Текст книги "На магию надейся, а сам не плошай! (СИ)"
Автор книги: Alexandra2018
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– На, держи. – Поднимаясь, Космята вручил гребцу кусок цепи с деревяшкой. – И бегом отсюда.
Пленник пополз к ступенькам. Дым, казалось, густел с каждым мигом. Дышать становилось всё тяжелей даже внизу. Сгибаясь пополам, казаки перешли ко второму. И только выдернули крепление, из прохода сверху крикнули:
– Атаман, ты здесь?
Валуй оглянулся, пытаясь дышать через раз:
– Туточки.
– Уходить надо. Сейчас рванёт, последние бочки с порохом не успели вынести. Пламя уже там.
На мгновенье Валуй замер. Впопыхах не заметил, как зипун на руке развернулся и раскаленная цепь впилась в ладонь, словно зубы бешеной собаки. Сразу не почувствовал боли. Ещё один бывший пленник, еле шевеля обожжёнными ногами, пополз к выходу.
Космята бросил следующую цепь. Повернув голову, рявкнул:
– Надо сломать среднюю балку, сразу всех освободим.
Валуй хищно улыбнулся. Точно! Как он сам не догадался. Две сабли одновременно ударили по дереву во все стороны полетели щепки. Пяток сдвоенных ударов и крепкая жердина переломилась.
– Уже идём, уходите сами. – Атаман подскочил к другу.
Вдвоём вытянули обломок из пазов, посыпались цепи. Но только с одной стороны галеры. Рабы, сидевшие на другой стороне, обречённо наблюдали за казаками. Освобождённые гребцы подхватились, сразу стало тесно.
– Шибче, – подогнал Космята.
Подняв глаза, атаман встретился с умоляющим взглядом совсем молоденького паренька. Он лежал на боку, свернувшись, белобрысый волос спутался и закрывал один глаз. Но во втором собралось столько боли, что Валуй не выдержал:
– Ещё этого и уходим.
Рубить жердину с другой стороны уже не успевали. Космята, подчиняясь металлу в голосе атамана, нащупал цепь под лавкой. Валуй поправил зипун, дернули разом. Ладонь обожгла боль. Атаман скривился. И чуть не угодил под рухнувшую балку. Она грохнулась в пяди перед ним, обдав шипящими искрами. Космята уже закидывал последнего пленника на плечо – ждать, пока он доползёт до выхода, было некогда.
– Простите, православные. – Валуй опустил виноватый взгляд, готовый охватить остающихся пленников. Он знал – на него надеялись и ещё верили. Но времени не оставалось.
Затрещала над головой ещё одна балка. У разгорающихся сходен Космята оглянулся:
– Беги…
Валуй, пригнувшись, рванул за ним.
Едва успели отгрести на десяток сажень от галеры, как в её нутре рвануло, судно дёрнулось, и две разорванные, словно разгрызенные неведомым чудовищем, половинки, начали быстро погружаться. Струг подхватила волна, и он закрутился на месте. Казаки бросились по местам. С трудом, загребая всеми вёслами, удалось остановить вращение.
Оглянувшись, Валуй скинул шапку. Последние дымки уходили под воду вместе с обломками. Казаки мрачно налегли на весла. Дюжина спасённых гребцов шевелилась, устраиваясь между бочек с запасом на носу. Белобрысый паренёк, подтянувшись, выглянул через борт, ветер унёс слезу. Он вытер сухое лицо ладошкой.
Вдалеке взрывалось, ширилась дымовая завеса. Ни одной целой галеры поблизости! Невдалеке промелькнул струг, атаман хотел окликнуть казаков, но не успел – душная завеса скрыла их. Валуй поймал взгляд Космяты Степанкова:
– Свисти к отходу.
Бросив весло, Степанков поднялся во весь рост, и струг, показалось, вздрогнул от пронзительного свиста. Вдалеке подхватили, передавая сигнал дальше. Валуй толкнул кормило на поворот.
Глава 28
Под ногою хрустнул развалившийся кирпич. Передвинувшись, Осип Петров снова поднял к глазам подзорную трубу. Вечерело. Закатное солнце пускало розовые блики по бегущим волнам, и верхушки чекана, слегка закрывающие нижний край взморья, казались ещё более тёмными.
– Эх, не пройдут. – Тимофей Зимовеев нервно подёргал воротник замызганного кафтана. – Надо было темноты дождаться.
– И мы ничем не сможем помочь. – Переступив, Михаил Татаринов приподнялся на цыпочки. – Кабы десяток пушек…
– Неужто бросим товарищей? – Серафим, морщась, словно от зубной боли, всматривался в залитый блёклыми красками окоём.
Осип молчал.
На разрушенной Азовской стене собрались сотни три казаков и жёнок. Красава, козырьком приложив ладонь к бровям, обернулась к Марфе:
– Они вернутся, не из таких засад выбирались. Валуй – он везучий.
Варя, подруга Борзяты, прижала платок к груди, голова склонилась на плечо Дуне – Дарониной жёнке. Та приобняла подругу, вздохнула.
– Держись, Варюша. Нам казаков рожать. Должны крепче атаманов стоять.
Тихо улыбнувшись, Варя выпрямилась:
– Я постараюсь.
Атаманы сгрудились в сторонке. Единственное стекло передавали из рук в руки. Уже виделись казачьи струги, приближающиеся к берегу. Из десяти ушедших в море пока насчитали семь.
Устье Дона перегораживал десяток малых турецких судов. Разъярённые потерей большей части припасов, присланных султаном, паши, похоже, решили разделаться с виновниками неудачи. Струги, растянувшись широкой сетью, уверенно надвигались на вражеские корабли. Капычеи, вероятно, уже выцеливали казачьи судёнышки. Ещё немного, и ядра разнесут их на кусочки. Где же тут спастись? Казакам в крепости оставалось только молиться за товарищей.
С карамурсалей ударили бомбарды. Казаки в крепости разом вздрогнули, тишина повисла над развалинами, заполненными людьми. Капычеи поторопились, и первые залпы прошлись мимо, и на Азовской стене закричали одобрительно. Второй залп поднял столбы воды у бортов стругов – турецкие пушкари внесли поправки в стрельбу. Казаки замерли. И снова крики радости разлетелись над крепостью – струги продолжали продвигаться вперёд, лавируя между разрывами. Ещё немного – и они войдут в мёртвую для вражеских бомбард зону. И тут одно из казачьих судёнышек исчезло в разрыве. Одновременный стон боли пронёсся над крепостью. Прижав платок к губам, Красава неслышно прошептала:
– Прости меня, Господи. Но только бы не мои.
Дуня Толмач неожиданно почувствовала: ещё чуть-чуть – и упадёт. Пытаясь удержаться, она оперлась на крепкую руку подруги, но ноги не слушали. Варя успела подхватить обмершее тело женщины, платок выскользнул из ослабевшей руки. Красава подскочила к ним. Вдвоём бережно опустили тяжёлую Дуню. Жёнки захлопотали вокруг потерявшей сознание беременной Дарониной супруги.
Поднявшаяся в толпе непонятная суета на мгновение отвлёкся Серафима от окоёма. Там на казачку брызгали водой, наверное, ей стало плохо. Узнал Красаву, Варю, но тут громыхнули бомбарды, и он снова через подзорную трубу впился тревожным взглядом в устье Дона. Струги почти поравнялись с вражескими кораблями, последние ядра ушли в воду с перелётом. Но тут борта судов окутались дымками ружейных выстрелов. С опозданием до крепости долетели звуки многих ручниц. Над стругами взвились ответные дымки. Казаки с тревогой поглядывали на солнце, оно никак не желало прятаться, только темнота могла помочь рыскарям.
Внезапно многоголосое "ура!" грянуло над крепостной стеной. Чайки, рассевшиеся на Водяной башне, взлетели, испуганно захлопав крыльями. Карамурсаль в середине строя задымился и начал отваливать в сторону. С него выкинули весла, и рабы вразнобой вспенили воду широкими гребками.
Осип резко обернулся, блестя глазами:
– Васильевы, слышь!
– Больше некому. – Татаринов азартно поправил шапку.
Первый струг переложил руль, нос упёрся точно в образовавшуюся брешь. Тут же и второй турецкий корабль вздрогнул от крепкого взрыва – братья Васильевы на скрытной лодке пробивали товарищам дорогу. За первым стругом, словно утята за мамой-уткой, выстроились и остальные. Яростно палили ружья с соседних карамурсалей, казаки, прикрывшись щитами, отвечали, струги уверенно продвигались сквозь линию вражеских судов. Великий Дон встречал отчаянных сынов мелкой волной и попутным ветром.
Взрыв бомбы вдруг вспыхнул, показалось, на волне. Полетели кверху куски досок, вспучилась вода на том месте и всё пропало.
– Васильевы никак, – сказал кто-то, и кулаки сжались ещё крепче. Все понимали, что донцы своею жизнью открыли дорогу отступающим товарищам.
– Земля им пухом!
– Вода, точнее.
– Гарны хлопцы были!
И снова взоры наблюдателей прикованы к казакам, пробивающимся в крепость. Некоторые несмело улыбались, вглядываясь в дымы над Доном, другие хмурились, знали, ещё ничего не решено. Осип вдруг попросил трубу у Серафима. Навел стекло на примерное место высадки рыскарей, брови собрались к переносице:
– На берегу-то их скоко!
– А сколько ещё на подходе! – Серафим невольно сжал рукоять сабли. – Не пройдут наши! Надоть подсобить.
К нему обернулся Михаил Татаринов:
– Надо-то надо. А как?
– Да как? Выйти гуртом в ворота и пробить дорожку.
– Ага, – подключился к разговору Осип, – и все там поляжем.
Серафим нервно сжимал кулаки.
– А и поляжем, так что ж?
Осип молча поднял трубу.
Словно в половодье ручейки, стремящиеся к морю, стекались вражеские силы на берег Дона. Встречать казаков собрались и пешие краснокафтанники, и конные татары, разодетые в разноцветные халаты. Расталкивая всех, к берегу пробиралась конная рать панцирных сипахов.
– И скольки же их там, тыщщи? – Какой-то казак завернул шапку на затылок.
Серафим попытался сосчитать. Но тут же бросил – турок толпилось десятки тысяч. Он бы до ночи не сосчитал и половину.
В сумеречной вечерней прохладе затухали отблески заходящего солнца. Наконец начало темнеть. Осип убрал бесполезную теперь трубу, хмурясь и низко опустив голову, проговорил:
– Ничего не сделать…
К нему метнулась женская тень. Красава выпрямилась напротив, гневно сжимая губы:
– Как "не сделать"? Что ты такое говоришь?
Подбежали ещё жёнки. Дуня Толмач, удерживая дрожь в коленях, встала рядом, раздувая ноздри. Марфа, наседая, требовательно ударила кулаком в ладонь:
– Сделайте что-нибудь…
Разом все зашумели. Осип устало вытер капельки пота на виске, ладонь медленно разгладила морщины лица. Дождался тишины:
– Вот так вот…
Красава растерянно оглянулась на казаков. Они прятали глаза.
– Миша Татаринов? Как же это? Ведь полягут!
Михаил Татаринов отвёл взгляд.
Вперёд шагнул Серафим:
– Разреши, батька, я с запорожцами попробую помочь. В спину ударим – может получиться.
Плечи Осипа поднялись глубоким вдохом и опустились:
– Только и черкасов погубишь.
Серафим закусил губу, кулак сжался и разжался.
В толпе казаков послышался голос:
– Подходят наши.
Толкаясь, все сыпанули к краю разрушенной стены, откуда открывался вид на прибрежную донскую полоску. Струги неторопливо приближались, встречая их, волновалась, покачиваясь на ветру, кромка чекана. Турки кричали, сипахи накладывали стрелы на тетивы, но не стреляли. И вдруг разом закинули луки за плечи, тут же в руках сверкнули на закатном солнце поднятые сабли.
– Порубить казаков решили, гады, – незаметно подошёл и встал позади Тимофей Лебяжья Шея.
– Или в полон взять… – Татаринов вытянулся, опершись на друга, чтобы лучше видеть.
Носы стругов уткнулись в камыши, казаки, сжимая сабли, запрыгали через борта в мелкую воду. Атаманы разом выдохнули: защитники крепости в бессильной ярости схватились за рукояти сабель, топорища; Красава прижала ладони к горящим щекам:
– Что же деется?
Дуню снова качнуло. Подруга поддержала её, не глядя – не было сил отвести глаз от разгоревшейся битвы. Губы быстробыстро зашептали молитву.
Можно было только догадываться, что происходит за турецкими спинами. Сипахи малость отступили, небольшая щель появилась в из рядах, и в толпе зашумели – росток надежды проклюнулся и… умер. Враги сомкнули ряды.
Серафим решительным шагом приблизился к атаманам:
– Как хотите, казаки, а я вывожу запорожцев.
Тимофей Яковлев с разгорающейся надеждой в глазах оглянулся на Осипа:
– А может, и верно, помогут. Ну, негоже так-то…
Осип рывками потёр ладонью потную шею, переглянулся с Татариновым. Михайло по-новому взглянул на запорожца, в глазах заблестело.
– Рискни, Серафимка. Ты навроде брат названый Лукиным. А их там трое.
Атаман рубанул воздух:
– А нехай идуть!
Серафим рванул с места, как застоялая лошадь.
В густом сумраке Муратко Тепцов распахнул ворота. Две сотни запорожцев и сотня добровольцев-донцов незамеченными выскользнули из крепости. Пороха в Азове почти не оставалось, и они отправились на вылазку только с саблями и ножами. В первом ряду задавал темп бега Серафим Иващенко. Присоединившиеся к черкасам атаманы Тимофей Яковлев и Тимофей Зимовеев отправились рядовыми казаками. Последним из крепости выскочил Михаил Татаринов. Прижимая саблю к ноге, он стремительно догонял ушедших вперёд товарищей.
Муратко обернулся навстречу:
– Не утерпел?
– Ага. А ты вообще что тут делаешь?
– И я не утерпел.
На берегу висел гвалт, раскатисто звенела сталь, толпа турок, выстроившаяся спинами к казакам, напрочь скрывала происходящее впереди. Рыскарей заметили немного раньше, чем бы они хотели. Мелкий татарин на низкорослой лошади, объезжавший толпу в надежде отыскать щёлочку, резко остановив кобылу, завизжал вдруг что было сил:
– Касака! Из крепости вышли. Эй, скорей, сюда давайте! – Он кричал по-татарски, для донцов и многих запорожцев их язык как второй родной.
Но тут и без перевода ясно – сполох поднимал.
Подняв обе руки, в каждой из которых покачивались сабли, Серафим кинул их вниз:
– Казаки, клином! – И сам рванул, удерживая собою навершие угла и твёрдо зная, что за спиной товарищи спешно занимают места в боевом строю.
Сипахи и татары, растерянно озираясь, разворачивали лошадей. Пешие янычары, человек пятьдесят, справились быстрее, крайние торопливо присели на колено, ружья вскинулись к плечам. Недружный залп скрыл ряды врагов за дымной пеленой. Серафим не видел, падают ли казаки, понятно, что в кого-то попали – с пятидесяти саженей любой мало-мальски обученный стрелок не промажет по толпе, но сейчас это было не важно.
Холодная ярость делала лица и фигуры врагов чёткими, а их движения – замедленными. Казачий клин вонзился в турецкое войско, словно пика, брошенная сильной рукой, словно раскаленное шило в кожаную подошву. Только зашипело вокруг. Полетели вражьи головы и руки, полилась жарким ливнем кровушка. А казакам всё было мало. Казалось, сама земная сила высвободилась из-под спуда, и сабли ожили, замелькали в дикой смертной пляске, полнясь тяжестью, когда опускались, и превращаясь в пушинки на взлёте. И руки не знали устали. За все обиды, перенесённые в осаждённом городе, за полегших товарищей, за неродившихся детишек, павших вместе с матерями – казачьими жёнками. За боль и страдания, за горе и унижение били станичники врагов до полного изнеможения. И за тех казаков со стругов, что ныне совсем рядом гибли в неравной битве с турками, и ни один не просил пощады, зная, что даже смертью своей помогают друзьям отстоять крепость.
Нет, не одолеть вам, бусурмане, казачьей силушки, скреплённой донским братством!
Воспользовавшись суматохой, поднявшейся во вражеском войске, неповоротливостью тяжёлой конницы турок – сипахов, казаки ещё до первой звезды прорубили коридор к своим товарищам.
Рыскари Лукина, как только поняли, что творится за спинами турок, усилили натиск. Враги совсем смешались.
Вот упали последние янычары, разделявшие две отважные рати, и атаманы, залитые с ног до головы своей и чужой кровью, кинулись друг к другу.
– Серафимка!
– Валуй, Борзята. Живы, черти!
– Кажись, покуда живы. – Борзята придерживал ладонью рану в боку.
– А что нам будет? – Растолкав товарищей, Космята занёс саблю левой рукой (правая, порезанная, висела без движения), и рядом упала голова какого-то неосторожного мужика. – Ты как пробился-то?
– Апосля поведаю. – Он оглянулся тревожно. – Надоть торопиться, пока бусурмане не оклемались.
Лукин обернулся к своим:
– Пахом, гребцов с бочонками – в середину, раненых – под руки, один шажок до куреней остался. Неужто не пробьёмся?
– Пробьёмся, атаман, – отвечали ему казаки, роняя красные капли из ран на чёрную землю.
Нераненых в его ватаге оставалось десятка два. Бывшие гребцы тоже похватали сабли, выроненные упавшими врагами, все кто мог и силы были. Толку от них, обессиленных, не много, но хоть турок на себя отвлекали. Жестоко? Да, но по-другому не пройти. К тому времени, когда к донцам пробрался Серафим с запорожцами, из бывших рабов, вставших в один ряд с донцами, в живых не осталось никого. И самих казаков с каждой минутой всё меньше и меньше стояло на ногах, а ещё меньше тех, кто мог держать оружие.
Остальные гребцы, самые слабые, с поклажей сбились в кучу, окружённые казаками.
Серафим приподнялся на цыпочки, и пронзительный свист разрезал ночную темень, словно невидимая молния. Казаки, выстроившись обратным клином, начали пробиваться в крепость.
Турки так и не сумели выставить надёжный, непробиваемый заслон. Растерявшиеся в самом начале атаки, под непрерывными командами начальников, они растягивали ряды перед крепостью. Показалось, вот она, мышеловка, азовцам ни за что не выбраться. Но напуганные неустрашимостью и, казалось, бешенством казаков рядовые турки не очень-то стремились показывать чудеса героизма. Рыскари с первого же удара глубоко вонзились в многослойную стену из турецких воинов. Сипахи, скучившись в толчее, не могли разглядеть, где свои, а где чужие. Да что там, они и развернуть лошадь зачастую не могли – тесно. Потому встречали казаков иногда спинами, иногда грудью, теряя преимущество бокового правого удара. К тому же рыскари не жалели чужих лошадей, и ножики летали под брюхами скакунов, как злые оводы. Подрезанные животные бесились от боли, их хозяева вылетали из седел, словно из пращей, и копыта перемалывали рёбра и челюсти упавших, и ещё живые лошади в панике забивали рядом стоящих, не разбирая.
В какой-то момент слабые духом турки дрогнули. Нахлёстывая лошадей, они расталкивали ряды товарищей, до брызжущей слюны ругаясь с начальниками и соседями. В короткий срок строй врагов смялся и просел, открывая казакам дорогу к крепости. Пригибаясь и поддерживая раненых, казаки последние сажени уже бежали. Азовцы выскакочили им навстречу, заботливые руки подхватили, друзей, многие из которых не могли идти сами. Испуганные турки не преследовали.
Глава 29
Ох, эти северные земли! Конец сентября, а ночами не уснуть без грелки, которой раб прогревает его ложе перед сном. Шатёр, хоть и стоит с опущенными полами, казалось, промерзнет насквозь. Что за погода?! Даже в шатре Гусейн-паши такой же холод, как и в остальных, где живут менее важные люди Империи. Здесь даже ветер относится к туркам враждебно, его порывы способны охладить панцирь сипаха до того, что он падает в обморок от внутренней дрожи. Не спасает и солнышко, иногда проглядывающее сквозь пелену туч. Поводя плечами, Эвлия Челеби прошёлся к стене шатра и обратно. Муэдзин погрыз кончик пера, запачканного в чернилах, и на губе появилось чёрное пятнышко, но, погружённый в собственные мысли, он не заметил этого. Только что он записал в книгу:
"В окопах зреет недовольство. На мусульманских гази напал страх, и они говорят: "Разве можно вести войну таким позорным способом?" Возникли многочисленные слухи, будто московский царь идёт с двухсоттысячным войском. Люди лишись рассудка. В действительности эти сведения распространяет враг".
Челеби плотней закутался в простёганный халат:
– Ох и холод!
"С каждым днём всё труднее вести эту надоевшую всем войну. Проклятые кяфиры и не думают сдаваться. Отбили уже 24 наших приступа. А последнее время почти каждую ночь к ним добирается пополнение. Казаки из нижних и верхних городков плывут под водой, дыша в выдолбленные изнутри камышины. И это в ледяной воде! Воистину они непостижимы, эти варвары. Так же в крепость поступали запасы: порох и продовольствие, которые спускали в кожаных надутых бурдюках по Тану. Хорошо, что наши начальники скоро поняли их секрет, и сети перекрыли реку. Казаки, конечно, под ними подныривают, словно выдры, а вот бурдюки остаются.
После того как казаки разбили и потопили большую часть эскадры с запасами, посланными султаном, Гусейн-паша впал в ярость. В тот же день его гвардейцы казнили на виду у крепости две сотни пленников-христиан. Казаки на развалинах крепости, видя это, охнули от боли, будто им руки отрезали. А были это рабы, собранные татарским войском во время набега на Русь. Все, что воины Гирей-хана смогли отыскать в разоренных городках и деревнях Кяфиристана, – вспомнив бесславное возвращение татарской конницы, муэдзин помрачнел. – Больше половины сильного войска татар навсегда осталось в донских степях. Эти подлые казаки воевали нечестно, нападали из засад, под покровом ночи. Они отсекали от основных сил небольшие отряды, и их отдельные тысячи наголову разбивали татар. Хотя, по правде говоря, эти небольшие отряды насчитывали тридцать и больше тысяч сабель. И выходили крымчаки вдесятером против троих, а то и одного, и все едино были биты. Это не воины, это просто колдуны какие-то!
Татары таких сказок про них порассказывали, можно подумать, будто они сражались не с обычными людьми, а с самим небесным воинством, отрядами Бога их Исуса. Впрочем, как говорят, для мыши и кошка – зверь. Какие татары в войне – мы так и не увидели, всю осаду они простояли в трёх верстах от крепости, никак не участвуя в штурмах. Мол, не их это дело – на стены карабкаться.
Чтобы не потерять все войско, Гирей-хан просто вынужден был на четырнадцатый день вернуться назад, не закончив поход. И с собой привёл всего две сотни пленных. И ни грамма продовольствия! Скорей всего, они просто пожадничали делиться с нами, османами. Не по-союзнически это.
Да разве на такой результат рассчитывали мусульмане, когда татары выходили из лагеря? – Эвлия вздохнул и снова присел на холодный войлок. – Пожалуй, не следует писать всю правду. Султану это не понравится. Я, наверное, оставлю запись о героическом походе союзников, из которого они привели тысячи, нет, десятки тысяч рабов. Потомкам ни к чему знать о нашем позоре.
А теперь эти трусливые шакалы, о которых мне приходится писать, как о героях, собираются покинуть нас! – От возмущения на виске Челеби выступила и задрожала синяя жилка. – Уже завтра они готовятся выступить обратно в Крым, заявляя, что им нечем кормить лошадей, а люди их пребывают голодными и мёрзнут без огня ночами. Какая наглость! В то время, когда голодает уже даже войско турецкого султана, они заботятся о своих жалких людишках и лошадях пуще, чем о победе!" – Эвлия в сердцах кинул перо на войлок. И снова поднялся – от холода потеют подмышки, а сидеть ещё хуже, чем ходить, потому что замерзаешь быстрее. Он вспомнил последнее совещание у Гусейн-паши.
Начальники сидели невеселы. Ещё бы, осень на носу. А по закону, хоть какая бы важная война ни шла в мире, в октябре турецкие войска должны вернуться на зимние квартиры. Чтобы успеть взять Аздак, оставалось последнее средство – самый решительный штурм. На этом моменте совещания Челеби чуть не хмыкнул. "Можно подумать, все остальные штурмы были не решительные!"
Начальники, указывая на приближение безжалостной, как ядро с картечью, зимы, думали, где найти укрытие для войск, чем топить шатры, где раздобыть продовольствие. Кто-то заявил, что зимой невозможно получить подкрепление. Как будто это и так было непонятно. Каждый подавал тысячу советов.
С утра до самого вечера просидели паши, пытаясь найти решение. И ничего лучшего не придумали, как организовать тот самый-самый решительный штурм. Гусейн передал право объявить о нём Кодже Кенан-паше и хранителю морского арсенала Пияле-аге. Вот что они записали: "Верное решение будет таким. Пусть глашатаи объявят о нём сегодня же и пусть они предупредят: утром – общий приступ! Пусть приходит всякий, кто хочет получить тимар, зиамет[64]64
Большое земельное владение.
[Закрыть] и звание сипахия. Пусть от всех семи отрядов войска будут записаны семь тысяч самых достойных и самоотверженных мужей. Вы же расставляйте моджахидов из мусульманских гази, посмотрим, что покажет нам волшебное зеркало суцьбы".
На этом они закончили совет и прочитали Фатиху[65]65
Сура Корана. Считается, что «Аль-Фатиха» – это всеобъемлющее обращение к Всевышнему Творцу. Мусульмане по всему миру читают эту суру несколько раз в день при выполнении намаза.
[Закрыть].
"Да, – мысленно протянул Челеби. – дожились. Если на первый штурм бросалось всё войско султана, на следующие атаки находили несколько отрядов по десять тысяч человек, то сейчас с трудом можем призвать семь тысяч! И то обещаниями земли и звания".
Тяжело вздохнув, Челеби продолжил запись.
"И тогда настали среди гази радость и ликование. Согласно войсковому реестру из падишахского арсенала мусульманам было роздано семь тысяч сабель, две тысячи щитов, две тысячи ружей, сорок тысяч стрел, пять тысяч луков, шесть тысяч пик, пять тысяч ручных бомб-бутылок. А также припасы к самому различному оружию".
За стенкой шатра Эвлию окликнул слуга. Подув на застывшие пальцы, летописец отложил перо и разрешил войти.
– Вам обед. – Раб склонился, протягивая поднос с куском конины.
Дохнуло обгорелым мясом старого животного. Челеби поморщился, но поднос принял. Отпустив слугу, вернулся в шатёр. "Кормят хуже, чем солдат в окопах! Те хоть рыбу иногда ловят для разнообразия". Мясо, как и ожидал, жевалось плохо, зубы не справлялись с тягучими прожилками и твёрдыми хрящами. Кое-как одолев кусок, Челеби вытер руки о замусоленный халат. Войлок, на котором сидел, вдруг показался куском льда. Он, кряхтя, поднялся:
"Гусейн-паша не дурак. Осознавая всю сложность осенней войны с казаками, когда уже скоро нечем будет кормить воинов, из-за чего зреет недовольство, уважаемый паша просил султана перенести продолжение осады на следующее лето. Но получил жёсткий ответ из Стамбула. Ибрагим ответил коротко: "Или возьми Азов, или принеси мне свою голову". – Эвлия ковырнул в зубах палочкой. – Если так пойдёт и дальше, то скоро все понесут домой свои головы. Вчера, после совета, где все переругались и решили идти на решительный приступ, паша тем не менее отправил в Аздак переговорщика, который предложил казакам покинуть крепость, а каждому за это обещал по сто талеров. Сто талеров за развалины! Каждому голодранцу. Да они за всю жизнь таких денег не видели.
Отказались!
Не понимаю я их. Ну что там защищать, камни? За что гибнуть? За город, которого нет? Про какую-то честь казачью долдонят. Какая может быть честь, когда завтра, может быть, их уничтожат под корень, а затем и весь Кяфиристан завоюют. Тут спасаться надо, а они… – Челеби сжал челюсти до белизны на скулах. – Войска получили команду на последний, решительный штурм. Похоже, Гусейну так не хочется терять голову, что он решил положить здесь, у Азова, всё войско, но всё-таки взять крепость. Не велика ли жертва? К тому же теперь янычары, говоря, что никто не имеет право держать их в окопах больше сорока дней, сражаются с неохотой, не то что в первые недели. Как он собирается с таким их "рвением" победить казаков? Этих рыцарей Дона? Они, конечно, тоже потери несут, и раненых у них, говорят, немало. Да и силы, должно быть, иссякают. Не думаю, что им сейчас легко. Наверняка и голодают, и пороха не хватает, особенно после того, как гази перекрыли канал поставки по воде. Стреляют-то гораздо реже, чем поначалу, и даже реже, чем ещё пару недель назад. – Эвлия уселся, привычно сложив ноги колесом. Кулак подпер подбородок с аккуратной бородкой. – Ясно только одно – на днях решится судьба похода и осады. Паша ставит на последний штурм всё, что имеет. А главное, жизнь. Казакам проще: им, похоже, жизнь не мила, поскольку они и так в каждом штурме бьются не на живот, а на смерть, словно у них в запасе ещё одно рождение.
А всё-таки думай – не думай, а записи делать надо. Что же написать о последних событиях? Говорить только то, что хочет услышать султан – тоже неправильно. Азов-то мы взять не можем. Пока не можем. Писать про героизм солдат? Какой тут героизм? Боятся они казаков, как кролики – удава. И немудрено. Почти каждую ночь находят смерть у костров десятки сипахов, янычар, капычеев, работников… Эти головорезы, использую подкопы и темноту, пробираются к нашему лагерю, как к себе домой, и их клинки каждый раз окрашиваются турецкой кровью.
А был случай, когда загадочным образом передрались янычары с татарами. Из-за каких-то овечек, которых будто бы наши угнали! Бред какой-то. Однако этот бред стоил войску почти полусотни убитых с обеих сторон и больше сотни раненых. Да неужто и это дело рук проклятых казаков? Ну, тогда стоит признать, что они и вправду не совсем люди, или верно, у них джинны на посылках? И при этом они ещё умудряются всякий раз уходить, не получив сдачи! Страшные воины! Мне уже кажется, что вся эта затея с осадой… – Челеби мысленно прикусил язык. – Ещё немного – и крамольные мысли заполнят голову. И как тогда писать книгу? Нет, надо собраться. Султан ждёт подробного описания похода, и мне нельзя его разочаровать. При этом надо постараться соблюсти видимость правды, густо замешав её на подвигах мусульман. Да, это единственно верное решение!" – Челеби поднял перо, взгляд отыскал на низком столике чернильницу.
Витиеватые буквы новой строки украсили хорошо выделанную бычью шкуру.
