Текст книги "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги"

Автор книги: Bruck Bond

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

– Бей их, Агафошка! – голосил старик. – Колоти в заслонку, Акулька!.. Провожай со срамом на всю деревню!

Напрасно в общем шуме раздавалось трезвенное слово Авдотьина отца: "Сват... а сват! Неладно. Уймись! Не гневайся. Брось, Дуняшка!.. Потише, Андрон!" – его никто не слушал.

– Что ж, – проговорил Агафон на отцовские слова, – коли человек, например, стоит, отчего его и не побить?

Кто чего стоит, тот стоит, – и хладнокровно, с обдуманным заранее намерением, опустил свой волосатый кулак прямо в лицо Андрону. Андрон отшатнулся, думал стерпеть, – ему ужасно не хотелось доводить дело до драки:

он надеялся, если не будет драки, старики скорее станут на его сторону. Но в это время Авдотья завизжала и, как кошка, прыгнула на Агафона. Акулина сбила повойник с Авдотьи... Этого никак не мог стерпеть Андрон. Завязалась драка. Веденей бегал вокруг сцепившихся сыновей и снох и совал своим костлявым кулачишком то в Авдотью, то в Андрона. Авдотьин брат посмотрел, посмотрел – бросился и сам в драку. Все сплетенною грудой вывалились сначала в темные сени, потом на крыльцо, на улицу. Ребятишки давно уже смотрели в окна и оповестили на все концы, что у Старостиных драка. Теперь и взрослые сбежались на шум. Акулинина родня тотчас же вмешалась в дело; у Авдотьи, кроме брата Андрея, тоже нашлись заступники. Впрочем, драться скоро перестали, а стояли Друг против друга в разорванных рубахах, с синяками, с подтеками на лицах, с разбитыми в кровь носами, бабы с криво и наскоро повязанными повойниками, – стояли и размахивали руками, горланили, хватались "за-пельки", попрекали, ругали друг друга всяческими словами.

Кругом стоял народ. Судили, делали шутливые замечания, пересмеивались. Можно было приметить, что глумились больше над старостою, чем над Андроном и Авдотьей: Веденея недолюбливали в деревне. Забравшись в самую тесноту толпы, стоял и Никитка. Девки смеялись ему: "Ты чего ж, Микитка, зеваешь? Вон брательнику твоему рожуто как искровянили!" – "Пущай, – говорил Никитка с видом постороннего человека, – мы эфтим делам не причастны".

Поздно ночью Андрон с женою и парнишкой, захватив кое-какую худобишку дерюги, зипуны, – ушел к тестю.

VIII

За чаем в доме Рукодеева. – Степной миллионер, исправник и Филипп Филиппыч Каптюжников. – Невинные беседы, в том числе – о государственном преступнике Мастакове, и как строится земская дорога. – "Постучим, господа!" – Явление Николая. – "Прибежище горьких дум". – Стуколка, Анна Евдокимовна, таинственные прогулки и скандал. – Исповедь. – Счастливый Николай и благополучный Федотка.

В столовой дома, по убранству и расположению комнат схожего с господскими домами средней руки, сидели и пили утренний чай: Косьма Васильич Рукодеев; жена его – чопорная и некрасивая, с проницательным выражением в умных, узко прорезанных глазах; исправник из соседнего уезда, добродушный толстяк, низенький, коренастый, с брюшком, трясущимся от непрерывного смеха, и в расстегнутом мундире; молодой человек с прыщами на лице, с клочковатою рыженькою бородкой, сын небогатого помещика, и широкий в кости, обросший волосом арендатор с Графской степи, в поддевке и сапогах бураками. Наливала чай гувернантка – долгоносая, долголицая, мучнисто-белая особа с талией как у осы. Поближе к самовару сидели дети: три девочки и мальчик. Взрослые, кроме гувернантки, недавно встали, потому что вчера поздно легли: до четырех часов играли в стуколку. Говорили о Тьере, о казнях коммунаров, о том, что лен поднялся в цене, о том, как наживается подрядчик недавно начатой железной дороги и какая будет выгода земству, взявшему концессию на эту дорогу, а главным образом о том, как вчера ловко подвел Исай Исаич, арендатор, исправника, Сергея Сергеича. "Я вижу, у него, шельмы, туз и дама, – с оживлением рассказывал Косьма Васильич, – так сказать, по физиономии примечаю.

