Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

Вот факты. А мысли... Господи боже, не умею я разобраться в них! Надо сказать, что деревня переживает странное состояние. Ну, точно ребята, у которых родители внезапно исчезли. Больно писать такие вещи, однако надо же... Ведь что они вздумали: посылают в Петербург ходоков: Герасима Арсюшина и Анофрия... А зачем? Просить Гарденина, чтобы все оставалось по-прежнему... Друг мой!

Что же это такое? Я понимаю тягость их положения, но прежнего, прежнего просить!.. А с другой стороны, Максим Шашлов по-своему относится к новым порядкам, – он рад. Вот недавно ссужал деньги под расписки, – вы не поверите: за десять рублей отдать к покрову пятнадцать или заработать по цене, которую он сам положит, "по-божьи".

Слышала еще, что в союзе с волостным писарем он хлопочет открыть кабак, так как знают – усадьба умыла руки и вмешиваться не станет.

Ну, что еще?.. Взрослые мало ходят ко мне по вечерам, – вероятно, не до чтения. Да читать нечего, так ограничен выбор книг, так все наше мало доступно их пониманию. Бабы посещают меня по-прежнему; жалобы, пересуды, болезни, семейные неурядицы – все по-прежнему...

А знаете что: с ужасом начинаю замечать, что я-то не прежняя! Нервы притупляются, чувство жалости оскудевает... Господи, как я боюсь сделаться деревяшкой!

Перечитала и что заметила в сравнении с прежним:

и слог-то у меня изменился; говорят – верный признак, что ломается характер... Ну, пусть его ломается!"

Спустя две недели Веруся приписала:

"Удостоилась! Сам, сам посетил школу, слушал, следил, пересмотрел книжки, пособия одобрил, похвалил и, вообразите, пожертвовал на волшебный фонарь из своих собственных средств!.. Нет, не шутя, Николай Мартиныч, я ведь решительно, решительно сбита с толку!.. Что он за человек? Каких убеждений? Я не встречала таких людей и совсем недоумеваю. Имел со мной продолжительный разговор... Господи, как мне стыдно, когда вспомню, что собиралась обличать его! Да разве эдакого можно обличать, разве он похож на Мартина Лукьяныча?.. Я все время чувствовала себя девчонкой, – так он подавил меня ученостью, цитатами, ссылками на Европу и пуще всего своим видом. Да нет, я не сумею передать его слов, их надо было записать; это не простой разговор, а передовая статья, ясная и до жестокости убедительная. Вот то-то и горе мое, что убедительная... Нужно добавить, что он очень вежлив, очень приличен и в вопросах общих, ну, философских, что ли, самых передовых мыслей. Однако попытаюсь изложить, что он мне говорил по поводу своих отношений к деревне.

Начала, разумеется, я первая и, нужно сказать, резко высказала все, что накипело на сердце. Это уж после того, как он побывал в школе: я его пригласила к себе и сразу все выложила. И что же, нимало не оскорбился, попросил сначала позволения поговорить о школе, объявил мне, что имеет инструкции от Татьяны Ивановны следить за моим преподаванием, тут же сказал, что, по его мнению, преподавание превосходно и что он убедился, как неосновательны сведения г-жи Гардениной, и выложил вышеупомянутые деньги на волшебный фонарь. Все это очень меня подкупило, не могу не сознаться. Еще бы, я ведь ожидала встретить в его лице какого-то закоснелого кровопийцу!

Ну, потом он высказал свою программу. Так и выразился: "Во избежание недоразумений считаю долгом изложить вам свою программу". Боюсь напутать, но я совершенно его поняла. Прежде всего он очень строго относится к своим обязанностям: раз, говорит, я принял место управляющего, я должен наблюдать интересы владельцев, а не Петра, не Ивана, я должен извлечь из имения все, что оно может дать. "Значит, эксплуатировать?" – сказала я.

Он сейчас же объяснил, какое неправильное толкование даем мы этому слову (и действительно неправильное!), и вслед за тем развернул свои планы. Они широкие. Требуется изменить основы хозяйства. Будет введен "рациональный севооборот", и вообще должно быть все рациональное и как в Европе.

