Текст книги "Выход из Случая"

Автор книги: Зоя Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

А потешное лицо было в зеркале. Так вот и развлечешься, пока посадка. Губы шлеп-шлеп, будто потерял соску.

Чем-то смахивает на нового фельдшера в деповском медпункте. Обижаешь мальчика, Комаров. Какой фельдшер? После института, натуральный врач, значит. Интересно, чего он забрел в депо? Или мама по назначению не пустила ехать? Нужная, конечно, работа – медконтроль перед заступлением на линию, не зря ввели. Но вряд ли может увлечь молодые мозги, это вряд ли. Мужики здоровые на подбор, других не держим. Если кто перебрал накануне, тут уж медпункт – гляди, для того, в общем-то, и ввели. Для острастки. Ну, таких немного.

Новый фельдшер для важности тоже вот так пошлепывает губами, шлеп-шлеп, словно, внимая очередному пульсу, ведет сам с собою серьезный медицинский разговор. Черты вроде определились, но есть еще в лице какая-то пухлая незавершенность, будто не окончательно выбрана взрослая жизнь, можно еще передумать и завтра с утра опять встать ребенком…

Важно так сегодня спросил: «Имели, Павел Федорович, полноценный отдых перед работой?» – «Имел, как же», – подтвердил Комаров, смеясь одними глазами. «Пульс нормальный, а давление почему-то выше обычной нормы…» – «С чего бы?» – Комаров удивился. «Может, понервничали? Ненамного выше, но лучше – на всякий случай – еще раз минут через пять измерим…»

«Он газировки выпить в депо забежал, а его – в Трубу, – заступился машинист Черемшаев, чья была следом очередь. – Занервничаешь! У меня вон вчера чуть не драка вышла с невропатологом».

Новая тоже невропатолог. А тут – профосмотр. Водила-водила Черемшаеву блестящей штучкой перед глазами – туда гляди, сюда отвернись. Здрасьте: «У вас нервы расшатаны, вам нельзя машинистом работать». Тут уж Черемшаев, конечно, взвился. Тридцать шесть лет работаю! Если уж мне нельзя, то – кому? Четыре раза за всю жизнь бюллетень брал! Спать лягу – паровоз снится, «Серго», на котором всю войну ездил. Или Труба снится. Своя машина – номер шесть тысяч один – идет из тоннеля навстречу и ржет, как лошадь. Чушь всякая! На пляже в Сочи лежишь – электровозы мимо, красавцы гладкие, из кабин грузины торчат в белых рубашечках и пальмы кругом да девушки. А не завидно ничуть! Больно уж красиво, как на открытке. Бакелитом не пахнет. «Нет, ты лучше гляди!» Она вдруг – хрясь Черемшаеву но коленке. Ну, чуть ее не зашиб ногой. «Вот видите, – говорит. – Возбудимость повышенная, не могу допустить к поездной работе!» – «Ты что?! – уже заорал. – Из сумасшедшего дома пришла?!»

Тут фельдшер захохотал, как мальчишка: «Ой, она же правда перешла из психдиспансера». – «А черт ее знает. Сразу за главврачом побежала». Тот пришел: «Ты чего, Черемшаев, клоуна с девочкой строишь? А ну – где у тебя нервы? Тут? Или тут? Вы ошиблись, коллега, – вполне здоровый мужчина». Ну, это другой разговор.,»

Черемшаев уже расписался в карте.

«Павел, идешь?»

«Опаздываю», – соврал Комаров, хоть время было.

«Еще бы надо измерить. Ну, ладно, Павел Федорыч. Бегите! – отпустил фельдшер, смеясь все еще пухлым, мальчишечьим, лицом. – Вы вроде у нас здоровый…»

«Непьющий, главное, – вот беда», – поддержал Черемшаев,

И уже они выскочили из медпункта…

Сто восемьдесят первый, зеленый. Полезли в гору. В пик, когда под завязку набьются, тут машину жалко, как человека, из последних сил тянет. Сейчас-то чего! Бежит себе…

«Имел полноценный отдых», – это уж точно. Комаров хмыкнул. Не успел вчера проспаться с ночной, дед Филипп заглядывает. Не будить вроде, а только взглянуть. «Что?» – сразу вскочил. «Паша, к тебе…» – «А кто?» – «Да вроде не был у нас…» – «Ну, сейчас».

