Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Эскалатор ведь тоже машина, не просто лесенка. Но пассажиры об этом не помнят, сколько ни кричи по наклону. Хоть бы по телевизору, что ли, показали, что бывает на эскалаторе, пусть бы люди задумались, особенно, когда едут с детьми. Ногу может ребенку затянуть между балюстрадой и полотном, может ножка попасть в гребенку. Зазоры-то должны быть по нормам, и они есть. Взрослому – ничего, а ребенку – хватит…
И пострашнее бывает. Как с Ниночкой…
Механик, который в тот день дежурил при эскалаторах, неделю потом таскал на руках пятилетнего сына. Не спускал с рук. В сад вести не давал, бабушке не давал, даже жене. Так и в кабинет к начальнику Службы пришел, с сыном на руках, вымолил дни за счет отпуска. Вышел через неделю – аж черный. Ничего, работает.
Эскалатор шел тогда на подъем. Родители выясняли свои отношения, не до Ниночки. Ниночка – четыре года два месяца, четырех дней так и недостало до двух месяцев– стояла сзади, еще спустилась на три ступеньки. Наверняка не хотела слушать, что слышала – как они ругались. Отстала. Отвлекала себя, как могла. Щекой улеглась на поручень, так и ехала. А когда уж сходить – дернула головой, поручень не пускает. Коса попала под поручень, намоталась. Как-то она, наверное, еще с ним боролась. Молча. Никто не видел. Родители до того доругались– даже как сходить с эскалатора, не вспомнили про ребенка. Сами сошли.
От крика только очнулись.
А Ниночку развернуло на верхней гребенке. Косу ж не вытащить ей! Развернуло, ударило головой о металлический поручень, который близко к машине. Ночью в больнице Раухфуса скончалась…
Светлана тоже услышала этот крик у себя в кабинете. На том свете и то не забудешь. Выскочила. Десятый день только, как пришла на «Чернореченскую» начальником. Страшное вышло начало. Никто не был виноват из работников. Машину быстро остановили, все четко. А что толку? Погибла девочка. От нижней гребенки верхнего схода не видно, с контроля – тоже. А на верхней гребенке в непиковое время человека не полагалось, теперь вот ввели – сидит. Но к каждой маме-разине работника на эскалаторе не приставишь, к папе – тоже.
А за две недели до этого Светлана сама про себя узнала, что беременна. Самым верным способом, без врача. Врач уж потом подтвердил. Всем бабам этот способ в метро известен – нижняя гребенка. На нижней гребенке в пик валится на тебя человеческий поток, валится, валится, лица взнузданы, закушены губы, тяжелый скок, прерывистое дыхание. Рука дежурной – на пределе готовности, чтобы остановить машину. Эта как, с чемоданом? Прошла. Бабушка? Нет, порядок. Ой, теперь с маленьким! И сетка еще у ней. «Помогите женщине, пассажиры!» Ну, придержали, спасибо. Так, теперь дядя с клюшкой…
Поток кажется бесконечным. Валится, валится. Часу нет конца, через час сменяют. А устаешь, как за смену.
Светлана только подменить заступила гребенщицу, и через десять минут – ей худо. Едва добрела в туалет. Ну, вернулась. Села. Опять через сколько-то – все поехало вбок, очухалась у Кияткиной на диване. Вера Петровна сразу тогда сказала: «Ну, поздравляю! Нашла в капусте». – «Уж сразу, – слабо улыбнулась Светлана. – Может, так просто». – «Медицина запросто ошибется, с ней это бывает, – засмеялась Кияткина. – А гребенка – нет, беспроигрышная лотерея. Проверено!» – «Мне же станцию через три дня принимать…» – «А ты через три дня еще не родишь, разбежалась!» – «Нет, потом. Надо ж будет работать круглые сутки, пока там обвыкну, на «Чернореченской» этой…» – «Вот и обвыкнешь, – засмеялась Кияткина. – С пузом знаешь как хорошо работать? Я бы только с пузом всю жизнь и работала! Гущин до потолка небось прыгнет?» – «Прыгнет», – кивнула Светлана счастливо. Представила, как она скажет Андрею. Сперва, конечно, надо к врачу сходить. А уж потом…
Врач подтвердил.
