Текст книги "Несчастный случай (СИ)"
Автор книги: Arlette Rosse
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Дни в школе были наполнены нервами об экзаменах, сложными взаимоотношениями с одноклассниками, неприятными сплетнями и интересными легендами. Но я «встал на прежнюю дорожку». Я откололся от основного костяка класса, у меня не было друзей в нем. Сначала я пытался влиться в какую-нибудь компанию, но быстро понял, что это не приносит мне радости. Костяком класса оказался клубок змей, распускающих слухи. Я тоже попал под обстрел. Если с Хосоком в школу ходил его старший брат, который защищал его, то я был совершенно одиноким. Однако Хосок не хотел, чтобы я считал себя одиноким. И он подтверждал то, что о его плечо всегда можно опереться.
Перед одной из линеек, предшествующих новогодним каникулам, у меня случился конфликт с главной красавицей (и врединой) класса. Это неважно, на какой почве, но все дошло до того, что я неудачно, в порыве гнева размахнулся рукой и задел девчонку. Та скорчилась от боли, хотя я был на все сто процентов уверен, что ей не больно. В результате, ко мне на этой же перемене подошли парни из нашего класса и предложили мне пойти в физкультурный зал, где в то время проходила игра в баскетбол между двумя параллелями. Они аргументировали это тем, что им больше некого позвать. И мне бы, дураку, задуматься тогда, что меня пытаются одурачить. Я был в свои 13 лет худым, низкого роста, не слишком сильным и угрюмым. Почему же я тогда проглотил слова отказа?
Я пошел с ребятами в зал. Во мне проснулась дурацкая безотказность, которую развила во мне дружба с Хосоком. Я насмотрелся то, как мой друг принимает неожиданные предложения вроде «выучи роль до завтрашнего спектакля» или «передай это письмо такой-то девочке, только не говори, что это я!», и тоже решил попробовать поиграть. Закончилось эта авантюра предсказуемо.
Мне наскоро объяснили правила, предупредили, чтобы я не допускал нарушений, и выпустили на поле. И тут начался сущий ад. Меня пихали, передавали мяч через меня так, будто я был призраком – мяч чуть ли не прилетал мне в голову. Меня засыпали оскорблениями и сообщениями о нарушениях. Просек, в чем дело, я поздно, когда уже падал на пол с кровотечением из носа. Эти жестокости продолжались бы и дальше, если бы за параллель не позвали играть Джина – старшего брата Хосока. Он вышел из игры и увел меня из зала, закончив, таким образом, избиение беззащитного меня. Вот так меня проучили. Я сидел в раздевалке с кровотечением и ворчащим Джином. Хосок, конечно, обо всем узнал. И то, что он сделал, превзошло все мои ожидания. Мой друг не просто утешил меня, а по-настоящему наказал тех ребят.
Когда я пришел в класс, злой, с разбитым носом, я обнаружил, что мне еще и замечание влепили в дневник за «отвратительное поведение на перемене». Девчонка постаралась. Настроение было испорчено в конец. Я пошел в украшенный зал сердитый, некрасивый, обиженный ни за что. Я ненавидел всех людей в этом мире. Кроме Хосока, который должен был выступать на спектакле. Я сидел во втором ряду выставленных в зале стульев, подперев голову рукой и желая поскорее оказаться дома. На душе скребли кошки.
Начались выступления. Девчонка, оклеветавшая меня, блистала на сцене. Я демонстративно отвернулся от нее.
Наконец-то начался спектакль. Как же я радовался ему! Мой дружище был лучше всех. Но в какой же я выпал осадок, когда опять увидел свою одноклассницу и в спектакле! Разыгрывалось какое-то стандартное, сказочное действие.
– Ах, этот дракон ранил меня, любимый… – Переигрывала девчонка. – Спаси, спаси меня!
Хосок же неожиданно вложил бутафорский меч в ножны и произнес:
– Ты обманываешь меня, милая принцесса. Нельзя называть красную акварель кровью!
