Текст книги "Ненависть (СИ)"

Автор книги: Александра-К

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Воин кивнул, снял с шеи игрушку, протянул Эйзе:

– Забери, еще можно будет в воду положить. Пусть будут.

Мальчишка пожал плечами, промолчал. Ну да, правильно – какие цветы в палатке у воина, в лагере, там, где произошло насилие, какие цветы, какие венки? Зачем вообще все это? Но мышонок вдруг сказал:

– Если положить в кубок, то да – будут жить. Они в воде долго стоят.

Воин кивнул, поднял Эйзе на руки, прошел по песчаному скату наверх, взял за руку, и они потихоньку побрели в сторону лагеря, Эйзе тянулся сзади, очень неохотно, ему не хотелось обратно в палатку. Ярре подошел к ним уже в лагере, тихо сказал:

– Господин, я приблуд наказал, завтра на облаву не поедут, если возможно, оставь их охранять Эйзе.

– Чтобы втроем они расколотили все, что успели восстановить вчера?

Сотник отрицательно покачал головой:

– Нет, но просто это делать, кроме них – некому.

Наместник зло спросил:

– Отлупил придурка?

– Нет, он, когда осознал, что сделал, чуть не плакал, теперь боится, что ты его из моей сотни выгонишь.

Воин вздохнул:

– Да куда их выгонять – на большую дорогу, что ли? Да и Эйзе они от собак отбили, хотя он и искусал их потом.

И, видимо, вспомнив, что увидел и выслушал вчера вечером, вдруг засмеялся:

– А сотника я хорошего оставил в лагере – много хуже могло быть.

Ярре серьезно смотрел на смеющегося Наместника, это был уже второй раз за два дня. При мрачном характере господина это было очень необычно. Мышонок терпеливо стоял рядом, по-прежнему держась за руку Ремигия. Картина была препотешная – мальчишка весь в синяках, в одежде с чужого плеча, – и приблуды были потолще, чем худышка-мышонок, но с цветами в руках. Наместник, видимо, поняв, как это выглядит со стороны, потянул Эйзе к палатке:

– Все, пошли есть и спать. Ярре, завтра утром разбуди меня сам.

Сотник благоразумно проглотил ехидный комментарий насчет спокойной ночи. Но уж больно забавно выглядел мышонок за руку с Наместником. Да только скажи он что-нибудь подобное вслух, то зубов бы точно лишился – рука у Наместника легче не стала…

Они вернулись в палатку, Эйзе осторожно перебирал уцелевшие вещи, искал какой-нибудь кубок для воды, чтобы поставить лилии. Воин сосредоточенно рылся в своей дорожной сумке, нашел шкатулку, открыл ее – тускло блеснули золотые украшения: несколько перстней всадника с гербом рода, серьги, несколько браслетов, – все это сделано для воина, и Эйзе было бы невозможно велико. На самом дне лежало коротенькое ожерелье, сделанное на детскую шейку, – игрушка времен детства самого Ремигия. Он взял его, подошел к мышонку, неуверенно сказал:

– Я хочу, чтобы ты надел это. Пожалуйста.

Эйзе поднял голову от груды сваленных вещей, тихо спросил:

– Зачем? Чтобы показать, что я –твой раб?

Воин покачал головой:

– Нет, это не ошейник раба. На нем герб моей семьи, даже если меня не будет рядом, тебя никто не посмеет тронуть.

Мышонок молчал. Воин лукавил – он хотел этого не только для защиты мальчишки, но и просто потому, чтобы он носил одну из вещей Цезариона. Любовницам дарят дорогие подарки в благодарность за минуты любви, а здесь – просто за хороший день, несмотря на все события. Потом, когда вернемся в крепость, – тогда будут и дорогие игрушки, пусть радуется и носит их, а сейчас – хотя бы это. То, что это смехотворно после всего, что было за эти три дня, воин просто не понял – для него эти дни были счастливыми, он снова начал что-то ощущать сердцем. Но это почувствовал Эйзе и резко сказал :

– Цезарион, я этот ошейник Империи не надену!

Воин в бешенстве и обиде закусил губу, но промолчал и не ударил мышонка. Молча швырнул шкатулку на дно сумки, зло пнул ее ногой. Эйзе надменно взглянул на воина, тот, по-прежнему не произнося ни звука, швырнул ему на колени кубок, –он тоже был с гербом Цезарионов, повернулся и вышел из палатки.

