Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

– Ну, что вы толкуете? – сказал он, разгорячаясь. – Приучаете детей черт знает к чему да еще хвалитесь! Их бы грамоте учить, а вы скверность какую-то заставляете петь, колесом вертеться!.. Я не понимаю, – у вас жена была, кажется, порядочный человек, как жена допускает такое безобразие?.. – и с негодованием взглянул на своего собеседника. Того точно прихлопнули. Вмиг смешное высокомерие исчезло с его лица, глазки заморгали, губы сморщились в жалкую улыбку.

– Скончалась... – прошептал он, – скончалась Анфиса Митревна...

– Когда? – вскрикнул Николай, охваченный внезапной жалостью к своему собеседнику.

– В холеру-с... – прошептал тот еще невнятнее, – и тово... и меньшенькие померли... Боречка... Машенька... три гробика упоместили в одной могилке-с...

Он закрыл руками лицо, начал весь подергиваться, усиливаясь сдержать рыдания. Николай в смущении поднес стакан к губам. Все вокруг них шумело, орало песни, дребезжало посудой, призывая половых, вдали бухал барабан, заливались неистовые скрипицы.

Наконец Онисим Варфоломеич оправился, смахнул слезы, проговорил: "Эхма-а!", и дрожащею рукой поднес рюмку ко рту.

– Зачем вы так много пьете? – тихо сказал Николай.

Онисим Варфоломеич забормотал было какую-то дрянь, потом виновато улыбнулся и отставил рюмку.

– Тово... тово... не иначе как по случаю сиротства, Николай Мартиныч, произнес он упавшим голосом. – Ужели я не могу понимать?.. Две полбутылки кряжовского завода... солянка московская... (он всхлипнул), но, между прочим, мне нечем заплатить-с!.. Удар судьбы, Николай Мартиныч!.. Хорошо, согнали меня.. Я на вашего тятеньку не серчаю... Капитон Аверьяныч тоже... И на Капитон Аверьяныча не серчаю!.. Что ж, я бедный человек, Николай Мартиныч, я убитый человек. Сызмальства приставлен к рысистому делу, ну, и тово... и убит. Сделайте такое одолжение – где рысак?.. Дозвольте, сделайте милость, рысистую лошадь! Имею наградные часы... в журналах пропечатан... А вместо того – в шею!.. То, другое, третье, – не угодно ли? Да не умею-с!.. К вожжам приспособлен!.. Способов нет, окромя вожжей!.. Можете вы это понимать?.. Живем, эта, у просвирни... небиль... тувалет...

комодик красного дерева... все проели! Туда-сюда, нет местов!.. Заводы посократили, господа сжались... как объявится местишко, сядет человек, вцепится зубами – не оторвешь!.. Куда деться? В кучера?.. Ведь срам, Николай Мартиныч!.. Ведь последняя степень, можно сказать!..

Всплакнули, эта, мы с покойницей, – сем, говорит, Онисим Варфоломеич, в кучера вам определиться?.. Ладно, говорю, Анфиса Митревна, – как вижу я семейство мое в убогом положение, дай наймусь в кучера. Ищу. Но что же вы думаете? Туда-сюда, поглядят эдак на мое обличье: ты, мол, обрати свое внимание, какой ты есть плюгавый человек... Возможйо ли такого человека на козлы посадить?..

Что ж, и точно – осанка у меня... тово... не вполне. По кучерской части не вполне достаточная осанка. А, между прочим, самовар продали, перину продали, подушечки на муку променяли... Маменька ропщет... каково при ихнем понятии и не иметь чашки чаю?.. В первых домах живали!

Сколько числились вроде как экономка у своих господ!..

И тово... и пошло. Ну, я, признаться, сделал тут промашку... нечего таиться, сделал. Случилось раз столкнуться с наездником одним... то да се, вспомнили прежнее... наездник тоже без места, – я и закури!.. Что ж, Николай Мартиныч, горько! Сосет! Имею наградные часы, пропечатан в журналах – и вдруг эдакое унижение... семейство чаю не имеет... маменька... обидно-с!.. А мы тем местом от просвирни удалились... признаться... тово... потасовочка маленькая вышла! Переехали в Тишанку, к мужику... Глядим – мор пошел. Туда-сюда, Анфису Митревну схватило... Боречку... Машечку... все прикончились. Ах, что было, Николай Мартиныч!.. Ну, положим, нищий я человек, положим, не мог пропитать своего семейства... но за что же-с?