Но Светлана даже не представляла, что Андрей вдруг заплачет. Сказала. Молчит. Обернулась к нему. А у него вдруг губы разъехались и на глазах – слезы. Лицо счастливое, глупое. «Здравствуйте! Ты чего?» Опустился на пол к ее ногам, лицо к коленкам прижал, мокрые сразу коленки: «Светик, как хорошо-то! Мне же в жизни больше ничего и не надо – чтобы ты и он…» – «Она, может». – «Ну, пускай – она. Нет, он – все-таки лучше. Он, ладно?» – «Ладно», – засмеялась Светлана. Все равно знала, что будет девочка. Такая же красивая, как Андрей. Светлана будет идти с ней по улице, и все будут оглядываться – до чего хороша девчонка. Как сейчас оглядываются на ее Андрея.
И две недели после того, до Случая с Ниночкой Кон, они были с Андреем ужасно счастливы. Никогда Светка так его не любила, как в эти дни, едва ночи прямо дождешься..
Никто, кроме Веры Петровны, и не знал еще. Это счастье, что дома не успела сказать. Дома и бабушке. А Кияткина – молодец, даже сегодня не напомнила ни полсловом, мол, помнишь, совсем недавно. Другая бы женщина – точно – не удержалась.
Вечером, после Ниночки, Светлана едва дотащилась домой. Крик этот так и стоял в ушах, будто все кругом этим криком кричало. И от этого крика тяжесть была в низу живота. Андрей еще пытался кормить. Нет, легла сразу. Зубы стучали. «Замерзла», – пожаловалась. Но про живот ему ничего не сказала. Андрей и так испугался, суетлив как-то сделался вокруг нее, тащил уже грелку. «Грелку не надо…»
Зачем-то кинулся руки ей растирать, теплые были руки, просто – озноб внутри. «Бедная ты моя! Ну, чего сделать, скажи?! Может, в больницу позвоним? Может, еще обойдется?!» Дозвонился в Раухфуса. Плохое, видно, ответили. «Ничего еще не могут сказать», – перевел для Светланы, пряча глаза. «Понятно», – кивнула. Тяжесть такая в низу живота. Свернулась клубочком, так вроде легче. «Ну, чего еще сделать, Светик?!» – «Ничего, – улыбнулась ему. – Посиди просто рядом…» – «Да я ж от тебя на минуту не отойду! Куда же я отойду, когда ты в таком состоянии?» Близко присел на кровать. От его близости, от этой беспомощности его сейчас была в ней сладкая слабость, но боль не уходила.
Светлана закрыла глаза. Он сидел тихо, гладил ей волосы.
Зазвонил телефон. Андрей накрыл трубку рукой, будто телефон от этого замолчит, сообразил – снял, вместе с телефоном вышел на кухню, тихо прикрыв за собою дверь. Светлана наблюдала за ним сквозь ресницы. Разговор теперь был неслышен, так, глухие междометия через стенку.
Вернулся минут через пять. Потоптался возле кровати, присел рядом на корточки. «Тебе лучше, Светик?» – «Ничего, согрелась». – «Может, заснешь?» – «Может, не беспокойся…» Тронула его тихонько по волосам. «Знаешь, глупость какая, – сказал, помедлив. – Это Долгополов звонил. Чего-то надо ему посоветоватьея, новый же человек. Просил приехать». – «Сейчас?» – «Он хотел – сейчас. Но я говорю, конечно…» – «Поезжай, – сказала Светлана, зная, что он все равно не поедет. – Мне ж ничего не надо». – «Ты думаешь?» – вдруг сказал Андрей.
Он еще вроде бы колебался. Но она уже знала, что он соврал, что сказал Долгополову сразу – «да, буду через двадцать минут», может даже сам же и предложил приехать, и никаких мыслей о ней не было для него в этом разговоре, как только он прикрыл за собою дверь. Поскольку сам Долгополов вдруг позвонил ему домой, вечером, и срочно нуждался в его советах.
Светлана даже удивилась, как легко, безболезненно – будто давно в ней сидели – явились к ней эти мысли и как она в них уверена. И как почему-то ей страшно остаться сейчас одной, словно уход Андрея на какой-нибудь час переломит их жизнь. Но эту глупую мысль она, конечно, отогнала. Да, Андрею лестно, что Долгополов его зовет, но ведь корысти тут нет, он по-детски тщеславен и по-детски честолюбив, будто это новость. Долго помнит, что ему кто сказал, если по службе. А главное – как сказал. И обидчив тоже по-детски. Но ведь эта детскость Андрея, которую одна она понимала в нем, как раз и нравилась ей всегда…
Просто тяжесть в низу живота, вот и мысли.
«Поезжай, конечно…» Но она все еще надеялась, что он останется, увидит что-то в ее лице, не может не увидеть. «Я быстро, Светик! – Он уже одевался. – На часок буквально. Ты лежи только, не вставай». – «Лежу, куда денусь», – сказала Светлана уже даже с каким-то мстительным чувством – к себе, к нему, не поймешь и к чему. На пороге еще вздохнул: «Так не хочется тебя сейчас оставлять! Черт бы его побрал, Долгополова, с этим звонком! Не сердишься, правда?» – «Нет, иди», – Светлана опять прикрыла глаза. Вернулся, поцеловал торопливо, одеяло поправил. Дверь щелкнула.
Это было в двадцать один час одиннадцать минут…
Когда в час пятнадцать Андрей вошел, тихо звякнув ключами, на цыпочках, возбужденный и виноватый, все уже было кончено. Даже врача Светлана не вызывала. Просто она знала теперь, как это бывает. Покаянный блеск его глаз, бережные руки вокруг нее, его запоздалая суетливость и горячий шепот, в искренности которого Светлана была уверена и сейчас, не будили никаких чувств. Только усталость была. Желание, чтобы он наконец улегся и стало тихо. И сдавленная какая-то жалость, которая будто поскуливала в груди, не то к себе, то ли к нему, не понять даже – к чему…
Мама с дочкой, одинаково свесив носы, уже поднялись на выход. Светлана подвинулась возле двери. Им на «Лиговке», значит. Скоро «Лиговка». Федькина любовь– Людка Брянчик – махнет ручкой с платформы, если, конечно, она сейчас на платформе.
Литсотрудник многотиражки Хижняк вышагивал вдоль платформы станции «Лиговка», высоко поднимая худые длинные ноги, раскачиваясь и будто выбирая, куда ступить. Вдруг застыл, упершись настойчивым взглядом в какую-то одну точку. И теперь держал эту точку цепко, словно прицел. Толстый мальчик даже забежал впереди Хижняка, поискал, куда тот глядит. Но не нашел ничего интересного. Втянул громко носом и вернулся обратно к бабушке.
А Хижняк все стоял и глядел, не глядя и цепко…
Но то, что он видел, толстый мальчик все равно бы не мог увидеть.
Хижняк видел то, что никак ему не давалось. А сейчас вроде бы было близко. Он вдруг видел, как несуществующее заселяется живыми людьми, – этот с кошкой, та с фикусом. И неизвестно, откуда они взялись, но уже ясно, что тут не поменяешь: чтобы она вдруг – с кошкой, а он – наоборот – с фикусом. И все они, живые, будто съехались в новый дом, имеют уже ордера, но не знают еще, где чья квартира. Некоторые, правда, перепутали не то дом, не то ордер, и им вовсе придется убраться, со всеми их сложностями, любвями и сплетнями. А те, что останутся, постепенно угнездятся в несуществующих стенах, и так будет, будто жили тут век.
Должно когда-нибудь получиться.
И возникают они вроде из воздуха…
Сперва чувствуешь как бы дуновение, что оттуда должен возникнуть некто. Потом воздух туго сгущается, и уже видны смутные контуры – тяжелый живот, переносица, стертая дужкой до красноты, шлепанцы, отстающие с ног. А потом этот кто-то вдруг плюхается совсем рядом, и уже слышишь, как дышит с присвистом, как сыплется легкий пепел на черную юбку, видишь простой чулок, аккуратно заштопанный на коленке. И слышишь, как ее окликают картаво. Ага, там еще внук, оказывается. И твердые – молодые – шаги, это жена сына прошла. Сын еще есть. И замечаешь фотографию над кроватью – мужчина в никлых усах. Сильная ретушь, старая карточка. Муж, что ли? В войну, наверно, погиб.
Взявшись ниоткуда, они обрастают вдруг мелочным и немелочным бытом. И ты уже не в силах что-нибудь изменить вокруг них, в них самих. Только следишь с удивлением, как же они поступят, и крякаешь, если видишь, что делают глупость. Но ничего уже им не можешь сказать, потому что они-то тебя не видят и им на тебя наплевать..
Так Хижняк ощущал это сейчас, замерев посреди платформы на станции «Лиговка». Это было сейчас как вспышка. Но неизвестно, можно ли это донести до стола, сквозь длинный день – до ночи, когда он будет один в коммунальной кухне. Даже вроде и донесешь…
А получится, может, как у Мурашкина. Не графомания, но близко к тому.
Одно только Хижняк для себя знал точно. Что он почему-то приговорен к этому делу – писать. Хоть никто, кроме тещи, не ждет от него ничего. Варвара долго ждала. Но тоже устала. И Хижняк с чистым сердцем порадовался сейчас за Варвару, потому что он сам устал ждать. От себя самого. И мидии, конечно, надежней, радости от них больше…
Состав уже тормозил возле платформы и казался сейчас горячим от бега. Будто жаром дохнуло на Хижняка. Створки двери пришлись как раз напротив него. Растворились, выпуская женщину с девочкой. Прямо перед собой в вагоне Хижняк увидел Светлану Павловну Гущину. Обрадовался. Быстро шагнул в салон, высоко поднимая худые длинные ноги, словно лужи были кругом.
– Куда? – спросил, когда тоннель, свистя и раскачиваясь, понесся навстречу.
– В депо, – неохотно сказала Светлана.
– По мужу, значит, соскучились, – сказал Хижняк бодро.
– И это есть.
Хижняк поглядел ей в лицо внимательней, переменил тему.
– Интересное, Светлана Павловна, чувство, когда рано утром идешь после ночи в тоннеле. Вы замечали? Идешь. Еще свеженький, не развезло, рукав в мазуте, будто рельсы таскал на себе. Газеты раскладывают по прилавкам. А никто еще не читал! И весь народ тебе встречь. Деловой такой, хмурый еще с недосыпа, никто никого не поцелует, торопятся. Хоть бы один поцеловал! Нет, бегут…
– Газеты теперь запретили по нижним залам…
– Знаю. Ну, без газет. Особое какое-то чувство. Целый город бежит навстречу по своим рабочим местам. Спешит, детей в садик тащит. И наши всех должны развезти. Как-то чувствуешь вдруг близость людей, родство, что ли, какое-то. Хоть никого не знаешь и никто на тебя не смотрит. Знакомо вам это чувство?
– Слишком сложно, – сказала без интереса. – Но, в общем, знакомо…
Не очень она сейчас слушала. Но рада была, что Хижняк стоит рядом, словами своими дробит смутные ее мысли, уже надоевшие, и что в коричневой глубине его глаз дрожит настойчивое любопытство именно к ней. Может, и не одно любопытство, но это уже излишне.
– А я Павла Федоровича ловлю…
– Разве папа на линии? – удивилась Светлана.
– Подмена, – кивнул Хижняк. – Он меня искал утром. А зачем – не знаю.
– У них же в депо… – неопределенно сказала Светлана.
– Слыхал, – сразу понял Хижняк.
– Ну, наверное, как газетный таран…
– Тут на меня небольшая надежда, – усмехнулся Хижняк. – С Мурашкиным мы друг друга не очень-то понимаем.
– А Мурашкин вам комнату выбил, Кияткина говорила. Как лев, боролся на жилкомиссии…
– Странно, – Хижняк вроде бы не обрадовался. – Мне ничего не сказал, долго сидели, не говорил.
– Ну, может, не уверен еще. Скажет…
– Комната – кстати, конечно, – кивнул с раздумьем. – Только я еще не решил: останусь, уеду? Весной тянет, как гуся дикого.
– От себя все равно ведь не убежишь, – сказала Светлана серьезно.
– Мысль не новая, но волнует. Только я ведь, Светлана Павловна, от себя не бегаю. Любопытство гонит. Союз огромный, того и гляди, прозеваешь. Там тряхнуло, тут нефть открыли, где-то город родится, песец тявкает, верблюд линяет. Не могу, чтобы без меня. Обидно!
– Так вы жадный, Вадим Андреич, – засмеялась Светлана. – Это ж просто жадность, я поняла.
– Ага, жадный. Это вы точно определили, Светлана Павловна.
– А я нигде не была, – вздохнула Светлана, хоть сроду это ее не терзало. – Два раза в Крыму. Едва досидела срок, так по Ленинграду соскучилась. Живешь вроде – город и город. А уехала – не могу…
– Есть своя мудрость – расти на одном месте, как дерево…
– Спасибо, – засмеялась Светлана. – Сравнили!
– Я ж не в том смысле, – теперь и Хижняк засмеялся.
Замолчали легко. Перегон летел – темный, гулкий, мелькая будками связи, знакомыми светофорами. Приближались уже к «Чернореченской».
– Печально, что Гущин такой красавец, – сказал вдруг Хижняк.
– Чего ж тут печального? – легко спросила Светлана. – На красивого человека и поглядеть приятно.
– А как у такого красивого жену отбить, а, Светлана Павловна?
Она будто бы не услышала.
Состав как раз тормозил. «Чериореченская»…
– Я вас покину, – сказала. И уже ее рядом нет.
Хижняк смотрел в открытые двери, как она уходит. Легкая, держа спину почти балетно, только косы тяжелые, косы светились на темном кителе, и концы их чуть-чуть курчавились. Не хотел, но сморозил.
14.08
Женька шла быстро, почти бежала. Инстинктивно знала, что спасение для нее сейчас в быстроте, быстро перебирать ногами, двигаться неостановимо. Хотя что за спасение и от чего?..
В мозгу вспыхивали и гасли слова телеграммы, как будто кто-то выжигал их красным огнем на черной доске. Когда она получила телеграмму? Вчера. Не может быть, чтобы только вчера. Нет, вчера. Каждое слово Женька видела сейчас крупно. Не беспокойся! Заболел! Ничего! Серьезного! Приезд! Откладывается! Позвоню! Скучаю! Целую! Но смысла она не понимала сейчас. И зачем-то считала, сколько же слов. Десять слов? Да, десять. Круглая цифра. Десятка тоже вспыхнула красным огнем на черной доске. И пропала. Сколько же стоит слово? Кажется, три копейки. Если срочная – больше. Но тут же ничего срочного. Значит, три надо умножить на десять. Никак не могла умножить. Так, тридцать. Но ведь адрес еще! Она забыла про адрес. Сколько-то нужно еще прибавить. Красные цифры вспухали на черной доске. И гасли.
Она думала, что его жену зовут Женька. Но ее зовут Маша. Хорошее имя, простое. И насчет Дворца он с трудом договорился. Конечно, каждому хочется во Дворце. Она стоит, вся в белом и нежном, будто принцесса, и видит себя в зеркалах. А он спускается к ней по мраморной лестнице. «Женька, – говорит он, – некст слайд, плиз!» Нет, он же говорит: «Маша». Это Маша стоит на лестнице, прекрасная, как принцесса. Она закончила аспирантуру и наконец согласилась быть его принцессой. И он сбегает к ней по мраморной лестнице. Рыжеватые, легкие волосы. Черный свитер. Очки…
Но лица его Женька больше не видит.
Она даже остановилась. Черный свитер. Рыжеватый пушок на щеках. Длинные пальцы, музыкальные – так считается. Но слух у него плохой. Нет, лицо?! Еще раз. Свитер. Очки. Оправа коричневая. Ямочки, это когда смеется. Ресницы. Нет, лицо ускользало…
Она вдруг забыла его лицо.
Ужасно глупо она сказала: «Здравствуйте, я – Женя». Ах, очень приятно, мы пойдем к нему в гости и это будет сюрприз. А как надо было сказать? Здравствуйте, я – Маша…
Кто-то крикнул прямо над ухом:
– Задние, скажите, чтоб больше не занимали! Щас перерыв буду делать.
Женька стояла перед ларьком, где давились за апельсинами. Продавщица – та самая, только злая теперь, как оса, – громко ругалась с пожилой женщиной, что апельсины не мятые, а просто такие есть. Корка мятая, корку можно не кушать. А внутри апельсины свежие, прямо со складу, кто хочет – берет. Нечего рыться руками, не на базаре…
Но Женька не узнала сейчас этот ларек. Старичок в кепочке позвал ее почти что уже от прилавка:
– Девушка! Девушка в куртке, ты тут стояла!..
Вообще-то, Женькина очередь уже прошла, но старичок ее помнил, хотел всунуть впереди себя, уже подвинулся.
Женька шарахнулась от ларька.
Нет, забыла его лицо. Не вспомнить…
Круглая площадь была сейчас перед ней. Тупо бежали друг за дружкой машины, казалось – обреченные бежать так всю жизнь, по кругу, не умея свернуть, без смысла. И фары их были вытаращены, как слепые глаза. И колеса тупо взбивали серую пыль, чтоб она носилась тоже по кругу. Оседала на желтых домах, обступивших площадь, на деревьях, изломанно раскидавших над площадью черные ветки в беспомощном зеленом пушке, на уродливо-огромную букву «М» над круглым зданием станции метро «Чернореченская», на торопливых прохожих, на угрюмую дворничиху с плоским лицом, подметавшую эту пыль перед входом в метро.
Ничего этого Женька вроде сейчас не видела.
Но видела именно так, смещенно и страшно. Будто колючий огненный шар разрастался у ней в груди и сжигал сейчас ее сердце. И сердце было сейчас уже черное, как головня. И все стало черным кругом…
14.10
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут– отошел от станции «Адмиралтейство».
ДВР что-то стал подсвистывать, дверной воздухораспределитель, – это новость. Комаров поискал в Журнале ремонта. Нет, не новость. Неделю назад была запись, что свист. И позавчера. Ладно, еще запишем. Если б машина была его, не слез бы с ремонтников. Но Белых Арсений Прокопьич настоять не умеет, всю жизнь страдает от своей деликатности. Теперь грудная жаба еще привязалась, на пределе ходит Белых…
Что такое грудная жаба, Павел не знал. Просто представил жабу пупырчатую на тощей груди Арсений Прокопьича. Поежился. Знобкое зрелище. И чего не представишь один в кабине?! Светка, маленькая, очень это умела чувствовать. Услыхала – «Чайковский». «Папа, фамилия какая богатая – и чай, и кофе». Светку надо было вчера ночевать оставить, лица ведь не было на девчонке. А дошло сегодня… Так, кривая. Вильнем.
До «Фонтанки» на этом перегоне кривых! Летишь – как в стену. Федор, когда зайцем ездил в кабине, все кричал: «Сейчас врежемся, да?!» – «Нет, еще не сейчас». – «А потом, пап, врежемся, да?!» Что-то тут метростроевцы все обходили, – плывун небось. И сейчас подтекает на рельсы, сооруженцы заплаты ставить не поспевают. Как Лягва скажет: «Хорошо, с помпой будем ездить! Подключишь помпу к автоведению и шпаришь себе..» Похоже – будем, вон как течет…
Шалай, конечно, мужик тяжелый, злопамятный, будто кошка, но раз уж идти – то к Шалаю. Все правильно. Кто хотел, тот понял. Денек. Комаров-младший на Голована настучал, так ведь это Голован понял. И не один Голован. А Комаров-старший – на собственного зятя, выходит. А как быть? Ждать, пока подлость сделает? Искать к его сердцу обходительную дорожку, чтоб гвоздиками пахло и разговор был деликатный, не задевающий самолюбия? Светка небось искала, не без того. Павел и сам не раз пытался говорить с Гущиным. Не понимают друг друга. Слова вроде те же, а смысл – разный. Скользкая штука – слова у скользкого человека…
Все, еще один виль. Последний. «Фонтанка» брезжит. Выскакивает, как прыщ под носом, ждешь – а будто вчера поставили станцию, выскочит. Нехороший подход, если кто с платформы сорвется. Не затормозишь.
14.10
Курсанты группы М-24, сдавшие только что последний экзамен на звание машиниста, толпились в коридоре техшколы, ждали, пока комиссия обсудит отметки, судьбу их решит. Возбуждение еще не схлынуло, наоборот – вырывалось сейчас, они были взвинчены, крепки задним умом, полны иронии и сарказма, задевали друг друга, не жалели себя.
– Ну, я мешок! В билете стоит – «бакелитовые колодки». Как рявкну: «Бакелитовые колодки раньше делались из чугуна…» Председатель, гляжу, глаза вытаращил: «Повторите!» Я повторил. «У вас вопрос – бакелитовые колодки». А я снова, как попугай: «Бакелитовые колодки раньше делались из чугуна…»
– Ты, Грищук, у нас вообще слаборазвитый!
– Мешок! Мне – бакелитовые, я – из чугуна, хоть меня режь…
– Всё. Только вздохнул! А этот опять: «Еще один дополнительный вопросик, Воронин!.. Какая модернизация проведена за последнее время в электрической схеме вагона «Е»?
– Он всегда это задает, ребята ж предупреждали. «Какая модернизация в педали безопасности?», «Какая модернизация в чайнике для заварки?» Ха, он знаешь сколько на этом сыпал? Тимофеева осенью сыпанул, Тимофеев рассказывал. Модернизация все!
– Извините, говорю, очень волнуюсь. Если я и правда волнуюсь? Ни черта не вижу на схеме – волнуюсь, ослеп.
– Ослеп – на трассе нечего делать…
– Федька, ловко тебя Мурзин, а? «Раз вы, Комаров, такой принципиальный у нас, осветите-ка нам, пожалуйста, то-то, се-то…»
– Ничего, Комар осветил!
– А председатель так тоже заулыбался, ехидно: «Как же, Комаров, как же, слышали, слышали. Надеюсь, ваша теоретическая подготовка не отстает от сознательности…»
– Да чего ты пристал к Комару?
– Не, зря все-таки. Ну, обошлось человеку, зачем же лезть?
– Заснули они там, что ли?
– Подождешь, Стрекалов, не за деньгами в кассу!
– Заходите! – крикнули наконец из-за двери.
Курсанты выстроились вдоль стенки класса. Кто не сильно уверен, жался в заднем ряду, прятал лицо за спины первых. Комиссия тоже привстала над длинным столом. Председатель зачитывал список:
–.. Борзаев – четыре, Грищук – тройка, слабая подготовка, надо учесть, Воронин Станислав… Комаров– пять… Плеткин… Матвеева – отлично, молодец… Щелоков – пять… Усин – три, зажимаешься на экзамене…
Председатель вздохнул и поднял глаза:
– Особо должен сказать о Демичеве. Не сдал, круглое два. Никакого понятия, курсант Демичев! С завтрашнего дня вернетесь в свое депо к исполнению прежних обязанностей помощника машиниста. Всё, свободны!
Демичев, статный, в щегольских усиках, стоял как раз в первом ряду, улыбался чему-то, первым выскочил из класса, едва отпустили.
Единственная в комиссии женщина, начальник техшколы, вздохнув, поглядела ему вослед. Нет, даже не оглянулся. Учили, учили…
– Кто куда, а я в буфет, – сказал председатель.
– Ребята, схемы помогите свернуть…
– Петька, я с тобой!
– Куда – со мной-то? Я спать.
– А в кино?
– Ладно. В кино буду спать. Давай!
Класс быстро пустел. В настежь раскрытые окна клубами вливался прохладный воздух и теснил табачную духоту. Сквозняк шевелил на столе бумажки, которые никому теперь не нужны. Отметки с вопросами возле них, фамилии в кружочках, тайные раздумья членов приемной комиссии.
Кругленький инженер Мурзин задержался еще возле Федора Комарова, сказал добродушно:
– Я уж отцу твоему говорил сегодня. Голована, конечно, не одобряю. Но и с тобой, Комаров, не хотел бы – по секрету скажу – работать в одной кабине, мало ли что случись…
– А я бы хотел?! – Федор дерзко вскинул глаза.
– Ого, – добродушно удивился Мурзин. Хохотнул.
Рябоватый курсант, случившийся рядом, тотчас поддержал Мурзина:
– Вот и я говорю… На кой ляд?
– Идите вы к черту! – сказал Федор громко и зло.
Выскочил в коридор, громыхнув за собой дверью.
Женщина, начальник техшколы, вздохнула, не поднимая глаз, дальше стала закатывать в рулон схемы.
– Ого, – повторил Мурзин. Сделал всем ручкой, вроде общий поклон, тоже покатился из класса.
Шура Матвеева подскочила к курсанту, гневно уставилась в рябоватое лицо, красивое все равно сквозь рябины. Широкие скулы ее пошли темными пятнами.
– Ну, чего я сказал-то, Шур?!
– Мне не звони, понял? – выдохнула.
Тоже выскочила из класса.
Курсант сразу будто слинял, смотрел теперь потерянными глазами.
– Щелоков, помогите схемы снести в учительскую…
– Схемы? Да, конечно, Вера Никитична.
Кинулся к начальнику школы, словно век томился без дела. Обхватил рулоны, прижал. Глаза все были потерянные.
– Куда?
Женщина вздохнула. Сразу забыл – куда…
Федор стоял у окна в пустом коридоре верхнего этажа техшколы. Не шевельнулся на Шурины шаги. Она стала рядом молча.
Глядела на деповской веер. Состав вылез из рампы и ползет, постукивая, по четвертому пути. Отец когда-то монтировал на полу такую игрушку – пути, стыки, вагончики. Шурка лезла: «Сама хочу! Сама!» Отец посмеивался: «Эта игра, Шуренок, умения требует, чтобы играть». – «Буду играть!» – сердилась Шурка. Отец уже запустил. Крошечные светофоры моргнули, яркий поезд выскочил из яркого домика и побежал по кругу. Шура схватила рукой паровоз, обрушила рельсы, вагоны посыпались под откос в ядовитую зелень игрушечного газона. «Все равно буду играть!»
Теперь можно играть, права есть.
– Уехать, что ли, куда-нибудь к черту, – вдруг сказал Федор.
– А ты не слушай!
– Не слушаю, а надоело слышать весь день. Свет, что ли, клином сошелся в этой Трубе?! Взять да уехать…
– Куда? – спросила Шура.
– Страна большая, машинисты всюду нужны…
– Ну, давай уедем.
– А то ты поедешь! – даже засмеялся, узкие зубы блеснули. – Тебя ж не вытащишь из метро. Как и меня, наверное. Нет, за себя не ручаюсь. Вон, Хижняка послушаю, вдруг кольнет – взять билет и рвануть…
– С тобой бы уехала, – вдруг сказала Шура.
Что-то новое мелькнуло сейчас в этом голосе, который знал Федор с детства. Привычный и глуховатый тон ею будто вдруг пробила искра и дрожа та теперь в этом голосе, за словами, помимо слов.
Федор поднял глаза на Шурку.
И в глазах ее тоже что-то сейчас дрожало, новое для него.
Гурий Степанович легко узнал бы сейчас этот взгляд, если б видел его на лице у дочери. Но не видел, к счастью. Он сам такими глазами смотрел на Соню в тот давний, оглушенный запахами сирени, вечер, когда Соня и Павел прощались в парке. И зачем-то таскали за собой Гурия. Необратимость была в этом взгляде и будто провидение своей жизни, как она будет. И спокойная – с горчинкой – готовность принять все, как будет и как тебе известно. И счастливая горечь от этой своей готовности, которую вдруг постигаешь сердцем…
Так Шурка сейчас глядела на Федора в коридоре техшколы.
А он глядел на нее тревожно, не понимая еще, что его вдруг встревожило. Федор привык считать с детства, что знает Шурку лучше, чем она сама себя знает. И за нее знал всегда лучше, чего ей надо в жизни. Ей надо права машиниста, и она получила сегодня права.
– Со мной? – будто переспросил еще.
– С тобой, – Шура кивнула. – Я свою любовь к Комаровым, видно, от мамы получила, в наследство…
– Чего, чего? – сказал Федор.
– Глупый ты, Федька! Разве не знаешь, что мама всю жизнь любит Павла Федоровича? Ну, дядю Павла. Мне уж давно рассказали. Потому и папа ушел, ты не знаешь?..
Федор молча и тупо потряс головой.
– Ну, теперь знаешь, – сказала Шура. И в ровном тоне знакомого с детства голоса Федор снова услышал новое для себя – снисходительность взрослого и ломкую горечь. – Ничего, Людка Брянчик с тобой поедет…
Звук ее каблучков отзвучал в коридоре, по лестнице, растворился в тишине первого этажа. Отдаленно хлопнула дверь.
Пустота была сейчас в Федоре и вокруг.
Но сквозь эту стеклянную пустоту Федор видел Людку, как он ее первый раз увидел прошлой весной. Снег только стаял, желтые ошметки его кое-где лежали еще в тени, у забора депо, вдоль стен. И, как всегда сразу после снега, краски были ярки до рези. Очень красные ворота, из которых катится поезд. Очень черные рельсы. Очень синий берет на стрелочнице. Очень зеленая первая трава.
Федор бежал по тропинке на смену. Уже свернул к корпусу.
И обкаточная ветка депо туда же свернула, рядом с тропинкой. Еще надо перебежать над ней через мостик….
Возле самого мостика на очень грязном коробе контактного рельса сидела девчонка и грызла яблоко. «Девушка, подойди сюда», – позвал. Федор тихо, одними губами, чтоб она не перепугалась, не сделала б рокового движения, вроде – схватиться руками снизу за короб. Только б встала. «Вот еще, – засмеялась девчонка. Зачем это я должна к тебе подходить?!» Вытянула длинные ноги, подставив их солнцу. Надкусила яблоко с хрустом и задрала лицо к солнцу. «Дура, – прошипел Федор, бросаясь к ней, чтоб поднять за шкирку рывком. – Тут же высокое напряжение!» Не успел и схватить. Вскочила сама, как пружина. Ойкнула, яблоко покатилось. Глазищи вспухли слезами. Тонкие руки обвились вокруг Федора, ткнулась в щеку горячим лицом. Отпрыгнула. «Ой, ты ж мне жизнь спас! А как тебя звать?» – «Загорает сидит, – Федор все не мог успокоиться. – Надо ж глядеть, где сидишь!» Девчонка бежала теперь рядом с ним. «Можно – я с тобой?» – «Куда? – улыбнулся невольно. – Я на работу». – «Ой, я тоже! Ты кем работаешь?»