Он до глубокой ночи просидел возле костра вместе с Ярре, сотник просто молча подбрасывал ветки в огонь, не рискуя говорить с Господином – и так все было ясно.Он достаточно хорошо знал своего Наместника, чтобы понять, что произошло: только мышонок смог причинить Господину такую боль, что он забивался спасаться от боли, как зверь, к людям. Они взаимно мучили друг друга – воин побоями и насилием, а Эйзе – жестоким пренебрежением, показывая свое истинное лицо. Воин вдруг глухо сказал:

– Лучше бы он руки мне кусал, как твой, было бы не так больно.

Ярре тихо ответил:

– Наместник не должен чувствовать боли – ты же знаешь это, господин.

Ремигий скривил губы в горькой усмешке:

– Физической – не должен, не должен бояться убивать и отдавать приказ об убийстве, – да знаю я все… Я не могу заставить его подчиниться, он не поддается ни насилию, ни ласке.

– Господин, он же не человек, он –Тварь, а они другие. Его очень хорошо готовили к встрече с людьми – другой бы уже с ума сошел от всего, что с ним произошло. Я Лисенка на цепи держал несколько недель – чтобы вены себе не перегрыз, потом уже он начал грызть мне руки и забыл о попытках самоубийства.

– Зачем ты взял его тогда живым, держал в доме?

– Захотелось попробовать приручить дикую Тварь… Господин, это невозможно.

– И что тогда?

Ярре достаточно жестко ответил:

– Убить. Или он убьет. Либо ночью, либо доведет до того, что Вы сам захотите смерти.

Ремигий отрицательно покачал головой:

– Нет. Пока я жив –нет.

Ярре молча пожал плечами, ну что же делать, если так рассудили Боги, дали Наместнику такое наказание, – ожить сердцем, чтобы убить того, кого полюбил. По-другому не будет, не может быть, Цезарион помнит свой долг перед Империей и своими воинами, поэтому такие странные события в лагере не привели даже к разговорам, все давно знали, что Наместник, скорее, сам себя убьет, чем нарушит приказ Императора. Так, блажь молодого Господина. Игрушка, Тварь.

Наместник тяжело поднялся с травы:

– Поздно уже. Завтра на рассвете выступаем, Ярре, разбуди меня. И еще – дай приблуд для охраны Твари, опять что-нибудь натворит.

Ярре только вздохнул – ну что говорить с безумным…

Воин осторожно поднял полог палатки, вошел внутрь. Тускло горел светильник – он всегда оставлял его на ночь, чтобы не искать оружие в полной темноте. На полу стоял кубок с водой, в нем плавали две лилии. Койка Эйзе была пуста, воин встревоженно огляделся – оружия в палатке точно не было, но где твареныш?

Твареныш обнаружился на полу, под койкой, лежал ничком, как-то странно скорчившись. Наместника обдало ледяной волной ужаса – бросился на нож, рана открылась, кровотечение? Что заставило его вот так упасть вниз лицом? Он, уже не помня о недавно нанесенной обиде, осторожно перевернул мышонка лицом вверх, ожидая самого ужасного – не услышать его дыхания. Мальчишка дышал. Он был в истинной своей форме, воину неприятно было видеть царственно-красивое лицо мышиного царевича, но веки чуть дрогнули от света, губы скривились – слава богам, живой! Воин осторожно ощупал мальчишку, повязка сухая, одежда не прорезана, крови нет. Но причина обморока непонятна, Мыш на прикосновения не реагировал. Только сонно что-то шепнул и снова отключился. Да что же это такое, отравиться не мог – еда нетронутая на столике, ничего не съедено. Растерянный воин поднял мальчишку на руки, чтобы перенести на койку и вызвать лекаря – мальчишке явно плохо. И тут из-под одежды мышонка выпала походная кожаная фляжка, в которой воин брал с собой на облаву вино. Воин уложил мышонка на койку, стянул с него одежку, прикрыл одеялом, только потом встряхнул фляжку. Пустая! А там было довольно много. Еще сегодня утром воин наполнил ее до краев. Горюшко мое, мышонок-пьяница, Эйзе, да что ж ты вытворяешь! Стоит только отойти, и вот – опять. Было так больно, что нашел вино и выпил его, чтобы одурманить себя. Да там намного больше, чем то, что давал ему воин два дня назад! Ну что теперь делать? Мышонок,почувствовав Ремигия возле себя, удовлетворенно пискнул и ровно задышал. Личико стало привычным – мышиным, ну и хорошо, значит, все в порядке. Только что – бездна отчаяния, и вот – тихо спящий мышонок. Ну и как теперь его сторожить – ведь во сне свалится с койки на пол, спит так глубоко. Наместник только качал головой – от всего, что творил его царевич, рехнуться можно! Каждый раз – новая выходка! Ну что, высечь его завтра, что ли? Так рука не поднимется. Губы воина кривила непривычная усмешка.Он поднял свою койку, подтащил ее вплотную к койке мышонка, прилег рядом. Ночью не свалится, а утром уже отойдет от хмеля. Эйзе тут же придвинулся поближе, прижался к боку воина – греться. Он по-прежнему сильно мерз ночами, одеяла не помогали, только тепло чужого тела. Ремигий только усмехнулся, покрепче прижал его к себе. Уже ставшая привычной боль в паху. Ничего – еще немного, все бордели крепости будут его. Ну невозможно – простое прикосновение, и вот так… Ладно, видно будет…

Утром Ярре осторожно просунул голову в палатку, Ремигий уже не спал, кивнул головой:

– Сейчас.

Молочко поставлено возле койки, еда –там же, одежка –в ногах. Оружие убрано. Мышонок сладко спал, но, когда воин склонился над ним, чтобы поцеловать, что-то тихо пискнул в ответ на прикосновение. Воин с усмешкой шепнул:

– Только не разбейся до вечера. Побереги себя. И вина больше не пей.

Эйзе сонно шепнул что-то в ответ. Все. Пора.

Лицо Наместника словно омертвело, как только он вышел из палатки – это внутри он ласкает и нянчится, снаружи – только сведенная во властной гримасе личина. Незачем кому-то еще знать о его слабости, Ярре более чем достаточно. Отряд выехал очень быстро,Наместник торопился – провести облаву и вернуться. Домой вернуться.

Снова деревня, разъезд, оставленный накануне, никого не видел. Снова спешиться и – вперед цепью. И Наместник среди них – как простой воин. Никогда не боялся. Твари просто не знали, что он всегда со своей сотней, в простом доспехе. Иначе бы по-другому охотились. А вот кто на кого охотился – это вопрос. Стрелы свистнули неожиданно, со всех сторон. Слава Богам, что он не разрешал облегчать экипировку летом из-за жары – шлемы и кольчуги многим спасли жизнь. Крики раненых, резкий сигнал рога – твари отзывают стрелков. Сотники криком сбивают своих обратно в шеренгу, перед Наместником намертво вросли двое щитоносцев из сотни Ярре, молча прикрыли его сверху и сбоку. Поздно – воин почувствовал, что по боку течет кровь – боль он давно отучился чувствовать, а вот липкая влага раздражала. Посильнее прижал руку к раненому боку – еще не хватало, чтобы подчиненные поняли, что он ранен. Ярре подбежал, Наместник резко спросил:

– Что?

Ярре отрицательно покачал головой – твари ушли так быстро, что следов почти не видно, и преследовать невозможно. Воин кивнул раздраженно:

– Возвращаемся в деревню, перевяжем раненых, и – в лагерь. Здесь делать нечего.

Похоже, возвращение в крепость отодвинулось на неопределенное время – потому как ясно, что разъезды резать не перестанут, очень близко подошли. Или – некуда деваться, не могут уйти обратно. Надо будет Эйзе расспросить. Мысль, что твари знали, что облава повторится, ему не пришла в голову. Просто не пришла.

Они вернулись в лагерь поздно вечером – пока перевязали раненых в деревне, разослали разъезды по дорогам, – было бы кого ловить, – ведь ушли все. Перед палаткой совершенно мирная картина –Эйзе, сидя на земле, играл с приблудами в ножички. Ну вот, опять, не сообразили подстелить что-то под себя – земля-то холодная. Но зачем сотник охранения рядом, и лекарь сидит недалеко, как-то напряженно смотрит на приближающихся всадников. Ярре тихо позвал:

– Господин!

Лицо воина начало сильно кривиться от нервного тика – тут-то еще что произошло?

Заслышав стук копыт, приблуды мгновенно вскочили, Эйзе поднялся чуть позже. Наместник уже спрыгнул с коня, не заметив боли в раненом боку. Так, огромный синяк на скуле, на плечах – туника самого наместника, замотанная в несколько слоев на худеньком теле, стянутая золотым воинским поясом, тоже перекрученным несколько раз, на шее – то самое ожерелье, которое вчера он же отверг. Значит, рылся в его дорожной сумке. Обе угловатые коленки перевязаны. Ну, понятно, Эйзе сделано все, чтобы предотвратить его гнев. Но произошло-то что?

Эйзе, глубоко вздохнув, выпалил:

– Подрался с твоими воинами, Господин.

Озверевший Наместник перевел взгляд на приблуд – оба тоже в синяках, у раненого подбит глаз. Ладно, с одним происшествием более-менее понятно.

– А коленки?

– Конь сбросил.

Эйзе с отчаянием смотрел на воина, за день он опять натворил много чего, и теперь ждал заслуженного наказания.

– Из-за чего подрались?

Отчаянно взвыл один из приблуд:

– Господин, это я виноват, не надо Тварь наказывать!

Ремигий, постепенно отходя от гнева и страха, спросил:

– Сотник, а ты куда смотрел, тьма тебя забери?

Сотник обреченно пожал плечами – уследить за тремя мальчишками он просто не успел. А воинская дисциплина не смогла остановить приблуд от драки с тваренышем. Слава богам, хотя бы не поубивали друг друга, пока их не разняли. Ярре торопливо сказал:

– Господин, я их сейчас же накажу.

Ремигий зло ответил:

– Накажу я, и это будет твареныш. Приблуды не при чем. Мышь, ты же понимаешь… Эйзе, в палатку , немедленно.

Тихо пискнув, мальчишка рванулся в сторону, воин успел схватить его за руку, потащил за собой, оглянувшись, бросил через плечо:

– Завтра – день отдыха, послезавтра – выступим в крепость. Лекарь, раненых много – займись своим делом.

Приблуды дружно вздохнули – им стало жалко мышонка.

Ремигий втащил мальчишку в палатку, сильно прижал к себе, запрокинул его голову и крепко поцеловал в губы. Мальчишка отчаянно дернулся в сторону, защищаясь. Наместник тут же отпустил его, тихо сказал :

– Я не могу тебя бить или как-то еще наказывать, поэтому будет так.

Эйзе отскочил в сторону, зло ответил :

– Ты же не хочешь этого, зачем ты делаешь, чтобы я боялся твоих ласк?

Наместник усмехнулся в ответ:

– Тебе это довольно противно, значит, запомнишь и не будешь больше драться. У тебя же рана не зажила и ребра сломаны – что было бы, если в драке еще раз повредили грудь?

Эйзе только вздохнул. Мышонок маленький, ну вот, опять дел натворил. Ладно, хоть ноги при падении не переломал. Напряжение спало, рана в боку Наместника уже отчаянно болела. Он присел на койку, с трудом снял панцирь, стянул тунику, в правом боку – засевший наконечник стрелы, древко воин обломил сразу, чтобы никто не увидел. Ладно, не впервой. Воин повернулся к свету факела, осторожно потянул за оставшийся обломок. Глубокий вздох у него за спиной, воин повернул голову: белый как мел, Эйзе расширившимися от ужаса глазами смотрел на его руки. Мальчишка почти беззвучно прошептал:

– Может, лекаря позвать?

Наместник отрицательно покачал головой, хмуро сказал:

– Посвети лучше.

Мышонок поднес светильник ближе, рука держала свет твердо, не дрожала. Конечно, воин же. Окровавленный наконечник – долой из раны. Эйзе вдруг тихо спросил:

– Господин, можно, я залижу вашу рану – боль исчезнет и шрама не будет.