Ползаю на коленках, кричу: прибери и меня туда же!..

Прибери, владычица!.. – У нас большое уважение к тихвинской... Прибери, нет моих способов мотаться на белом свете!.. А маменька в голос: на кого же я-то, мол, останусь?.. Ребяты своим чередом: не покидай, мол, сирот неповинных... Ловко? – Онисим Варфоломеич схватил рюмку, выпил и с прискорбием поморщился. Впрочем, несмотря на то, что рюмка была, наверное, двенадцатая, опьянение его скорее уменьшалось, нежели увеличивалось. – Ну, и тово... три гробика. Справили все честь-честью, панихиду, сорокоуст... свояк, признаться, подсобил. Спохватились – куда деваться?.. Что ж, прямо нужно сказать, до такой низости дошли – в конюха хотел наниматься... Одно уж, думаю. Глядь, на ярмарке объявляется Коронат.

Веду я Марфутку за руку, вижу – фортунка. Дай, думаю, обрадую девчонку, – висят на фортунке бусики, дай, думаю, попытаю счастья. Ну, покружил эдак, слово за слово с фортунщиком... вижу – оченно промысловый человек.

Туда, сюда, пошли в трактир, разговорились. Вот, говорю, обременен семейством, ищу перекладины, какая потолще...

Шуткой эдак загнул ему!.. Нет ли каких способов, ежели, например, пробраться в Москву! Имею наградные часы и все такое. А сам вижу – нет-нет и глянет он на Марфутку... Спрашивает то да се. Голос, говорю, необнаковенно звонкий. Пошли на квартеру, раздобылся я чайку, сели чай пить... Ну, видит, каких мы понятий... бедность, но видно же! И на ребят посмотрел... Апосля того – ждите, говорит, через месяц, сделаю я оборот в городе Воронеже, может, и устрою вашу судьбу. – Каким, мол, бытом, Коронат Антоныч? Однако при маменьке не открылся. Вышел я его проводить. "Одно, говорит, господин Стрекачев, внушайте ребятам пляску, а Марфутка чтобы песни играла". – "Но по какому случаю?" – "А по такому, говорит, что в рассуждении судьбы оперетошная часть нонче оченно в уважении". Потолковали. Вижу – и чудно как будто, и тово... местов нету! Ну, вверился в него. Гляжу – не больше недель через пять приходит, и эдакий парень с ним годов семнадцати, по кукольной части... Что такое? – Теятр, представление. Маменька вроде кассирши, ну, и тово... стирать, стиркой чтоб заниматься... Марфутку по куплетошной части... Алешка с Никиткой в плясуны... Что ж, не помирать же... надо же как-нибудь... Поплакали мы с маменькой, что ж, говорит, Онисим, видно тово... видно в бесталанный час родились... Ну, и тово... и принялись муштровать... Ужель я не понимаю, Николай Мартиныч?.. Обратите ваше внимание... Дети возросли в нежности... рукавчики, пояски, костюмчики... ведь праздника без того не проходило, чтоб покойница не обряжала их!.. Там помадки, там воротничок накрахмалит, там бантик какой-нибудь...

Никакой отлички от господских детей!.. А замест того сиволап выкинет пятак серебра, и ломайся и кланяйся ему!..

Изволили поглядеть? Мужичье-то – вона как гогочет! Бона пасть-то как разевает!.. Вы говорите – заставляю...

А чем же пропитаться-то, пропитаться-то каким бытом-с!..

Коронат мошенник (Онисим Варфоломеич сказал это шепотом), вижу, что мошенник. Меня не проведешь, не-э-эт!..

Я его достаточно взвесил... Но, между прочим, нечего кушать-с!..

– Стрекачев! Чего прохлаждаешься, – крикнул, подходя к столу, малый лет семнадцати с характерным лицом карманника или питомца исправительного заведения, – ведьму-то твою публика с ног сбила!.. Поворачивайся!

Онисим Варфоломеич как-то съежился, испуганно заморгал глазами, потом вскочил, торопливо пожал руку Николаю и с необыкновенным выражением тревоги, стыда и сильнейшего желания поддержать свое достоинство пробормотал:

– Оченно приятно... за канпанию!.. Нижайший поклон папаше... Капитону Аверьянычу такожде... Их превосходительство не изволили приехать?.. В случае чего, заверну-с...