Моя одноклассница растерялась, не зная, что отвечать, когда реплика не соответствует реплике, прописанной в сценарии. И вдруг на сцене начала творится какая-то ерунда. Выбежали младшие ребята в спортивной форме с баскетбольным мечом. Бедного парня, игравшего роль дракона, начали пинать и кидать в него мяч. От изумления никто не осмеливался остановить то, что происходило на сцене. Хосок выхватил меч из ножен и пошел «рубить» обидчиков дракона. Ребята падали на сцену сраженные холодным оружием Чона. Тот пробился к дракону, обнял его за плечи, потрясая мечом, и радостно воскликнул:
– Никто не смеет обижать живое существо просто так и натравливать на него баскетболистов, даже если это существо – дракон!
Зал взорвался хохотом и аплодисментами. Не смеялись только «принцесса» и ее свита, которая обидела меня.
После спектакля я крепко обнял друга.
– Ты на такое пошел ради меня? – Я был в шоке.
– Конечно. Потому что ты – мой друг.
Если вы думаете, что я никак не отблагодарил Хосока, то очень зря. Я начинал любить и уважать этого человека все больше и больше с каждым его поступком. Я тоже делал для него кое-что.
Одну зиму, когда мне было 14, я почти полностью провел с ним. Я ночевал у Хосока так часто, что мои бабушка и дедушка уже перестали ждать меня дома, а родители Хосока любили меня, как своего. Началось все с того, что нас загружали домашней работой. Мы писали допоздна, и у меня просто не оставалось сил на то, чтобы возвращаться домой. А еще мне хотелось проводить время с Хосоком за то, что я сильно провинился перед ним осенью.
Той осенью у меня началась жуткая хандра. Сначала Хосок шутил о том, что я невозможный: осенью у меня хандра, зимой жуткая депрессия, весной повышенная сентиментальность, летом я просто злющий от жары. К сожалению, я действительно вел себя не лучшим образом. И, казалось бы, плевать! Плевать, зачем мне общаться с Хосоком? Бросил бы его, и не было бы кризиса дружбы. Но я не мог. Часто ли вы обращаете внимание на то, как завязывается дружба? Иногда, когда садишься порассуждать об этом с другом, вы уже и не можете вспомнить, что вас зацепило друг в друге. Дружба – это система энергообмена, возникающая на добровольной основе и сотканная из тысячи незначительных шуток, слов, улыбок. В некоторых местах возникают крепкие узлы – это те жертвы, которые вы приносите во имя вашей дружбы бескорыстно и которые рождают такое понятие как «благодарность». Именно эта благодарность не дает вам так легко порвать с другом. Она рождает ностальгию, привязанность, доверие и любовь. Я не мог оставить Хосока, но я начал обижать его. И поток шуток у моего друга иссяк. Я чувствовал, что я ему в тягость, что мне нужно сделать хоть что-то, чтобы Хосок не думал, что нашей дружбе пришел конец. Но я поступал, как истинный слабак. Вместо того, чтобы схватить в руки эту чертову благодарность, показать ее Хосоку, сказать, что, мол, вот, я благодарен тебе, я помню все, я ценю то, что ты делаешь для меня!.. Вместо этого я начал комплексовать. И злиться, злиться, злиться. Пытаясь показать Хосоку то, как он значим для меня, я наоборот отталкивал его от себя и продолжал хандрить. Хосок думал, что я не чувствую этой чертовой благодарности.
Мы ругались каждый день. Хосок уже боялся подойти ко мне. Он устал слушать о том, что во всем виновато мое непонятное настроение. Он устал поддерживать меня. И все кончилось тем, что однажды я так ужасно наорал на него, что с его губ совсем сошла улыбка. Даже притворческая улыбка ушла. Хосок по-настоящему испугался меня.
Мы стояли в моей комнате. Я не понимал, что я только что сделал, не слышал, что я наговорил ему. Но меня обуяло странное чувство. Я никогда не был сильным физически. Хосок мог меня на руках таскать. А тут… Почему я чувствовал себя таким сильным, почему я подавил Хосока?
– Да пошел ты, – холодно говорил я. – Ты достал меня. Надоел со своей тупой радостью. Сейчас мое настроение не сходится с твоим. А ты лезешь, лезешь со своим тупым весельем. Меня тошнит от тебя.
В глазах Хосока я читал непонимание. Я унижал его, а он продолжал говорить спокойно.
– Тебе же нравится это, ты говорил, что я вытянул тебя из депрессии…
– Мне не нравится это. Я злой. Из-за тебя все думают, что я неженка какой-то!
Мы поругались из-за того, что Хосок продолжал вести себя, как маленький ребенок. Из-за того, что в школе из-за этой дружбы меня считали лохом каким-то. Да и сам я стал чересчур добреньким. Этого никак нельзя было допускать в моей жизни. Мне не подходило это.
– Тебе должно быть все равно на них, мы веселимся для того, чтобы весело жить самим, мы же не общаемся с ними.
– Это тебе с классом повезло, просто заткнись.
– Юнги, я говорю правду.
– Заткнись!
Хосок шумно выдохнул и посмотрел на меня глазами, полными боли.
– Я столько энергии потратил.
Началось.
– Пожалуйста, не говори так со мной. Разве я этого заслуживаю?
– Пошел отсюда, – грубо прервал я друга. – Тошнит от тебя. Тебя самого, – я шумно вдохнул в грудь побольше воздуха. – Тебя самого не тошнит от своего веселья? Его слишком много, пихаешь его везде и некстати, неужели так сложно отбросить в сторону свои тупые шутки?
– Юнги.
– Хосок, ты переигрываешь!
Хосок лишь коротко вздрогнул и просто молча стоял у окна, глядя на меня своими погасшими глазами. В его взгляде читалась печаль и вместе с ней достоинство, которое он никогда не ронял. Потому что он жил радостно. Он никому не позволял портить себе настроение. Потому что он был добрым, незлобливым, надеялся на лучшее.
– Хорошо, – Хосок проглотил комок в горле. Я знал, что он старается не принимать обиду, потому что «я не в порядке сейчас». Чон собирался уйти через окно, спуститься в палисадник по деревянной лестнице, которую мы приставляли к окну. Но он постоял еще немного, глядя на меня. И я раскололся.
– Прости меня, – это будто бы выговорил не я. Не может демон так быстро переключиться в режим ангела. Я подошел к Хосоку. Тот не убегал от меня. Я ощущал, что извиняюсь перед ним за что-то большее, чем те слова, что я наговорил ему при этой ссоре. «Простит или нет?» Я крепко обнял друга, так крепко будто близость наших сердец могла передать ему всю силу моего раскаяния.
– Я веду себя, как последняя тварь. Ты нужен мне.
Хосок молчал, он весь напрягся, огорченно вздыхал.
– Ты – кусочек мирной жизни, из которого должна вырасти вся мирная жизнь. Я один все порчу.
Хосок отвел меня от окна к кровати. Я посмотрел на него с грустью, а этот негодяй внезапно огрел меня по голове моей же собственной подушкой.
– Теперь я Кусочек Мира, а ты – Шуга. Здорово, да?
И мы вместе засмеялись. Как такого человека можно не любить?
Я сел на свой подоконник и попросил Хосока:
– Сложи для меня самолетик.
У нас с Хосоком был такой уговор: если кто-то из нас начинал думать о плохом, то Хосок сразу же складывал самолетик из бумаги, на которой мы писали все, что нас волнует, и мы вместе запускали его в небо. Сначала это казалось мне ребячеством, но этот метод оказался действенным.
Я поднялся и взял со стола бумажку и карандаш. Я вернулся на свой подоконник и начал быстро писать о своих сомнениях и страхах. Когда я закончил, я подал листок Хосоку. Тот быстро сложил из него бумажный самолетик. И мы вместе запустили самолет в сад, прямо в бабушкины розовые кусты с кучей шипов.
– Так, так их, эти проблемы!
После этого случая я старался загладить свою вину примерным поведением. В основном я просто сидел рядом с Хосоком и старался не ворчать на учителей, которые так много задают, но ближе к Новому Году мне предоставилась возможность проявить себя, как настоящего, преданного друга.
У семьи Ким были планы на короткие новогодние каникулы. Они собирались уехать в Сеул к родственникам и пожить несколько дней в столице. Но случилось непредвиденное – Хосок заболел. У Чона была высоченная температура, у него ломило все тело и болело горло. А уж каким Хосок заходился кашлем.