В комнате скромно на краешке стула сидел дорожный мастер Брянчик, стрижен ежом и похож на насупленного ежа. «Иван Савельич? Каким ветром?» – «Вот… мимо шел… – улыбнулся напряженной улыбкой. – Разбудил, извиняюсь». – «Нет, я уж вставал». – «Шел мимо, дай, думаю, зайду…» Человек симпатичный, на трассе, если встречались, всегда перекинутся словом, отец Людке Брянчик, тоже существенно, но дома у Комаровых он не бывал. Не похоже на случайный заход.

Павел почувствовал вдруг, что волнуется. Не сразу нашел, как и начать разговор с неожиданным гостем. Дед Филипп уже тащил кофе, это кстати. «Может, покрепче, Иван Савельич?» Отказался – перешивка кривых на двух перегонах, брак там нашли, тяжелая ночь впереди, мастер подменный был, напортачил. «Я ж только из отпуска», – объяснил. «Ездил куда-нибудь?» – ухватился Павел. «С дачей возился…» – «Где у вас?» – «Два часа с лишком по Московской дороге. Громко – дача! Садово-огородный участок. А крыша все ж есть…»

И вроде бы увял разговор, хоть не иссякла тема. Много можно чего спросить, а слова идут смято. Брянчик не подымает глаз от кофейной чашки, короткая его стрижка стоит на голове, как ежиные иглы, и весь он насуплен. Вдруг подумалось: «Ксана на смене, хорошо, что ее дежурство». Дед Филипп вроде прошел к себе.

«Федор, что ли?» – спросил Павел прямо. Брянчик поднял глаза: «Насчет Людки к тебе пришел, Павел Федорыч. Людка у нас одна. Рвет и рвет…» Павел сперва не понял. Брянчик ждал, пока до него дойдет. «Думаешь?..» – сказал наконец. «Я-то в этом чего понимаю, – усмехнулся Брянчик. – А мать уверена. Плачет. Федька уж три недели не ходит, а девку рвет и рвет». – «Матери ничего не сказала?» – «Говорят они, жди…»

Раньше-то Людка как раз всех водила в дом. Приведет парня, хвостом перед ним покрутит и уже на выход. А сама обратно бегом, будто что забыла: «Папка, ну как тебе? Мам, одобряешь? Умный – ужас!» И опять унеслась. Назавтра уж умного рядом нет, слоняется по двору, вроде с делом, смотрит преданно в окна. «Людка, иу пригласи человека, дождь ведь». – «А у него зонт есть, – смеется. – Ничего, должен знать свое место». – «Собака, что ли, тебе?» – осердится мать. Людка подскочит, верткая, как хворостина, глазищи – чистая зелень: «Мамочка, да он, если хочешь знать, меня на целых два сантиметра ниже! А вот вчера познакомилась – умный, ужас!» Уже ведет умного. «Пап, ну как?» Опять уже его нет, ловит Людку возле автобуса.

А как появился Федор, вдруг замолкла. За руки держат друг друга и в подъезде стоят весь вечер. «Людка, вы бы в комнату шли!» – «Ой, папка, я стесняюсь». – «Федька, может, стесняется? Ничего, сидите». – «Нет, я». – «Тебе-то кого стесняться? Нас, что ли?» – «Вас, ага!» Затрясет головой, закрутится, волосы разлетятся, юбка как на цыганке – пестрая, вихрь. И уже опять в подъезде стоят. «А в подъезде что ж не стесняешься? Люди ходят!» – «Пускай завидуют, мне-то что».

Достеснялась.

Отец с матерью каждую ночь в тоннеле, с часу до шести Людка в квартире одна, так и выросла…

Ну, спросил все-таки: «Поссорились, что ли, с Федором?»—«Он в командировке. В Баку». Глазищи– чистая зелень. «Да что ты, Людка? Я ж своими глазами сегодня видел!» – «А я думала, он в Баку!» Поговори тут… Мать, конечно, не выдержала: «Дочка, ждешь, что ли?» Вытаращила глазищи: «Ой, мамочка, кого жду?» Ластится к матери, как ребенок. Мать – в слезы. Тут уж Брянчик вмешался: «Людка, выдеру! Чужие, что ли, тебе? Мать изводишь». – «Ой, папка! Да кого жду-то? Даже на танцы сколько уже не ходила, сижу дома, вон свитер тебе вяжу…»

Верно, сидит. Федор как провалился. Мать вовсе сон потеряла, оступилась ночью в лоток между шпалами, чуть ногу не вывернула. Теперь на больничном. «Нюсь, может, и нет ничего? Кажется тебе, может?» – «Что я – не вижу?» – «И есть, так чего еще видеть?» – «Ты мужик, не можешь понять».

Не соврал Павлу: шел мимо, зашел. Одно только не сказал, что неделю уж мимо ходит, – хоть дом на другом конце города, чтоб мимо пройти, полтора часа на автобусе ехать надо. Решился все же – зашел. Ксения, высчитал, на дежурстве.

«Я так думаю…»

Вдруг звук пропал. Павел вскинул глаза на Брянчика. Брянчик смешно шевелил губами, беззвучно. Прихватило как мужика, аж голос теряет. Но звук снова уже пошел:

«… чего делать-то, Павел Федорыч?» – «Радоваться, Савельич!» – «Ну?!» – неуверенная улыбка пробилась на напряженном лице, но взгляд был еще насуплен, и колюче стояла стрижка, будто иглы.

«А ты что, драться пришел?» – «Скажешь! Одна ведь у нас. Шут их знает, теперешних…»

В незнакомой компании, особенно если женщины, только прислушайся. «Девчонки теперь какие? Сами на шею вешаются, ни стыда, ни совести». Парень, значит, у ней, это не ошибешься. «Разве порядочного теперь найдешь? Днем с огнем!» Значит – девка.

«Будь спокоен, Иван Савельич, – сказал Павел серьезно. – Я в своем сыне уверен. У меня и дочь, как ты знаешь, есть, понимаю. Так что – будь спокоен и Анну Герасимовну успокой». – «Зять у тебя хороший…» – «У тебя еще лучше будет», – засмеялся Павел.

Но успел подумать, что Брянчик – по сути – прав. За девчонок все же страшнее. Больше они зависимы – кто им встретится, как пойдет в семье. Может, нужно было удержать тогда Светку? А чем удержишь, против сердца ее – словами?..

Тоннельные стены светлели уже известкой. Скоро станция. Какая? Тьфу, «Университет». Тут платформа справа, не перепутать…

Проводил Брянчика, вернулся в комнату. И такая злость вдруг на Федора поднялась… Неужели этому, главному-то, не научился в дому? Быть мужчиной. Чтобы твоя женщина стояла гордо рядом с тобой, зная твою надежность и силу. Дожили, отец к отцу должен бегать тишком, спрашивать, кто ты есть. А сам побежал бы? Если б – Светка? Может, и побежал бы, не зарекайся.

Дед Филипп, осторожно покашливая, тронул его за плечо: «Неприятности, Паша?» – «Наоборот, дед Филипп. Мелкие мелочи, а крупная радость!» Сказал. И вдруг – точно, ощутил это внутри, будто светлая волна поднялась. Радость. Человек родится – конечно, радость. Ну, иди, Федор! Поговорим. Но для Ксаны мы эту радость пока что в себе подержим, можно так-то и оглоушить. «Ну-ну», – недоверчиво покашлял в рукав дед Филипп. Но, глянув зятю в лицо, успокоился, понес в кухню чашки…

Поговорили с Федором. Ага, про Голована…

13.47

Зал в депо «Новоселки» был задуман с размахом, и от этого сейчас, в будний день, было в нем холодно, как-то слишком много всего – окон, стен, плюша. Машинисты, которых набралось десятка три с небольшим, свободных сейчас для собрания, сидели тесными группками, обмениваясь вполголоса необязательными словами, ждали, пока начнут. Кто-то уже уткнулся в книжку. Бурский, конечно, этот без книги не может.

– Венька, и спишь небось с книжкой?!

– Чего ему? Жены нету, штаны мама гладит…

Бурский и не услышал – сидел, уткнувшись.

– Кто вчера вторую серию видел? Ушла она от него? Ну, эта…

– Эта? Ушла. От тебя бы, Свечкарь, не ушла, точно?

– В пятой серии вернется небось…

– Слыхали – на «Парковой»? В ноль пятьдесят пять шурик подходит: «Ребята, подкиньте до Невского! Десятку дам!»

– Ну, подкинули?

– Ага, напряжение вот-вот снимут, а он – с десяткой!

– Меня не было. Я бы не упустил…

– Санька, выиграли? А счет какой?

– На вокзале главное – компанию углядеть, понял? Чтоб все вместе залезли. А то стоп-кран рванут запросто, приезжие потерять друг дружку боятся, понял?

– Точно! У меня солдатик на «Триумфальной» отстал от своих. Все затиснулись, а этот не влез. Я уж двери закрыл. Он – шасть между вторым и третьим вагоном, пристроился. Хорошо – увидел. Бегу: «А ну вытряхайся быстро!» – «Ничего, друг, трогай. Я не слечу. Знаешь, руки какие сильные?» Я уж ему: «Не могу я тронуть, дурья башка! Тебя ж об стенку сейчас шарахнет!» Скалится: «Не бойся, друг, солдата не шарахнет, не из таких!» Едва выволок…

– Тулыгин – слыхали – опять рожает!

– А тебе завидно?

– «Карандаши» доконали сегодня. Сам идет, как мороженый, а за ним портфель еще волочится, на полметра сзади…

Утренний пик резко делится для машинистов. С семи до восьми пятнадцати рабочие, в основном, едут. Эти скачут в вагон, как семечки, тесно стоят друг к дружке, и еще могут поджаться, коль надо. А с восьми пятнадцати густо идут «карандаши». Ступают, даже и торопясь, вальяжно, папками еще занимают место, портфелями. Каждый вроде остерегает свое пространство и блюдет интервал между собой и другими. Эти не умеют тесно поджаться, задерживают посадку, когда график самый тяжелый, состав составу нюхает под хвостом.

– Задавили «карандаши»! В мыле вылетел к обороту, а Гущин стоит: «Тридцать секунд привез!» – «Где же, говорю, тридцать? Вот часы, вот расписание: двадцать секунд». Как статуй глянул: «Иди, тридцать пять секунд!» Весь разговор. В формуляр еще записал…

– А ты не опаздывай.

– Сколько ж тут сидеть? У меня смена кончилась.

– У всех давно кончилась, а расстаться никак не можем.

– Голован-то сгорел!

– Как сгорел?

– Ты не знаешь? Комаров-младший донесение подал Шалаю. Проезд.

– Не донесение, а донос…

– Свечкарь, ты у кого сейчас в группе?

– У Силаньева.

– Ха, тебе-то что…

Разговор, хоть и необязательный, все вокруг работы. Место, впрочем, еще рабочее – зал заседаний. А Хижняк как-то опыт себе поставил в метро. Ставить тем более ничего было не надо, только уши торчком – подсаживался в вагонах к парочкам, слушал, о чем толкуют..

Женщина молодая, глаза – как вишни, раскраснелась лицом. «Я уж его просила – милый, пожалуйста, ты же можешь…» Спутник ее – уже пожилой, в благородных сединах, взгляд – страдающий от сочувствия. Отец? Вроде похож. Нет, не очень. Свекор? «Хочешь, на колени, говорю, встану…» Он слегка пожимает ей локоть – мол, не надо так, перемелется. А она к нему всем лицом, и глаза – как вишни: «Одна надежда на вас, Евгений Васильевич! Если вы сами не поедете в министерство, то проект пропал…» Вот тебе и свекор.

Из ста пар, которые Хижняк себе выбрал, – очень разного возраста, очень счастливого вида и очень понурого, – восемьдесят две говорили о работе, и с такой страстной горячностью, до какой остальным восемнадцати, занятым выяснением отношений сугубо личных, еще тянуться и тянуться. Эта пропорция Хижинка поразила, всем потом рассказывал. Мысль не новая, но волнует. Отними у современного человека жену, детей, дом – зубы стиснет, живет. Отними работу, глядь – помер.

– Ты с каким давлением в пневмосистеме вышел?

– Вроде с нормальным…

– И прихватило на втором перегоне? Не, быть не может. Машину надо проверить.

– Чего ж теперь Голован?

– Федьку потряс за грудки, а талон отобрали.

– Жди, значит, в депо перемен…

Машинист-инструктор Гущин появился в дверях. Никто на него особо внимания не обратил, были в зале еще инструкторы.

Гущин взошел на трибуну:

– Начнем, товарищи! Начальник занят пока, Матвеев задерживается, повестка известная – подведение итогов за месяц…

– Ого, уже дождались, – хмыкнул кто-то сзади.

– А ты чего хотел?

Гущин с лицом спокойным и ясным переждал, пока станет тихо.

– Начнем с малого. Диспетчера опять жалуются. Не ценим работу диспетчера! Машинисту Севастьянову команду дают: «Идите в депо, во внеплановый». А он: «Не могу, диспетчер!» – «Почему?» – «Я – в тапочках. Как там по снегу пойду?» Почему же вы в тапочках, спрашивается? Вы ж за контроллером и обязаны быть в твердой обуви. А потом, глядишь, травма. Доживем – в ночной пижаме в кабину полезем. Жалко, Севастьянова нет, не вижу его…

– Он на линии, – сообщили из зала.

– Теперь и спит в сапогах!

Гущин не улыбнулся, слегка только поморщился. Переждал, пока станет тихо.

– Еще раз предупреждаю, товарищи, – за засорение эфира будем строго наказывать.

– Он будет наказывать, понял? – разнесся громкий шепот смешливого Свечкаря.

– Я сказал – будем, – бесстрастно повторил Гущин. Только брови чуть поднялись на ясном лице и сломались углом.

– Обязательно будем, Андрей Ильич, точно!

Зам по эксплуатации, большой, грузный, продирался между рядами, говоря на ходу негромко:

– Диспетчер за нас же пухнет, каждого выведи да поставь. А мы чуть чего: «Диспетчер, у меня смена кончилась! Диспетчер, а мне куда?» С одним составом не справимся, а у него – Круг, целая трасса…

Влез на сцену, к столу. Встал над столом, большой, грузный. И замолчал вдруг, озирая зал из-под тяжелых век незрячими будто глазами. И чем дольше молчал, тем тише делалось в зале.

– Ну, это все ляльки, – сказал словно сам себе. – А я чего думаю, мужики! Мы что, разучились работать свою работу?..

13. 57

На Третьем Круге в центральной диспетчерской тихо играло радио, вздыхали часы, мигал пульт. Ксения Филипповна Комарова зашелестела графиком, сменила очередной лист – еще долой полтора часа.

– Диспетчер! Это двадцать второй. В секцию две тысячи пятьдесят четыре, третий вагон, пришлите уборщицу. Буду на «Лиговке» ждать.

– Понятно, – отозвалась Ксана. – «Лиговка», двадцать второму нужна уборщица в третий вагон…

– Ой, Ксения Филипповна! А уборщица вроде наверх поехала. Я сейчас найду!..

– Не по форме отвечаете, «Лиговка».

Уже не слышит, пошли гудки. Бросила трубку, это на Брянчик похоже.

Заполошная дежурная Людка Брянчик, будущая невестка, но ей сходит за искренность. Глазищи вытаращит– зеленые, влажные, будто уже рыдает, губы яркие и дрожат, шея тонкая, как у котенка: «Ой, да как же я не заметила? Меня надо гнать, прямо гнать – метлой!» Так себя казнит, убивается просто за рабочее упущение, аж жалко со стороны глядеть.

Главный инженер Службы Кураев и тот к Людке имеет слабость, крякнет только: «Ну, Брянчик молодая, бывает…» Людка выскочит в коридор, яркие губы уже в улыбке, глазищи – безмятежная зелень, каблучками по-козьи – цок, цок. «Ой, девочки, у меня даже нос красный!» Уже смотрится в зеркало и хохочет. «Девочки, а у Кураева на столе валерьянка стоит, честное слово!» – «Доведет до обморока – предложит». – «А я в следующий раз сама попрошу!»

И «раз» ей живо представился, двадцать седьмого марта…

Был приказом закрыт участок между тремя станциями. Служба сигнализации и связи проверяла свои сигналы, и закрытый кусок кончался как раз на Брянчик. Людка фонарь на пути поставила, оградила как надо. Но механикам требовалось проехать чуть дальше за ограждение, чтоб оттуда глянуть сигнал. Это уже по устному распоряжению диспетчера. Брянчик убрала ограждение, пока мотовоз проезжал, проводила его обратно. А сигнальный фонарь, как его прислонила к стенке тоннеля, так он там и остался. И закрытый путь сразу стал свободен для любого движения. Сама ушла в дежурку.

Работы на трассе уже закончились, пора отправлять в депо мотовозы. Ксана только подумала, что нужно открывать приказом участок, и вдруг звонок с «Чернореченской», от Сони Матвеевой: «Диспетчер, у меня на подходе два мотовоза!» – «Как? Вы же закрыты!» – «Нет, вон проходят». Тут ворвался по селектору голос Брянчик: «Диспетчер, миленькая, я забыла обратно оградить! Фонарь у стены стоит! Ой, чего же будет теперь?!»

Хорошо, что мотовоз Службы связи уже успел уйти далеко, на другую линию, так что по сути аварийной ситуации не было, это Ксана знала. Но могла быть, вполне. Все спокойствие собрала, чтоб ответить Людке: «Как же это, дежурная Брянчик?! Мимо вас по закрытому перегону просквозили два мотовоза, а вы даже не слышали». – «Так я же заснула, диспетчер, миленькая! – сразу на весь селектор, на целую трассу, созналась Людка. – Как в дежурку вошла, ткнулась в стол головой и заснула, будто меня застрелили!»

Что тут скажешь. Не положено дежурной в ночную смену заснуть, хоть какая спокойная ночь. Круглосуточно надо смотреть пути, станцию. Но бывает – спят, если нет мотовозов, ремонтных работ. Это все, в общем, знают, что спят. И начальство знает. Осенью в три часа ночи, на понедельник как раз, когда у мотовозников отдых, пошли с проверкой на станции «Средний проспект», так ногами колотили в дежурку, пока добудились. Бывает. Но в горячую чтобы ночь, при закрытом участке…

Брянчик и не оправдывалась на разборе, чем тут оправдаться. Сидела жалкая, тихая. Эта ее тихость даже смущала своей необычностью. Кураев сказал: «Невнимательный человек, Брянчик, на транспортной работе – потенциальный убийца. Вы понимаете?» Людка кивнула, будто ее стукнули по затылку. Кураев лишь крякнул, махнул: «Идите!» После еще сказал: «Надо бы месяца на три перевести на контроль…» – «Себе дороже», – сказала начальник станции «Лиговка», хоть была очень зла на Людку, разом девчонка вышибла станцию из соревнования. «И мужиков жалко», – засмеялся Кураев. Тут уж все засмеялись, представив, – была Людка в контролерах, с этого начинала.

Стояла на «Адмиралтействе» при втором наклоне, где пассажиропоток невелик, все норовят на Невский по первому. Строго стояла, глаз у Людки быстрый – где единый билет, где липа, где свой, мимо не прошмыгнешь. А через месяц взмолилась начальник станции. Сразу, как Людка возникла со своими глазищами у второго наклона, пассажиропоток там резко возрос. Медяки в автоматы больше никто из мужчин не бросал, а все – до давки – желали пройти мимо контролера. И там застрять. Откуда только среди рабочего дня образовалось столько мужчин – свободных, неторопливых, которым одно занятие в жизни: торчать возле Брянчик и задевать контролера легкими, необязательными, но со значеньем, словами. Иной едва ноги тащит, а туда же…

Начальник сперва обвиняла Людку. Нет, Брянчик стояла строго. И чего в ней? Ноги длинные, грудь как у мальчишки, едва видать, первый небось размер, шея цыплячья, и скулы торчат. Начальник все же велела волосы крепко забрать под шапочку, будто лысая, глаза не красить, китель выдала Людке на два размера больше, чтоб был балахон. Все едино. Что за вкус у теперешних мужиков? Как вошел пассажир в вестибюль, глянул на контролера – тут он пропал: кино сразу ему не надо, хоть билеты в кармане и девушка, может, ждет на углу; в свое КБ больше он не торопится, хоть как бежал; покупки, что жена велела, так и не сделал и сына из садика не забрал. А только бы тут торчать, возле второго наклона, и ловить Людкин зеленой зелени взгляд…

– Ой, Ксения Филипповна, едва поймала уборщицу. Будет!

– Понятно, Брянчик! Трубку не забывайте вложить в рычаг.

– Да, диспетчер!

Ксана обрадовалась, когда появилась у Федора Людка Брянчик.

Думала одно время, что невестка ей будет Шура Матвеева, больно уж неразлучны с Федькой – иголка с ниткой. Тут уж Федька – иголка. Шура во всем упряма, и маленькая такая была, чтоб обязательно на своем поставить, а за обедом спросишь нарочно: «Шур, кисель или молоко?» – «Я хочу, как Федя». Федор губы надует: «Мне – молоко». Шура дома в рот его не берет, все знают. «Мне – тоже!» Выпьет и не сморгнет.

Тут характер ясный, гляди да радуйся. Но была для Ксаны какая-то тайная тяжесть, что женой сыну станет все-таки Сонина дочь. Будто Соня тем самым – теперь, через двадцать-то с лишком лет – все-таки победит: войдет в дом, как своя, отдалит Федора, что-то порушит в Павле и в их отношениях с Ксаной. Глупость, конечно. Вот она, давняя ревность-то, когда выплыла, стыд признаться перед собой.

Уж Ксана старалась быть с Шурой как можно мягче, всячески выказывала расположение, прямо из кожи лезла. А Шурка – как-то остались дома вдвоем – вдруг скажи: «Тетя Ксана, я что-нибудь не так делаю последнее время, да?» Ксана даже растерялась! «Почему – не так?» – «Ну, я же чувствую…» И так поглядела на Ксану, что Ксане – хоть провались. Иной раз спасибо скажешь своей работе – научила мгновенно собраться в комок. Собралась. «Просто устала, Шуренок. Не обращай внимания». Шура опять поглядела. Длинно и прямо, как это она умеет. Улыбнулась. Поверила…

А убежали с Федькой в кино, Ксана присела к столу и, как после сбоя, – не шевельнуть рукой. Лицо в зеркале серое, старое вдруг, нос острый и черные под глазами тени. Не шевельнуть лицом. Павел вошел, испугался: «Ксанка, ты что? На работе опять?» – «Нет», – еле разлепила губы. И опять как застыла. «Федька чего-нибудь? Ноги вырву!» – «Да не Федька, нет…» И слабость такая в этой застылости, словно от первого же движения, от ветерка из форточки рассыплешься на труху. Павел тряхнул за плечи: «Ксана, очнись, ну?!»

Обернулась рывком, обхватила его за шею – крепко, как руки могут, еще сильней, тесно прижалась лицом, всем лицом ощущая знакомый запах – запах сена, чуть привядшего горячим июльским днем, и небритость его после длинного дня, тоже приятно колючую, будто сено. Прошептала куда-то в шею ему, не отнимая свое лицо тесно: «Павлик, ты из-за Светки тогда остался?» – «Когда?» – переспросил тоже шепотом, обнимая ее за плечи. Но уже понял. «Из-за тебя, глупая, ну куда же я денусь-то от тебя?!» Ксана чуть отстранила голову и сейчас близко видела, как смешно он хмурится, будто обиженный мальчик, и как шевелятся его губы. И даже боль была в ней сейчас, так ей нравились эти губы, глаза его и он весь.

«Не денешься? – спросила, как девочка. – Никуда не денешься?» – «Никуда не денусь», – пообещал серьезно. «Никогда-никогда?» – «Никогда-никогда, – повторил серьезно и теперь только засмеялся – Не считая, что в ночь на смену». – «Не пущу», – Ксана опять обхватила его за шею. «Это ж не скоро еще. Погоди-ка, я дверь закрою. Федька где?» – «Убежал. Дети наши все разбежались.» – «А чего они понимают, дети? – засмеялся Павел, приникая к ней ближе, ближе. Запах сена теперь был уже вокруг, всю комнату заполнил, весь мир, и от этого запаха голова у Ксаны кружилась. И стены тоже будто кружились вокруг. – Этим детям еще расти-расти, чтоб понять…»

– Диспетчер, двенадцатый говорит, прошу внеплановый!

– Что у вас, двенадцатый?

– Проводки полетели, две штуки.

– После этой баранки заходите в депо, двенадцатый.

– Понятно, диспетчер.

– Блок-пост, двенадцатый идет во внеплановый. Выдавать будем двадцать девятый в четырнадцать восемнадцать..

– Обкатку когда берем?

– В тринадцать пятьдесят девять, за шестым маршрутом.

– Понятно, диспетчер, обкатка – за шестым…

Ксана, голая, лежала поверх одеяла. Бесстыдно было, легко. «Замерзнешь!» – «Нет, жарко». Взъерошила Павлу волосы и сама причесала, ладонью. «Спать будешь?» – «Надо бы по инструкции, но теперь уж – когда? Скоро на смену». – «Все равно ревную», – призналась Ксана легко. Знала, что хороша сейчас, длиннонога. Засмеялся: «К контроллеру разве что, больше не к кому». – «К нему тоже». – «Мужики иной раз начнут – кто, с кем, у кого сколько женщин было. А тут и сказать-то нечего, одного пальца за глаза хватит». – «Я думала – только бабы…» – «Все едино. Заведутся, хуже футбола». – «Бедненький! Ну, соври, чтобы не отставать. Все ведь врут небось?» – «Не знаю. Это, по-моему, как уж сложится у кого. С первого раза повезет человеку или ошибся». – «А тебе, значит, повезло?» Осторожно закрыл ее своим одеялом, по шею, и с боков еще подоткнул, как ребенку. Наклонился близко к лицу, долго глядел, глаза плавились в полумраке горячим и черным. Поцеловал в губы, бережно, точно школьник. Тогда уж ответил: «Повезло, сама знаешь». Ксана засмеялась довольно: «А помнишь, как Федька спрашивал?» – «Помню, конечно. Дай бог, чтобы Федьке так повезло…»

Федор маленький был крученый, грудь не сосал, а дергал, вертел головой из пеленок, ухал басом: «Ух! Ух!» Светка тонко попискивала, насытясь, этот – ухал. Года в три хотел пройти на балкон сквозь стеклянную дверь. Порезал руки, лицо. Зашили, объяснили ему. А назавтра, с утра пораньше разбежался и в эти же двери – лбом, благо стекло уже новое. Зашивали опять.

В угол поставишь – дырку в углу прокрутит, гвоздем, пальцем. Чтобы Федьку занять, надо было ему занятия менять каждые десять минут, не мог посидеть спокойно. В школе уже, в первом классе, встал посреди урока – и к двери. «Куда, Комаров?» – «Домой. Надоело!» И дома любил приставать: «Мама, Светка тебе надоела?» – «Так нехорошо говорить». Только выставит подбородок. Через минуту опять: «Мам, а папа не надоел?» – «Что ты болтаешь! Как это папа может надоесть?» – «А я?» – «Ну, ты – немножко…» Сразу опять: «А папа?»

«Павлик, возьми его, – сердится уже Ксана, – мне же в ночь!» Павел утащит Федьку в соседнюю комнату, шушукаются там на ухо. Тихо. Только заснула – грохот. «С ума, что ли, вы сошли?» – «Ксанка, ты отдыхай, отдыхай! – Голос у Павла виноватый. – Мы тут зеркало уронили немножко». И Федька ухает басом, доволен. Сразу, конечно, вскочишь…

– Диспетчер, дорожный мастер куда проехал?

– К себе, на «Фонтанку», Дмитрий Никитич.

– Спасибо, диспетчер.

Кого позвать, где найти – все на диспетчерскую переложили, будто справочное для трассы, скоро время уж начнут спрашивать. Но Силаньеву все равно приятно ответить, голос даже по селектору теплый и от души «спасибо»…

– Диспетчер. Блок-депо, выдаю обкатку.

Голос у блок-депо – как картофельным пюре давится, простыла, что ли, по ранней весне, надо потом спросить…

– Блок-депо, выдавайте, – сказала Ксана.

13.58

Разговор в кабинете начальника депо «Новоселки» был, видно, долгий.

Новый начальник Службы тяги Долгополов сидел сбоку в кресле – сухощавый, легкий, коричневое лицо будто специально подсушено до утонченности черт, и в глазах – внеслужебное любопытство. Долгополов был вообще любопытен. В юности много чего перепробовал, пошел сперва на филфак, быстро понял, что не мужское дело. Закончил ЛИИЖТ. По всему Союзу мотался, осел наконец в Управлении Октябрьской дороги. Теперь вот– метро, напросился сам.

Техника всегда была ему наслаждением, сам с собой мог смеяться от удовольствия над чертежом. А недавно сел другу письмо писать, глядь – выходит как докладная начальнику дороги, что за черт, растерял человеческие слова. Вовсе, выходит, нечеловеческое дело– техника, если носом только в нее уткнуться. Сам в метро напросился. Новые люди. Люди все же самый любопытный народ. И среди молодых как-то больше, что ли, гармонии, во все стороны успевают. Вон хоть Гущина взять. Долгополов рад был, что встретил тут Гушина, знал когда-то его отца, тоже толковый был инженер, а сын – крепче, варит котелок у парня, варит…

Но сейчас Долгополову был любопытен Шалай, которого он до сегодня не считал любопытным. В Управлении, в депо, у себя в кабинете видел Шалая как будто сонным всегда, безразличным, о чем бы ни шел разговор, и во взгляде даже ловил брезгливость, будто Шалай инстинктивно хотел отстраниться от всего, о чем говорили. Но сейчас глаза были живые…

Над телефонами, за своим рабочим столом, был сейчас начальник депо даже, пожалуй, красив. Кряжист. Пять волосинок буйно зачесаны на лоб. Откровенная лысина. Нос, что называется, сам курнос, хорошо выточен. Губы капризны, но выпуклость их мужская, есть твердая линия. Коротконог, будто сам так выбрал. А руки, тоже коротковатые имеют длинные пальцы, и каждый украшен ногтем, продолговатым, почти перламутровым.

Шалай хрустнул пальцами.

– Так что, если снимать, меня нужно, а не Матвеева…

– Начальник депо – фигура слишком солидная, – усмехнулся Долгополов. – Начинают обычно с замов.

– Я тоже к креслу не пришпилен…

В кабинет без стука вошел сутулый человек в нарукавниках для старательных школьников, мимолетно кивнул Долгополову, сунул руку Шалаю ладошкой: «Здрасьте, Игорь Трифоныч» – и убрал тотчас, будто не поздоровался, а дал в лапу. «Мне тут подписать…» Все, что он сообщил, сугубо производственное, выглядело почему-то таинственно и почти незаконно. Волосы сидели на нем как-то вбок, словно был парик. Пиджак топорщился, будто с чужого плеча. Даже очки были заломлены на носу слишком далеко от глаз, словно бы для отвода чьего-то внимания, а не глядеть сквозь них. И бумаги, которые он принес Шалаю на подпись, тоже казались таинственными, почти нарушением закона, пока он над ними стоял…