и тово... тово...

– Энтово! – передразнил малый, с дьявольскою насмешливостью искривив губы. – Иди-ко, иди, а то он тебя.

Коронат-то... энтово!

Вышедши из трактира, Николай уже не нашел прежнего удовольствия в ярмарочной суете. Все как-то стало раздражать его, за всем ему чудились горе и нищенство с одной стороны, надувательство и "эксплуатация" – с другой. И пыль досадно лезла в ноздри, и солнце пекло, и водкой пахло нестерпимо... С трудом пробираясь сквозь толпу, он вдруг заметил какое-то волнение в народе, все поспешно сторонились, снимали шапки. Впереди показались красные и желтые околыши с кокардами, заблестели пуговицы, засверкали на осанисто выпяченных животах золотые цепочки, печатки, брелоки. "Кто это?" – спросил Николай мещанина, с учтивостью снявшего картуз. "Сонм уездных властей, во главе с предводителем, совершает прогулку по ярмарке". Николай хотел уже скрыться, ему противно было снимать картуз при встрече с властями, а не снять – он чувствовал, что не хватит мужества... Вдруг самая толстая и самая важная власть воскликнула: "Ба, ба, Илья Финогеныч!" Николай с любопытством остановился.

Высокий, худой старик с ястребиным носом, с козлиною бородкой, с необыкновенно сердитым и как-то на сторону свороченным лицом подошел к властям, перехватил левой рукой своей огромный белый зонтик, независимо обменялся рукопожатиями и желчным голосом проговорил:

– Мало поучительного, господа, мало-с!

"Так вот какой Илья Финогеныч! – подумал Николай. – Ну, к этакому не подступишься..." – и еще решительнее оставил первоначально мелькавшее намерение познакомиться с Ильею Финогенычем.

Ярмарка решительно опротивела Николаю, и он повернул в город. Город начинался в версте от ярмарки. В противоположность ярмарочному шуму и многолюдству там стояла какая-то оцепенелая тишина. Улицы точно вымерли.

Пыль спокойно лежала толстым, двухвершковым слоем.

Николай шел и разглядывал, что попадалось на пути. Город ему был мало знаком. Однако же ничего не встречалось интересного. Вырос собор с голубыми маковками; облупленные дома выглядывали со всех сторон, дохлая собака валялась на площади, где-то раскатисто задребезжал старческий кашель, заспанный лик высунулся из окна и бессмысленно уставился на Николая, где-то задушевный голос прохрипел: "Квасу!" Николай остановился посреди "большой" улицы, посмотрел и в ту и в другую сторону ич отчаянно, так что хрястнули челюсти, зевнул. С "большой"

улицы он направился в другие места. Пошли дрянные, покосившиеся домишки, крыши с заплатами, изрытые тротуары с гнилыми столбиками, ямы на дороге... И та же мертвая тишина. Казалось, все население погружено было в сон или выселилось на ярмарку. Вдруг послышалось дикое, раздирающее мяуканье. "Что такое? – подумал Николай. – Должно быть, кто-нибудь на кошку наступил". Но мяуканье продолжалось, становилось нестерпимо пронзительным, резало ухо. Николай быстро завернул за угол.

За углом тянулась уже совсем глухая улица. Из ближнего окна высунулся заспанный мещанин.

– Да будет вам, Флегонт Акимыч, – сказал он, – эдак ведь душу вытянешь у непривычного человека!

– Что это такое? – спросил Николай, подходя к окну.

– Ась? Да вон все чиновник Селявкин блажит.

У соседнего домишка, в тени запыленной рябины, сидел сморщенный, курносый человечек в замасленном халате и картузе с кокардой. От него только что вырвалась и стремглав спасалась через забор пестрая кошка. Курносый человек тихо и самодовольно улыбался.

– Уж полно бы шутки шутить, Флегонт Акимыч! – укоризненно продолжал мещанин.

– Ну, что... ну, что пристаешь? – сердито пробормотал курносый человечек. – Трогали, что ль, тебя? Трогали?.. Захотел и придавил... не шляйся, шельма, не шляйся!

– Что он тут делает? – спросил у мещанина ничего не понимавший Николай.

– Хорошими делами займается!.. Сидит день-деньской у ворот да приманивает кошек. Как подойдет какаянибудь дура, он ее цап да на хвост и наступит. В этом все его и дела.

– Рассказывай, рассказывай! – проворчал чиновник, отворачиваясь в сторону. – Я ведь тебя не трогаю.

– Да ведь, братец ты мой, невперенос! Я как очумелый с кровати-то свалился.

– А я тебя не трогаю!

– Ведь ты по целым часам эдак-то... ажио в ушах звенит.

– А ты не слушай!

– Ну, что тебе за радость? Вон мужичишки таскаются, некому прошенья написать, глядишь – написал, ан и есть полтинник, ась? А ты с кошками...

– А я тебя не трогаю!

– Ну, заладила сорока про Якова... Тоже чиновник называется, кошачий мучитель!.. – Вдруг мещанин толкнул Николая и с живостью указал на беленькую кошечку, подозрительно пробиравшуюся по ту сторону улицы. Гляди, гляди, – прошептал он, – беспременно приманит! – Чиновник Селявкин действительно привстал, запахнул халат, как-то весь съежился, насторожился и умильным голосом позвал: "ксс... ксс... ксс..." – Эка, эка, – бормотал мещанин, с пожирающим любопытством следя за подвохами чиновника, обманет... ей-ей, обманет, ишь, ишь замяукала... идет, идет, ей-богу, идет!.. Вот-то дура!..

– И он каждый день так-то? – спросил Николай.

– Ась?.. Смотри, смотри – поймал!.. Ей-боженьки, сграбастал!.. Ах ты, пропасти на тебя нету!.. – Мещанин весело рассмеялся и тогда уж ответил Николаю: – Каждый божий день мучительствует!

Дальше одна избенка привлекла внимание Николая.

Выбеленные стены избенки все были разрисованы углем.

Рыцарь с лицом, похожим на лопату, и с длиннейшей алебардой в вывихнутой руке стремился куда-то; о бок с рыцарем красовалась дама с претензией на грацию, в мантии и с короной на голове; рядом мужик с огромной бородой и свирепо вытаращенными глазищами. Причудливым и наивным изворотом рук он как бы выражал изумление и даже застенчивость от столь важного соседства. Поверх фигур, буквами, раскрашенными в порядке спектра, было изображено: "Вывесочный живописец". Николай постоял, посмотрел... В это время за низеньким забором послышались детские голоса:

– Синюю, Митька, синюю... Мазни синей! – оживленно произнес один.

– Эко-сь ты ловкий! – возразил другой. – Вот вохрой, так подойдет! Аль мумисм. Ну-ка, Миткж, мумием жигани!

"Что они делают?" – заинтересовался Николай, подошел к забору, облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый, конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась из-под кисти четвертая, коричневая.

Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его выразило заботу. Зрители несколько помолчали.

– Синей бы ловчее, – нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с вялыми и бледными чертами лица.

Двое других – мальчик и девочка – продолжали сосредоточенно всматриваться.

Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и, воскликнув: "Погоди, ребята!" – скрылся в сенях.

Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и, повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула, мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.

– Ах вы, щенки! – как будто притворяясь, сердился тщедушный человек, затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с листа. – Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок... а?..

Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые дьяволята... Митька!

Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.

– Ты чего тут, а? – закипел человек (опять-таки как будто не серьезно). – Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а? Ты его не покупал, а он кусается... Вот возьму тебя...

– Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб... Чего де-, решься. Черт? сказал Митька.

– Поговори, поговори у меня!.. – Человек оглянулся и увидел Николая. Вот, милый ты мой, художники-то у меня завелись! – сказал он, весело подмигивая на грозного Митьку.

– Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают? – спросил Николай.

– Художники!.. Я ведь маляр... Я вот маляр, а пострелы и вертятся вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого, изводят.

– Разорили тебя, черта! – проворчал Митька, соскабливая краску.

– Поговори, поговори! – Маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел к Николаю. – Ты посмотри, – сказал с добродушнейшею улыбкой, – все уйдут по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к примеру, хоть баканом и рад. Ему весело...

Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене...

видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.

– А вам жаль краски?

– Мне-то? – Маляр внезапно рассмеялся и махнул рукою. – Пущай их!.. Я ведь это так... чтобы попужать, к примеру. Я ведь люблю этих ребят. Особливо Аксюшку.