Я рассказала ему о Шашлове и вообще о том, как нуждается деревня и что пока все-таки необходимо помогать и непременно вмешиваться, если вздумают открывать кабак.

Но и тут он меня опроверг. "Вы, говорит, все мечтаете о возвращении патроната, о крепостном праве (каково?).

Шашлова можно обезоружить отнюдь не филантропией, а открытием ссудо-сберегательного товарищества, о чем я уже и спрашиваю разрешения. Кабак – как хотят, потому что они люди свободные. Помогать из чужих средств не могу, потому что если дам копейку без соображения о выгодах владельца, значит, я украл копейку... А впрочем, – добавил, – я коснулся отношений моих к деревне лишь потому, что вас это интересует. Я явился сюда управляющим Гардениных, представителем гарденинских интересов, а не деревенских; я имел честь изъяснить вам, что правильно понятые интересы владельцев отразятся и на деревне благодетельно".

Тут перешло вообще на принципы. Я очень возмутилась последними его словами. "Мне кажется, всякому порядочному человеку должны быть дороги именно деревенские интересы!" – сказала я и подумала: НУ, теперь-то непременно рассердится... Не тут-то было! "Я к сожалению, смотрю на это не одинаково с вами, – спокойно ответил он. – Всякому порядочному человеку должны быть дороги интересы прогресса; а в чем они заключаются, совпадают ли с интересами Гардениных или деревни, это вопрос второстепенный". Я возразила, что могла и что запомнила из прочитанного и продуманного мною, но должна сознаться, у него больше, гораздо больше нашлось аргументов, и что хуже количества – аргументы-то эти как-то застыли в его голове, окрепли, точно железные, и ясны, ясны... какполированная сталь! Он говорит, что жизнь есть результат исторически сложившихся норм и отношений; что есть нормы жизненные и присужденные к вымиранию; что только жизненные нормы содействуют прогрессу; что между бесчисленным количеством всякого рода норм он, по своему образованию и склонностям, обратил преимущественное внимание на экономические, или, вернее сказать, сельскохозяйственные; что увидал жизненную норму в типе большого рационального хозяйства с оборотным капиталом, с разными промышленностями, с дисциплинированными рабочими, и, наоборот, вымирающую норму – в типе хозяйства мелкого, без денег, без скота, без кредитоспособности, – одним словом, в типе крестьянского хозяйства. Отсюда выходит ясно, что он посвятил себя первому потому, что первое – синоним прогресса, второе реакции, отсталости, застоя.

Я написала это почти его словами, потому что был он в школе тому назад неделю, а с тех пор я говорила с ним еще два раза и все о том же. Вообразите, меня он принимает теперь даже без доклада, хотя и относительно доклада у него, оказывается, есть теория, в значительной степени понятная. Он очень не любит бесплодных разговоров и говорит только с теми, с которыми надеется прийти к соглашению; а сверх того, с крестьянами потому избегает сноситься лично, чтобы напрасно не раздражать их отказами, и вообще избегает недоразумений.

Ах, боже мой! Совсем, совсем убедил он меня в своей правоте, а как вспомню, что мужики сидят без земли и закабалились Шашлову, все существо мое бунтует... Отчего это?"

Спустя месяц:

"Яков Ильич уехал в Москву, а оттуда, кажется, к Веpeщaгиу и еще в Смоленскую губернию к какому-то скотоводу. Выхлопотал разрешение устроить ссудо-сберегательное товарищество; оно будет помещаться во флигельке Капитона Аверьяныча. Не правда ли, как это хорошо со стороны Якова Ильича?"

Затем до февраля Веруся описывала свои школьные дела, наблюдения над детьми, разговоры с бабами и ни разу не упомянула имени Переверзева. Последняя же страничка была такого содержания:

"О, друг мой! Пожалейте меня... Такая я стала слабая, расшатанная, такая малодушная... И чего недостает мне, спросите? Здоровья девать некуда: даже совестно в зеркало смотреться... С ребятами лажу. Деревня? Помогаю, чем могу... Зимою были большие заработки: рубили и возили лес, со станции тоже был извоз – пока отлегло и нужды особенной нет... А между тем так взвинчены нервы, так временами хочется плакать... Ах, уйти бы на край света!..

Дни уж очень похожи один на другой, жизнь серенькая!..

А тут потянуло теплом, солнце яркое светит, даль манит, с крыш каплет... Ну, что я за дурной человек, посудите, пожалуйста!.. Когда мы увидимся? Отчего пишете так редко? Как мне хочется познакомиться с вашим Ильею Финогенычем... Вспоминаете ли вы меня? Я вас часто, слишком часто вспоминаю... Помните наш разговор тогда, зимою?

Господи, как мы были молоды, что могли говорить о таких пустяках... Влюблен – не влюблен, не все ли равно? Жизнь бежит одинаково у всех и так сбивается на одинаковую скуку, одинаковую тоску... Все то же да то же, вчера точно сегодня, слева посмотришь – истина, справа – ложь... фу, какая скука!.. Знаете что: до боли иногда хочется поступить в рабство, в самую беспощадную зависимость...

И знаете, к кому поступить? К такому человеку, у которого все было бы размерено и расчислено, все было бы ясно и без всяких туманных пятен... Табличка умножения бывает– иногда так привлекательна, столько посылает отрады уму, измученному разными вопросами... Однако что за вздор я пишу!..

На каникулы непременно вырвусь к вам. Ведь увидимся же? Ведь переговорим же? Ах, как много нужно сказать, что не упишешь и не напишешь!.. Старосты Ивлия, конечно, давно нет, конный завод думают продать; кажется, его торгует какой-то купец Мальчиков. Ходоки в Петербург ездили и, разумеется, воротились ни с чем: Юрий Константиныч пригрозил отправить их в полицию... Ну, кажется, ответила на все ваши вопросы.

Вот вышло какое письмо, целая стопа! Все почему-то не решалась отсылать... Иногда мне казалось, что вы так отошли от Гарденина, так прилепились к иным интересам, так далеки те времена, когда мы читали вместе и слушали вьюгу – помните?.. Мне жаль того времени... А вам?.. Ну, все равно, читайте, отвечайте, буду ждать.

А вы слышали о Ефреме Капитоныче и Лизавете Константиновне? Яков Ильич как дважды два доказал мне, до чего наивны и вредны эти фантазии. Пожалуй, он и прав, но опять все существо мое бунтует против его аргументов.

Что же это за мучительный человек со всеми его цитатами, ссылками на Европу, ученостью и благоразумием!.. Ну, а посмотрим, кто кого...

Вот и обмолвилась глупым словом. Не думайте обо мне худо, дорогой Николай Мартиныч, – я просто неопытная, невежественная девушка, которая вдобавок блажит и которой очень, очень нужно дружеское, искреннее, горячее участие".

XII

Как Николай ответил Верусе. – Его жизнь у купца Еферова. – "Утописты". – Предприимчивая девица. – Николай в силках. – Свидание его с Верусей, и кулак ли Переверзев. – Илья Финогеныч разрубает узел. – Веруся замужем.

С трепетным чувством прочитал Николай письмо Веруси. Первым движением его было изъясниться в любви, убедить Верусю, чтобы она покинула Гарденино, предложить ей "союз на жизнь и смерть". Но скоро ему показалось, что грубо начинать прямо с этого, что другие, "принципиальные", вещи в ее письме требуют ответа, что нужно доказать ей, какой "софист" господин Переверзев и какая возмутительная "передержка" скрывается за его теориями. А чтобы доказать, нужно было обстоятельно переговорить с Ильею Финогенычем, порыться в книгах и вообще хорошенько обдумать.

Разоблачение "софиста" и потому еще казалось необходимым Николаю, что совпадало с его тайным намерением щегольнуть перед Верусей, представить ей, как сам-то он вырос за эти восемь-девять месяцев, как много узнал нового и "подвинулся в развитии" и как, следовательно, достоин, чтобы именно ему, Николаю, а не кому-либо другому, Веруся "отдалась в рабство", то есть, иными словами, вышла бы за него замуж.

К сожалению, обдумывать оказалось некогда. Торговля железом требовала внимания; потом необходимо было написать корреспонденцию о злоупотреблениях в городском банке; потом пришлось ехать в Тулу за товаром. Поездка в Тулу вдобавок принесла много новых впечатлений, в которых тоже нужно было разобраться. Кончилось тем, что Николай написал Верусе письмо без всяких излияний, очень подробно изобразил свою жизнь, вскользь выразил негодование на "софизмы" Переверзева, просил непременно приезжать на каникулы и, в свою очередь, обещался переговорить обо всем, обо всем. Долго спустя Веруся ответила, что приедет во время ярмарки, что осталась на лето в Гарденине и готовит в гимназию племянника управляющего (это неприятно кольнуло Николая), а что касается "софизмов", то она будет очень рада, если ей докажут, что это софизмы.

Николай оказался хорошим приказчиком. Дело было ему по душе, "чистое", как говорят о торговле железом, поставленное действительно очень "добросовестно", привык он к нему быстро. Через год уже не было никаких препятствий, чтобы осуществилось обещание Ильи Финогеныча:

Николай мог взять в кредит товар и открыть свою лавку где-нибудь в селе. Но Николай медлил. В сущности, ему чрезвычайно нравилась новая жизнь: он так привязался к Илье Финогенычу; так было приятно изучать незнакомое дело, нимало не становясь в зависимость от барышей и убытков; так было хорошо чередовать это дело разговорами, книжками, знакомствами. Старик, в свою очередь, молчал: ему жаль было расстаться с Николаем, он любил его, он отводил с ним душу. Кроме Николая, конечно, находились еще люди, льнувшие к Илье Финогенычу, жаждавшие его речей, его наставлений, но никто из них не возбуждал в нем таких родственных, таких теплых чувств.

И не мудрено: в семье Илья Финогеныч не обретал участия; он давно уже убедился, что "бабы его тянут не туда":

у дочерей женихи да наряды на уме, а у жены наряды, сплетни да стуколка. Приказчики, и те относились к нему как к "блаженному", не прочь были поглумиться за его спиною. И вот Николай был единственный человек в доме, понимавший Илью Финогеныча, любивший его, благоговевший перед ним. "Он мне очаг мой унылый скрасил!" – говорил о нем старик.

Стояли знойные июльские дни, и в городе опять собралась ярмарка. Все городские лавки перебрались на выгон, в том числе и лавка Ильи Финогеныча. Николай с раннего утра уходил туда и возвращался в город вечером, весь в пыли, усталый, охрипший, со звоном в ушах от непрестанного грохота и стука железа. Зато хорошо было вечером в тенистом хозяйском саду...

Высоко-высоко на совершенно черном небе сверкали звезды. Шум улегся; воздух был тепел и неподвижен. Под густыми ветвями липы горела лампа, сидели люди вокруг стола. Искривленное лицо Ильи Финогеныча выделялось своими характерными, сердитыми чертами; младшая его дочь, Варя, разливала чай; дальше размещались: румяный юноша с большими восторженными глазами, в светлом пиджачке и цветном галстуке, – сын богатого бакалейщика; учитель географии из уездного училища, Дмитрий Борисыч; прасол Федосей Лукич в поддевке и высоких сапогах, весь черный от загара и знойных степных ветров... Все эти люди, с легкой руки остряка-нотариуса, известны были в городке под именем "утопистов".

В матовом свете лампы зелень казалась какою-то фантастической. Зато несколько шагов в сторону стояла непроницаемая темнота: глаз едва различал густую толпу деревьев, кустарники, дорожки, дом, притаившийся в купах сирени. Пахло липой, цветами из ближней клумбы, свежестью. Издали долетали звуки музыки, странно и страстно оживляя немую тишину ночи, – это играли в городском саду какой-то модный вальс.

– Едете в клуб, Варвара Ильинишна? Нонче ожидают чрезвычайного оживления-с, – произнес юноша.

Варя презрительно пожала плечами.

– Ужасное оживление? – сказала она. – Я и вообще равнодушна к подобным удовольствиям, а с этими наезжими кавалерами и вовсе я не желаю встречаться. Только и разговору – каков урожай да почем рабочие руки!

– Н-да-с... это точно-с... развязки мало-с, – пробормотал юноша.

– Ох, Варвара, – сказал Илья Финогеныч, морщась, точно от боли, – с которых это пор? Неделю сидишь, это верно, а то ведь ни одного танцевального вечера не пропустишь.

– Ну, папаша, вы уж всегда... Конечно, приятно поплясать и послушать музыку... И тем больше – Надя с мамашей настаивают, но ежели вы воображаете, что для меня танцы составляют важность, – ошибаетесь!.. Я нонче, сами знаете, каталог вам переписывала.

В это время в доме открылось окно, и послышался слащавый, но вместе с тем и раздражительный голос:

– Варя, так ты решительно не поедешь?

– Ах, Надя!.. Ведь я уж сказала.

– Бессовестная! Сама Филиппу Филиппычу кадриль обещала, а сама фантазии теперь затеваешь.

Варя вспыхнула до ушей.

– Сделайте милость! – крикнула она. – Можете оставить ваши наставления при себе.

Казалось, ссора готова была вспыхнуть между сестрами. Илья Финогеныч опять болезненно сморщился, гости потупились... Вдруг Надя вкрадчиво произнесла:

– Милочка, я твою брошку надену... Можно?

– Сколько хочешь.

Окно захлопнулось, и вскоре послышался треск экипажа, съезжавшего со двора. Несколько мгновений длилось неловкое молчание...

– Так вот, Митрий Борисыч, – сказал Илья Финогеныч, – на чем, бишь, мы остановились?.. Да, Спенсер к тому и ведет, что в басне Агриппы представлено. А короче сказать: всяк сверчок знай свой шесток и с суконным рылом в калашный ряд не суйся.

– На этот предмет ловкая статейка в "Отечественных записках", – робко вставил юноша.

– Вот вы говорите – Спенсер, Илья Финогеныч, – сказал прасол, – а я по зиме гонял быков в Питер, так мне попался человек один, из раскольников... Знаете, из новеньких, в кургузом платье... Имели мы с ним разговорец в Палкином трактире. Царство, говорит, что снасть: есть махонькие колеса и есть побольше, и винты разные, и рычажки, и зубья, и вроде как передаточные ремни... Беднота, говорит, в то же число входит, без нее вся механика прекратится. И без торгового человека прекратится, и без судьи, и без воина... Мало того, вон, говорит, и тот нужен, и тот обозначает вроде, как бы сказать, гайки али винтика. Все одно к одному цепляется: звено в звено. А я спрашиваю: ну, как же, умный человек, кровопролитие понимать и тому подобное? Это, говорит, нужно понимать на манер подмазки: как снасть на масле, так всякое, говорит, общежитие на крови держится... Вот какой философ!

– Ты бы спросил у него, какая снасть-то сему подобна? Разве толчея?.. Дурак! Сравнял мертвую махину с человечеством.

– А ведь так оно и выходит-с на самом-то деле, – заметил сын бакалейщика.

– Вот, вот, – подхватил Федосей Лукич.

– А какой вывод? – крикнул старик, осердясь. – Ты, Харлаша, вызвался, ну-кось, докажи, какой вывод?

– Дозвольте рассмотреть, – мягко сказал Харлаша и шероховатым, гостинодворским языком, тем более странным, что ссылался на Бокля и Маколея, начал объяснять, почему сравнение кажется ему "похожим".

– А какой из этого вывод? – повторил Илья Финогеныч.

– Вывод один-с: противоборствовать, – ответил Харлаша.

– Вот то-то!.. В смысле картины похоже, но отнюдь не в смысле того, что так и быть надлежит. Бывают времена, подлинно ужасаешься, когда видишь махину общежития, – ужасаешься за мечту о благе... Махина сильна, крепка, жестока; мечта без союзников, без власти... Ну, что же – руки покладать? Гасить мечту? Идти по стопам Молчаливых?

Старик помолчал и злыми, блестящими глазами обвел гостей. Одинокая виолончель рыдала где-то вдали, наполняя пространство тоской, негой, страстью, звала куда-то, пела о чем-то мучительно-сладком и недоступном.

– Никак! – продолжал Илья Финогеныч, и голос его дрогнул, проникся каким-то торжественным выражением. – Малый желудь дает рост и становится ветвистым дубом.

Вот в этом прозревай подобие. Вряд ли кто надеется, сажая дуб, укрыться под его тенью, а сажают же. Кому же готовили прохладу? Потомству. Так и с мыслями добрыми... Нет той мысли, которая не возросла бы и не дала плод. Обратись к истории, вспомни Новикова и Радищева... То ли была не страшна махина крепостного права?

Однако не усомнились, дерзали противуполагать махине мечту, сеяли... И мы пожинаем плоды! Теперь, слава Александру Второму, пути открыты, нива вновь вспахана, способа даны... Подражай доблестным людям, долби невежество – и вперед!.. Лелей мечту о благе человечества... Воссияет, воссияет! – Он высоко откинул руку и, театрально, по-старомодному выговаривая стихи, произнес:

...Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

– Совершенно правильно, Илья Финогеныч! – с необыкновенным возбуждением крикнул Харлаша. – Эх!

Ежели неправильно – как жить?.. Каким манером жить, спрошу я вас?.. Сидишь теперь в лавке. Тятенька барыши наблюдает... Дома – картеж, скучища... Что я надумал, Илья Финогеныч, и вы, Митрий Борисыч, и вы, Федосей Лукич... Хочу я экзамен на народного учителя сдать...

Ась?.. Тишком да тайком авось подготовлюсь. А там...

там видно будет! – Он отчаянно махнул рукой.

Все с оживлением заговорили о проекте Харлаши. Одна Варя имела вид скучающий, презрительно поводила своими пухлыми, румяными губами, с нетерпением поглядывала в глубину сада. И вдруг преобразилась: стукнула калитка, послышались торопливые шаги, на свет лампы вышел Николай. Со всеми он поздоровался, как с старыми знакомыми, шумно вздохиул, бросаясь на стул, и с жадностью начал пить чай. Варя с похорошевшим лицом, с какою-то задорною и обеспокоенною улыбкой смотрела на него.

– Измаялся, Николу шка? – ласково спросил Илья Финогеныч.

– Пустяки!.. Тысячу триста сегодня выручили!

– Но зато какой труд! – с участием воскликнула Варя, и в ту же минуту Николай почувствовал, что под столом прикоснулись к его ноге. Он покраснел, отодвинулся.

Вскоре снова начался общий разговор: о земстве, о городской думе, о выборах, о последнем произведении Щедрина, о том, что затевает Бисмарк. Николай говорил самоуверенно, бойко, вступал в шутливые пререкания с Ильею Финогенычем, покровительетБенно относился к тому, что высказывал Харлаша. И прекрасная ночь, и то, что выручили тысячу триста рублей, и томные звуки вальса, прерываемые одинокою виолончелью, и влюбленная девушка с такою волнующей улыбкой, и ожидание другой девушки, Веруси, – все это точно подмывало Николая, подсказывало ему удачные, смелые слова, внушало приятные мысли о том, что он умен, и привлекателен, и вообще достоин отмеченного внимания. "Ах, как хороша жизнь!" – восклицал он про себя, и чувство наслаждения жизнью, точно музыка, отзывалось в его душе, совпадая с отдаленными звуками вальса, все существо повергая в какой-то сладкий и беспокойный трепет.

– Николай Мартиныч! – позвала Варя и решительно поднялась с места. Подите сюда... на два слова.

Николай с недоумением взглянул на нее, отставил стакан. Светлое платье девушки быстро исчезло в глубине сада. Учитель и прасол переглянулись, Харлаша стыдливо опустил глаза.

– Николушка, когда Вера Фоминишна приедет? – значительно спросил Илья Финогеныч.

– Идите же! – крикнула Варя.

– Не нонче завтра, Илья Финогеныч, – торопливо ответил Николай, скрываясь в темноте.

Старик еще хотел что-то сказать, но только с озабоченным в"дом вынул табакерку и понюхал.

– Молодость! – снисходительно пробормотал прасол.

Илья Финогеныч точно встрепенулся.

– Да, молодость... – сказал он каким-то особенным, грустным голосом. Хмель... Всполохи... Ах, сколь тяжела бывает расплата за твой пир! потом, как будто спохватившись, что говорит несообразные и странные для гостей слова, добавил: – Вот жалел я, что сына у меня нет, – роднее сына нашел человека!.. В год, в один год, а какая перемена, как добропорядочно текут мысли, как здраво научился судить!.. Полезен, полезен будет родному краю.

Гости тотчас догадались, что Николай женится на Варваре Ильинишне и что приспело время решительного объяснения. Прасол и учитель начали расхваливать Николая; Харлаша радостно улыбался, не сводя с Ильи Финогеныча влюбленных глаз. Немного спустя все простились, не желая мешать семейному событию.

Илья Финогеныч остался один. Горькое выражение появилось на его лице.

– Садитесь, – повелительно сказала Варя, указывая Николаю на едва заметную в темноте скамейку.

– Но какое дело, Варвара Ильинишна?

– Ах, садитесь же, несносный человек!

Он сел поодаль.

– Слушайте... – прошептала девушка, придвигаясь к нему так, что он почувствовал ее платье на своих коленях, опьяняющую близость ее тела.

– Что же слушать? – пробормотал он дрожащим голосом. – Музыку отсюда не разберешь... Кажется, все тот же вальс играют... Далеко.

– А отчего у вас руки холодные?

– Сердце горячее...

Вдруг он очутился в объятиях, поцелуй обжег его губы... Он хотел отстраниться, бежать... На мгновение вопрос Ильи Финогеныча вспомнился ему, мелькнуло лицо Веруси... но только на мгновение... Музыка, звезды, цветы, кровь, стучащая в висках, сердце, замирающее в истоме, густым туманом заслонили его сознание, все существо подчинили своей жестокой власти.

– Ах, как хороша жизнь! – шептал он, точно пьяный, и счастливая, бессмысленная улыбка бродила по его лицу.

Вместо того чтобы бежать, он обнимал девушку так, что она задыхалась в своем корсете, целовал ее плечи, щеки, платье, ее влажные, полуоткрытые губы. Страстные слова сами собой срывались с его языка, без размышления, без смысла, лились необузданным потоком, – так же, как и у ней, впрочем, потому, что и она была во власти этой июньской ночи.

– Любишь ли? – спрашивала она.

– О, люблю, люблю!.. Ты моя жизнь, счастье, радость...

– Ах, я тебя Ужасно люблю!.. Я тебя давно люблю!..

Милый, красавец!.. Жених ты мой!..

– Невеста моя ненаглядная!..

Порою, однако, пробегали мимолетные просветы, то у ней, то у него возникали какие-то подспудные, посторонние мысли. "Боже! Да ведь она, говорят, и Каптюжникову вешалась на шею... Ведь она неразвита, тщеславна, груба..." – мелькнуло у него "Ах, сколько-то даст приданого папаша?.. Не стала бы Надька интриговать..." – думала она. Но такие мысли быстро исчезали в волнах молодого, свежего, пьяного счастья, и опять лилась с языка очаровательная ложь, сладкая и вкрадчивая бессмыслица.

– Варвара! – сердито позвал Илья Финогеныч.

Звук этого голоса точно пробудил Николая: он быстро вскочил, взглянул в ту сторону и с ужасом прошептал:

– Батюшки мои... все разошлись! Илья Финогеныч один сидит!..

– Ну, что же? – спокойно сказала Варя, оправляя спутанную прическу; потом встала и спокойно обняла и поцеловала Николая. – Ну, что же? Тем лучше, что один.

Пойдем и все скажем.

Николай похолодел. Посторонние мысли выскакивали одна за другой и без всякой помехи строились в отвратительные умозаключения.

– Пойдем же, – повторила Варя и твердым, самоуверенным шагом, с видом победительницы, пошла на свет лампы. Николай следовал за ней, как на привязи, понурив голову, держась в тени.

– Непристойно, Варвара! – сказал Илья Финогеныч – Против моих правил вмешиваться, но вольность имеет пределы. Ты заставляешь меня испытывать стыд...

– Простите, папаша, – с необыкновенною кротостью ответила Варя, – но я надеюсь, вы не будете препятствовать: Коля мои жених.

Лицо Ильи Финогеныча дрогнуло.

– Вот как! – выговорил он с притворным видом равнодушия. – Так Николай Мартиныч?.. Подходи, подходи чего прячешься?

– Так-с, Илья Финогеныч... Покорно прошу ихней руки-с.

Илья Финогеныч побарабанил пальцами; лицо его становилось все сердитее и неприятнее.

– Варвара, – сказал он, – завтра с утра отправляйся к бабушке, – и, точно боясь, что его перебьют, крикнул– – Решу, решу, на днях решу!.. Препятствий не будет!.. Соображу по книгам, сколько могу дать тебе, и скатертью дорога... Слышишь? Соображу. Ступай.

Кроткое выражение быстро исчезло с Вариного лица.

– Надеюсь, вы не поставите меня в фальшивое положение, – заговорила она торопливым, раздраженным голосом, – вы отлично понимаете, что могу стать сказкой города через ваших приятелей!.. Конечно, Надя всегда готова интриговать... И, разумеется, у меня не хватило благоразумия...

Последние слова Варя произнесла сквозь слезы. Николай почувствовал, что обязан говорить.

– Илья Фийогеныч, и я прошу решать поскорее...

Я себе никогда не прощу, если о Варваре Ильинишне пойдут сплетни... Я так вам обязан... Боже меня избавь оскорбить вашу дочь...

– Сама заслужила! – взвизгнул старик. – Сплетни!..

Экая невидаль – девка с парнем целуется! Все целуются!..

Я тебя не узнаю, Николай Мартиныч. Сказал – решу, и дожидайтесь... Ступайте, ступайте!

Варя поияла, что больше ничего не достигнешь, сделала опять кроткое лицо, поцеловала у отца щеку, выразительно улыбнулась Николаю и, сказав:

– Ну, хорошо, папаша, я завтра на всю ярмарку уеду к бабушке, удалилась в дом.

Николай, простившись, поплелся в свое помещение, – он побоялся остаться наедине с Ильей Финогенычем: так лицо старика было строго, гневно и недоступно.

Долго сидел в эту ночь Илья Финогеныч, – сидел понурившись, без гнева, с горькою складкой на губах, смахивая от времени до времени одинокую слезинку.

"О, сколь непрочны привязанности, сколь сложен и обманчив человек! думал он. – Мечтал найти свежесть, непочатость, идеализм, а что вышло?.. Отводил глаза, показывал мне письма – ясна была чистая, честная к достойной девушке любовь... и вот развязка!.. Что такое? Ужели соблазн денег? И что, кроме соблазна, могло бы заставить таиться, молчать?.. А Варвара?.. Ах, каких детей вырастил... какое отмщение за то, что хотел достичь блага!" – И мысли его улетели далеко-далеко, облекая то, о чем он думал, грустью и безнадежностью.

Николай тоже просидел в своей каморке до рассвета, не отходя от окна, сжигая папиросу за папиросой. Он ни о чем не думал, потому что голова его была тяжела, точно после угара, мысли распадались, не успевая сложиться, крутились каким-то беспорядочным вихрем... И не мыслями, а чем-то другим, – всем существом своим он сознавал, что нет выхода, что судьба устроила ему такую засаду, из которой не спасешься, что остается замереть в тупом и бессильном отчаянии и ждать конца.

И чем яснее представлял он себе Варвару Ильинишну, не там, не на скамейке, – то, что совершилось там, он не мог себе представить, – а в ее настоящем, дневном, виде, – тем больнее было ему вспоминать Верусю... И даже те, что сквозили теперь уже в неясном тумане, заслоненные ярким образом Веруси, – Грунька Нечаева, Татьяна, – и те казались ему несравненными с Варварой Ильинишной. Особенно Татьяна.

И на мгновение он вообразил лицо Татьяны в ту грозовую ночь, вспомнил зимние вечера, однообразное жужжание прялки, запах стружек, вспомнил разговор на пароме. И хотя было еще темно и он был один – закрылся руками от стыда, ахнул, точно уязвленный, от внезапного сознания, какой он мерзкий и глубоко испорченный человек.