Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Психолог…
– Женя! – позвал вдруг негромко.
Обернулась сразу. Нет, все в порядке.
– Иди, иди, – махнул ей.
Нет, не мог он ее сдать чужим людям, тут чужие наразбирают. Он, конечно, свой! А если б утром не встретил? Но встретил же! Соне бы можно. Предупредить, чтоб подержала пока на станции. Но Соню-то зачем путать? И Светку. В свои противоуставные действия…
Усмехнулся.
Головану теперь полегчает. Голован сегодня без прав, я – завтра. Как только сдам донесение: кого вез в кабине, зачем, почему отпустил. Вот и вышла компания Головану.
14.21
В дежурке на станции «Чернореченская» уборщица производственных помещений Скворцова, немигуче уставясь в лицо дежурной Матвеевой, говорила сейчас:
– Я ведь ее заметила. У стенки стоит. Ну, жди – думаю. И дождались!
– Почему он ее не высадил-то?
Ожил селектор голосом диспетчера Комаровой:
– «Чернореченская», какой проследовал по второму пути?
– Тридцать первый…
– Долго у вас стоял. Задержали?
– Нет вроде, диспетчер. По графику…
– Лучше следите за графиком, «Чернореченская». Минуту пятнадцать от вас повез.
– Понятно, диспетчер.
Дверь распахнулась, впустила начальника станции.
– Что тут у нас? Я на контроле была. Пассажиры с наклона идут, жу-жу-жу, такие все возбужденные. Потом Зубкова снизу звонит – мол, пассажирка кинулась по второму пути…
– А Зубковой все всласть, – сказала Скворцоза. – Она уж звонит!
– Было, Светлана Павловна, – кивнула дежурная.
– Ничего, не зарезали, чай…
– А где же она? Почему не сдали в пикет?
– И след простыл, – сказала Скворцова. – Сбежала!
– Как это – сбежала? Не смогли задержать?
– Разве удержишь! Как тигра – фыр! фыр! Уже нет.
– Странно, – сказала начальник. – Виктору надо было свистеть. У него бы уж не сбежала. А какой машинист?
– Какой?! – Скворцова блеснула глазами, горячими, будто угли. – Зеленый да синий. Какой машинист бывает, когда под него кидаются?!
– Машинист, Светлана Павловна, – Комаров, – сказала дежурная.
14.26
Горячий день, почти летний…
Вахтер вылез из своей будки, наблюдал теперь за лягушкой, которая пригрелась на бетонной плите дорожки. Загорает тоже, зеленое пучило. Ишь, растянула лапы. Вахтер шуганул ее прутиком. Лягушка подпрыгнула, просвистела мимо руки, как снаряд, влетела в канаву, обдав вахтера прохладными – с зеленью – брызгами. Кряхтя, он присел на корточки возле канавы – глядеть, где вынырнет. Нет, не выныривает, глаза-ухи…
Мимо, от депо к станции «Новоселки», протопали двое. Сухонький, легкий. Новый начальник тяги, забыл фамилию. И тяжелый, большой. Этот кивнул – Матвеев, зам по эксплуатации. Тут пропуск нечего спрашивать, люди известные.
Солнце прямо палило. Молодая трава густо лезла между бетонными плитами и будто раздвигала бетон своей силой.
– Вам же можно не ехать, Гурий Степаныч, – сказал Долгополов. – Шалай же поехал.
– Это я еще не дорос – за спину Шалаю прятаться, – усмехнулся зам по эксплуатации. – Проезд у меня бесплатный, проеду.
– Самолюбие… – сам себе сказал Долгополов.
От излишнего любопытства говорил он иногда лишнее и знал это за собой, так что ответа не требовалось.
– Точно, – кивнул вдруг зам по эксплуатации. – У нас в депо все такие – плюнешь, не глядя, а в самолюбие попадешь. Вы меня ведь снимать приехали? И приказ в кармане. Чего ж промолчали?
– С чем приехал, с тем и уехал, – отшутился Долгополов.
Они поднимались уже по служебной лестнице на станцию «Новоселки».
Молодая полногрудая женщина, с круглым лицом и неожиданными на этом круглом лице вдруг раскосыми, словно летящими и потому, наверное, тревожными и будто тревожащими глазами, метнулась навстречу:
– Гурий Степаныч, можно тебя?!
– Извините, – хмуро кивнул Долгополову зам по эксплуатации. – Жена…
– Пожалуйста. Я уехал.
Долгополов шел уже по платформе, унося в себе этот тревожно-летящий раскосый взгляд на круглом лице, невольно сопоставляя их рядом – ее и Матвеева, что же там общего, чего она в нем нашла? С любопытством поймал себя на этой простенькой мысли среднего обывателя. Хмыкнул. «Значит, нашла, – остановил сам себя. – Тебе-то какое дело?»
Состав будто ждал его. Долгополов вошел в вагон.
Машинист Голован, который был уже возле двери в тот же салон, отшатнулся и быстро пошел вперед вдоль состава – вроде с делом. Или просто гуляет. Хоть навряд ли начальник Службы знает Голована в лицо. Наверняка даже – нет. После сегодняшнего «ковра» разве только запомнит. Но тогда Голован не будет уже машинист, спасибо сопляку Федьке. А пока что машинист Голован просто не хотел ехать в одном вагоне с начальством. С Шалаем не захотел. С этим – тем более. Сегодня начальства тут набралось, как гвоздей в сапог. Кураев шныряет. Уехал. Длинный этот, который из многотиражки, тоже зачем-то тут. Тоже вынюхивает незнамо чего…
Состав с Долгополовым наконец отошел.
Ладно, на следующем…
14.26
Мимо контроля на станции «Новоселки» тихо, даже пугливо, прошел бледный ушастый мальчик лет восьми-девяти. С хозяйственной сумкой, которую он прижимал к себе тоже как-то пугливо.
– Постой. Ты с кем?
Даже вздрогнул, до чего же пугливый.
– Со мной он, со мной! – крикнула от дальнего АКЛ хрупкая пожилая женщина с черной кошелкой.
– Гляжу – он вроде боится, – контролер улыбнулась. – Думаю, вдруг один, потерялся, мало ли что.
– Нет, со мной. Он у меня молодец!
Какое там – молодец. Так и кинулся к женщине. Вцепился в кошелку. Хорошо, если не яйца, – побьет.
– Бабушка, а Маврик не задохнется? Давай откроем немножко!
– Ничего с ним не будет, не барин, – смеялась Ольга Сидоровна, отнимая от Антона кошелку. – Мы же так с тобой не доедем. Нас выставят.
– Я только щелочку сделаю…
– Вон, гляди, дежурная уже обернулась. Нет, ты нас выдашь! Знаешь, что? Давай лучше пока играть в такую игру – будто Маврика нет, чтоб никто даже не подумал, что он тут, в кошелке. Ну, сможешь?
– Всю дорогу? – огорчился Антон.
– Ну, не всю, – сжалилась Ольга Сидоровна. – Вон, гляди на схему: «Новоселки», «Парковая», «Площадь Свободы», «Чернореченская». Давай – до «Чернореченской», ладно?
– А там уже выходить?
– Нет, еще потом одна остановка. На «Лиговке» выходить, гляди!
– А черепаху можно в вагоне вынуть?
– Черепаху можно, но Маврика – будто нет. Понял?
– Пошли садиться, – заторопился Антон.
Но поезд уже отходил у них на глазах.
– На следующем, – сказала Ольга Сидоровна.
14.29
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – производил высадку пассажиров на конечной станции «Новоселки».
Комаров вышел на переходной мостик, уступил кабину маневровому, мимолетно сжал ему руку. Пошел вперед по переходному, между двумя поездами, выстави локоть – коснешься. Поезда вдруг тронулись одновременно, только в разные стороны, как им и надо. Разбегаясь быстро и плавно. Скользя. Будто разрывая вокруг Комарова замкнутое дотоле пространство, узкий и твердый переходной мостик.
Даже в глазах вдруг шатнулось.
И враз встало на свое место. Мостик. Пути. Платформы. По второму – уже опустела, последние тянутся к выходу. А по первому – подходят как раз, его пассажиры. «Красные шапочки» стоят на платформах, как вбитые в пол. Ровно и бдительно. После вчерашнего «Шапкам» теперь не повольничаешь в «Новоселках», долго глаз будет, уж с маневровыми не поболтать. Когда Ксана вот так же стояла, начальник станции – Кураев у них тогда был – из-за угла не ленился подсматривать, как стоят. Лишнее слово с пассажиром сказала, с машинистом – долой премию. Порядки были суровые. Ночью всей станцией балюстраду драить, пол опилками оттирать, эскалаторы выключены – сколько раз за ночь-то пробежишь вверх-вниз. Да с ведром. Ксана Светку ждала, уставала. Павел ночью выходил помогать. А утром фельдшер идет и всюду трогает ваткой: нет ли пыли. Большой человек был тогда фельдшер…
От будки в начале мостика, где лежат расписания машинистов, широко щерился навстречу подходившему Комарову маневровый Лягва.
– Я чего только, Павел Федорович, хотел сказать…
– Ну скажи, – Комаров засмеялся.
Лягва смешно шевелил толстыми губами, смешно взмахивал коротенькой ручкой и округлял глаза. Но звука вдруг не было, будто Лягву вырубили из сети. И вообще никаких звуков вдруг не было. Тихо. Только губы смешно шевелятся перед глазами.
Комаров успел удивиться. Но тут же, с полслова, звук и возник, будто кто-то включил на полную громкость Лягву и станцию.
–.. а не сразу к Шалаю, вот я чего думаю. Все-таки следовало, по-моему. Мол, так и так. Либо вы сами напишите, либо уж – извините, я сам не посчитаю за труд…
– Погоди, Костя, – остановил Комаров. – Начни-ка сначала. Я маленько задумался, пропустил, извини.
Сам еще удивился. Надо же так задуматься. Будто вырубился! И не вспомнишь даже – о чем.
– Я говорю, Павел Федорович, надо Федору все же было сперва подойти к Головану. Мол, так и так…
– А-а, понял, – кивнул Комаров.
Далеко это было сейчас, неохота даже вникать. Давно было.
– Костя, я человека чуть сейчас не зарезал, – сказал вдруг.
– Где?
– На рельсах, где же еще. Потом все узнаешь.
Комаров взял уже расписание. Состав подходил с оборота.
– Павел Федорович, может, вас подменить на баранку? – предложил Лягва с жаром. – Я подменю!
В таких случаях машинист на подмену имеет право. Может вовсе смену прервать, записано в «Должностной инструкции». Это уж как сам машинист в себе чувствует. Но Комаров пока не жаловался на нервы, чего нет – того нет.
– И не надейся, Костя, – подмигнул маневровому.
– Да я ж не поэтому, – Лягва даже смутился. – Мне – что? Кручусь и кручусь. Я – если надо…
– Не надо, Костя. Спасибо.
14.29
Матвеев стоял перед женой хмуро, полуприкрыв глаза тяжелыми веками. Но все-таки видел ее сейчас всю, как она есть: молодую, в летящей ее раскосости, с круглым свежим лицом. Ждал от нее попреков и слез, на которые Ирина падка. Соня – та не плакала сроду. Чувствовал сейчас жалость, тяжелую, как плита, к своей молодой жене, к сыну Славику, искал про себя такие слова, чтоб она поняла. Но не находил. А ведь надо как-то сказать, что не задалось, что он уж, видно, не может, не начать ему новой жизни, и вся жизнь его все равно зависит от Сони, что она ему нынче вечером скажет. Хоть и знал он – что. И еще сказать, что его снимают, это Ирине важно как раз, может, это ей облегчит…
Мимо шли из депо машинисты, тоже с собрания, и было неловко вот так стоять с ней на лестнице. Раздражение поднималось, что не могла уж дождаться дома, прибежала к депо. Соня не побежала бы.
– Ну? – сказал Матвеев.
Но она все молчала. И только держала его за руку. Это тоже было неловко перед людьми. Никаких других чувств не вызывало в нем.
– Я ночью тебе звонила в депо…
– А чего звонить? Не в кабинете же сплю.
– Я понимаю, Гура, – заторопилась.
Матвеева, как всегда, покоробило это «Гура», как она его называла. Почти – кура. Может, и так, конечно.
Ирина сразу заметила, что поморщился, крепче стиснула ему руку.
– Ну, не буду, знаю – тебе не нравится, оговорилась. Я глупая, знаю. Ночью лежала, думала. Не знаю, как тебе и сказать, чтобы поверил. Я ж понимаю: ты домой не пришел не потому, что дела. А просто тебе не хочется приходить. Я ж вижу! Это я виновата…
– Дела готовил сдавать, ты тут ни при чем.
– Нет, я знаю. Я глупая. У тебя в депо неприятности, я ж от других все знаю. А ты молчишь. Я к тебе пристаю, цепляюсь по пустякам, попреки всякие, слезы. Ты все равно молчишь. А я ж потому цепляюсь, что мне все хочется, чтобы ты мне сам рассказал, заговорил бы со мной серьезно. Ну, как с женой. И понимаю: нет, не заговоришь. И от этого еще сильнее цепляюсь. А ты сердишься, хоть и молчишь, я вижу. И еще вижу, что ты ее все равно не можешь ни на минуту забыть. Это я так говорю глупо– забыть. Как можно забыть – жизнь вместе прожита. Но я ж вижу: ты с ней, хоть ты сейчас со мной…
Не этих слов ждал от Ирины Матвеев и теперь молчал. Славика даже не тронула, не бросила этой женской, обычной, гири – ребенок, – этого тоже он не ждал от Ирины.
– И еще я все думала. Снимут – не снимут… Ты почему-то думаешь – мне это надо. Да не надо мне это, если тебе не надо! Я ж за тебя только переживаю. Чего мучиться? Подай заявление и уходи. Хочешь – на линию, хочешь – еще куда. Тебя же всюду возьмут! Славик уже большой, скоро год, я вот-вот работать начну, ты об нас не думай…
Вот так Гурий Степаныч! И жены ты не знаешь.
– Я камнем тебе не хочу, Гурий, быть, – поглядела бесстрашно. И раскосость ее была сейчас, как лучи на его тяжелом лице.
Неожиданная твердость ее и то, что она не плакала, а смотрела сейчас на него просто, доверчиво и серьезно, как на взрослого – девочка, делало невозможным сказать ей все, что готовил сказать Матвеев. Да он сейчас уже и не чувствовал того, что раньше хотел сказать. Какая-то новая, незнакомая прежде жалость, облегчающая и чистая – к ней, к себе, – поднималась сейчас в груди и ширила сердце.
Это тоже была, наверно, любовь. Но другая, не та, к которой он привык в своей жизни, и потому он не знал еще, что это – тоже любовь. Только знал уже, что, раз приняв на себя ее жизнь, никогда не оставит он эту женщину, близость с которой никогда еще не ощущал он так остро, как сейчас – на служебной лестнице, рядом с бегущим мимо народом. И к Соне сегодня вечером не пойдет. Шурку только увидеть, как там она сдала.
– Я тебя задержала. Иди, торопишься.
– Ничего, успею…
14.33
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – заканчивал посадку на станции «Новоселки» по первому пути.
Ничего, стоянку чуть сократили, зато отход – точно по графику.
В третьем вагоне Антон достал уже черепаху из сумки, пустил ее на сиденье, благо свободно. Черепаха вынула голову и огляделась. Женщины поблизости заулыбались, как всякой живности. Маленькая девочка в белой пуховой шапке сползла с материнских коленок, подбежала и уставилась завороженно.
– Можешь потрогать, – сказал Антон.
Но девочка боялась потрогать, глядела завороженно.
Ольга Сидоровна чуть приоткрыла кошелку, показался глянцевый нос, втянул с чувством воздух, черный глаз зыркнул.
– Ну-ну, Мавр, потише, – сказала шепотом. Глаз сразу убрался, нос задышал ровнее. Старушка напротив удивилась, что женщина что-то шепчет своей кошелке. Но сразу забыла. Высокий мужчина с желтым портфелем влетел через двери, будто за ним гнались. Плюхнулся рядом.
– Опаздываю! – сообщил еще сгоряча.
Старушка только хотела заговорить, мол, тоже опаздывает внука забрать из школы, весь дом на ней, всюду надо поспеть.
Уже замкнулся, будто портфель. Сидел теперь важно, как не бежал.
В последний момент дед Филипп влетел еще петушком. Мелко переступил. Вместился между старушкою и мужчиной, хоть свободных мест много. Глянул востро вокруг. Ощутил себя молодым и бодрым, как давно уж себя не помнил. Ехал все-таки на Владимирский рынок за розами для Физы Сергеевны. Эти сварились в ванной, он купит другие, лучше. Представлял, как она покраснеет. «Ну что вы, Филипп Еремеич! Зачем же?!» Маленькие сережки будто позванивают у ней в ушах, и простой камень вдруг вскинется огоньком. Сроду цветов не покупал женщине. А теперь покупает розы. И от этого было в деде Филиппе сейчас молодое удивление перед самим собой и благодарность к Физе Сергеевне…
Двери уже закрывались.
Но Хижняк все же успел протиснуться. Ввинтился, как змей. Сразу встретился взглядом с насупленным взором машиниста Голована. Будто и не заметил его насупленности, обрадовался:
– О, знакомый! Я правильно влез? Кто машинист?
– Комаров…
– Правильно. Его и ловлю, опять чуть не прозевал. А вагон?
– Четвертый…
Голован отвечал неохотно, почти не разжимая маленьких твердых губ. Этого, длинного, еще нанесло, будет теперь приставать.
– Далеко сел, – огорчился Хижняк. – Ладно, перебегу,
Но больше не стал вязаться. Выкинул поперек прохода тощие ноги, вцепился в невидимую точку глазами и вроде примолк надолго.
Была для Голована особая мстительная сладость сейчас, чтоб «на ковер» к начальнику его доставил именно Комаров-старший. Непонятно даже, чего ж тут мстительного, но именно так. Давай, вези. Сынок мне сделал, и ты вроде тоже руку теперь приложишь. А садиться надо было поближе, это длинный прав. Кабы поближе, можно б на «Триумфальной» успеть подойти к кабине, сказать пару слов…
14.33
На Третьем Круге в центральной диспетчерской было тихо.
Часы пощелкивали. Толстая муха билась грудью, в стекло. Солнце, сместившись на небе, глядело теперь прямо в окна, но жар от него был еще весенний, с прохладой. Летом пульт накаляется, как утюг, дышать за ним нечем. Желтые черточки вспыхивали на пульте. Сменялись красным пунктиром по графику. Гасли. Вечность какая-то была в этом. И грусть сейчас для оператора Нины Тарнасовой – три недели до пенсии. Но она не хотела больше про это думать, устала, хватит.
– Ксан, еще что-нибудь загадай!
– Погоди. Дай вспомнить.
Со Второго Круга притащили горячий чайник, и Ксана сейчас с удовольствием потягивала из кружки, горячий и сладкий. Заедала сладкой булочкой с сыром, прикусывала конфету. И сосиска еще была, угостили. С той же сладкой булочкой Ксана умяла сосиску.
– Не могу глядеть, как ты ешь. Все в одну кучу!
– Так вкуснее, – сказала Ксана. – Все же я с отцом выросла, обед когда был, когда – нет. Привыкла кусочничать. Федьку, правда, теперь ругаю, он тоже любит. Тебе налить?
– Опилась уж. Мне этот пульт сниться будет. Точно! И сейчас среди ночи слышу: «Диспетчер, требуется отстой». Тебе тоже?
– Вот еще – соврала Ксана, чтобы Нинка опять не впадала. – Мне пальмы снятся. В кадушках.
– Почему – пальмы? – Нина, как всегда, приняла всерьез.
– Диспетчер! Мастер-сантехник Реутов. С рабочим Ефимовым нахожусь на перегоне «Средний проспект» – «Порт» по второму пути…
– Понятно, – сказала Нина. – Рабочее освещение включено?
– Включено, диспетчер..
Ксана наконец отодвинула кружку.
– Домой, что ли, позвонить, пока тихо?
Набрала номер. Долго слушала длинные гудки.
– Никого. Гуляют. Павел, значит, уехал в Рыбацкое, Ну, давай загадаю. Каких камней в море нет?
– В море? – Толстое, доброе лицо оператора Нины Тарнасовой напряглось большим и трудным раздумьем.
14.37
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – приближался к станции «Площадь Свободы».
ПС-19, зеленый. Стены тоннеля уже светлеют, станция брезжит, будто рассвет. Комаров шел пока на ручном управлении, на автоведение не переходил, хоть точно шел в графике. Как-то было ему спокойней сейчас чувствовать своими руками, через контроллер – всем телом, чуткую силу машины, остро – до километра – слышать скорость ее, чуть больше, чуточку меньше, ощущать ее покорность и послушание. А перейти на ручное машинист имеет право всегда, как записано в «Должностной инструкции» – «для прерывания монотонии в работе»…
Монотонии, правда, сейчас он не чувствовал.
При подходе к «Парковой» и теперь к «Площади Свободы», вообще к станции, что-то внутри будто екало. И глаза впивались в стремительно набегавшие рельсы напряженно, до рези, будто – хоть как далеко и гладко видно вперед – все же не доверяли сами себе, боялись прозевать на пути посторонний предмет, разглядели бы сейчас даже женскую шпильку. И испугались бы даже шпильки. И руки свои – на подходе – Комаров тоже ощущал напряженно, в чрезмерном и ненужном усилии мышц.
Транспорт. Тут все бывает. Работа – работа и есть, знаешь, на что идешь. На словах оно проще, конечно. Принято даже вроде бравировать – мол, бывает. И от характера зависит, конечно, как кто реагирует из машинистов..
Двадцать четыре года везло, не было случая характер на это проверить. И теперь повезло – живая, со своей родинкой, которую папа выдал на счастье, да не умеет, выходит, пользоваться…
Она уже теперь наверху. Чуть не наделала дела, дурища! Ну, это потом, на досуге позлимся. Зря Лягве не дал подменить на одну баранку. Кофейку бы кстати сейчас..
Так. Остановка.
– Граждане, не держите двери…
Не ту программу включил. Граждане удивились. Сменим пластинку! Надо ж так выходить: выплывает, будто баржа. Ребенка-то на руки бы взяла, в зеленой шляпке. Волочит, как куль. Ясно – будет орать. Ох, заболтались женщины. Ну, подхватились. Чемодан тяжелый, видать. Вдвоем тягают за одну ручку. Ладно, не оторвалась. Давай, паренек, поднажми!
Вроде – в зеркале чисто.
Еще пара в обнимку. Уважим чувства, садитесь. Так в обнимку и впрыгнули. Закрываем? Нет, еще девять секунд.
Милиционер все тот же стоит, мальчик свежий, как пышка…
Тронулись.
Тоннель засвистел и понесся навстречу, тюбинги замелькали, как обручи. ПС-21, зеленый, граница станции, до «Чернореченской» – считай – полторы минуты. Соню напугал тоже, попало ей на дежурство…
14.37
В четвертом вагоне, вжавшись в сиденье упругим маленьким телом, сидел машинист Голован, и лицо его было твердым, будто орех. Не выражало сейчас ничего. Но внутри клокотало у Голована. Не было выхода этому клокотанью, и впереди он не видел выхода.
– На разбор тоже едешь? – вдруг спросил Хижняка, Тот с усилием очнулся от своих мыслей.
– Да нет, вроде не собирался…
– Из газетки, что ли? – спросил Голован, хоть отлично знал.
– Да, в газете работаю…
– И кому твоя газета нужна? Писанина твоя?
– Мысль не новая, но волнует, – кивнул Хижняк с интересом. Длинное тело его качнулось извилисто над сиденьем. – А представьте, что завтра вдруг ни одна газета не выйдет! Ведь на стенку полезете, а, Голован?!
– Я не полезу, – сказал Голован угрюмо. – Что мне надо, я и так знаю.
– Счастливый вы человек, Голован! А я вот не знаю, читаю газеты…
При суетливой подвижности тела взгляд Хижняка был цепок, настойчив, даже назойлив сейчас. И непонятно, что дрожало в коричневой глубине – сочувствие или насмешка.
Раздражал Голована именно своей непонятностью…
14.38
Тоннель – привычно – в лязге и грохоте – летел навстречу.
Комаров шел все еще на ручном. Но скованность в мышцах, напрягавшая тело, уже отпустила его, и он ощущал теперь привычную легкость, почти парящую слитность свою с машиной, как будто был птицей и набирал сейчас высоту. Еще чуть прибавил скорости. Машина послушно дрогнула, взяла небольшой подъем и распласталась полетно. Он чувствовал теперь летящую протяженность состава в тоннеле, словно бы весь состав был сейчас его тело. И летел по перегону вперед.
Петь даже захотелось вдруг, такая легкость.
И еще вдруг хотелось Ксанин голос услышать. Пусть даже служебный, в котором нет и не может быть никаких личных интонаций. Все равно – просто Ксанин голос. Вызвать, что ли, сейчас диспетчера? «Говорит тридцать первый! Это я. Узнаёшь?» Ко всему, что было сегодня, прибавить еще злостное засорение эфира.
Мудрая у Тулыгина Марья, в самый раз начала рожать..
Далеко впереди зажегся зеленый глаз, автоматический двадцать седьмой. Спокойная зелень разрешающего сигнала утишает душу.
Вдруг он увидел себя маленьким мальчиком в новой матроске. Он сидит на теплой земле, за казармой в Рыбацком. Свежая охра казармы пузырится на солнце. И он слышит, как она пахнет, забыто и остро. Он сидит на теплой земле, густо и мягко заросшей гусиной травкой. И прямо на него, гогоча дружелюбно, идет большой белый гусь, неторопливо перебирая большими, как лопасти, красными лапами. Гусиный гогот растет, переходя в оглушительный гул. И это уже гудит паровоз, проносясь по гремящим рельсам мимо казармы, сотрясая гудом тихий и теплый воздух, паруся на Павле ворот новой матроски…
Паровоз все летит, летит. Но никак не может промчаться мимо казармы, будто – летя – он стоит на месте. И теперь он почему-то беззвучен. И колеса беззвучны. И рельсы. И гусь беззвучно шевелит красным клювом… И тоннель летит навстречу беззвучно.
Комаров успел еще испугаться, что не слышно двигателей..
Автоматический двадцать седьмой: разрешающий.
Тихий глаз двадцать седьмого вдруг разбух, разросся во всю ширину тоннеля ядовито-зеленым пламенеющим шаром и обрушился на Комарова, взорвавшись внутри него ослепительным жгучим жаром.
14.38
Дежурная по станции «Чернореченская» сидела за служебным столом, спрятав лицо в ладони. Не шевельнулась на дверь, которая хлопнула резко, впустив уборщицу производственных помещений Скворцову.
– Заснула, что ли, София Ивановна?!
– Скажешь тоже, – слабо улыбнулась Матвеева, отнимая с лица ладони. Лицо было мятое, будто с ночи.
– А тогда проснись. Поезд вроде без остановки пропер по первому пути…
– Того не легче, – сразу подобралась дежурная. – Может, обкатка?
Хотя и обкатки никакой сейчас по графику не было, она знала.
– Что я, обкатку не отличу, вчера родилась? Говорю тебе – поезд и с людями. Маршрут только не знаю, последние вагоны видала. На полной скорости пер, со свистом.
– Маршрут мы сейчас узнаем…
Матвеева уже глядела по графику, нашла там, глянула на часы.
– Сейчас ему еще рановато. А на подходе должен быть тридцать первый…
– Тридцать первый? – Скворцова уставилась немигуче. Моргнула. – Он?
– Он, – кивнула дежурная. – Диспетчеру надо докладывать.
– Не торопись ты с докладом, София! Может, на «Лиговке» встанет…
Ксения Комарова была диспетчер, что обе помнили.
Сообщить надо, конечно, понимала дежурная. Но все в ней противилось – сообщить. Не может такого быть, чтобы у одного – подряд. Вдруг Скворцова права, пустячное что-то. А крик поднимешь по трассе. Бывает – проскочит станцию машинист. Случай – считается, даже особого учета, согласно классификации. Но рядовые движенцы таким уж серьезным – в глубине души – проезд станции не считали, люди же машинисты, не роботы. Пассажиры, конечно, проедут лишнего. Ничего. Если жалобу не напишут. Но это вряд ли при городской спешке. Бывает – сходило. А последствия для машиниста, коли уж выплывет, тяжелые, это София Ивановна ох как знала…
– Ладно, – решилась. – Сперва на «Лиговку» позвоню.
Не может такого быть – чтоб подряд, у Павла…
– Во-во, – одобрила громко Скворцова. – Свиристелке звони, давай!
14.39
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – на полном ходу миновал станцию «Чернореченская», только платформа мелькнула со свистом, и снова уже тоннель, вышел на перегон «Чернореченская» – «Лиговка»…
Комаров сидел в кресле машиниста, кренясь телом вправо, к боковой стенке кабины, и лицом все ниже оседая вперед. Ткнулся головой в кран машиниста, уперся и так теперь остался сидеть, нехорошо покачиваясь в такт поезду. Ноги его не изменили прежнего положения на полу. Педаль безопасности осталась прижатой, что и нужно для хода состава. И ничто не мешало сейчас машине нестись по тоннелю вперед, светофоры сплошь были зеленые, время непиковое, большой интервал между поездами. Автостоп тоже, значит, не мог остановить сейчас этот поезд, потому что автостоп контролирует проезд запрещающего сигнала, на то и поставлен. А запрещающих – красных – тридцать первому пока не было.
Первый полуавтоматический светофор, который регулируется с блок-поста и мог бы остановить, был теперь только на подходе к станции «Триумфальная». Но и он будет уже зеленый, когда состав туда подойдет.
Тоннель летел навстречу со свистом…
14.39
В третьем вагоне возле дверей метался мужчина желтым портфелем.
– Безобразие! Заснул, что ли, в кабине? Мне же на «Чернореченской» надо было выйти. Люди ждут, собрались. И так опаздываю!
Пассажиры прислушивались тревожно. Кое-кто встал, пытался что-то увидеть в окно. Темные стены мелькали, трубы вдоль стен, серые будки. Молодая женщина подхватила на руки девочку в белой пуховой шапке. Девочка вырывалась, хотела стоять возле черепахи. Антон затолкал черепаху обратно в сумку, черепаха цеплялась когтями. Маврик завозился в кошелке, Ольга Сидоровна открыла молнию, цыкнула на него. Затих.
– Безобразие! Безотказный, называется, транспорт!
Старушка, ехавшая за внуком, поддержала охотно:
– Теперь разве порядок? Чего хотят, то и делают!
Справа мелькнул за окном светофор. И пропал сзади.
– У меня же лекция, – метался возле двери мужчина. – Люди ждут!
– Погоди ты с лекцией, – остановил дед Филипп. – Лекция у него, подумаешь. Раскричался!
– Я с вами, по-моему, не разговариваю…
Но дед Филипп уже не слышал его. Слушал теперь только двигатели, как работают. Но ничего тревожного не мог уловить. Ровно вроде гудят. Или на станции что случилось? Светкина как раз станция – «Чернореченская». Что-то, может, у Светки? Закрыли для высадки станцию? Но машинист должен бы объявить. Машинист молчит.
Громко заплакала девочка в белой пуховой шапке.
Дед Филипп окинул глазом салон – почти одни женщины, дети – трое. Этот, с желтым портфелем, не в счет, не мужик. Парень в углу. Читает. Пока читай, ладно. У молоденькой, которая с грудником, слезы уж на глазах. Женщины!
– Безобразие! – нервно сказал мужчина с портфелем. – Сиди тут, как в мышеловке. Так и аварию можно сделать!
– Не каркай, ворона, – шикнул ему дед Филипп. И возвысил голос, чтоб все слыхали: – Спокойнее, граждане! Замыкание в двенадцатом проводе. Страшного ничего нет, минутное дело.
Полная чушь, конечно. Какое там замыкание?! Но слово для всех знакомое, даже – женщинам. А число «двенадцать» дед Филипп считал для себя счастливым, само с языка слетело.
– Вы-то откуда знаете?! – дернулся мужчина у двери.
– Знаю, – дед Филипп как отрезал.
И уже видел – поверили, тону ведь больше верят.
– Бабушка, а чего? – Антон ерзал по сиденью ногами.
– Ты же слышал, – удивилась спокойно. – Замыкание в двенадцатом проводе. Ничего страшного. Сейчас машинист исправит.
Дед Филипп глянул на нее с удовольствием. Имеет характер.
Дверь в торце сзади вдруг распахнулась. В салон вошли двое. Маленький, в форме, с крепким и дубленым будто лицом. За ним-худой, длинный, раскачиваясь длинными ногами, как на ходулях. Быстро шли по вагону, не глядя по сторонам.
– Вадим!
Хижняк обернулся круто, худое лицо его расплылось мгновенно в широкой улыбке:
– Теща? Встреча! Антон? Вы куда же это собрались?
– Черепаху везем к врачу, – сообщил Антон. – А в черной кошелке – кто? Догадайся, дядя Вадим…
Маленький, в форме уже уходил вперед.
– Это, Антон, потом. – Голос у Хижняка обычный, с мягким дружелюбием и насмешливым любопытством. Но взгляд был сейчас рассеян к Антону, к Ольге Сидоровне. И в коричневой глубине дрожала тревога, это уж от нее не скроешь. – Я сейчас спешу.
– Чего там? – спросила тихо.
– Не знаем еще, – так же тихо ответил. – Но все будет в порядке.
– Это само собой, раз ты тут, – ввернула ему для тонуса.
Наддал по проходу, раскачиваясь, как на ходулях.
Голован, ненужно напрягаясь всем телом и будто ощерясь маленьким твердым лицом, пытался открыть трехгранной торцовую дверь впереди. Дверь почему-то не поддавалась.
– Не лезет, зараза!
Хижняк придержал за ручку, выровнял дверь.
Пошла! Голован шагнул в проходную кабину. Кинул через плечо:
– Ты-то куда, газета?
– Сгожусь, – Хижняк протиснулся следом.
«Лиговка» показалась. Торможения не было. Перрон летел сбоку.