Вот какая – не оттащишь ее от краски... художница! Кабы не девка, прямо в маляры. Я, милый человек, примечал:

ежели тянет ребенка к краске, тут беспременно что-нибудь по малярной части. И опять как тянет. Вот тут Федька есть один: тому ежели ляпнуть медянкой, а рядом вохрой мазнуть – первое удовольствие. Но по нашей части и ежели я, к примеру, настоящий мастер, никак невозможно медянку подле охры положить. Несообразие!

– Отчего же?

– Такие уж краски несообразные. Что возле которой требуется.

– И всякий может с толком расположить краски?

– В ком есть понятие, всякий может. Я вот господский бывший человек, но я имею понятие. Меня сызмальства отвращала несообразная краска. – Маляр совсем оживился и, наскоро пыхнув цигаркой, продолжал: – Я тебе так скажу: кому дано. Возьмем, к примеру, забор. Забор я раскрашу... Поглядеть всякому лестно, но чтобы понять, может не всякий. Я его могу так расцветить: тут зелено, а рядом желто, около желтой лазурь и прочий вздор.

В ком есть глаз, он сразу увидит и сразу, можно сказать, харкнет на рисунок. Но который незнающий, тому все единственно... лишь бы в глазах рябило. Есть даже такие:

небо понимают за зеленое, а дерево) – спросить у него, – тоже, говорит, зеленое! Даже такого у них нет различия – синее от зеленого не разбирают. Глаз, брат, он ухода требует!

– Вам бы следовало сына-то учить" – сказал Николай, – не в маляры, а есть вот настоящие художники.

Чтоб картины писал.

Маляр сплюнул и сделал огорченное лицо.

– Не умею, милый ты мой, не обучен я эфтому делу.

В красках мне дано, а к рисунку нет, нету внимания. Онто и охотится, да что толку?

Отдали бы кому-нибудь.

– Хе, хе, хе, эка, что сказал! Кому отдать? Да и деньжат-то не припасено. Ну, будь живописец под боком – отдал бы, перебился бы как-нибудь с хлеба на воду. Я ведь охоту понимаю, милый человек. Но вот беда, некому отдать. Нукось, зашевелись у нас деньжата!.. Эге!

Мы бы с Митькой знали, куда махнуть: вон машина-то посвистывает!.. Выкинул красненькую – Питер! А уж в Питере не пропадешь, сыщешь судьбу! А то свистит, окаянная, а у нас с Митькой карманы худы. Ничего!

И малярная часть – веселая... Так что ль, Митюк?

– Михеич, – послышалось с той стороны избы, – ужели дрыхнешь, мазилка? Выскочи-ка на секунду! – Николаю показалось, что он уже где-то слышал этот желчный и сердитый голос. Не успел маляр плюнуть на цигарку и придать своему беззаботному лицу самое деловое выражение, как из-за угла показался тот, кому принадлежал голос.

– А! Вот где ты? – сказал он. – Царство сонное!..

Черти!.. Кто это у тебя стены-то разрисовал?

– Наше нижайшее, Илья Финогеныч. Да вот сынишка все озорничает... Митька. Чуть недоглядишь – схватит уголь и почнет разделывать.

Илья Финогеныч пристально взглянул на Николая.

Тот раскланялся, весь пунцовый от неожиданности, и поспешил вставить свое слово:

– Очень немудрено, что будущий талант относительно живописи и вот погибает-с.

– Кто погибает? Почему? Как?

Николай, путаясь от застенчивости, но вместе и ужасно счастливый, что говорит с самим Ильею Финогенычем, рассказал, как он подошел к забору и чем занимались дети. Маляр повторил прежнее свое рассуждение о красках, о "деньжатах" и о том, что кому дано. Митька с любопытством выглядывал исподлобья.

– Обломовщина, а легко может быть – новые силы зреют, – добавил Николай, не без тайной цели щегольнуть, что он знает про "обломовщину".

Илья Финогеныч еще пристальнее взглянул на него, и, казалось, лицо его стало еще сердитее.

– Ну, брат Михеич, ты болван, – сказал он маляру. – Сколько раз в году видишь меня, а? Амбар красил, ворота красил, вывеску малевал для лавки... Сколько ты меня раз видел?.. Болван!.. У тебя нет деньжат, думаешь, и у других нету, а?.. Шут гороховый!.. Нечего ощеряться, с тобой дело говорят. Краски! Веселая часть!.. Такой же пьяница будет, как и ты. Митрием, что ль, звать? Митрий! Вымой рожу-.то хорошенько да дня через три... фу, черт! Завтра же, – слышишь? – завтра же приходи.