Воин с отвращением отрицательно покачал головой – не хватало еще, как псу, зализывать раны. Но мышонок упорно настаивал – я же Тварь, ничего плохого не будет, мы всегда так делаем у своих раненых. Боль в растревоженной ране все усиливалась, на глаза Эйзе набегали слезы обиды, и воин, махнув рукой на условности, разрешил. Эйзе осторожно наклонился над раной, очень нежно коснулся губами ее краев, воин вздрогнул – если это было при других обстоятельствах, это было бы несомненным проявлением ласки. Это был бы… поцелуй. Нет, ложь, он никогда не сможет поцеловать своего мучителя, просто лечение раны, просто это так делается. Мышонок осторожно вылизывал края раны, внимательно смотря на своего господина из-под рассыпавшихся волос. Боль уходила, наступало странное успокоение. Воин вдруг как-то сразу ослабел, обмяк. Через несколько мгновений он уже задремал. Мышонок удовлетворенно вздохнул – боль ушла, теперь нужно только время на заживление. Он оторвался от очищенной раны, сплюнул кровь на пол, осторожно прикрыл поверхность куском чистого полотна. Если все пойдет хорошо, то завтра края уже сойдутся и вскоре рана зарастет, оставив после себя только тоненький шрам. Если бы он захотел убить Наместника, то сейчас он мог бы это сделать, Ремигий глубоко спал, впервые за много месяцев. Мышонок тихо вздохнул, приткнулся к неповрежденному боку воина, положил голову ему на грудь. Он отчаянно мерзнул ночами , но теперь у него была возможность согреться возле горячего тела врага…

Утро началось с грохота за стенкой палатки, отчаянных ругательств стражника. Потревоженный криками, Эйзе слетел со сладко спящего воина на пол. Ночью мальчишка как всегда забрался на воина сверху, пытаясь согреться. Наместник недовольно заворчал во сне, не чувствуя привычной тяжести мышонка. Грохот продолжался. Ремигий с трудом разлепил глаза, раздраженно спросил:

– Да что там опять происходит, тьма вас забери?

В палатку заглянул перепуганный стражник:

– Господин, простите, мы вас разбудили.

Воин, уже закипая от злости, повторил:

– Что происходит?

Стражник растерянно сказал:

– Господин, приблуды ваши… Они опять…

Воин уже орал в бешенстве:

– Что опять? Да сколько можно! Выгоню из сотни!

Мышонок тихо пискнул от ужаса, воин повернул голову, увидел полные слез глаза мальчишки, сказал более спокойно:

– Что произошло?

Стражник исчез, в палатку вошел Ярре. Воин молча уставился на него. Ярре растерянно сказал:

– Господин, Эйзе вчера обыграл моих приблуд в ножички на желание.

Наместник взглянул на мальчишку, тот кивнул утвердительно.

– И что?

Ярре покаянно ответил:

– Да желание-то было, чтобы они пришли утром в полном доспехе и при полном вооружении к вашей палатке и отбили побудку на щитах мечами.

Воин, уже догадываясь о причине грохота, переспросил:

– И что?

Ярре тяжело вздохнул:

– Пришли…

Эйзе покаянно что-то пискнул, воин с трудом повернулся к нему, заглянул в глаза – мышиная мордочка выражала раскаяние, а вот синие глаза были лукавыми. Ремигий раздраженно сказал:

– Ярре, я знаю, что ты своих не бьешь, но за такое я бы высек обоих – совсем распустились. Вчера –драка, лошадь какая-то, сегодня – это …

Ярре пожал плечами:

– Как скажете, господин.

Мышонок беспокойно зашевелился на полу, воин вздохнул:

– В следующий раз – думай, прежде чем загадывать желание. Разбудили-то тебя и меня. Ну и что?

Ярре внимательно посмотрел в лицо Наместника – он мягко улыбался, гримаска возникла неосознанно, но он смотрел на мышонка и улыбался. Повернулся к Ярре

− Иди уже, я сейчас встану и приду на плац сам. Да, скажи своим мальчишкам: выплата проигрыша –дело святое, но, если еще раз учудят что-то подобное, то выпорю лично и без всякой жалости.

Ярре кивнул, быстро вышел из палатки, раздался звук хлесткой затрещины – нервы у сотника, видимо, не выдержали. Хотя мальчишки отделались очень легко – разбудить бешеного Наместника было опасно. Эйзе по-прежнему сидел на полу, глядя на воина снизу вверх, Ремигий швырнул ему тунику:

− Да хоть оденься, что ли! Горюшко мое, надо же было такое измыслить.

Мышонок торопливо натянул тунику, болталась она на худеньком теле, как огромная занавесь, воин только покачал головой:

− Ладно, приедем в крепость – куплю тебе новую одежду. Сейчас что-нибудь у приблуд попросим.

Протянул мальчишке пояс:

− Замотай вокруг талии, а то одежку потеряешь.

Эйзе кивнул, ожерелье по-прежнему болталось на худой шее, в ямке между ключиц лежала золотая пластинка с гербом Цезарионов. Ремигий даже не стал спрашивать, почему мальчишка нашел и надел его. Попытался рассмотреть рану на боку – края уже сошлись, покрыты тоненькой корочкой коросты. Тихо сказал:

− Спасибо.

Эйзе молча кивнул в ответ. Заглянул стражник, присмотрелся, Господин, вроде, не сердит, осторожно поставил утреннее молочко, мышонок улыбнулся. Ну вот, утро пошло своим чередом. Словно не было такой странной ночи. Только одно Наместник боялся спрашивать у мышонка – почему на них вчера напали Твари. Ночью, перед тем, как уснуть под мерными движениями нежного язычка, он увидел глаза Твари и был он в истинной форме. Вина и отчаяние. Если спросить – то после ответа остается только убить. И неважно, как сообщил. Но это произошло.

Эйзе потихоньку пил молочко из кубка, пожевал кусочек сыра. Воин молча сидел рядом – после вчерашнего есть не хотелось и немного лихорадило. Мышонок тоже молчал. Он тоже все понял. Внезапно мышонок с отчаянием сказал:

− Почему не наказываешь меня за то, что я сделал?

Ремигий усмехнулся:

− За драку, что ли? Так ты, похоже, победителем вышел...

Эйзе отрицательно покачал головой:

− Нет, не за это. Ты же понял…

Наместник ответил, пытаясь удержаться и не перейти за грань боевого безумия:

− Никто не погиб. Только раненые. Если бы были погибшие – убил бы.

Мышонок опустил голову, светлые волосы скрыли лицо. Воин, жестоко глядя на него, спросил сам:

− А ты – почему не убил меня ночью, я ведь уснул на твоих руках?

Мышонок с отчаянием ответил:

− Я теперь не смогу.

− Почему?

− Ты согреваешь меня каждую ночь, поишь молочком, как я могу убить такого хозяина?

Только губы дрожали, как перед отчаянным плачем. Ремигий покачал головой – после всего, что он сделал с мальчишкой – разве возможно с его стороны что-то другое, кроме ненависти?

− Эйзе, я не хочу, чтобы подобное повторялось. Я знаю, кто ты. Но я не хочу, чтобы мои воины тебя замучили – за то, что происходит, тебе просто уйти в небытие не дадут. Пока я жив, я тебя никому не отдам, но я – смертен, так же, как и все.

Мыш криво усмехнулся:

− И это все, что ты можешь мне сказать?

Воин молча кивнул. Мышонок вдруг с отчаянным всхлипом уткнулся ему в колени:

− Я не думал, что тебя могут убить. Я не мог… Я не хотел…

Мальчишка вдруг жалко расплакался, совсем по-детски. Ремигий глубоко вздохнул, осторожно погладил мышонка по голове, провел успокаивающе по мягким волосам. Малыш горько плакал, прижавшись к его коленям. Юноша, ребенок, разведчик, воин. Отчаянные приглушенные рыдания. Конечно, не думал. Иначе бы не играл так беззаботно с его приблудами. Ох, а ведь ты перепугал его до невозможности своим ранением. Воин склонился над плачущим мышонком, зарылся лицом в светлые волосы, вдохнул их запах – свежести, лесной хвои, осторожно поцеловал в макушку:

− Радость моя, Эйзе, ну успокойся, маленький, все же хорошо закончилось. Все хорошо. Рана неопасная. Все хорошо, успокойся.

Мышонок вдруг приподнялся и вцепился в плечи воина, жестоко и отчаянно впился в губы Наместника поцелуем. Ремигий буквально задохнулся от неожиданности. Ледяные, соленые от слез губы прижимались к его губам. Мыш не умел целоваться, он прижимался, не давая двинуться. Воин осторожно обнял мальчишку за плечи, удерживая и как-то пытаясь ответить на ласку. Страх, отчаянный страх сковал его. За что вот такое, боги? Враг… Оскверненный им же. Ведь вы его заберете, я знаю… Тварь не может выжить среди людей. Я все знаю… Но что мне с ним делать сейчас? Я не хотел, чтобы он… Не хотел. Не хочу. Нет… Воин очень осторожно погладил малыша по голове, отстранился, нежно сказал:

− Радость моя, тебе надо научиться целоваться по-настоящему. Спасибо. Я понял тебя. Немного позже. Вернемся в крепость...Ладно?

Мыш тяжело дышал, глаза были безумные, похоже, он плохо осознавал, что происходит. Ремигий пытался улыбнуться, но получалось плохо:

− Все, малыш, мне пора идти. А ты – отдыхай. Я вернусь и пойдем купаться.

Он был готов пообещать луну и солнце с неба, только бы не видеть неподвижный и растерянный взгляд мышонка. В сущности, мы ничего не знаем о Тварях… Что это было? Нечто подобное человеческому признанию в любви? Попытка остаться рядом после предательства, чтобы продолжать помогать своим? Он ведь вчера даже не понял, что произошло во время боя, пока не увидел вину в глазах Эйзе. Он просто не может … после того, что было. Нет, это очередная ложь мышиного царевича. Пусть это так будет. Пусть ложь. Но далеко зайти он уже не позволит. Те, кто подходит слишком близко к проклятому Цезариону – быстро умирают. Не хочу. Нет… Отчаянная, тянущая, уже привычная боль в паху. Желание никуда не делось. Но мышонку на ложе больше делать нечего. Нет. Нет. Этого не будет…

Наместник едва не бегом покинул палатку, даже не оглянувшись на Эйзе. Лицо мальчишки снова стало истинным, в глазах – отчаянная боль. Он совсем потерял контроль над собой, цепляться –за кого? Ненавидимого ставленника Империи? Того, кого приказано убить любой ценой? Приказано… Нужно... Нет… Нет. Это уже невозможно. Эйзе беззвучно зарыдал – в груди отчаянно болело. Скорчился на койке на том месте, где спал Наместник, прижался лицом к плащу, где еще сохранился запах его волос. Зачем, зачем, зачем? Почему так больно? Почему?

Сотники на плацу мертво молчали. Возражать Наместнику, когда он в таком бешенстве – просто самоубийство. Даже Ярре молчал, спрятав глаза. Он-то отлично понимал, что произошло. Только он один знал о том, что представляет собой Эйзе. И причина нападения тварей была ему понятна. Но, если Наместник допустил это, не ему вмешиваться. И не потому, что это опасно, нет, конечно. Просто Цезариону это не нужно. Он сам все может решить. А рвать ему сердце –нет, хватит. Он и так уже почти пять лет как мертвый: ни одной привязанности, даже собаки нет. Нет постоянных подруг, иногда молчит неделями – только слушает. И сейчас слова падают, тяжелые, как каменные плиты:

− В деревне остаются две сотни. Разъезды – усиленные, по пятнадцать –двадцать человек. Только в полном доспехе. Гоняться по горам за тварями сейчас – толку нет. Возвращаемся в крепость завтра. Выступаем на рассвете. Раненых – в повозки, в середину колонны. Разведку выслать вперед по дороге сейчас, возвращение – не позже заката солнца. Усилить наружное охранение. Собак отвязать сейчас. Не кормить.

Сотник охранения беспокойно пошевелился, тихо возразил:

− Господин, псы Императора и воинов не всегда отличают, могут загрызть того, кто подойдет к периметру.

Наместник усмехнулся нехорошо:

− Если не смогут отбиться –невелика потеря. Выполнять!

Сотник снова замолчал. Он-то имел в виду твареныша, если собаки будут отвязаны, то ему никуда не выйти. Ярре по-прежнему молчал, чувствуя взгляды других сотников – не все были согласны с решением Наместника, но возразить ему мог бы только он. А Ярре молчал. Наместник выводит из-под удара твареныша таким решением. Останься они здесь – и неизбежно была бы раскрыта причина нападения тварей. В крепости он будет изолирован в доме, навряд ли удастся как-то снова передать информацию. А ведь защищает, любит, не осознавая, и защищает. Запрет в доме мальчишку, к стене прикует, если нужно будет. Но не отпустит, не отдаст на мучения. И тому идти некуда – свои сожгут, что бы он для них не сделал, среди людей ему не жить, убьют. У многих родные погибли от рук тварей. Да и он – убивал. Ярре молчал. Молчали и другие сотники. Лицо Наместника резко дернулось от тика, стало безобразным – он-то тоже понимал причины молчания. Отметая невысказанные возражения, поднялся, резко сказал :

− Все. Выполнять… Ярре,задержись.

Старик кивнул. Наместник дождался, когда люди разошлись, как-то неловко казал:

− Ярре, пусть мальчишки дадут тваренку что-то из своей одежды, они, похоже, вчера во время драки на нем все порвали, в моей одежде он завтра ехать не сможет. И дай коня, который не сбросит его из-за запаха твари.

Ярре кивнул:

− Как велите, господин.

Воин пошел обратно к палатке.

Тишина в палатке его испугала – он привык за последнее время, что внутри непрерывно двигался мышонок, что-то падало, что-то происходило. А теперь было тихо. Мыш неподвижно лежал на койке, зарывшись лицом в его плащ. Ремигий очень осторожно подошел, мягко окликнул:

− Эйзе, я вернулся…

Реакции нет. Воин, как-то сразу ослабев, присел на краешек, мышонок шевельнулся, отодвинулся подальше. Слава богам, живой! Обиделся, конечно. Ремигий тихо позвал:

− Эй, малыш, ты что? Что случилось?

Эйзе поднял опухшую от слез мордочку:

− Ничего!

Синие глаза смотрели обиженно. Воин улыбался дрожащими губами:

− А если ничего – идем, надо тебе перевязку сделать и искупаемся.

Мышонок капризно пискнул:

− Не хочу, не пойду…

Ремигий растерялся от такой дерзости, но потом губы его непроизвольно дрогнули в усмешке – не каждый бы решился ему сказать подобное. Он мягко повторил:

− Пойдем, лучше своей волей, а то понесу под мышкой.

Мышонок тихо пискнул:

− Не поймаешь!

Но увернуться не попытался. Воин осторожно поднял его на руки, мальчишка капризно пискнул что-то и задохнулся – Ремигий закрыл ему рот поцелуем. Мыш недоверчиво посмотрел ему в глаза – только же отверг. Но воин мягко улыбался. Благими намерениями вымощена… дорога во Тьму. Пусть маленький потешится. Пусть так. Пусть ложь. Только, чтобы малышу не было больно – глаза красные, мордочка распухла от слез. Нет, так не будет. Порадовать его? Чем? Пожалуй, только прогулкой – он и так томится в палатке уже четвертый день. Оружие – нельзя, он же воин, может применить по назначению. На коня – пока нельзя, завтра и так намучится в седле – больно же все это. Воин нежно сказал

− Поешь чего-нибудь и пойдем гулять. Я тоже есть буду.

Эйзе как-то странно пискнул, совсем по-мышиному, потом ответил:

− Опусти на землю. Я сам пойду.

Ремигий кивнул, осторожно поставил его на пол. Мальчишка осторожно начал собирать еду на блюдо, нашел остатки молочка попить, протянул кувшинчик воину, тот отрицательно покачал головой:

− Я не люблю, допивай…

Больше всего ему в этот момент хотелось напиться до бесчувствия и завалиться в какой-нибудь низкопробный бордель с девками. Хрупкий, нежный Эйзе, что с ним делать. Ведь боль и мука – ничего более. А он ласкается, пытается целоваться. Невинно и неумело. А откуда ему что-то уметь? Первый раз – мука и боль, он сам отдал об этом приказ. Язык бы себе вырвал за такое, но ведь вернуть ничего нельзя. Мышонок маленький, ты даже сам толком не понимаешь, что делаешь.Но… нет. Хотел, чтобы стал, как … О, боги, Тварь братом назвать – рехнуться можно. Пусть так. Пусть играет, пусть шалит. Пусть делает все, что в его головушку мышиную придет, но… другого – не будет. Нет…

Мальчишка внимательно посмотрел на воина – видимо, что-то ему пришло в голову плохое. Наместник вздохнул, мягко спросил:

− Ну что, пойдем на перевязку?

Эйзе усмехнулся:

− Ладно, а потом дашь на коне покататься?

− Завтра накатаешься – мы в крепость возвращаемся, будешь жить в моем доме…

− В цепи закуешь? – Вопрос прозвучал напряженно.

Ремигий усмехнулся мрачно:

− Много я тебя мог удержать – творишь, что душенька пожелает. Нет.

Мышонок явно повеселел, пискнул: