно уже утомила Мартина Лукьяныча. Григорий Евлампыч сначала делал вид знатока, притворялся удивительно проницательным, заходил сзади и спереди лошадей, поглаживал и ощупывал их, но все это вмиг слетело, когда он вздумал посмотреть в зубы знаменитому Витязю.

– Эй!.. Не ярмарка! – грубо осадил его Капитон Аверьяныч. – Лета в книге записаны... В заводах по зубам не считают.

Конюх улыбнулся. Управитель насмешливо помычал.

Бывший швейцар, не помня себя от стыда, отошел к сторонке и по старой привычке вытянул руки по швам. Сердитое гарденинское начальство положительно напоминало ему полузабытые порядки эскадрона.

А выводка все продолжалась. Караковые, темно-гнедые, темно-серые, вороные рысаки один за другим ставились в позицию, блестели безукоризненным атласом своей кожи, отчетливо выделялись благородными ладами, всхрапывали, косили огненным глазом, с любопытством озирались и исчезали, уступая место: производители – ставочным, ставочные трехлеткам, жеребцы – кобылицам, старые – молодым. Когда вывели более осьмидесяти одиночек, стали выводить маток с сосунками; медленно продефилировали табуны отъемышей, стригунов, холостых, жеребых... Солнце закатилось; румяный отблеск на железных крышах потухал; ручейки и капели сковало морозом. Наступили светлые, прозрачные, бесшумные сумерки.

– Ну, кажется, все? – осведомился Мартин Лукьяныч, с облегчением вздыхая. – Можно идти?

Капитон Аверьяныч не ответил. Лицо его приняло выражение тихой грусти. Около стояла толпа наиболее почетных и заслуженных конюхов, с участием смотревших на старого конюшего.

– Федотик... – произнес Капитон Аверьяныч упавшим голосом, – Федотик... выведи, братец, Любезного.

Федотка с радостною готовностью устремился в конюшню. В толпе послышались вздохи. Скоро раздался мерный звук подков, и из темных сеней вылетел красавец Любезный. Казалось, и лошадь и Федотка одинаково понимали, кто с таким чувством смотрит на них прикованными, влажными от затаенных слез глазами. Федотка, длинно распустив повода, сначала сделал полукруг, дал Любезному свободу стать в рысь, расправить Могучую грудь, широко раздуть ноздри. Потом перехватил рукою под уздцы и, сдерживая разгоряченного жеребца, упираясь ногами, с нахмуренным от наслаждения лицом приговаривая "ну... ну...", поставил его так, что изумительная красота точно застыла перед зрителями. Капитон Аверьяныч подошел, долго смотрел, словно запоминая в отдельности все стати лошади, погладил лебединую шею... Любезный ласково заржал. "Эхма!.. Скот, а тоже понимает!.." – прошептали в толпе.

– Ну, что ж... – начал было Капитон Аверьяныч, но запнулся, усиливаясь сдержать трясущуюся нижнюю челюсть, махнул рукою и, ни на кого не обращая внимания, торопливо пошел со двора.

Мартин Лукьяныч был и растроган и страшно злился.

"Ах, анафемы!.. Ах, болваньё!" – ворчал он неизвестно по чьему адресу. В тот вечер даже Веруся примолкла, не решаясь нарушить его угрюмое настроение; Николай держался тише воды ниже травы.

Когда ушли начальники, а вслед за ними собралась к себе и Веруся, Мартин Лукьяныч сказал Николаю:

– Проводишь Веру Фоминишну, зайди-ка к Капитону Аверьянычу... Тащи его сюда... Что он там словно кикимора какая сидит... Видно, ничего не высидишь.

Николай давно не был у конюшего, и после всего, что произошло сегодня, ему как-то неприятно и жутко было идти к нему. С робостью отворил он дверь. В избе было темно и тихо; только маятник однообразно отбивал такт, да серыми четырехугольниками обозначались окна. "Капитон Аверьяныч!" позвал Николай. Ответа не последовало. У Николая тоскливо стеснилось в груди. Он чиркнул спичкой, оглянулся – в избе никого не было. Спичка быстро сгорела. Тогда он зажег еще и, думая, что Капитон Аверьяныч лежит на кровати, просунулся за перегородку...

Капитон Аверьяныч не лежал: с бессильно вытянутыми руками, с странно и грузно свалившеюся на грудь головою, с согнутыми ногами" ступни которых упирались в пол, он висел на скрученном полотенце, и страшен был вид его мертвого лица...

Николай пронзительно вскрикнул и бросился из избы.

Мартин Лукьяныч сидел у стола и, барабаня пальцами, обдумывал, что бы такое утешительное сказать Капитону Аверьянычу... Вдруг в сенях хлопнула дверь, раздались торопливые шаги.

– Что такое? – вскрикнул Мартин Лукьяныч, вскакивая навстречу белому, как мел, Николаю.

– – Капитон Аверьяныч... Капитон Аверьяныч... – пробормотал тот трясущимися губами и вдруг, как подкошенный, опустился на стул и разрыдался. – Повесился! – взвизгнул он.

X

Что натворила самовольная смерть. – Одинокие – Об Иване Федотыче и о любви. – "Угадайте!" – Объяснение. – Кляузы. – Брат с сестрою. – Интимные прожекты. – Чтение своих и чужих писем. – Отъезд Николая. – Внезапная новость.

Март начался, как всегда в тех местах, теплый, ясный, солнечный, с легкими морозцами по ночам.

Показались проталинки, с крыш капало, по дорогам появились зажоры, там и сям зазвенели ручейки. Ждали, вот-вот тронутся лога, лед на пруде взбух и посинел, дали выделялись с особенною отчетливостью, леса покраснели. В роще завозились грачи, воробьи весело чирикали по застрехам, пошли слухи, что прилетели жаворонки.

Как вдруг зима точно спохватилась. В день сорока мучеников, утром, похоронили искромсанное уездным лекарем тело Капитона Аверьяныча, а с вечера подул суровый "московский" ветер, заклубились тучи, повалила метель.

В одни сутки намело сугробы, сковало зажоры, занесло дороги. Леса переполнились унылым шумом; разыгралась такая погода, хоть бы в филипповки, закутила на целые двенадцать дней.

И никогда такой страх не охватывал Гарденйна. Все связывали внезапную перемену погоды с нехорошей кончиной Капитона Аверьяныча. Нашлись очевидцы самых странных вещей. Кому-то привиделся конюший в коридоре рысистого отделения, кто-то "своими глазами" видел, будто мертвец ходил в манеже, кузнец Ермил встретил его на перекрестке, в денйике Любезного в самую полночь слышали тяжкие вздохи. На дежурство отправлялись по два, по три человека. Даже старики испытывали приступы лихорадки, ночуя в конюшнях. Ночью ни один смельчак не решался ходить в одиночку. Страшно гремели крыши; протяжный гул, треск и стоны доносились из сада и рощи.

В избах было не менее жутко. В окна точно кто царапал когтями, из трубы слышалось завыванье, временами плакал пронзительный, визгливый, надрывающий голос.

Вообще время наступило такое, что Николай и Веруся чувствовали себя заброшенными в Какой-то дремучий лес.

Отовсюду поднялась такая непролазная чаща нелепого, баснословного, невероятного, что пропадала решимость продираться сквозь нее, опускались руки. На Верусины вечера совсем перестали ходить; ученики и те сделались невнимательны, впадали в какую-то странную одеревенелую рассеянность, таинственно перешептывались между собою, замолкая каждый раз, как только подходила к ним Веруся.

– Знаете что, Вера Фоминишна, – сказал однажды Николай, – не будь вас, сбежал бы я отсюда куда глаза глядят!

– Да... я должна признаться... – медленно выговорила Веруся, – страшно делается по временам... Ну, хорошо, вы здесь... Вот читаем, говорим... Но без вас?.. И так странно, – я положительно сознавала себя счастливой вот до этого ужаса... Все казалось так легко и так просто... Ну, суеверия там, первобытные понятия и прочее. Так ведь легко казалось все это опровергнуть, разъяснить, доказать... И вдруг совсем, совсем нелегко!.. Павлик, Павлик!

Ведь это такая прелесть... но и он замкнулся, и у него, когда я заговорила, такое сделалось упрямое, такое неискреннее лицо... Ах, тоска!.. Послушайте, ужели вот у нас так-таки и нет ничего с ними общего? То есть я не говорю о пустяках – о том, что они понимают, например, пользу грамотности почти одинаково со мной, – нет, а в важном?

В основах-то? Ужели ничего нет общего?

– Вы насчет нелепостей и тому подобное?

– И об этом и вообще. Я насчет того говорю, что сидим мы точно Робинзоны на необитаемом острове, и никому нет дела до наших интересов, никто не разделяет наших убеждений, – все слились в одно и отстранились от нас... Нет общей почвы, как пишет Ефрем Капитоныч.

– Обойдемся!.. Очнутся, и опять явится понимание.

– Ах, я знаю, но вот в эдакие-то минуты чувствуешь себя Каким-то ненужным придатком! Скажите, встречали вы из них, ну, хоть одного, с которым можно было бы обо всем, обо всем говорить и он бы понимал, одинаково с вами рассуждал бы?

– Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один...

Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем Должен признаться... Коли я теперь таков, каким вы меня BHflHTet то есть достаточно понимаю, где правда и кого по справедливости нужно сожалеть, – я этим весьма обязан столяру.

Ну, конечно, и Косьма ВасилЬич, – и вам рассказывал о нем, – и Илья Финогеныч: сами знаете, Сколь Горячи его письма, – и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду... Все так. Но первое-то зерно – столяр.

– Где же он?

– А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.

– Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?

Николай покраснел до ушей.

– Как бы вам разъяснить? – проговорил он в замешательстве. – Жена у него была... Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны... Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.

Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.

– Расскажите, – повелительно произнесла она.

Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно

желал открыться именно Верусе. Наконец осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца.

Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.

– Вот и все-с,– – заключил Николай, робко взглядывая на девушку.

– Вы ее любили? – спросила она после долгого молчания.

– Не знаю... – прошептал Николай. – Был эдакий подлый порыв, но любил ли – не знаю.

– Я слышала, у вас еще происходил роман... с женою Алексея Козлихина... Правда?

– Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.

– За Что же?

– Как же-с... сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю – у ней интрига с Алешкой!

– с Алексеем, – с гримасой поправила Веруся.

– Ну, да, вот с Алексеем-то этим... Я и ней сразу разочаровался.

– Вы говорите, она нравилась вам... Вы ее любили?

– То есть как сказать... Ей-богу, не знаю!

– Ну, вообще любили вы кого-нибудь?.. Вот так, как в романах? У Тургенева, например?

Николай взглянул на Веру сю; у него так и застучало в груди: лицо ее являло вид какого-то раздражительного возбуждения, на губах бродила неловкая, насильственная улыбка.

– Не знаю-с.

Веруся звонко расхохоталась.

– А я так люблю! – крикнула она с вызывающим видом.

– Кого же?

– Угадайте! – и вдруг встала и сделалась серьезна. – Ну, пора, однако. Мне хочется спать. Идите, затворю за вами.

И когда Николай, совершенно ошалелый от каких-то блаженных предчувствий, но вместе с тем смущенный, растерянный и робкий более чем когда-нибудь, вышел на улицу, Веруся еще раз крикнула ему вдогонку:

– Угадайте же!

Однако между ними больше не возобновлялось такого разговора. Напротив, с этого вечера они как-то отдалились друг от друга, стеснялись оставаться наедине, говорили только о делах да гораздо реже, чем прежде, о книгах.

Тон дала Веруся: она все точно сердилась. Николай же не мог не подчиниться, хотя в душе мучился и недоумевал, а в конце концов, в свою очередь, начал злиться на Верусю, намеренно стал показывать необыкновенную холодность.

Через одну гимназическую подругу Веруся нашла себе на лето урок, где-то за Воронежем. Мартин Лукьяныч благодушно отговаривал ее:

– Ну, охота вам, Вера Фоминишна, – убеждал он, – жили бы себе в Гарденине да отдыхали. Дались вам эти анафемы-уроки! Все равно жалованье будете получать.

Но у Веруси были особые планы: на зиму она мечтала выписать журнал, купить глобус для школы, да, кроме того, деньги постоянно требовались в сношениях с деревенскими людьми.

Николай, обескураженный ее сборами, решился во что бы то ни стало переговорить с ней и объясниться, в чем же, наконец, причина их натянутых отношений. До самого отъезда это не удавалось.

Подали тарантас к крыльцу.

– Знаете что, Вера Фоминишна, – с дерзостью отчаяния произнес Николай, – я... я провожу вас до станции.

Веруся молчаливым наклонением головы изъявила согласие. Дорогой говорили о погоде, о хлебах, несколько пострадавших от засухи, о том, что в "Отечественных записках" недавно появилась замечательная статья и нужно бы достать эту книжку... Вдруг Николай осмелился.

– А я ведь угадал! – воскликнул он, натянуто улыбаясь. – Помните, вы задали мне задачу, Вера Фоминищна?.. Я угадал.

Веруся притворилась, что припоминает, потом сердитая морщинка показалась на ее лбу.

– Ну, и поздравляю вас, – сухо ответила она.

Николай опустил голову. Долго ехали молча, только

Захар бормотал с лошадьми и почмокивал, шлепая кнутиком.

– Срам! – – неожиданно вскрикнула Веруся, смотря куда-то в сторону и нервически кусая губы. – Слов нет, какой срам!.. Думать о пошлостях, когда столько работы...

когда ничего еще не сделано... и вдобавок, когда только что наступает серьезный труд!.. Презирать кисейных барышень и вдруг самой, самой... О, какой срам! – и, с живостью повернувшись к Николаю: – Пожалуйста, забудьте! Пожалуйста, ни слова об этом... если хотите, чтоб я вас уважала.

Гарденино понемногу успокоилось, хотя, ошеломленное столь жестоко, и не входило в свою прежнюю колею. Особенно не ладилось по конному заводу. Григорий Евлампыч мало смыслил в рысистом деле, но, как человек себе на уме, ломать старинные порядки избегал; быть строгим, подобно Капитону Аверьянычу, он и подавно боялся. Тем не менее трое коренных гарденинских людей потребовали увольнения: наездник Мин Власов, кучер Василий и маточник Терентий Иваныч. Всех троих уже давно сманивали воронежские купцы.

– Что за причина? – спрашивал управитель.

– Причины, Мартин Лукьяныч, нисколько нету, – степенно и почтительно докладывали старые дворовые, – а уж так... неспособно-с.

– Но почему?

– Всячески неспособно-с. Новые порядки, изволите ли видеть... К примеру, Григорий Евлампов... то он швицаром, а то в конюшие... Несообразие-с.

– Да вам-то что? Стало быть, барская воля конюшим его, анафему, поставить.

– Известно, барская. Мы это завсегда готовы понимать-с. Ну, только, воля ваша, пожалуйте расчет-с.

Мартин Лукьяныч для приличия ругал их, стыдил, усовещевал, но в душе совершенно соглашался с ними. Он глубоко презирал Григория Евлампыча и был убежден, что рано ли, поздно гарденинский завод утратит всю свою славу с таким конюшим.

Григорий Евлампыч понимал, что не угоден управителю. Думал он сначала понравиться тем, чем привык нравиться начальству в эскадроне и господам, когда был швейцаром. Изъявлял отменную почтительность, вытягивался в струнку, поддакивал, был покладлив, сыпал льстивые слова. Ничто не помогало. Тогда Григорий Евлампыч серьезно встревожился за свое благополучие и начал составлять кляузы. Не проходило недели, чтобы Юрий Константиныч не получал из Гарденина серого, самодельного пакетца, а в пакетце такие извещения:

Кляуза № 1. "Имею честь рабски доложить вашему высокородию, как будучи вашего высокородия по гроб верный слуга и как разрывается душа при беспорядках в здешней вотчине, что управитель Рахманный неизвестно зачем ездил на базар и, воротимшись столько пьяный, даже икал, и бымши вытащен под мышки, все видели и смеялись. Тройка же носила животами и вся страдала по случаю загона".

№ 2. "Управителев сын Николай без перерыва скитается в школу в той придирке, будто помогает учительнице.

Но это одни шашни, и даже жаль, куда расточаются господские деньги, а между тем отец собственному сыну беспрепятственно выдает жалованье".

№ 3. "Забыл своевременно рапортовать. Оный же управителев сын имеет злокачественную переписку с Ефремом Капитоновым и распустил по вотчине такие дерзкие слухи, что вы изволили приказывать как секрет".

№ 4. "И еще забыл доложить, как получимши ваше распоряжение и имея долг службы наблюдать субординацию перед господами, управитель неоднократно провозглашал по направлению вашего высокородия отчаянные слова. И еще: упокойник Капитон, самовольно задушимшись, оставил часы, и при оных золотых часах с золотой цепочкой сыскалась записка в рассуждении того, что часы вручить господам; а управитель распорядился, что он-де в исступлении ума позабыл, и продал часы купцу Мягкову за низкую цену, будто на помин души. Но, между прочим, часы стоили верных двести целковых, и сколь видна придирка, ежели все известно, сколь строго воспрещено умолять за удавленников и, притом, упокойниково отродье нанес такой ущерб".

№ 5. "Прискорбно глядеть, как расточается барское добро. Посеяна яровая пшеница, и из оной пшеницы не взошло две десятины от управителева упущения. Потому семена подмокши и крыша дала течь, но управителю дела нет и только преследует верных господских слуг, которые слуги и от вашего высокородия обиды не видали. И мужикам поблажка в смысле потрав и тому подобное, а земля сдается на три рубля серебром дешевле людей, и опять же покос сдается почти даром. Удивительно видеть агромадный ущерб, жестокосердие и поблажку. Но все молчат".

№ 6. "Учительница вошла в союз с управителевым сыном и нет, чтоб чувствовать и благодарить, как живут на всем господском и без труда, но всячески проповедуют разврат по мужицкому направлению Именно: мужья жен, а отцы детей чтоб не били; старосту учесть и сместить; на священника отца Александра, будто дерет с живого и мертвого, жаловаться по начальству; шапки перед старшими не ломать; и еще читали по зловредной книжке мораль на господ, будто один мужик двух генералов прокормил...

Хотя же генералы, как я наслышан, выставлены в штатском виде, однако и тому подобные ихние злодейства достаточно известны по газетам и из того, что в бытность мою в Петербурге доводилось слышать".

№ 7. "Управитель продал ставку купцу Лычеву и говорит 450 р. за голову. Но я спица в ихнем глазу, и при том, как торговались, – не был, и истинно душа болит в рассуждении того, что управитель продешевил. А почему – всем известно, хотя же и молчат".

№ 8. "Управителев сын загнал лошадь, пала на передние ноги. Но между прочим утверждает, будто давно попорчена".

№ 9. "Учительница гоняла тройку барских лошадей на станцию".

№ 10. "Управитель был в гостях, без внимания, что начинается покос".

№ 11. "Николай Рахманный сказал: я-де кляузников не боюсь и господа-де нам не страшны. И скосился в мою сторону, потому всем известно, каков я есть верный слуга и им вострый нож".

№ 12. "По случаю управителевой сестры зарезан первосортный экономический теленок. Приехамши на паре.

Лошади поставлены без зазрения совести на барский овес, и кучер имеет харч на застольной. Истинно в прискорбии замечаю господские убытки!"

Наступил июнь. Мартин Лукьяныч с сестрой сидели вдвоем у окна и медленно, с расстановками, беспрестанно вытирая изобильный пот, пили чай. В окно виднелись поля, – пшеница колосилась и переливала рябью, белела благоухающая гречиха; в тумане знойных испарений едва скользили стога, перелески, синела степь.

– Налить, батюшка-братец?

– Видно, наливай, сестра Анна! Охо-хо, какая теплынь... Или уж с телятины гонит на пойло?.. Как яровые-то у тебя?

Анна Лукьяновна Недобежкина была весьма дородная женщина, с седыми буклями, с тройным подбородком и лоснящимися щеками, с меланхолическою улыбкой.

– Яровые? Вот уж не знаю, батюшка-братец... Мужик Лука у меня верховодит. Все мужик Лука.

– А сама-то? Неужто по-прежнему романы глотаешь?

– Уж и глотаю! – Анна Лукьяновна засмеялась и вздохнула. – Слепа становлюсь, вот горе! Бывалоче, Николушка читывал, а теперь вожусь, вожусь с очками... Да и что!.. Какие пошли книжки, батюшка-братец! Какие романы. Намедни сосед привез, очень, говорит, увлекательно. Гляжу, и что же? Все сочинитель от себя, все от себя сочиняет! Штиль самый неавантажный, разговорных сцен очень мало. И какие персонажи!.. Я после уж говорю соседу: "Ну, батюшка, удружил! Ужли же на старости лет прикажешь мне знать, чем от лакея воняет?" А заглавие придумал самое обманное: "Мертвые души"... Подумаешь, нивесть какие страсти, ан не то что страстей, но и любовной интриги не представлено. Позволяют же морочить публику! Прежде бывало обозначено: "Удольфские таинства", так и на самом деле: читаешь дух захватывает.

Или "Бедная Лиза"... И подлинно бедная через измену вероломного Эраста... А нонче все пошло навыворот, Все на обман!

– Н-да... Вот Николай, должно, в тебя уродился – не отдерешь от чтения... – Лицо Мартина Лукьяныча выразило заботу. – Ах, дети, дети! сказал он со вздохом.

Анна Лукьяновна задумалась, пожевала Нерешительно губами, хотела вымолвить что-то затаенное по поводу Николая, но предпочла сделать предисловие:

– А я гляжу на вас, батюшка-братец, чтой-to сколь вы поседели, сколь изменились в лице...

– Жить невесело! Жить скучно, сестра Анна! – отрывисто и сердито перебил Мартин Лукьяныч. – Та в монастырь, тот в петлю, дворянки за вчерашних холопов выходят, кляузы, неприятности... Что такое? Почему? Поневоле поседеешь.

– Вот бы Николушку-то и женить!

– Эге! Аль невесту нашла?

– Сыщется, – уклончиво ответила Анна Лукьяновна.

– Богатая?

– И-и, батюшка-братец, в деньгах ли счастье?.. Приятная, нежная, субтильная... А что до денег – верный Алексис и в хижине обрел блаженство.

Мартин Лукьяныч окончательно рассердился.

– Ты дура, сестра Анна! Хуже не назову – непристойно твоим сединам, но всегда повторю, что дура! Хорошо тебе говорить: оставил муж землишку, все свое, сиди да почитывай. А у меня что за душою? Есть, пожалуй, две тысчонки, да надолго ли их хватит по нонешним анафемским временам?

Старушка даже рассмеялась.

– Ну, братец, чего наговорили! У вас такое место – помещики завидуют... Шутка сказать – гарденинский управитель!

– Место? А ты не ждешь – нонче-завтра в три шеи меня погонят? – Мартин Лукьяныч вскочил, раздражительно выдвинул ящик, выкинул оттуда пачку писем с шифром "Ю", начал трясущимися руками разбирать их и искать нужные строки. – Смотри: "До сведения моего дошло... гм... гм... что ты публично замечен в нетрезвом виде"... Ловко? Или еще: "До сведения моего довели, что сын твой загнал верховую лошадь"... Так помещики завидуют?.. "Удивляюсь твоему нерадению"... "Принужден требовать строгого отчета",. "Строжайше ставлю тебе на вид"...

Мартин Лукьяныч побагровел и отбросил письма.

– Сорок лет служу! – взвизгнул он, ударяя себя б грудь. – Жизнь положил на анафемов! И чего добился?

Кляузники в честь попали, шептуны! И кто же выговари-!

вает? Молокосос! Мальчишке волю дали!

– Ах, ужасти какие!.. Ах, какие ужасти! – повторяла Анна Лукьяновна, решительно не ожидавшая ничего подобного. – Что ж генеральша-то, батюшка-братец? Такая деликатная особа... ТаК были милостивы...

– Милостивы они, айафемы! Вот вчерась перед твоим приездом письмо получил... Доняли меня кляузы, я и докладываю: так и так, мол, ваше превосходительство: не понимаю, за что подвержен гневу... Слушай, какой ответ. – Мартин Лукьяныч достал еще письмо и с ироническим видом начал читать: "Почтенный Лукьяныч! ("Хоть вежливо!") Я тебе очень благодарна за усердие, и за твои труды... Но молодое вино горячится" Лукьяныч, и, надеюсь, ты, как испытанный слуга, дашь ему перебродить...

("Это насчет Юрия Константиныча!") Я слышала, тебе известно наше несчастье. Прибежище мое есть господь.

С благоговением принимаю испытание, которое ему угодно было послать нам... Молиться, молиться нужно и, смирив гордыню, взирать на того, кто был весь смирение. Убеждаюсь, что бедная Фелицата избрала благую часть. Припадай и ты к его святым стопам, а все, что касается до имения, докладывай Юрию Константинычу. Я решилась по мере слабых моих сил удаляться от земного, по мере возможности приобщиться небесному и так как на днях уезжаю в Биариц, то выдаю полную доверенность Юрию Константинычу. Затем советую тебе, не как госпожа, но как истинная христианка, строго запретить своему сыну вредные знакомства, о которых дошли до меня слухи. И советую внимательно следить за школой. Я даже думаю, не удалить ли учительницу и не поручить ли местному пастырю отправление ее обязанностей? Впрочем, Юрий Константиныч сделает соответственное распоряжение". Ловко?

А ты говоришь: Алексис и прочие нелепости! – заключил Мартин Лукьяныч.

Анна Лукьяновна молчала с убитым видом.

– Я хочу посоветоваться с тобой, сестра Анна, – спустя четверть часа произнес Мартин Лукьяныч более спокойным голосом. – Дела, сама видишь, какие. Со дня на день жду новых придирок... Ну, да обо мне что толковать!

Прогонят – поступлю к тебе в чтецы, буду вместо Луки хозяйством твоим заниматься... Ведь дашь угол, а? – Он насильственно улыбнулся.

– Бог с вами, батюшка-братец! – вскрикнула Анна Лукьяновна со слезами на глазах.

– Ну, вот. Но как быть с Николаем? Женитьба – глупости, то есть на бедной-то. Сама видишь, что глупости.

А богатая не пойдет. Как же быть? Думал, что и он свекует у Гардениных, ан не тем пахнет. Отдать его в приказчики к купцу, то есть по земельной части, – низко и притом слаб с народом. Пустить по конторской части опятьтаки зазорно. Здесь он на положении моего помощника, конторой занимается между прочим, ну, а в чужих-то людях? Одним словом, как ни кинь, все клин. Хорошо. Посылал я его прошлым летом на ярмарку. Приезжает, – отпустите, говорит, папаша, в приказчики к железнику, к Илье Финогенычу. Слышала, чай? (Анна Лукьяновна молча кивнула головой.) Ну, само собою, дал нагоняй...

С тех пор ни гугу. Хорошо. Я тебе рассказывал про учительницу? В голове – то, сё, разные эдакие новейшие глупости, но золотая девка. Однако я на нее сердит... И по какому случаю! Иду намедни с гумна, вижу – едет мужик.

Откуда? С вокзала, картошку возил продавать. И спрашивает: "Есть учительше письмецо, куда деть?" Ну-ка, мол, давай... Сём, думаю, прочту, с кем она там переписывается. Распечатал – что за черт! "Любезнейший Николай Мартиныч"... Эге! Посмотрел на адрес, а там эдакая приписочка: "Для N. N.". Значит, для моего анафемы?

Взглянул, от кого бы? Подписано: "Илья Еферов", то есть железник. Ловко нашего брата надувают? Вижу теперь, каким бытом он узнал, что Лизавета Константиновна сбежала... Но не в этом дело. Слушай. – Мартин Лукьяныч вынул из кармана письмо. – "Любезнейший Н. М.! Чего ты ожидаешь в этом омуте кляуз, интриг и всяческого оголтения умов? Ужели думаешь в кандалах свободно ходить и с связанными руками – плавать? Мечта! Ввиду твоих сообщений опасаюсь и за девицу Турчанинову, хотя трогает меня некоторое просветление твоего отца. Во всяком случае вот мой старый совет: напряги усилия, долби отца ("Дурак! – проворчал Мартин Лукьяныч, – дерево я, что ли?"), поступай ко мне в приказчики. Дело немудрое; повторяю: по возможности честное. Жалованье – двести рублей. Приобвыкнешь, дам товару, открывай лавку в базарном селе и с богом на путь борьбы! Не смущайся скромным поприщем. И в скромной доле возможны подвиги, между тем как иные и в широком круге действия дрыхнут бесстыдно, беспощадно и беспробудно..." Ну, дальше пошла чепуха – все о книжках! – сказал Мартин Лукьяныч. – Так вот, сестра Анна... двести целковых и обещает кредит, а?

– А может, и с господами оборотится на хорошее?.. – робко заметила Анна Лукьяновна. – Все как-то, батюшкабратец, неавантажно: от таких важных особ и вдруг ведрами торговать...

Мартин Лукьяныч нетерпеливо пожал плечами.

– А чердак у тебя тово, сестра Анна. Пустой чердак! – выговорил, опять начиная сердиться. – Ведь все тебе выложил, ужели не можешь обнять умом? И притом разве не видишь, до чего Николай образовался? Избави бог, Юрий Константиныч самолично пожалует: разве его заставишь шапку снять? Он и прошлое лето от генеральши волком бегал, а теперь, замечаю, еще пуще развилось его высокомордие... Какой он барский слуга? Да и понятно. Малый любой разговор поддержит, имеет знакомство, пропечатан в газетах – и вдруг обращаются подобно как с конюхом! Не спорю, может, и мой недосмотр: когда успел набаловаться – ума не приложу! Однако ж не стать его теперь переучивать: в виски не полезешь, коли вытянулся в коломенскую версту... Хорошо, Илья Финогенов как-никак, но прямо считается во ста тысячах... Ужели захочет – не устроит судьбы, а? И ежели говорить все, – ты, разумеется, не болтай, – меньшая-то дочь у него невеста, а? Расположение его к Николаю сама видишь, а, между прочим, сыновей нет... Как ты насчет этого, а? Отпускать, что ль? Шути, шути, а, глядишь, пройдет годов семь, ан до Николая и рукой не достанешь, а?