Уж в этом случае я – Лафатер! И вдруг у тебя (к исправнику) король и валет, и ты ходишь с валета. Ну, думаю, сумеет ли Исай произвесть анализ? А Филипп Филиппыч (молодой человек с прыщами) сидит в трансе, трясется с своими козыришками. Бац! Исай выкладывает даму, и вам обоим ремиз". – "Ха, ха, ха! – раскатывался исправник, придерживая руками живот. – Именно произвел анализ! Именно – химик Исай Исаич!" – "Хе, хе, хе|" – подвизгивал арендатор, плутовски подмигивая Сергею Сергеичу на молодого человека в прыщах. Тот хмурился и презрительно кривил губы: он проиграл тридцать два с полтиной и теперь притворялся, что подобный разговор его нимало не интересует. Хозяйка любезно обратилась к нему:

– Вы, Филипп Филиппыч, вероятно, редко играете в стуколку? Вы очень горячитесь.

– Странно было бы, Анна Евдокимовна, ежели бы я играл часто, язвительно ответил молодой человек с прыщами, – я, кажется, приготовляюсь в университет.

Эксплуатировать человечество посредством картежной игры, кажется, не входит в задачи высшего образования.

– Ну, не знаю, во что оно там входит, но я отлично себя чувствую... Ха, ха, ха! – Исправник похлопал себя по карману.

– Надо полагать, полусотенный билетик заработали, Сергей Сергеич? умильно спросил Исай Исаич.

– В деревне, голубчик Филипп Филиппыч, поневоле станешь играть, – как бы извиняясь за себя и за компанию, сказал Косьма Васильич, – конечно, я беру в рассуждение наши идеальные порядки. Позвольте узнать, как тут будешь служить прогрессу вот с этакими, так сказать, башибузуками? – Он шутливо ткнул в исправничий живот.

Исправник так и покатился.

– Ха, ха, ха!.. Именно – башибузуки: именно – ловко сказал! Я, батенька, сижу на днях в клубе, – пулька долго не собирается, – дай, думаю, посмотрю "Голос".

У нас в полицейском управлении "Московские" получаются... Ну, батенька, я тебе скажу – пальчики расцеловал!

Ах, разбойник, как он ловко подъехал под нашего брата.

То есть с грязью смешал! Именно с грязью... Ха, ха, ха!

– Как же вы... так критически относитесь к полицейскому институту, а сами носите эти эмблемы? – и молодой человек кивнул на золотые жгуты исправника. Но слова молодого человека уж были совершенно непереносны для толстяка: он затрясся, закашлялся, замахал рукою на молодого человека. Все поневоле расхохотались, и даже сам молодой человек не мог сдержать самодовольной и снисходительной улыбки.

Отдохнув от смеха, Сергей Сергеич хлебнул из стакана и, наивно-хитрою улыбкой давая понять, что собирается уязвить молодого человека, сказал:

– А что, Филипп Филиппыч, какие вы имеете доходы от вашего собственного труда?.. Никаких? Чем же, осмелюсь полюбопытствовать, живете? Папенькиным?.. А тем не менее презираете помещичий институт! Аи, аи, аи, как же это так?.. Нехорошо, нехорошо-с! – и вдруг покинул притворно-серьезный тон и с громким хохотом воскликнул: – Что, ловко, батенька, подъехал под вас? Уланом был-с, понимаю разведочную службу! Ха, ха, ха!..

Молодой человек побагровел до самых волос.

– Это, кажется, сюда не относится, Сергей Сергеич, – сказал он оскорбленным тоном, – это личности. И я удивляюсь, как вы позволяете себе...

Исправник сконфуженно развел руками:

– Ну, вот... ну, вот... и – личности, и пошел! Эдак, батенька, слова с вами сказать невозможно. Господа! Рассудите, пожалуйста, чем я мог оскорбить Филиппа Филиппыча?

Косьма Васильич торопливо вмешался в разговор.

– Ты всякого можешь оскорбить, Сергей Сергеич, – шутливо сказал он, такие уж у тебя прерогативы.

– Хе, хе, хе... руки за лопатки и марш без излишнего разговору, вымолвил Исай Исаич с тою же целью переменить предмет беседы.

– Именно – за лопатки, именно – без лишнего разговору, – повторил исправник, по привычке соглашаясь с тем, что казалось говорившему метким и остроумным, и с виноватым видом обратился к молодому человеку: – Нельзя-с, Филипп Филиппыч; живи не так, как хочется, а как судьба велит. А затем, смею доложить, всякое место можно облагородить. – Он с достоинством тряхнул своими жгутами. – Прежде взятки брали, а я уклоняюсь от этой мерзости; прежде дрались, а я же вот третий год исправником и, благодарю моего бога, ни разу рук не пачкал.

Я, батенька, понимаю молодежь... во многом сочувствую, да! Был и сам молод, и всякие там идеи... с благодарностью вспоминаю, батенька! Но вот третий год исправником и горжусь, что облагородил. Это, осмелюсь вам доложить, прогресс!

– Прогресс-то прогресс, – посмеиваясь и толкая под столом молодого человека, сказал Косьма Василович, – но ежели я, так сказать, распущу прокламацию насчет эдак социального переворота, ты ведь, пожалуй, не усумнишься в кутузку меня ввергнуть, а?

– Ну, уж нельзя, батенька, – служба! И рад бы, да не могу! Тут, брат, инструкция, циркуляры, строгости...

Тут именно ничего не поделаешь. Уж это извини. Скручу, ввергну, не посмотрю, что приятель. Я, батенька, присягу принимал. – Вдруг Сергею Сергеичу представилось что-то смешное, он опять развеселился и захохотал: – Знаете Мастакова? Ведь дурак? Уважаю наших помещиков, но про него всегда скажу, что дурак. Смотрю, что это мой помощник на себя не похож?.. Эдакую таинственность напустил, шепчется с приставом второго стана, в уезд зачем-то отпросился – пропадал три дня. Что, говорю, батенька, волнуетесь? Ну, наконец признался. Мастаков, изволите ли видеть, с мужиками там не ладит, вообще дурак, недоволен эмансипацией. Ну, и какие-то там глупости... При народе... дерзкие слова... одним словом, вздор! Он, говорит, нигилист, непременно надо, говорит, у него выемку сделать.

Это у нас-то, в эдаком-то медвежьем углу нигилистов разыскал... ха, ха, ха! Ну, говорю, батенька, извините меня, но подите проспитесь – и, признаюсь, рассердился: если, говорю, вам угодно карьеру себе сделать, то это еще не причина ретрограда и дурака в государственного преступника превращать!

Все смеялись, один только молодой человек с прыщами . хранил на своем лице загадочное и пренебрежительное выражение. Анна Евдокимовна подумала, что ему скучно, и с своею притворно-любезной улыбкой спросила:

– Когда же вы предполагаете поступить, Филипп Филиппыч?

– Зоологию теперь прохожу. Кажется, в августе начну держать экзамены.

– Третий год уж слышу: кажется, в августе начну держать экзамены, прошептал исправник Косьме Васильичу и прыснул, закрываясь салфеткой. Молодой человек побагровел. – Извините, Анна Евдокимовна, – сказал исправник, давясь от усилия сдержать смех, – поперхнулся сухарем.

– Ничего, Сергей Сергеич, запейте чаем, пройдет, – тонко и уж непритворно улыбаясь, ответила Анна Евдокимовна и еще с более преувеличенною внимательностью спросила: – Но с какими же пособиями... зоологию?

Молодой человек пожал плечами.

– Что ж поделаешь!.. Говорил папа выписать некоторые препараты, – не хочет. Приходится патриархальным способом – лягушек режу.

– Да? Но какие надо способности?

Молодой человек сделал вид, что это ему ничего не стоит.

– А я слышал: у лягушки, наподобие как у человека, невры есть, вмешался Исай Исаич, – тронешь ее, она и пошевелит неврой, тронешь – и шевельнет.

Все засмеялись.

– Ты слышал звон, да не знаешь, где он, – покровительственно сказал Косьма Васильич. – По лягушкам изучают, так сказать, рефлексы: профессор Сеченов обдумал.

– А шут их... – сказал Исай, отмахиваясь рукою. – Вот хочу Алешку своего за границу отправить. Пущай у немцев ума набирается.

– А что ж гимназия? – спросила Анна Евдокимовна.

– Ну уж нет, сударыня, – вдруг рассердившись, скаЗал Исай Исаич, – я Алешку коверкать не намерен. Прошел четыре класса, – шабаш, будя! Помилуйте, скажите:

я – коммерческое лицо, фирма, поставляю сало в Лондон и вдруг должбн с комиссионерами вожжаться!.. Почему с комиссионерами? Потому родной сын на латынь да на греческий, а что нужно по торговому делу – ни в зуб. Нет, пущай к немцам едет.