И девчонку эту – чья девчонка? Еремки кошкодера? Хороший тоже санкюлот! и девчонку с собой приводи.

Посмотрим, какие ваши таланты... Мазилка эдакая – не к кому отдать! Да они грамоту-то знают ли? Карандаш, карандаш-то, болван, умеют ли в руках держать? Эй, Митрий, поди-кось сюда. Да ты не бычись, не съем, – никого еще не слопал на своем веку. – Митька подошел, еле передвигая ноги. Илья Финогеныч запустил пальцы в его красную гриву и проницательно посмотрел ему в лицо. – Хочешь учиться, а? Ученье – свет, пащенок эдакий.

Был в Острогожске мещанский сын, а теперь академик и знаменитость, – да это черт с ним, что он академик и знаменитость, – сила новая! Русскому искусству пути указывает!.. Ну, что с вами, с бушменами, слова тратить, и он оттолкнул Митьку, – завтра же приходи.

А я рисовальщика подговорю. Посмотрим, какие ваши таланты, да в училище, за грамоту. Талант без азбуки – Самсон остриженный, нечего тут и толковать.

Несмотря на то, что слова Ильи Финогеныча так и кипели негодованием, а свернутое на сторону лицо было просто-таки свирепо, даже Митька начал глядеть веселее, а Михеич блестел, как только что отчеканенный пятак.

Он кланялся, смыгал носом и усмехался до самых ушей.

Один Николай продолжал еще испытывать страх, хотя желание познакомиться с Ильею Финогенычем разгоралось в нем все больше и больше. Вдруг тот обратился к нему:

– Обломовщина!.. Вы читали или только понаслышке говорите эдакие слова? Чтой-то не знакома мне ваша физиогномия...

– Я сын гарденинского управителя, Илья Финогеныч.

– Вот как! Настоящий ответ, если бы вас спросили:

"Чьих вы будете?" Не об этом спрашиваю: сами-то по себе кто вы такой?

– Николай Рахманный. Еще моя статейка напечатана в сто тридцать втором нумере "Сына отечества"...

– Не читал-с, – с необыкновенной язвительностью отрезал Илья Финогеныч, – не читаю таких газет-с.

– Я наслышан об вас от Рукодеева, Косьмы Васильича... Косьма Васильич очень настаивал, чтоб я познакомился с вами... Мы большие приятели с Косьмой Васильичем... – лепетал Николай, чувствуя всем существом своим, что куда-то проваливается.

– Кузьку знаете! Очень рад, очень рад! – Илья Финогеныч изобразил некоторое подобие улыбки. – Что он там – испьянствовался? Исскандальничался? Жена его по-прежнему жила?.. Отчего же не зашли ко мне?

– Признаться, обеспокоить не осмелился.

– Вздор-с. Экое слово глупое!.. Беспокойство – хорошая вещь, благородная вещь. Свиньи только спокойны.

Нам великие люди преподали беспокойство. Читывали Виссариона Григорьевича? Сгорел, сгорел... не спокойствие завещал грядущему поколению!.. Вот-с, – он махнул зонтиком и сухо засмеялся, – все в покое обретается... Домишки развалились, дети гибнут в невежестве, речонка гнилая – рассадница болезней... богатые утробы почесывают...

Мостовых нет, благоустройства нет... Банк завели, а о ремесленном училище и не подумали... Вот спокойствие...

Михеич, завтра же чтобы приходили, слышишь? Нечего ощеряться, я с тобой дело говорю. Пойдемте.

Николай с удовольствием последовал за ним. Направились к центру города. Спячка, обнимавшая обывателей, понемногу начинала спадать. К воротам выползали люди, усаживались на лавочки, зевали, грызли семечки, смотрели все еще ошалелыми глазами на улицу, перебрасывались словами. Многие шли на ярмарку. Илье Финогенычу низко кланялись, но вместе с поклонами Николай заметил какието двусмысленные улыбочки, раза два услыхал смешливый шепот: "Француз, француз идет..."

В углу обширной площади стоял длинный низенький дом. Ворота были отворены; виднелся чистый, вымощенный камнем двор, обставленный амбарами и кладовыми.

У одного амбара стояла подвода, на которую грузили полосовое железо. За крышами возвышались тополи, липы и вязы. Не подходя к подводе, Илья Финогеныч с досадою закричал:

– Опять приехал двор навозить. Ужель расторговались?

– Расторговались, Илья Финогеныч, – ответил приказчик, – полосовое ходко идет. Да и все, слава тебе, господи. Ярмарка редкостная.

– Редкостная! Весь двор испакостили... – и кинул в сторону Николая: Железом торгую. Из всех коммерции возможно благопристойная.

– От нонешней ярмарки, вероятно, будет большой барыш? – спросил Николай.

– Не знаю-с, – с неудовольствием ответил Илья Финогеныч, – не касаюсь. Доверенный заведует, – и опять обратился к приказчику: – Гаврилыч! Бабы дома?

– Сичас только на ярмарку уехали-с. Велели вам сказать – оттуда в клуб, в клубе нонче музыка-с.

Илья Финогеныч что-то проворчал.

– Жена и две дочери у меня, – кинул он Николаю. – Гаврилыч! Съедешь со двора, непременно подмети.-Город в грязи купается, так хоть под носом-то у себя чистоту наблюдайте!

Николаю показалось, что и на лице приказчика играет что-то двусмысленное.

В окно выглянула опрятная старушка в чепце.

– Почтва пришла, – сказала она Илье Финогенычу, – малец говорил, книжки тебе из Питера. И куда уж экую прорву книг!

Илья Финогеныч преобразился, мгновенно лицо его засияло какою-то детскою улыбкой.

– Пора, пора... давно жду! – проговорил он, почти рысью вбегая на крыльцо.

Николай шел медленнее и потому слышал, как приказчик, бросив со всего размаху полосу железа, пробормотал:

– Эх!.. Купец тоже называется!..

В доме Николай подивился необыкновенному порядку и чистоте. Всюду стояли цветы; некрашеный пол белелся, как снег; отличные гравюры висели на простых сосновых стенах. И так кстати расхаживала по комнатам опрятная старушка, мягко ступая ногами в шерстяных чулках.

– Власьевна, самовар, – сказал Илья Финогеныч и опять кинул Николаю: Нянюшка наша.

При входе в кабинет Николай даже затрепетал от удовольствия. До самого потолка тянулись дощатые полки, сплошь набитые книгами. На большом дубовом столе тоже лежали книги; стулья и табуреты были завалены газетами.

– Присядьте, – буркнул Илья Финогеныч, сдвигая с ближайшего стула груду печатной бумаги, и с жадностью стал распаковывать посылку.

На него смешно и весело было смотреть. Каждую книжку он вынимал и с каким-то радостным благоговением, влюбленными глазами рассматривал ее, раскрывал, нюхал, прочитывал то там, то здесь по нескольку строчек и, еще раз обозрев со всех сторон, бережно подкладывал Николаю.

– А! Давно до тебя добираюсь, господин Иоган Шерр! – бормотал он, с восхищением искривляя губы и проворно перелистывая книгу. – Гм... так комедия? Гм...

воистину, воистину комедия!.. И Верморель!.. Деятели?..

Наполеонишку проспали!.. Деятели!.. Эге! Вот и Ланфре...

ну-кось, как ты идола-то этого?.. Ну-кось!.. Пятковский:

"Живые вопросы"... Гм... прочтем и Пятковского.

Когда книги были просмотрены, ощупаны и обнюханы, Илья Финогеныч пригласил Николая в сад. Это было тенистое, прохладное и благоухающее место. Так же, как и в покоях, во всех уголках сада замечался изумительный порядок. Красивый парень в ситцевой блузе поливал цветы. На столе под развесистой липой уже блестел кипящий самовар, стояла посуда, лежали яйца под салфеткой. Илья Финогеныч принялся хозяйничать. День склонялся к вечеру. Густой благовест мерно разносился над городом.

Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" – думал он, и чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы, свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце, о гарденинской жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал, задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.

– В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах думать, – говорил Илья Финогеныч, – вздор-с. И столицы вздор, нечего туда тянуться.

Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен?

Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем.

Читай, трудись, – Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже доставило удовольствие Николаю, – приобретай навык к серьезному чтению. С толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке пусто? Потому – за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории – Шлоссер, Соловьев, Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе наврал, – вот уж ижица-то!

Пушкин – великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет – вот вам эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость – вот вам эстетика! А коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи. А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать, какого имеем великана... – Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким, трогательным голосом, – таким трогательным, какого и не подозревал за ним Николай, – отчетливо проговорил: