Текст книги "На магию надейся, а сам не плошай! (СИ)"
Автор книги: Alexandra2018
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Об авторе
Сергей Мильшин
Сергей Геннадьевич Мильшин родился в 1969 году в Узбекистане, но вырос под Новосибирском. С 1992 года живёт в Белгороде – городе предков.
В 1987–1989 годах служил в Афганистане, рядовым в мотострелковом полку и на артиллерийской заставе. Вышел оттуда с выводом войск. Награждён знаком "От благодарного Афганского народа" и юбилейными медалями.
После армии работал котельщиком на ООО "Сернокислотный завод", что до сих пор действует в маленьком узбекском городке Учкудук. Тогда же поступил заочно в Ташкентский университет на кафедру журналистики, в "русскую группу", в которой тогда учились даже некоторые узбеки. До возвращения в Россию успел окончить три курса. После переезда перевёлся на филологический факультет, заочно. Работал стропальщиком в ОАО "Стройматериалы", корреспондентом газеты "Белгородские известия". С 1998 года трудится в корпоративной прессе.
По образованию филолог, или учитель русского языка и литературы. При всём уважении к полученной профессии, преподавателем не работал ни дня. Ещё во время учёбы получил приглашение в областную газету, которым и не преминул воспользоваться. С тех пор журналист.
Писать начал после возвращения из армии. "Накопилось масса впечатлений, в основном, к сожалению, негативных. Тогда понял, что единственный способ избавиться от них – написать, – признаётся он. – Так появилась первая повесть "Тяжёлый Афган". Уже позже пришло осознание, что моя тема – эта тема подвига, и на свет начали появляться книги о разведчиках, казаках, пограничниках. Хотя опыт политической литературы тоже оказался ему не чужд: вышедшая в 2020 году книга называется "Путин ушёл".
Публиковался в журналах "Воин России", "Пограничник", "Роман-журнал XXI век", "Наш Современник".
Автор двенадцати книг прозы, из них двух – для детей.
Обладатель ряда корпоративных литературных премий ПАО "Газпром".
Лауреат Международного литературного конкурса "О казаках замолвим слово", Всероссийского литературного конкурса Министерства обороны РФ "Твои, Россия, сыновья", литературного конкурса ФСБ России 2018 года за лучшее произведение об органах.
Член Союза писателей России и общественной организации "Ветераны боевых действий".
Краткая библиография
«Ворота Сурожского моря», изд-во «Яуза-Каталог», 2019 г.
"В полосе огня", изд-во "Яуза-Каталог", 2019 г.
"Азов. Поход на Кубань", изд-во "Вече", 2020 г.
"Путин ушёл", изд-во "Новая Страна", 2020 г.
Четрые года миновало с той поры, когда казаки-донцы, устав от турецкого притеснения и татарских обид, взяли приступом считавшуюся неприступной османскую крепость Азов, запиравшую устье вольного Дона. Четыре года пролетели, как один миг, донцы, вероятно, впервые в своей истории почувствовали, каково это жить в мире, лишь изредка нарушаемом стремительными набегами крымчаков – верных турецких вассалов. И каждый раз ни с чем уходили татары. Теперь казаки, как когда-то гвардейцы султана – янычары, сидя за высокими стенами древнего Азова, снисходительно посмеивались над беснующимися врагами. Несколько раз и сами донцы, устав от оседлой жизни, устраивали дальние походы, приводя в ужас непостоянных в обещаниях ногаев, вечных супротивников православного люда – крымчаков и османов, необоснованно считавших Чёрное море внутренним.
Дикая степь в это время почти забыла горькие стоны уводимых в рабство русских людей, и высохли глаза казацких жёнок, которым отныне не приходилось лить слёзы над могилами павших сынов и мужей. Покой и тишина пришли на южные границы Руси, на берега славного Дона-батюшки. Конечно, случались ещё схватки с мелкими шайкам людоловов. Но уже не в тех масштабах и не с теми результатами, главным образом для нападающих.
Но не забыл турецкий хан о пощечине, полученной в стенах крепости отборной янычарской пехотой, считавшейся на тот момент лучшей в Европе и мире, от безродных бродяг – казаков, у которых и зипунов-то своих не было, как считали в Османии.
Городок Аздак-Азов Сулейман называл бриллиантом в короне османского владычества. И этот бесценный камень посмели отобрать у него дикие варвары! Не простил Сулейман, не смирился. Затаил злобу, намереваясь отомстить православным самым страшным образом. И как только закончил войну с Персией, разбив армию древних арийцев, и штурмом овладев последним оплотом умирающей империи – блистательным Багдадом, начал он собирать неисчислимую рать для похода на берега Дона.
Шёл грозный 1641 год, страшный для Руси-России июнь месяц.
Глава 1
Получив весть о приближении турецкого войска, городок Азов, ещё недавно спокойный и даже немного ленивый, мгновенно превратился в гомонящую на разные голоса, скрипящую всеми оттенками колесного скрипа, спешащую по самым разным срочным делам, сильно обеспокоенную крепость. По улицам теперь не ходили, а бегали. Вдруг оказалось, что не все ещё готово для осады, мало загнано скота на его улицы, недостаточно настругано стрел, и щели не в полную глубину выкопаны. Не хватало зерна для долгого сидения, не в том количестве, как хотели, заготовили смолы и пеньки для веревок. Дел на последние дни, а то, может, и часы, перед появлением турок, как это часто бывает, осталось гораздо больше, чем успевали выполнить. Торопясь подготовить крепость к длительной осаде, атаманы не спали сутками.
Таким суетливым и тревожным застали ставший уже родным Азов 21 июня 7150 лета от сотворения мира (1641 года) казаки валуйской сотни, въехавшие через северные ворота, с готовностью распахнувшиеся перед ними.
Позади оставались тревожные горные тропы, разоренные казачьей саблей закубанские аулы, погибшие товарищи, похороненные в чужой земле. Освобожденные из черкесского полона казаки и мужики. Ну и их бабы. Сейчас почти все здесь, в колонне, медленно вползающей через распахнутые ворота на пыльную площадь крепости. Богатый хабар, взятый с бою, тоже везли с собой, сейчас он ждёт своего времени на телегах, оставшихся пока за стеной. Но самое главное богатство для казака – лошади, большей частью уже должны пастись на горячих лугах верхних донских земель. Именно такой наказ получили удальцы-казаки, назначенные гнать трофейный табун поперёд сотни. С собой лошадей тоже вели, но малую часть.
Всадники неторопливо втянулись в шумное разогретое горячим дневным солнцем нутро крепости, и ворота за ними, еле слышно скрипнув, захлопнулись. И это было внове – раньше тяжёлые металлические створки, украшенные ажурной резьбой, днём держали открытыми. Впереди на лошадях, немного схуднувших за месяц похода, высились два крепких парня лет двадцати. В поясах тонкие, но широкие в плечах. Жилистые, сильные, вольные. Оба светловолосые, с аккуратными воинскими бородками, тоже светлыми. Одинаковы с лица, близнецы Лукины. Валуй – атаман сотни, взгляд имел твердый, по-хозяйски уверенный. Борзята же, брат единоутробный, вечно с оценивающим прищуром, в любой момент готов шутку пустить, потешиться над кем-нибудь. Ему только повод дай, а уж опосля не обижайся. Рубаки оба сильные. И ещё неизвестно, кто из них первым будет, если друг против друга поставить. Но то дело сказочное, братья любого носом в землю потыкают только за одно такое предложение. Характерники!
За воротами остановились, оглядываясь. Кругом, куда ни глянь, суетились казаки. Справа знакомые станичники из сотни Карпова – черноволосые, носатые: Томила Бобырев и Кондрат Звоников. Крепкие плечами, казаки дружно на счёт вытягивали верёвку, поднимая через блок корзину с ядрами. На секунду отвлеклись, краем глаза зацепив наблюдающих за ними товарищей. Но улыбнуться знакомцам успели. Наверху, готовясь принять груз, усталым рыскарям помахали рукой низенькие, но необычайно широкие в кости братья Богдан и Игнатий Васильевы. По другую руку тоже знакомые казаки разгружали выстроившиеся рядком арбы с калёными стрелами, бочонками с порохом, разной рухлядью для пыжей и тяжёлыми камнями. Булыжники эти скоро полетят со стен на головы ворогам.
Обливаясь потом, у телег трудились знаменитые своей удалью и бесстрашием три неразлучных друга Ивана: Подкова, Утка и Босой. Друзья с детства, будто специально подобранные по непохожести. Подкова – могуч, грудь, словно бочонок, суров, с голым лицом, лишь пушок под подбородком курчавился. А ему за тридцать уж. Утка – полная противоположность: мал, шустёр, не брит и не стрижен. На лешего чем-то смахивает. Босой – рубаха-парень, улыбчив, разговорчив, любому найдёт что сказать, чем улыбку вызвать. Руководил разгрузкой старый казак Винник. У него борода почти до пояса и глаза навыкате. Кивнув Валую, как старому знакомцу, снова сосредоточился на пересчете припасов.
Их встречали. Головатый Фроська, почти квадратный, уверенно стоящий на кривых ногах. Правый глаз у него бельмом затянут – сабля тарарская поранила, и рот почти пуст, беззубый. Тоже враги постарались. Дождавшись, когда Валуй спрыгнет с уставшей Ночки, верной кобылы атамана, крепко обнял казака. Троекратно прикладываясь щеками, тихо прошепелявил:
– Рад, что цел. Вовремя. Ещё бы денёк и мог опоздать.
Борзята, приблизившийся в окружении товарищей, услышал только последние слова. Переглянувшись с крепышом Михасем Колочко, поинтересовался:
– Куда опоздать-то, дядька Фрося?
Старшина переключился на второго брата, также обхватив его сильными руками:
– Турки завтрева здеся будут.
Следующим в его крепкие объятья попал заросший шерстью по самые глаза Никита Кайда, прямой и чесной казак, за ним стройный и неутомимый Космята Степанков, белгородец, первейший друг Лукиных, их вместе с каторги когда-то освободили. Ныне зятёк братьям, сестру их Красаву за себя взял. По любви, и уродство на лице не помешало. Следом улыбающийся смущённо Михась, высокий и белобрысый Дароня Толмач, тоже друг с каторги. Раньше его Вруном больше кликали, лекарем, значит, но ему больше нравилось Толмачём, когда прозывали, по-отцовски. Так и прижилось…
И тут, чуть не сбив с ног, на Валуйку напрыгнул здоровенный хлопец. Только по выкрику: "Братец!" Лукин и узнал младшого братишку.
– Пусти, ирод, завалишь. – Смущенный Валуй попытался освободиться от крепких рук, сжавших его, словно бочку обручами. Но сверху обоих обнял Борзята, и Валуй затих, смирившись.
– Я знал, что вы, братцы, шороху вражине наведёте. – Васятка отпустил братцев с неохотой и немного с завистью. – А мы тут свово вражину вычислили.
Васятка, вымахавший за мирные четыре года, что они прожили в освобожденном Азове, в версту коломенскую, скор в движениях, светел бровями, безбород покамест, осьмнадцать ему только. По облику больше на сестрёнку похож, Красаву. Правда, лицо её после того, как в полоне побывала, шрамом наискозь испорчено. То она сама себя резанула, чтобы никакой татарин не позарился. Но все одно общее увидать можно, если приглядеться.
– Ну, хорош, потом пообщаетесь, – улыбающегося Васятку отодвинул протиснувшийся Фроська:
– Распускай, Валуй, сотню. Смотрю, раненые есть, их – до лазарету. Нехай лекари посмотрят. Остальным отдыхать до вечера. Потом сбор у Азовской стены – там Косой со своими будет. Ты, Валуйка, под его начало идёшь. Не против?
Атаман лениво пожал плечом:
– Да нет, чего против-то? Мы с Иваном турок и татар знатно били. И ещё побьём.
– Ну вот и добре. А ты пока давай в штаб. Отдыхать апосля будешь. Расскажешь, как сходили, да новые задания получишь. Там сейчас как раз все атаманы собралися.
– Это да, схожу. Только тут такое дело, дядя Фроська. Подмога с нами. Десятка три народу, мужиков да казаков. И бабы с ними. Этих-то куда?
– Из-за спин станичников наперёд выбрались несколько верхоконных, из которых Головатый сразу признал только обманчиво медлительного Пахома Лешика, атамана джанийцев, последних казаков, что в кубанских плавнях обитали. Его-то людей и ходил выручать Валуй со своей сотней. А теперь вот с собой привёл, все вызвались турка в крепости бить. Рядом с ним и другие джанийццы, из них разве что пару человек старшина видел раньше.
Недоверчиво прищурившись, Фроська подтянулся к Валую:
– Что за люди?
Валуй голоса не сдержал, услышали все:
– Знатные люди. Бились, жизни своей не жалеючи. Проверенные. Желают с нами турка лупить.
Казаки сотни дружно поддержали атамана. Гул пошёл по улице, словно народ на праздник какой собрался.
– Вот оно как… – протянул Головатый, а у самого уже улыбка до ушей. Как же, помочь пришла. Тем более из проверенных. – Ну, коли так, собирай усех новеньких и отправляй в казармы, что под крепостью. Там никто не живёт покамест. Нехай размещаются, а к вечеру мы им каши приволокем.
Валуй обернулся к пока ещё напряженным друзьям:
– Слыхали? Пахом, Герасим. Берите своих и баб. И к казармам.
Пахом крутанулся на коне, кивая народу, и пришлые казачки и мужики облегчённо выдохнули. Валуй понял: сомневались до последнего. Сразу загомонили на дальних телегах бабы, заржали понукаемые лошади. Где-то там Марфа. Одна из двух девчушек-подружек, что среди спасённых джанийцев уцелели. Ничего плохого горцы им не сделали, напротив, берегли, намереваясь подороже продать. Непорочные девы у них самый дорогой товар.
С первого взгляда приглянулись друг дружке. А потом, пока обратно шли, и вовсе сблизились, как родные стали. Лукин-старший очень скоро заметил: как только видел её, сердечко стучало чаще. Вздохнув, признался себе честно: втюрился. Первый раз, да сразу накрепко. Вот только атаманова доля не позволяла ему чувствовать себя с девушкой вольно.
Ответственность за такую прорву народа – не шутки. Волей-неволей, а пример подавай. Вот и крепился как мог, отказывая себе в удовольствии видеть Марфу так часто, как хотелось. А хотелось постоянно.
За всю дорогу он всего раза три подъезжал к девушке. Да и то, чтобы спросить, не нуждаются ли они в чём-нибудь. Получив отрицательный ответ и девичий взгляд с укоризной, торопливо ускорял лошадь. Ну не мог он при людях вести себя раскованно с девушкой. Зато Марфа, захватив Варю, душевную подругу Борзяты, каждый вечер прибегала к костру братьев. Разговоры, бывало, затихали уже ночью. Лукины отправлялись провожать девушек. В темноте Валуй чувствовал себя более уверенно, и два раза даже приобнял девушку. А вот Борзята, похоже, уже даже целовался. Валуй его не спрашивал, но по некоторым признакам догадывался. И ничё удивительного. Борзя женат бывал, не то что старший Валуй. Всё в бобылях. Но теперь, по всему видать, ненадолго. Он уже дал себе слово обязательно посвататься, как только врага отобьют. Пахом, видя терзания парня, сам предложил себя в посажёные отцы. Валуй хмыкнул, не желая сознаваться в потайных желаниях, но мысленно предложение принял.
Казаки, покрикивая на лошадей, рассыпались по близлежащим улочкам. Васятка, оглянувшись на старшего брата (не против ли?), вызвался проводить новых азовцев до казарм.
Валуй, ободряюще подняв руку отъезжающим людям, обернулся к Фроське:
– Добре, добре. А что Красава, здесь ли с сыновьями?
Фроська поморщился, словно вспомнил что-то неприятное:
– Ох уж эта твоя Красава, упертая, як сто ослов. Хотели её на время осады вместе с остальными жёнками в верховья Дона отправить, на острова, так она ни в какую. И сама на бой, и остальных, похоже, подбила не уезжать. Детей, говорят, забирайте, увозите, а мы тут останемся.
Валуй и Космята почти разом хмыкнули, а Борзята рассмеялся:
– Наша порода. Чего ты, Лукиных не знаешь?
– Что есть, то есть, – хохотнул Космята. – Если чё задумает – стадо быков не сдвинет.
Валуй оглянулся:
– Космята, ты тогда давай сестрёнке за нас расскажи, чтоб не переживала. А я чуть попозжа буду.
– Я с тобой, паря, тоже Красаву проведаю. – Борзята подтянул повод, собираясь забраться в седло.
Спешившиеся было казаки, один за другим запрыгивая на коней, сразу поворачивали в разные стороны, по домам. Космята одной рукой (вторая была занята поводом старой верной кобылы), перекинув чумбур черкесского вороного через его голову, кивнул. Он так и не смог оставить жеребца вместе с остальными трофейными лошадьми, что всем трёхсотголовым табуном под присмотром десятского Гришки Лапотного и молодого Ивана Разина сейчас щипали травку на берегу Дона перед крепостью. Где сейчас основной табун, который отправили в казачьи владения загодя, ещё предстояло выяснить.
Фроська, только углядев красавца-коня, удивленно вскинул руку, намереваясь погладить того по шее, но, встретив недобрый взгляд Космяты, передумал:
– Ты смотри какой! – И всё-таки не удержался – погладил самыми кончиками пальцев по блестящей сизыми отливами шее вороного. – У черкесов отбил?
Степанков оглушил зычным: "Ну, пошёл". Жеребец всхрапнул, трогаясь с приседа, а лошадь послушно поплелась следом. Уже, отъехав, бросил:
– Отбил. После расскажу.
– С удовольствием послухаю. – Фроська снова обернулся к медлящему Валую: – А ты чего ждёшь? Бегом в штаб. Там тебя заждались уже.
– Арадов с ребятами где?
– Позже встретишься, они в ходах сейчас – последние крепи ставят.
– Добре. Тогда, дядя Фрося, просьба к тебе.
– Ну, давай.
– Ты наших станичников, что табун, оружие и всё добро, что мы в походе собрали, на берегу сторожат, пошли сменить. Они ещё больше нашего устали.
– Это за милую душу. – Старшина резво развернулся. Поймав глазом трёх Иванов, заканчивающих разгрузку. – А ну, добры молодцы, ко мне, живо!
Те, с любопытством поглядывая на запыленных казаков, неспешно приблизились.
– Так, хлопцы, берите тех казаков, что табун охраняют у крепости, и сообща гоните его через дальние ворота в город. И хабар весь, что с ними, туда же. Потом разбираться будем. Там загоны полупустые, в них и разместите. Азовцы вас встретят. Они знают, что делать. Понятно?
– Чего ж неясного?
– Добре, загоним.
– Действуйте. – Фроська подождал, пока казаки скроются за углом и, словно что-то вспомнив, вскинулся: – Эх, меня же у стены ждут, пушки выставлять.
Занятому на разрыв старшине предстояло переделать до вечера массу дел.
Глава 2
Ну, насчет «заждались» старшина слукавил. Валуй понял это, как только переступил порог штабного куреня.
За длинным столом боком и спиной к входу восседали знатные атаманы: вытянутый, тонкой кости Тимофей Лебяжья Шея – Яковлев, кряжистый с оспинами на щеках, что виднелись поверх седой бороды, Осип Петров, полевые атаманы: невысокий, с точёными чертами лица и складками в уголках губ, говорящими об упрямости, Михаил Татаринов и богатырь с умным взглядом светлых глаз, чуть ли не упиравшийся головой в белёный потолок Наум Васильев. На почётном месте в торце пустого стола устроился столетний старик Черкашенин, лицо в морщинах, словно в крупную полоску, а тыльные стороны тёмных ладоней усеяны узлами вен. Перед столом, заложив руки за спину, расхаживал Иван Косой, у него глаз затянут кожей, давно, ещё с молодости. От турок подарок. У окошка притулился Алексей Старой, задумчиво потиравший шрам на скуле. В том месте среди волос подстриженной воинской бородки выделялась смуглая блямба: волосы на рубце не росли. Стоял в сторонке, скрестив руки на груди, Тимофей Разин – отец Ивана да Степки Разиных, благообразный казак, внешне больше похожий на священника, чем на свирепого воина, каким и был. Похожие, как братья, оба приземистые, богатые бородами станичный атаман Абакум Софронов и войсковой подьячий Федор Порошин внимательно слушали, восседая на лавке у стены. Худые с вытянутыми суровыми лицами братья Тимоха и Корнилий Зимовеевы загораживали спинами вход в штаб. Навалившись грудью на спинку высокого стула, оставшегося ещё с турецких времён, о чём-то говорил Иван Каторжный – словно весь собранный из шрамов и рубцов, живого места не найдёшь: следы сотен схваток. Никто не обратил на вошедшего казака внимания. Остановившись у дверей, Валуй скинул шапку.
– Наши сообщают, в Анапе они почти всю гавань заняли. Всего будто бы кораблей то ли пятьсот, то ли шестьсот. Точнее и не сосчитать. Среди них три самых больших – галеонов[1]1
Крупное военное парусное судно, имевшее до 130 пушек, три палубы и столько же мачт.
[Закрыть], а пушек на них вроде по сто тридцать. А ещё есть галеры – их почти что под сто штук, фрегатов – чуть меньше. Да ещё всяких шаек да чембенов[2]2
Суда меньшей вместимости, часто торговые, приспособленные для перевозки воинов.
[Закрыть] – сотни две. А сколько на них турки воинов посадили – вообще нельзя сосчитать. Но наши вроде слышали – янычары хвастались, триста тысяч их.
Иван Косой присвистнул, Яковлев потянулся ладонью к затылку, а Тимофей Разин, медленно стянув шапку, перекрестился двумя перстами:
– И где же они столько народу супротив нас набрали?
Сдвинув лавку, поднялся огромный и мощный, как таранное орудие, Наум Васильев:
– Со всего свету ворогов назвали, – загудел глухо, словно где-то далеко табун лошадей летел над землёй. – Свои, перво-наперво, конечно, янычары, сипахи, капычеи – пушкари ихние, разного другого люда – море. Черных мужиков из разных ромеев, болгар и гораков набрали. Этих – вроде они и сами не знают точно сколько. Им всякие работы делать. А ишо ивропейцы там всякие. Все мечтают казачьей кровушки пролить. И немцы там, и гишпанцы, и волохи, и прочие латынцы.
– Неужто все народы в Европах под турком уже? – Корнилий Зимовеев заполнил короткую паузу.
– Не все, ясно. – Наум перевёл взгляд на Корнилия. – Но талеров у них немерено, вот и закупили всех скопом. А те за деньги и мать продадут, а уж пищалью подпоясаться – да ишшо супротив нас, казаков – диких людей, как оне думкают, милое дело!
Глухо прокашлялся Черкашенин:
– Сдается мне, не только супротив нас собрались вороги такую силушку. Всяко-разно они же знают, казаков тут несколько тыщ всего. Только про нас этакую армаду бы не сбирали.
– А для чего тогда столько народу? – не понял Осип Петров.
– Боятся, наверное, дюже казаков, вот со страху и набрали кого могут и не могут. – Тимоха Зимовеев со смешком оглянулся на казаков. Его не поддержали.
– Ерунду балакаешь, Тимоха. Нас они, конечно, уважают, но такую рать только на казаков все одно бы не выставили.
– А тогда для чего их столько?
Черкашенин упер руку в коленку, твердым взглядом окинул помещение:
– На Русь они собрались!
– На Русь?
– Не может быть! – толкнул брата в плечо Корнилий, призывая подключиться. Но тот, хлопая глазами, молчал ошарашенно.
– А ведь верно. – Наум обвёл всех изумленным взглядом. – Как я сам не дотумкался?
– Не отобьется царь Михайло Романов-то. Не будет у нас защитника и кормильца. – Алексей Старой ещё больше ссутулился.
– Много они нас кормили-то? – выкрикнул Каторжный. – Как нужны зачем – так: казатушки-братушки, а как не нужны – сукины сыны.
К нему обернулся Татаринов, насупился:
– Не о том ты баишь, Иван. Какие б не были, а все единоверцы и крови одной. И не забывай, если на них пойдут, то это значитца, что казаков-то уже сничтожили под корень. И за спину не опасаются. Вот о чем надо думать…
Черкашенин снова прокашлялся:
– Правильно говорит Мишка. Мы – падем и всяко-разно Русь падет. И наоборот, Русь падет – и нас сничтожат без поддержки. Не станет на земле третьего Рима, и православных напрочь сведут. Русичей рабами сделают, а о нас, казаках, только воспоминание и останется. Так что нам по-любому надо насмерть стоять – другого выхода, получается, турок нам не оставил.
– Мы и раньше-то спину врагу показывать не собирались, а теперича и подавно, нельзя отступить. Судьба Дона и всего православного мира у стен Азова решаться будет. Вот так-то. – Яковлев обвёл казаков суровым взглядом.
В комнате стало так тихо, что Валуй услышал, как бьется в стеклянное окошко заблудившаяся оса. Сам он, кажется, даже дыхание задержал от тех страшных слов, от которых мураши по всему телу гулять кинулись. Осип, постучав по столу пальцами, поднял голову к Ивану Косому, только что остановившемуся напротив:
– С этим понятно. Сколько у нас жёнок осталось?
– Навроде семь сотен. Почти никто не ушёл. И детей половину оставили, тех, какие побольше.
– Да… – протянул он. – Ну что же, раз осталися, пущай помогают.
– Ага, я тоже думал – и кормить надо будет нас кому-то, да и воду там скипятить в казанах, смолу ли. Пригодятся бабенки.
– Пригодятся, это без сомнения. – Тимофей Яковлев почесал затылок. – Хоть и не бабье это дело – воевать, а придётся и их напрячь. Котлы греть, дрова готовить, кашу варить и пули подносить – это они смогут.
– Да, и парней молодых тоже туда же, к ним в подмогу. – Заложив руки за спину, Алексей Старой качнулся на пятках. – На первых порах, пока казаков на стены хватает, пусть там трудятся.
Невольно казаки опустили головы. Без слов было понятно, что ненадолго парни к бабам в помощниках определены. Повыбьют казаков скоро, тогда уж все, и стар и млад, на сечу встанут.
– Эхма! – Осип стукнул ладошкой по столу. – Ладно. Что там у нас с подмогой? Черкассы-то запаздывают. Ничего от них не слышно?
Тяжело вздохнув, Каторжный оглянулся на Яковлева:
– Обещали быть. Мобуць, ишшо подойдут.
Осип тоже повернулся к Тимофею:
– Остальные все здесь. От Черты добрались до нас согни три добровольцев. Мы их по тысячам раскидали. Мужики справные. Помогут на стенах махаться.
– То добре, – кивнули атаманы.
– В общем, наши все собрались, кроме сотни Лукина, что на черкесов ушла. Эти тоже должны вернуться вот-вот. Ждём.
Валуй поправил шапку. Аккуратно отодвинув Тимоху Зимовеева, шагнул на середину:
– Тут мы, только что явились.
Атаманы, все как один вскинули головы, оживились. Осип шагнул к нему, обнял коротко:
– Живы, значит. Крепкие казаки. Как сходили? Сколько потерял?
Валуй дождался, пока атаман его отпустит:
– Пятнадцать казаков похоронили мы в черкесской земле.
Поднявшись, Михаил Татаринов смял в кулаке шапку:
– Вечная память им. А раненых сколь?
– Раненых меньше, тринадцать, но все уже в седле держаться могут. Сюда своим ходом добрались. И это… Три десятка с собой привели пахомовских казаков да мужиков боевых. Сами видали.
– То добре. – Татаринов снова напялил шапку. – Забирай их в свою сотню. Они тебе почти родные, поди? – Прищурившись, он с лукавством глянул на парня.
Валуй, не приняв шутки, серьёзно кивнул:
– А то.
Михаил крякнул, но виноватым себя не признал. Атаман он или нет?
– Ну а теперь давай докладывай усе в подробностях, – продолжил он как ни в чем не бывало. – Что видали, что узнали, сколько врага положили, сколько добра, а самое главное, оружия, привезли?
Валуй потёр нос. Оглянулся, убедившись, что все его слышат. И неторопливо приступил к рассказу:
– Ну, значится, так. После того как сообщил нам посланец от Пахома Лешика, что его джанийцев усех в полон горцы забрали, мы же тотчас и вышли. Это вы знаете. Дошли благополучно, через Кубань переправились. Ох и широка река, почти как наш Дон-батюшка. А там уже на третий день и горы пошли. Пахом нас там встречал с десятком своих людей, всех, кто с ним на охоте были, ну, это когда горцы на хутор напали. Они уже там разведали все. Дальше с ним пошли. В первом ауле как раз праздник был. Сынок князя ихнего откуда-то вернулся. Стол богатый, гости в большом количестве. Ну и мы вот что надумали.
Две недели назад 1
Лошадей привязали к деревьям в сотне саженей от первой изгороди метровой высоты, сложенной из булыжника. Музыка, протяжная и… какая-то необычная, слышалась уже отчётливо. В её заунывные переливы то и дело вмешивались оживлённые мужские голоса.
Казаки один за другим выставили головы над забором. Окраина аула. Перед ними мельтешили спины большой отары овец, толпившейся в загоне. Музыкантов и остальных горцев скрывали стены сарая из жердей, обмазанных саманом, и ещё каких-то построек.
– Отсюда ничего не увидишь, надо поближе подобраться. – Космята, не дожидаясь ответа от разведчиков, лихо перепрыгнул изгородь.
Ближайшие овцы, шарахнувшись от него, заблеяли. Те, что подальше, лишь задрали настороженно морды, но пока не шевелились. Дароня, собиравшийся поспорить с атаманом по поводу того, что нужно бы разведать сначала, лишь досадливо поморщился, тоже сигая вместе с остальными в загон. Космята почти на корточках уже пробирался между животными. Донцы пристроились за ним. Перебежками добрались до сарая. Последним, тяжело выдохнув, прижался спиной к жердям Матвей Чубатый, самый опытный из разведчиков, для всех он дядька, кроме Никиты Койды, тот уж сам с сединой в бороде. Снова прислушались. Овцы, убедившись, что люди пришли не по их души, успокоились.
Придерживая саблю, Космята, а за ним и Никита Кайда осторожно выглянули из-за угла. Широкая площадь бурлила и гудела на разные голоса. Такое обилие народа Космята видел раньше, пожалуй, только когда воевали Азов. Толпы черкесов стояли и сидели по всей площади, многие на корточках. В центре тянулся, наверное, сажень на тридцать длинный низкий стол, уставленный кубками и блюдами с мясом. Во главе его на кошме, скрестив ноги, восседал знатный горец в расшитой золотым нитями черкеске. Наклоняясь в сторону, он что-то рассказывал устроившемуся рядом пареньку, ещё подростку, лет, может, тринадцати. Спинами к казакам частично заслоняли действо два музыканта, они и наигрывали эту необычную мелодию. Пахом Лешик за плечом шепотом прокомментировал:
– На шичапшине[3]3
Двухструнный смычковый музыкальный инструмент, родственник скрикпки.
[Закрыть] играют.
– Второй на пхачиче[4]4
Черкесский народный ударный музыкальный инструмент, родственник трещётки. Представляет собой 3, 5 или 7 скрепленных пластинок из высушенной твёрдой древесины.
[Закрыть]. – Никита тоже оказался знатоком черкесского быта.
Космята принял это как должное:
– Пусть играют. А что за праздник?
Никита сплюнул в сторонку:
– Наверное, сын от воспитателя вернулся.
– Точно, – подтвердил Пахом, тоже выставляя голову над казаками. – Это, наверное, княжеский сынок, вот весь народ и празднует возвращение наследника и джигита. Похоже, и с других аулов пришли поздравить. Дюже их много.
– Добре, вы мне потом подробнее расскажете про их обычаи, а сейчас надо думать, как их отседа выманить.
К князю с сыном подвели красавца-кабардинца вороной масти. Вскидывая морду, он пританцовывал на тонких ногах. На почти чёрной тугой шкуре переливами бегали сизые мазки.
Казаки невольно качнули головами.
– Хорош! – прошипел Дароня, от волнения громко сглотнув. – Вот бы нам таким разжиться.
Тем временем горец в строгой без узоров черкеске остановил коня перед хозяином. Махнув рукой на животину, что-то сказал, уважительно поворачиваясь в сторону гостей. Оглянувшись, передал повод подошедшему, вероятно, слуге и отступил с лёгким поклоном. Хозяин в ответ тоже почтительно опустил голову. Даже издалека было заметно, как у хозяйского сына загорелись глаза, словно две свечки в них вспыхнули. Одним движением вскочив на ноги, он поспешил к жеребцу. Слуга замер, почтительно отступив. Подскочив, наследник провёл рукой по спине коня, легко похлопал по щеке. Умное животное терпеливо сносило прикосновения. Горцы восхищённо цокали языками, кто-то даже поднялся, чтобы видеть лучше. К ним приблизился отец. Остановившись позади, он тоже с восторгом разглядывал никак не успокаивающегося жеребца. Обернувшись к отцу, сын что-то спросил. Тот ответил утвердительным кивком. Парень положил ладонь на морду коня. Тот вскинулся, но, притянутый за узду, малость смирился. Но всё равно голову задирал высоко, чтобы было неудобно гладить. Слуга, передав повод наследнику, быстро отступил.