Все с живейшим согласием побранили классицизм и поскорбели о том, что все-таки придется отдавать сыновей в классические гимназии. Особенно кипятился исправник.

– Некуда-с! – кричал он. – Единственная карьера, единственный путь для молодого человека!

– Хорошо вам с таким состоянием, Исай Исаич, – завистливо сказала Анна Евдокимовна.

– И, сударыня, какое же наше состояние! У вас, по крайности, вечность, неотъемлемое, в роды и роды, а мы нынче здесь, а завтра – где будет угодно его графскому сиятельству.

– Ха, ха, ха! Каков? Сиротой прикидывается!..

А сколько у тебя, у сироты, земли графской в аренде? – воскликнул исправник, подмигивая слушателям.

– Хе, хе, хе!.. Да, признаться, побольше трех десятков тыщ.

– Не угодно ли!.. А бычков много ли отгуливаешь?

– Пять-шесть тыщ переводим в год.

– Не угодно ли!.. Ха, ха, ха... А овечек, сиротинушка, сколько "тыщ" переводите?

– Десятка три-четыре... Хе, хе, хе... Ну уж и насмешник вы, Сергей Сергеич!

Но Сергей Сергеич пришел в неописанный восторг, вскочил со стула и с хохотом, с криком топтался около Анны Евдокимовны.

– Нет, можете вообразить, каков! Именно – сирота!..

Именно – казанская сирота!.. Полтораста тысяч дохода, истину вам говорю – полтораста тысяч. Ха, ха, ха! Смотрите ж на него, – ну, похож ли? Ну, похож ли на миллионера?. Ха, ха, ха!

На подтянутых сухих щеках Анны Евдокимовны проступили малиновые пятна, ее губы начали вытягиваться в ниточку, глаза на одно мгновение остро и злобно впились в Косьму Васильича. Тот завертелся на стуле.

– Женщин обыкновенно не имеют привычки слушаться, Сергей Сергеич, – с ударением на особых словах сказала Анна Евдокимовна, – женщины ретроградны, женщины – мелочны, наконец, женщины стесняют свободу, то есть мешают некоторым про-грес-сив-ным... (опять острый я злобный взгляд на Косьму Васильича) поступкам. Оттого и приходится ограничиваться небольшими средствами...

И приходится калечить Володю (она кивнула на внимательно слушающего мальчика) классическим образованием.

– Аннет! Неловко... – умоляющим полушепотом сказал Косьма Васильич, показывая глазами на Володю.

Анна Евдокимовна вмиг собрала в порядок лицо и уже с обычною своею улыбкой продолжала:

– Рассудите, господа. Вот строится дорога. Сдаются великолепные подряды. У нас есть некоторая возможность.

Твержу Косьме: поезжай к строителю, познакомься, тебе это ничего не стоит, у нас дети, имение дает доход все меньше... Мало этого, прямо писали ему, делали намеки.

Рассудите, пожалуйста.

Сергей Сергеич, давно уже впавший в смущение от неожиданного тона Анны Евдокимовны и шумно, с деловым видом прочищавший свой мундштук, теперь встрепенулся и забормотал:

– Да, да, братец, съезди, съезди. Как же это ты, батенька? Именно съезди! – и вдруг опять что-то вспомнил и с оживленным видом развел руками: – Ну, уж я вам доложу – гра-а-беж! Были у меня кое-какие дела, прожил я там неделю... Да-с, могу сказать, наслушался, насмотрелся. Этот самый строитель, мужик, батенька, представьте, дает бал господам дворянам. Зима, трескучие морозы.

Ну-с, находят самый большой зал в городе, докладывают...

как его там звать?., строителю. Жалует, осматривает. Толпа инженеров за спиною. "Быдто тесновато", – говорит...

как его там звать? Инженеры засуетились, размерили, смекнули в записных книжечках: "Точно так-с, оркестр из Москвы поместить негде-с". Тем не менее приглашения разосланы на завтра. "А как бы вы, поштенные, обдумали эфто дело?" – говорит... как его там звать? И обдумали-с.

В ночь, с кострами, с освещением, согнали рабочих с железной дороги, соединили залу с холодным помещением, обили войлоками, обставили тропическими растениями.

Сколько это стоило, можете вообразить... Ха, ха, ха!.. На чей же счет? Ха, ха, ха!.. Или представьте такой казус:

именинник один из тамошних воротил. Ну, прием, поздравления... Вдруг приносят посылку в рогоже. От кого? От...

как его там звать?., от строителя. Развернули, глядят – простое железное из вороненой жести ведро. Именно – ничего более, как ведро. Подходят, осматривают – ведро!

Ха, ха, ха!.. Ну, кто-то догадался поднять, чувствует – какая странность, тяжело. Рассматривают опять – жбан для жженки из чистого серебра, подделка под ведро!

Умненькая штучка? Ха, ха, ха!.. А между тем этот воротила так себе, из второстепенных. Да что!.. Можете вообразить: весь город ополоумел. Именно – ополоумел! Шампанское, живые цветы, музыка из Москвы с экстренными поездами. Не веришь глазам. Именно – не веришь глазам.

– Но как же вы странно судите, Сергей Сергеич? – с досадой сказала Анна Евдокимовна; она все время, пока он рассказывал, нетерпеливо кусала себе губы. – Ведь концессия получена законным порядком? Подряды сданы по документам? А там уж его добрая воля давать балы.

– Именно – по документам, именно – его добрая воля, – торопливо согласился исправник и, сообразив, отчего сердилась Анна Евдокимовна, с живостью повернулся к Косьме Васильичу: – Да, да, батенька, съезди. Как же это ты? Именно – съезди. Можно славный эдакий подрядец ухватить.

– Так сказать, народное благо дуванить, расхищать? – ответил Косьма Васильич, обращаясь к исправнику, но имея в виду Анну Евдокимовну. Может, это и целесообразно с точки зрения семейственной основы, но мы с этим пока не согласны. Надеюсь, не согласны будем и впредь!

Исай Исаич опрокинул стакан, встал, перекрестился на образ, поблагодарил и сказал:

– Правильно, Косьма Васильич. Разбойники и грабители, одно слово! Чище нашего прасольского и посевного дела нет и не будет. Без обиды. Так, что ль, сударыня? Хе, хе, хе!..

Анна Евдокимовна не решилась противоречить миллионеру.

– Я не знала таких подробностей, – сказала она, натянуто улыбаясь. Если это действительно так, то конечно...

– Именно – так, именно – разбойники! – с радостью подхватил Сергей Сергеич и, прислушиваясь, неслышно захохотал. – Что он ходит?.. Что он свистит?..

Оказалось, молодому человеку надоело слушать, и он ушел на балкон.

Все засмеялись.

– Вот орепей, – проговорил Исай Исаич.

– Балбес! – шепотом сказал исправник. – Говорит – готовится, но сам решительно только за бекасами да за купеческими дочерьми. Именно – балбес. Вы заметили – рожу-то скорчил, как я о нигилистах заговорил? Ведь он себя первым заговорщиком считает... Ха, ха, ха!..

– Ну, зачем же? – уклончиво заметил Косьма Васильич. – Все развитой человек. Почитывает, – и, посмеиваясь, добавил: – зоологию-то... по лягушкам...

Анна Евдокимовна ничего не говорила и только проницательно улыбалась.

– Ну, что ж, господа! – громко и будто вспомнив чтото чрезвычайно важное и не терпящее отлагательства, воскликнул исправник. – Постучим?

– Ишь разлакомился... хе, хе, хе!..

Хозяева с величайшею готовностью согласились.

– А то не хотите ли, в рамс вас научу? – предложил исправник. Инженеры выдумали. Именно – любопытная игра. Сдается пять карт...

– Ну, ладно, ладно, вы и в старые игры ловко обчищаете... Какой там еще ранц! Хе, хе, хе!..

Вошел молодой человек с прыщами и, засуну" руки в карманы брюк, мрачно и презрительно посмотрел на сидевших за столом.

– Ну, господа, что-нибудь одно, – сказал он, – или играть, или не играть. А то ведь первый час.

Задвигали стульями, стали подниматься. В это время в двери просунулась горничная – старая, некрасивая, под стать к хозяйке и к гувернантке – и сказала:

– Сударыня, там какой-то человек Косьму Васильича спрашивает.

– Кто такой? Мужик? Скажи, чтоб после пришел.

Теперь некогда.

– Никак нет, сударыня, приехал на паре с кучером, одет прилично, по-купечески.

– Да что ж он не с того крыльца? Кто такой?

– Не могу знать. Стоит, не раздевается, спрашивает Косьму Васильича. Молодой паренек-с.

– Ну, господа, идите пока, занимайте места, а я пойду узнаю, кто такой, – сказал Косьма Васильич и направился в так называемую черную переднюю. Спустя минуту из столовой можно было услышать любезное восклицание Косьмы Васильича: – Ба, ба, молодой человек! Очень рад!

Что же вы не раздеваетесь? Отчего не через парадный ход?

Раздевайтесь, раздевайтесь! – и другой, пресекающийся от волнения, очень молодой голос: "Папенька приказали вам кланяться и вручить квитанцию... Просили извинить, что забыли..." – Какую квитанцию!.. А!.. Вздор. Раздевайтесь. Арина, прикажи, чтоб лошадей убрали. Да самовар...

Хотите чаю? Ну, разумеется. Как здоровье папашеньки?

Входите, входите сюда... Э, да каким вы, так сказать, щеголем! Ну, очень рад.

В столовой осталась только одна гувернантка, в недоумении стоявшая около стола: она не знала, уходить ли ей или еще нужно кому-нибудь налить чаю. Затем она увидала, что в столовую как-то боком, слегка подталкиваемый Косьмой Васильичем, вошел красный, как кумач, юноша в несколько странном костюме. Он застенчиво улыбался трясущимися губами и смотрел с таким выражением, как будто ничего не видел перед собою.

– Ну, и отлично, что собрались, молодой человек, – говорил Косьма Васильич. – Вот разрешите вас отрекомендовать: это наша гувернантка Елена Спиридоновка.

Дайте-ка чайку, Елена Спиридоновка... да и мне за компанию.

Гувернантка церемонно присела, чуть-чуть улыбнулась на неуклюжий поклон юного человека и на его испуганнолюбопытствующий, кинутый на нее исподлобья, взгляд, – она бы нисколько не улыбнулась, если бы юный человек не показался ей хорошеньким, – и с подавленным вздохом снова уселась за самовар.

– Присаживайтесь... сюда, сюда, поближе. Не угодно ли... Мартиныч... извините великодушно, забыл, – сказал Рукодеев.

– Николай-с.

– Да, Николай Мартиныч. Экая память дурацкая!

Не угодно ли папироску, Николай Мартиныч?

– Зачем же-с?.. Впрочем, позвольте...

– Ну, как?.. Почитываете? Интересуетесь?

– Да-с... по-прежнему-с.

– Хорошо, хорошо. Снабжу, книжками могу снабдить. Имею, так сказать, в изрядном изобилии... Ехали через***? Ну, как базар, велик?

– Обширный-с. Знаете, перед покосом, свободное время. И, несмотря на ранний час, много приметно пьяных мужичков-с.

– Пьют, пьют...

Косьма Василсьич легонько вздохнул.

– Российский недуг, в зелене-вине горе топят.

– Точно так-с.

Немножко помолчали. Косьма Васильич побарабанил пальцами и спросил:

– Ну, как вы там... почитываете? Что этот чудак... как бишь его... вольтерьянец?

– Агей Данилыч? Все по-прежнему-с.

– Да, да... Ну, и что ж, прекрасно проводите время?

– Обыкновенно, как в глуши... Скучно-с.

– Ничего, ничего, развивайтесь. Лишь бы охота – литературы достаточно. Вот познакомлю вас... Знаете исправника Сергея Сергеича?

– Никак нет-с.

– Отличнейший человек. На такой ретроградной службе, но очень передовых мыслей. Ну, потом Филипп Филиппыч Каптюжников... тоже изрядный господин. Молод, но эдакое, так сказать, солидное развитие. Приготовляется в университет. Еще Жеребцов Исай Исаич, купец, но взирает на многое – дай бог хорошему прогрессисту...

– Это тот самый Жеребцов, чьих степи на Графской?

– Да, да, тот. Известный миллионер, На лице Николая изобразилось благоговение.

– С женой вас познакомлю...

И, вспомнив что-то важное на этом слове, Косьма Васильич вскочил, проговорив:

– Извините, на минуточку, я сейчас, – и быстро прошел к играющим.

– Что ж ты, батенька? Нас тут хозяюшка именно обобрала! – закричал ему навстречу исправник.

– Играйте, играйте, господа, – маленькое дельце есть.