– Горе ты наше, – качала головой Ким Минсо. – С кем тебя теперь оставим?
Всей семье грозила опасность остаться на каникулы дома. Грустили и взрослые, и дети. И тогда-то я и пожертвовал собой и своим свободным временем ради лучшего друга.
– Я останусь с ним. Вы только врача ему вызовите. Я куплю ему все лекарства и посижу.
Мой акт самопожертвования приемные родители Хосока оценили. У них не было повода не доверять мне. Ругались мы с Чоном вне дома, так что репутация у меня была хорошая. Нам оставили денег, и я переехал к Хосоку на неопределенный срок.
Мой друг был совсем плох. Он лежал на высоких подушках, потому что иначе начинал сильно кашлять и мог задохнуться. Хосок рассказывал, когда ему становилось чуть лучше, что у него горит горло, очень тяжело дышать, невыносимо болят глаза. Большую часть времени я помогал другу делать ингаляции, отпаивал его чаем. Мне даже пришлось научиться варить говяжий бульон ради своего друга. По вечерам Хосоку было очень плохо. Он метался в кровати, беззвучно звал меня по имени и мерз. С той поры у меня вошло в привычку сильно кутать Хосока. Я ложился рядом с ним и читал ему вслух те книги, которые Хосок хотел прочитать, потому что у Чона болели глаза. Чаще всего это были те книги, которые мы вместе читали в детстве. Все это создавало такое праздничное, уютное настроение, которое, казалось бы, возможно испытывать только в детстве. Весь день перед праздничной ночью я трудился, не покладая рук, над новогодними кушаньями. Мне хорошо помогли рецепты бабушки, но я все равно дико устал тогда. Хосоку стало немного лучше, он выполз ко мне на кухню.
– Ты совсем не умеешь разбирать мясо? – Хосок смеялся и возился слабыми руками в лотке с мясом, отделяя от него жилки и жир. Чон повеселел, но все еще был бледным. Его сосредоточенное лицо было бледно-желтого цвета, глаза впали, вечные мешочки под глазами увеличились. Но Хосок все равно сидел на нижнем этаже квартиры вместе со мной. Я слышал, как щелкали суставы в его ногах, когда он выкручивал их под столом, но Хосок подбадривал меня сиплым голосом и помог приготовить праздничные пирожные.
В том году мы не смогли соблюсти некоторые новогодние традиции, но для детей это и не особо важно. Нам вдвоем было ничуть не хуже, чем в семейном кругу. Мы тогда объелись и смотрели новогодние фильмы. Я пел Хосоку песни, он пытался танцевать. Мы вручили друг другу подарки. Чон успел приобрести для меня стопочку CD-дисков, а я подарил ему новый рюкзак. Хосок упрашивал меня вывести его на улицу, чтобы посмотреть на ежегодное шоу и побродить по торговым центрам.
– Пожалуйста… Там так красиво. Никто не узнает, правда, – умолял меня Хосок, кашляя.
– У тебя будет осложнение. И у меня тоже будет осложнение. Осложнение отношений с твоими родителями.
– Пожалуйста… Этот праздник раз в году. Пожалуйста!
Нужно было видеть, как я кутал этого непокорного мальчишку. Возможно, я поступил неправильно, но я готов был все сделать, лишь бы этот живой огонь не угасал в его глазах.
Мы вышли на улицу, припорошенную снегом, и неторопливо пошли к ближайшему торговому центру. Хосок, не видевший света вот уже вторую неделю, был счастлив. Он подставлял лицо под летящие снежинки и вертел головой. Я накутал его, как капусту, и Хосок тяжко дышал под пятью слоями одежды. Я помогал другу идти. В торговом центре было красиво. Повсюду установили проволочные сакуры, горящие электрическими, розовыми огоньками. Своды полукруглой крыши тонули в море света, исходящего от многочисленных гирлянд. Люди сновали туда-сюда. Мимо нас несколько раз пробегали веселые девушки в ханбоках с белыми лицами и забранными в высокую прическу волосами. Хосок пританцовывал, вздыхал от восхищения и слабости, но уходить оттуда не хотел. Мне страстно хотелось что-нибудь еще подарить Хосоку. Мне быстро удалось разыскать то, что зацепило Хосока. Он замер возле полки с милыми, плюшевыми щенками. Ох, это было так в его духе.
– Какие ми-илые, – Чон сам завилял невидимым хвостом. – У меня когда-то был песик.
– У меня была собака и кот, который постоянно жрал.
– Ты рассказывал.
– Я знаю, но он был таким дебилом. Помнишь, я рассказывал, как он надел на шею пакет с мусором и бегал с ним по квартире, а за ним шлейф помоев тянулся?
Хосок засмеялся, и его смех перешел в кашель.
– До сих пор с этого смеюсь. Блин, я хочу этого песика!
– Какого именно? – Спросил я, разглядывая пушистых.
– Этого, – Хосок взял в руки щенка с торчащим, как у лисы, хвостом, треугольными ушами и глазами-бусинками. Я молча взял щенка в руки и пошел на кассу.
– Юнги, стой! Ты серьезно?
– Да, – я с удовольствием расстался со своими сбережениями и вручил свой второй подарок другу. Хосок меня чуть не задушил. Я лишь ущипнул его за щеку.
– Песик для моей псины.
Нужно было вести Чона домой. Когда мы шли домой, с набережной до нас долетали звуки музыки, крики людей и китайские фонарики, похожие на НЛО.
– Там большой дракон! – Хосок показывал пальцем на огромного дракона, парящего над рекой.
– Дракон, – улыбался я, придерживая друга за локоть.
Мой Кусочек Мира устал. Я укладывал его спать и вспоминал все то, что мы пережили вместе. Чего стоили еще наши Дни Рождения с разницей в 19-20 дней в зависимости от того, високосный год был или нет. Много было того, что кардинально изменило мою жизнь. А все благодаря той случайной встречи в больнице. Или неслучайной?
========== 12. Save me? ==========
POV Hoseok
Мне удалось подружиться с Юнги. Я заметил, что эта дружба начала хорошо влиять и на меня. Я был вынужден забывать о своем горе. Я искал пути развлечь своих друзей, и меня затягивало это веселье. Будто во мне проснулось то, что умерло в день аварии. Я знал, что я сильный, знал, что не проживу долго без счастливых минут, так что я сильно старался, очень старался. Я взял в свои руки кисть, краски и начал раскрашивать свои серые дни. Я благодарил судьбу за то, что у меня есть такой друг, как Чимин, моя новая семья. Врач была права. Конечно, она была права, отвлекаться нужно было, но…
Все было не так уж и радужно, как бы я не старался.
Сначала детские мечты, стремление к радости и веселью, новым впечатлениям побеждали во мне. Но с годами становилось немного тяжелее.
Я действительно полюбил Юнги, он полюбил меня. Я видел это. Но по ночам ко мне возвращались сомнения и воспоминания, мучившие меня. Я вертелся в постели, очень тяжело засыпал. После дней, наполненных беспрерывным общением, приходила усталость и желание рыдать в подушку. Но я же «маленькое солнышко», как я могу подводить своих близких и плакать?
Я винил себя за то, что я такой упрямый. За то, что не могу смириться со своей потерей, за то, что пытаюсь найти другую, неофициальную правду о смерти моей семьи, которой, возможно, и не существует вовсе. Когда Юнги обнимал меня, я чувствовал себя двуличным человеком. Когда он говорил мне «прости» за какую-то мелочь, я воспринимал это, как бесконечные извинения за то, что произошло в мои 11 лет. Через год после нашего знакомства я осознал, что Юнги непроизвольно вытягивает из меня энергию. Он делает это не специально. Просто это я приучил его питаться своей радостью. Это я подпитывал его. Он видел во мне источник жизни, неиссякаемый ключ, проводящий все самое лучшее с небес на землю. Я не мог поговорить с ним о том, что я чувствую, но скрывал это радостью. А когда Юнги сам себе не давал поговорить о наболевшем, он кидался на меня с агрессией. Я думал, что это убьет меня. Я молился всем богам на свете, чтобы мне даровали душевное равновесие. Однажды моя приемная мать повела меня не в буддийский храм, а в новую, только-только выстроенную православную церковь. Она сказала мне, что, возможно, православие может стать тем, что окончательно отвлечет меня от всех грустных мыслей.
Я робко вошел в этот огромный храм веры. Церковь была белоснежной, словно крылья ангелов, изображенных на свежих фресках. Краски едва подсохли, пахло сырой штукатуркой и ладаном. Я остановился посреди церкви, высоко подняв голову, глядя в высокий купол, величественно взмывший к небу над золоченым паникадилом. Над головами верующих широко раскинул в стороны руки Иисус Христос, будто охватывая этими руками весь мир, чтобы утешить от горя и защитить от опасностей. По моим щекам покатились слезы. Значит, Бог защищает и маму там, на небесах? И мою сестру? Значит, мне не стоит волноваться за них?
Все рассказы моей приемной матери о православии поражали меня до глубины души. Куда же делось перерождение? Теперь говорилось только о двух путях – в рай и ад. Я прошептал:
– А моя мама и сестра… Они в раю? И им там хорошо?
Моя вторая мать не совсем уверенно кивнула, ласково кладя руку на мое плечо, и спросила меня:
– Тебе нравится?
Я тоже кивнул в ответ. Постигать новую веру было сложно, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Она успокаивала меня, делала мою жизнь чуточку гармоничнее. Я стал меньше есть мясо, старался не браниться и поставил на свой стол маленькую иконку, принесенную мной из храма.
Все прошло. Наш с Юнги буйный максимализм сошел на нет. Я простил его за все, в чем считал его виноватым. Мы научились разговаривать друг с другом, не желать осознанно или неосознанно зла друг другу, уметь и шутить, и вести серьезные переговоры и споры, и молчать, сидя рядом. Я научился подавлять свои приступы одиночества. Я принимал заботу Юнги, поняв, что это порывы любви с его стороны были искренними. Когда он встретил со мной Новый Год и провел со мной все новогодние каникулы, я понял, что это и есть настоящая дружба. Я обрел собственное счастье.
Я правда ценил его невинные игры и поддразнивания, когда вспоминал, что раньше Юнги презирал все это. Я мог позволить себе испугаться, загрустить, расслабиться. Мы увидели друг в друге живых людей.
Все было просто прекрасно. Единственное, что тревожило меня, так это то, какое неоднозначное внимание проявлял Чимин к Юнги. Считал ли я его своим конкурентом? Ни в коем случае. Но мне было очень странно осознавать, что любовь Чимина ко мне и к Юнги различается. Я не понимал, как это возможно. Ведь мы оба были просто друзьями Пака. Что же происходило?
Однажды, когда Юнги было 16 лет, а мне 15, мы решили съездить в загородный национальный парк. Нам страстно хотелось полазать по горам, побродить среди старинных храмов и вообще сделать много хороших фото. Нам не хотелось, да и не было нужды брать с собой кого-то еще. Мы взяли велосипеды и помчались по извилистым улочкам Кванджу. Я, как всегда, летел впереди. Мой велосипед будто понимал мое стремление к скорости и сам скоро катил меня. Иногда даже не было нужды крутить педали. Юнги едва поспевал за мной, весело покрикивая мне вслед:
– Постой! Ну постой же, флэш!
День был осенний, ясный и теплый. Это было время накануне Дня Памяти – того самого дня, когда в Корее вспоминают умерших родственников. Я всегда готовился к этой дате, но так вышло, что другого времени для поездки мы с Юнги выбрать не могли. И вот мы гнали по Кванджу, поднимая тучи пыли и радуясь хорошей погоде.
Город ожил с самого раннего утра. Было шумно и весело, шли приготовления к празднику Чхусок. Кванджу принаряжался. Особая атмосфера царила в старых храмах. Кружились в танце девушки в ханбоках* с малиновыми, синими, желтыми полами. Пахло рисом и мясом.
Мы быстро пролетали мимо столпившихся людей, смущаясь и обещая себе приехать домой поскорее.
За городом мы слезли с велосипедов и пошли пешком вдоль дороги, серо-голубой лентой тянувшейся по склонам и низинам. Я поравнялся с Юнги, перейдя на песчаную обочину, и болтал с лучшим другом. Юнги старался отгородить меня от дороги совсем, заслонял собой от пыли, летящей с дороги.
– Надеюсь, мы успеем обойти все-все. Я давно хотел туда, – я горел энтузиазмом.
– Успеем, – мой друг щурил глаза и поглядывал на меня с легкой улыбкой. – Если ты не устанешь.
– Почему я должен? – Я ускорился, чтобы показать, что я не пальцем делан.
– Потому что мне нравится таскать тебя, – Мин тоже ускорился.
– Эх, вот вырастем, будем много веселиться, натаскаешься. А вообще тяжести вредно носить для позвоночника.
– Мне уже ничего не вредно, – усмехнулся Юнги.
– Потому что ты сам вредный.
– Почему это?
– Ты же сахар.
– А… Ну да.
Мы шли очень долго, отыскивая вход в парк. На ветвях висели тонкие паутинки, шелестел по верхушкам берез слабый ветер, нежившийся в лучах осеннего солнца, которое готовилось на покой и от этого было добрым. Мы вступили во владения гор-великанов, поросших зелеными мхами, рыжими, бородатыми лишайниками и колючими кустами. Здесь царил особенный воздух. Чистый, настолько свежий, что голова начинала кружиться. Я с нетерпением ожидал изнурительной прогулки по бесконечным дорожкам.
Мы отыскали ворота и прошли долгую проверку, прежде чем ступить на территорию национального парка. Но когда мы оказались в этом царстве живой природы, то забыли обо всем на свете, оставив велосипеды на приспособленной стоянке у входа. Подошвы наших ботинок застучали по дорожкам.
Чем выше мы поднимались, тем гуще становилась сень хвойных крон. Земля была усеяна крупными, пожелтевшими иголками и редкими листьями. Я глазами начал отыскивать здесь ягоды и грибы. Во мне проснулись детские инстинкты охотника и собирателя. Мы с мамой и Давон часто ходили собирать грибы и ягоды. Для этого приходилось далеко выезжать, но это того стоило. Юнги вытащил из кармана фотоаппарат и периодически останавливался для того, чтобы сфотографировать что-то чересчур красивое.
Мы желали во что бы то ни стало добрести до скалистой площадки, с которой бы открывался вид на Кванджу. И набрели на канатную дорогу. Я предложил Юнги прокатиться, вскакивая на зеленое сиденье и клича того, кто мог бы запустить механизм. Юнги сел сзади меня. Он не любил загораживать меня спиной.
Зажужжали механизмы, наши сиденья поехали вперед. Я восторженно воскликнул:
– Поехали!
Мы переговаривались с Юнги о чем-то смешном и незначительном, я тянулся руками к низко склонившимся к подъемнику пушистым лапам сосен и радовался жизни, пока не вспомнил о том, что скоро должен был наступить День Памяти. Я обернулся к Мину.
– Юнги, вы отмечаете День Памяти?
Мой друг отвлекся от фотографирования и посмотрел на меня.
– Конечно. Это традиция, но… Мне она не нравится, – Юнги теребил в руке чехол от фотоаппарата. – Мы вспоминаем маму, папу и брата. Бабушка всегда плачет. Я не люблю смотреть на то, как она плачет.
– Это тяжело? – Понимающе спросил я.
– Это тяжело, потому что я сам не могу заплакать. Мне очень стыдно перед родными за то, что я сижу с отстраненным видом. Так не должно быть, наверное, это же мои родные люди.
Юнги все продолжал говорить, а я чуть отвернулся и очень внимательно слушал. Мы с Юнги очень мало говорили о своих погибших родителях. Я оставил затею выудить из Юнги информацию. Возможно, если бы я рассказал ему о той самой ниточке, что связывает нас помимо нашей дружбы, он бы вспомнил о том, о чем я говорил бы ему. Но я не делал этого. Почему? Я пообещал себе жить дальше, никого не винить в произошедшем и… Юнги был так сильно привязан ко мне, что я не мог поступить иначе. Я хотел подружиться с ним и поговорить, но теперь разговор отошел на задний план. Я приобрел друга; я пропустил тот момент, когда еще мог хладнокровно говорить с ним об аварии, завоевав его внимание. Я упустил то время. Теперь я не хотел, чтобы Юнги вспоминал об этом. Я хотел, чтобы мой друг жил счастливо.
– Так не должно быть, – повторил Юнги тихим голосом. – Знаешь…
В тот день, 22 сентября, Мин необычно разоткровенничался передо мной. В течение почти пяти лет он почти ни разу не разговаривал со мной о своей семье и своем детстве. Наверное, мало что помнил или просто не хотел об этом говорить.
– Знаешь, в семье у меня было все хорошо, мне не на что жаловаться, – Юнги говорил почти книжной речью. Я внимательно слушал его, теперь уже повернувшись к нему спиной и навострив лишь слух. – Только в детском саду было так себе. Я помню, что мне в детстве всегда казалось, что там все только притворяются хорошими. Я же видел, что воспитатели в детском саду жалуются на меня тем больше, чем я старался быть скромнее и послушнее. Меня подозревали в каких-то подлостях, – голос моего друга надломился. – И я стал таким же подозрительным и действительно способным сделать что-то исподтишка, по-тихому. Потому что-либо ты их, либо они тебя, – звучно произнес Юнги. У меня по телу побежали мурашки. – Мне кажется, что система сломала меня с самого раннего детства, – Юнги засмеялся, но его смех скоро стих.
– А дома мне всегда было хорошо. Дом был моей крепостью, семья – надежной охраной. Мой старший брат был моим примером для подражания. Иногда между нами чувствовалось соперничество, но Чонки никогда не был высокомерным. Ему было интересно со мной. Чонки был умным, мне нравилось общаться с ним, слушать его умные речи. Наверное, больше всех я любил отца. Он был просто потрясающим, он научил меня многим полезным вещам. У меня всегда было к нему особенное отношение, – Мин вздохнул. – Лучше отца и желать нельзя. А мама… – Юнги сделал короткую паузу. – Мама поддержала мою любовь к музыке и отправила меня на занятия по специальности синтезатора. У нас всегда было в доме весело, а еще было много домашних животных, – мой друг вздохнул. – Я очень скучаю по своей собаке. В общем… Моя семья была хорошей.
Юнги перевел дух. Я слышал, как заскрипело под ним его сидение
– Но потом они погибли.
Канатная дорога замедлила свой ход и остановилась. Я слегка покачнулся на своем сиденье и спрыгнул с него. Я пребывал в смятении, которое растворял горный воздух. С плоского выступа горы открывался вид на Кванджу, подернутый легкой дымкой. Я на секунду забыл о том, о чем говорил мне Юнги, и прохаживался по скале. Мой друг тоже замолчал и достал фотоаппарат, чтобы заснять красоты, вид на которые открывался с горы.
Это ли не блаженство? То, что я испытал на вершине… Это не блаженство? Тогда что? Я будто бы всю жизнь скучал по чувству полета. Я раскинул руки в стороны и закружился на скале, радостно смеясь. Да, моя жизнь определенно стоила того, чтобы продолжать ее.
Юнги подошел ко мне, обнимая меня.
– Не свались с горы, я прошу тебя, – уговаривал меня Мин. Он и сам улыбался. Но вскоре подросток вспомнил о том, о чем говорил раньше. Он отошел от меня, глядя в бледно-голубую даль.
– Ты думаешь, я должен отпустить прошлое? Совсем? – Юнги перевел свой взгляд на меня.
Я кивнул в ответ.
– Да. Отпусти его в небо, – я улыбнулся лучшему другу. – Хочешь, я сложу для тебя самолетик? Ты напишешь на бумажке все, что хочешь отпустить, я сложу из нее самолет. И мы пустим его лететь далеко-далеко. Прочь от нас.
Болезненное выражение ушло с лица Мина.
– Правильно. Я так и поступлю, – Юнги вынул из рюкзака блокнот и вырвал из него листок, достал карандаш. Мин присел на камень и застрочил карандашом по бумаге, попутно рассказывая мне обо всем, что его тревожило много лет.