Аннет, поди-ка, пожалуйста, на два слова.

Анна Евдокимовна вышла за ним в соседнюю комнату.

– Вот видишь ли, Аннет, – заговорил Косьма Васильич, смущенно теребя бородку, – там приехал сын гарденинского управляющего... Ну, мальчик еще... ужасно дикий...

несколько эксцентрик... Но эдакие, так сказать, задатки.

Пожалуйста, полюбезнее с ним... а?.. Ты понимаешь, валуха очень недорого куплены... и вообще надо его ободрить...

Анна Евдокимовна только что взяла подряд два ремиза; кроме того, соображение о валухах показалось ей резонным.

– Ты меня, Косьма, удивляешь, – сказала она, – ты отлично знаешь, как я отношусь к твоим гостям...

Какая-то двусмысленная тень пробежала по лицу Косьмы Васильича.

– Ты предложил ему чаю? Потом приведешь его к нам.

Да не играет ли он в стуколку?

После этого разговора Косьма Васильич возвратился в столовую развязнее, чем прежде. Перед Николаем стоял стакан чаю, а сам он с ужасно озабоченным видом смотрел на свои часы.

– Что смотрите? Времени еще достаточно, – весело проговорил Косьма Васильич и, скользнув взглядом по столу, сказал гувернантке: – А нельзя ли, Елена Спиридоновка, вареньица?

Та выразительно посмотрела на него, сделала нерешительное движение, как бы готовясь встать, и сказала:

– Прикажете спросить у Анны Евдокимовны?

– Нет, нет, не беспокойтесь, пожалуйста! – смущенно и торопливо остановил ее Рукодеев. – Мы, так сказать, со сливочками... с сухариками... Зачем же вам беспокоиться?

"Экая деликатная душа!" – подумал Николай и влюбленными глазами посмотрел на красивое и добродушное, как ему казалось, лицо Косьмы Васильича.

За чаем просидели минут двадцать. Косьме Васильичу удалось за эти двадцать минут разговорить Николая и внушить ему даже некоторую смелость. Дело дошло до того, что Николай рассмотрел, наконец, где он находится:

желтоватые под дуб обои, желтый буфет, красивые стулья с резными спинками, высокие окна, выходящие в сад, белые двери, блестящие ручки на дверях, круглые, гулка ударяющие каждую четверть часа часы... Мало этого, лица гувернантки, до сих пор представлявшееся ему каким-то неясным, расплывающимся пятном, теперь обрисовалось перед ним почти с теми же чертами, которые были и на самом деле.

Тем не менее Косьма Васильич не повел его к играющим, шумные голоса которых доносились за три комнаты, а предложил посмотреть библиотеку. Они прошли полутемным коридором в кабинет, и там у Николая сразу разбежались глаза на множество корешков с золотыми надписями, видневшихся в шкафах. На столе, рядом с образцами льна и пшеницы в тарелках, лежала еще не разрезанная книжка в серовато-пепельной обложке.

– Вот-с, – с гордостью объявил Косьма Васильич, – прибежище, так сказать, горьких дум и высоких помыслов.

Смотрите и выбирайте, что вам потребуется. Подходите, подходите к шкафам!..

Николай покраснел от удовольствия, читал надписи и не знал, за что ухватиться. Наконец заглавие привлекло его:

– Вот эту бы, Косьма Васильич, если можно... "С петлей на шее"-с.

– Эту? Не советовал бы, Николай Мартиныч. То есть оно отчего не прочитать, но для развития бесполезно.

Ерунда.

– А вот "Живую покойницу", Косьма Васильич?

– Ксавье де Монтепена? Занятно, спора нет, и даже, пожалуй, увлекательно, но... не советую. Вам непременно нужно начинать с эдаких... с эдаких, так сказать, прогрессивных сочинений.

– Так вам нельзя ли самим, Косьма Васильич? Вы, когда были у нас, изволили обещать... как ее?., вот доказывается, как обезьяна в человека оборотилась... Еще поэта Некрасова изволили обещаться. Да я еще вот что хотел попросить: нет ли у вас полных сочинений Пушкина?

Мне столяр рассказывал очень любопытную историю – про Пугачева, и говорит, что это сочинение Пушкина.

– Ну, батенька, вот уж охота! Пушкина давно уж в хлам сдали... Эти камер-юнкеры, эстетики, шаркуны в наше время презираются. Вот у столяра какого-нибудь самое для них подходящее место. Нет, я вижу, надо мне самому составить вам эдакий, так сказать, реестрик. Ну, что бы вам такое? Косьма Васильич подошел к книгам и вдохновенно посмотрел на них. – Ну, что бы вам? – и вдруг вскрикнул: – Раз! – выхватил два томика, хлопнул ими, чтобы выбить пыль, и отложил в сторону "О происхождении человека" Чарльза Дарвина! – и затем вскрикнул: – Два, – и выхватил огромную книгу, хлопнул, отложил в сторону и сказал: – Гениальное сочинение – Бокль-с! – Таким образом набралось книг двадцать, когда Рукодеев произнес: – Ух!.. Ну, на первый раз достаточно, – и отер пот со лба. Николай все время стоял, раскрывши рот, и с радостным волнением следил глазами, как за корешок книги ухватывалась белая, выхоленная рука Косьмы Васильича, как эта рука звонко хлопала книгой о выступ шкафа и как, наконец, книга летела в груду других книг – в груду, которую можно было хоть сейчас взять и увезти с собою в Гарденино. Отдохнувши немного, Косьма Васильич еще достал несколько книжек и сказал Николаю: – А это для папаши... в его вкусе.

– Что я хотел вас спросить, Косьма Васильич, – робко и нерешительно выговорил Николай. – Вот вы говорите – прогресс, естетика, ретроград... А вот у нас когда были, эдакое длинное слово выговаривали, на цы начинается...

Но я этих слов не понимаю-с. Еще "прогресс" – и так и сяк; слово на и,ы... я вот не смею его выговорить... тоже как будто не совсем страшно. А естетика мне совершенно непонятна.

– А! Прекрасно, что напомнили. – Косьма Васильич выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда отлично переплетенную книгу и, торжественно подавая ее Николаю, сказал: – Вот-с! Настольная книга всякого развитого человека: "Сто тысяч иностранных слов".

Николай с признательностью поклонился. Сели около стола и закурили. Николай жадными и любопытными глазами осматривал комнату и то, что находилось на столе.

Ему ужасно хотелось спросить кое о чем, но он долго не осмеливался. Наконец не утерпел:

– Косьма Васильич! Позвольте спросить: это и есть журнал?

Он прикоснулся кончиком пальца к неразрезанной книжке.

– Да, да, ежемесячный журнал "Дело"... Господин Благосветлов выпускает... Могу снабдить, только пришлите эдак недельки через две. Эти, – он указал на груду, – можете держать сколько угодно, а журнал – недельки через две. Берите, берите, я рад.

– Покорно благодарю-с. Косьма Васильич, позвольте опросить, для какой надобности эта вещичка?

– Эта? Марки наклеивать. Вот таким манером мочится марка, и потом наклеивают.

– Как интересно!.. А это, Косьма Васильич?

– Пресс. Видите, там штемпель... подушечка... Краска.

Так нужно ударить... и видите: потомственный почетный гражданин и кавалер К. В. Рукодеев.

– Вот ловкая штучка!.. А это, позвольте спросить, стеклышко в ноже? Нож ведь для бумаги, но стеклышко?

– Хе-хе-хе... А вы приложите к глазу, посмотрите...

на свет, на свет!.. Занятно?

Николай вспыхнул, застенчиво улыбнулся и торопливо отложил костяной ножичек.

Так провели они в кабинете часа полтора к живейшему обоюдному удовольствию. Косьме Васильичу чрезвычайно нравился Николай, то есть главным образом нравилось простодушное благоговение Николая перед его книгами и вещами и перед тем, что он говорил ему. Наконец Косьма Васильич спохватился и сказал:

– Да что ж это я?.. Пойдем, познакомлю вас. Отличнейшие люди.

Николай явил вид непреодолимого смятения.

– Нет, уж увольте-с, Косьма Васильич, – забормотал он, – позвольте мне домой... пора-с!

– Ну, вот ерунда! Надо вас развивать, развивать...

Вы не стесняйтесь, – чего там стесняться? Люди, так сказать, свои. Пойдем-ка!

И Косьма Васильич взял Николая за рукав. Николай с трепетным сознанием страха отдался во власть Косьмы Васильича. Но, не доходя до дверей, Косьма Васильич круто остановился, схватил за пуговицу Николая и, заикаясь от смущения, прошептал.