Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Так познакомились…
В тот же день Федор узнал, конечно, что она – дочь дорожного мастера Брянчика. И мать тоже в Службе пути. «Как же, Людка? Родители у тебя путейцы, и чтоб так рассесться, с яблоком на контактном рельсе?!» – «А родители-то при чем? Ну, предупреждали. А я забыла! Не заметила, Федя, честное слово. Первый же раз в депо!» Глазищи вытаращила – наивные, чистые. Не захочешь – поверишь.
Недавно только призналась: «Федь, я ведь тогда нарочно на короб села». – «Как это – нарочно? Ты что, ненормальная?» – «Очень даже нормальная! Вижу вдруг – ты идешь. Ага! Сейчас пройдешь мимо и не заметишь. Села, заизолировано». – «Да кто мимо тебя когда проходил, чтоб не заметить», – только и нашелся Федор сказать. «А ты вдруг бы прошел? – Людка, таращась, заглянула ему близко в глаза. – Я, если хочешь знать, тебя уже два раза до этого в Управлении видела. Ты и не глянул!» – «Не видал, значит», – усмехнулся Федор. «А вдруг бы и не увидал? Мне так страшно сделалось – вот сейчас пройдешь. Села скорей!» – «А садиться на восемьсот двадцать пять вольт не страшно, конечно?» – «Нет, – Людка смешно затрясла головой. – Мы ж долго жить будем. Старенькие! Мне место будут в метро уступать – садитесь, бабуся! А ты будешь все равно ревновать. Тоже старенький! Будешь, ладно?» – «Уговорила», – смеялся Федор.
Как на Людку сердиться? Скажешь ей иной раз: «От тебя всего можно ждать!» Вроде со злом даже скажешь. Повиснет на шее: «Ой, Федя, ты от меня так всего и жди!» Уже хохочет, крутится перед зеркалом. «Какой-такой загс? Никакого загса не знаю. А вдруг я завтра тебя разлюблю? А вдруг ты меня разлюбишь?» Ссорились из-за этого даже. Ссоры с Людкой всегда нелепые, причину и не расскажешь, – фу! дунуть только – причина. А бурные ссоры, себе не рад. «Все, – вдруг подумаешь. – Хватит!» И ведь сам знаешь – никакое не «все», какое там «все»…
К Шурке идешь, конечно, к надежному человеку. «Погуляем?» – «Можно», – Шурка всегда готова. Час можно рядом молчать, два, сколько хочется. Луна над Адмиралтейством, как золотой колобок на остром носу. Дворцовый мост уже тих. Вода под мостом тяжела, и течения будто нет. Как зеркало, отражает город. «К рахитам?»– «Можно…» Миновали Ростральные и свернули влево. Там, на спуске к Малой Неве, тоже сфинксы. Не эти, которые знаменитые, а свои – их с Шуркой – «рахиты». Щербатые, головастые, лукавые морды в непонятной улыбке тяжело сложены между лап, кончик хвоста отбит, кусок носа. Тихо, будто не город. Вода пахнет близко и остро. Шурка сидит на сфинксе, и тихое, в лунных скулах, лицо ее обращено к Федору с привычным, необходимым ему пониманием. «Опять поругались?» – «А-а, ладно!» – «И не лень вам ругаться…»
Нельзя, чтоб она сейчас вот так убежала… Господи, ну зачем? Федор уже на лестнице.
И эта последняя ссора с Людкой, глупее глупого. Сидели ночью в кухне у Брянчиков, одни, как всегда, хорошо. Со смены прямо туда пришел. Людка, простенькая, в халатике, уже мыла посуду. Тонкие руки ее хрупко мелькали над раковиной, волосы падали на лицо, она, смеясь, поправляла их локтем. Федор глядел на узкую спину, обтянутую халатиком, на это ее движение – локтем откинуть волосы, на узенькие лопатки, остро ходившие под халатиком. Нежность его затопляла. «Люд, давай моим хоть скажем. Что я, как кот-то, бегаю…» – «А ты не бегай», – вдруг сказала легко. Как смахнула эту нежность его, даже и не заметила. Федор замолк. Встал через сколько-то, вышел в прихожую. Вернулся в куртке уже. «Ты домой?» – даже не удивилась. «Домой..» Не остановила.
Через ночь, конечно, не выдержал. Позвонил в час ночи условленным звоном. Тихо. Еще позвонил. Еще. Во дворе задрал голову – свету, как не было, так и нет. Утром на «Лиговке» встретились. «Ты что, спала?» – «Ой, почему – спала?» – «А чего ж не открыла?» – «Так поздно же! – Глазищи чистые, ясные. – Тебе ж все равно домой надо!» Три недели не приходил. А вчера, после разговора с отцом, прямо поехал к Людке. Забарабанил в дверь кулаком, из соседней квартиры высунулись. Открыла: «Ты? Наконец-то! – Как и не было ничего. Повисла, прижалась. – Федька, не могу ж без тебя! – Заглянула в глаза: – Ой, чего?» – «Поговорили… с отцом..» – «Про нас?» – «Без нас хватило». – «Ой, Федька, а я тебе как раз хотела сказать…»
Шура быстро шла по бетонной дорожке к проходной из депо. Федор догнал, забежал вперед, стал перед нею, загородив дорожку.
– Шурка, послушай!
– Ну?
Сам еще не знал, что сказать.
– Всё же не так!
– Всё так…
– Ты ничего не говорила, я ничего не слышал.
– Это, конечно, удобней. Нет, я сказала – ты слышал..
Все не глядела ему в лицо. Шагнула – обойти Федора. Он схватил ее за руки. Не знал еще, что сказать. Нет, уже знал.
– Шурка, первой тебе говорю, ты же друг. Слышишь – тебе первой! У нас с Людкой ребенок будет. Я сам ничего не знал. Сегодня ночью только узнал. Это ж Людка! Мне даже не говорила.
– Хорошо, хоть узнал…
– Ага, – Федор глупо кивнул, – хорошо.
– Друг, конечно…
Только теперь подняла на него глаза. Было в них понимание, необходимое Федору, которое он привык видеть в Шурке. Радость уже была, он уже видел. Но была еще боль, которую Федор тоже видел теперь, – может, была и раньше, но не замечал раньше. А теперь, понял вдруг Федор сейчас, он будет все время замечать в Шуркиных глазах эту боль, от которой ему тоже больно. И терзаться своей виной, в которой не виноват.
Но все равно, кроме Людки, не было для Федора человека ближе, чем Шура. И сейчас он ощутил это в себе как-то по-новому, с болью.
Отец бы хорошо понял Федора, Комаров-старший, если бы видел сейчас их рядом – Федора и Шуру Матвееву. Знал по себе эту больную вину, в которой не виноват. Но отца, к счастью, не было возле.
Федор все держал Шуру за руки, словно боялся, что она исчезнет.
Кругленький инженер Мурзин катился к проходной от депо. Остановился, сделав вроде сам себе ножкой. «Ого», – сказал сам себе. Свернул на грязную, непросохшую еще тропинку в обход, мимо ремонтников – к той же проходной. Покатился дальше, улыбаясь понимающе и добродушно.
14.13
Начальник станции «Чернореченская» Светлана Павловна Гущина только вошла к себе в кабинет, как зазвонил городской телефон.
– Да? – Светлана подняла трубку.
– Скажите, пожалуйста, – зазвучал будто рядом взволнованный женский голос, – у вас работает Анна Романовна Дмитренко?
– Дмитренко? Да, на смене сейчас.
– Это из триста восемнадцатой школы вас беспокоят. Гольцова, учительница продленного дня. Понимаете, ее сын…
Дмитренко стояла вверху на контроле.
– Молодой человек, единый билет не той стороной! Да, переверните, пожалуйста. Так, проходите…
– Аня, вы уж на перерыве были? – спросила начальник.
– Апельсины купила, Светлана Павловка, – сообщила Дмитренко. – Как раз при мне начали продавать, попала.
– Я вас тут пока подменю, – сказала Светлана. – Вам домой надо сбегать по-быстрому…
– Зачем? – испугалась Дмитренко.
– Нет, не волнуйтесь, – улыбнулась Светлана. – Из школы просто звонили. Антон почему-то сбежал с «продленки». Попросился выйти среди урока, пальто забрал в раздевалке, портфель – в парте, а сам удрал…
– Удрал? – удивилась Аня. – Он у меня как раз аккуратный. Почему же удрал? Заболел, может?
– Вроде не жаловался, – сказала Светлана. – Я тоже спросила.
Но Аня уже поняла.
– К черепахе, наверно. Черепаха дома у нас. Все беспокоился. Никогда не было, чтоб удрал. Я быстро, Светлана Павловна!
Аня заторопилась.
– Дома его почему-то нет, из школы посылали…
Это Светлана осторожно сказала, как главное. Но Дмитренко сразу сообразила, отнеслась спокойно.
– Значит, в двадцать шестой квартире, у Ольги Сидоровны, там у нас старушка. Он к ней из школы бежит, если меня нет…
– Вот-вот, – кивнула Светлана. – Гляньте все же.
Пока они разговаривали, через ближний к ним АКП прошла в метро девушка в меховой куртке. Три раза совала пятак, наконец – попала. Прошла к эскалатору, ступая быстро, неверно и четко. Аня Дмитренко ее не заметила.
Женька вовсе не узнала Дмитренко, скользнув по контролеру невидящими глазами. А хоть бы и узнала, так что?
14.15
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – производил посадку на станции «Триумфальная». Стекло сбоку в кабине было приспущено, машинист-инструктор Силаньев стоял на платформе возле.
– Развелось бумаги! Пять инструкций за полдня поступило, хошь – наизусть учи, хошь – на стенку вешай..
– Вешай, почитаем. Сам всегда говоришь – инструкция на транспорте чьей-то кровью писана.
– Много стало чернильных…
– Ничего, нас давят, а мы крепчаем!
– Это конечно, – засмеялся Силаньев. – Но в кабине приятней.
– Садись, прокачу. Проведешь со мной воспитательную работу. Может, я не так еду, не туда, может, еду. А мне скоро на партбюро отчитываться…
– Это когда – скоро?
– Во вторник.
– Ничего, отчитаешься, не впервой. С тобой ехать – даром время терять. Ишь, компании ему захотелось.
– Зря ведь отказываешься.
Двери уже закрывались, в третьем – секундой позже.
– Весна-то какая, только пахать, – сказал еще Силаньев. – Ты горожанин, не понимаешь…
– Чего я понимаю! – Комаров засмеялся.
Но, трогаясь со станции «Триумфальная», почему-то» увидел трактор, который ползет в черной борозде. И увидел зайчонка, прыснувшего от трактора вбок, Павлу под ноги. Почувствовал запах сена вокруг. И только тогда узнал этот сеновал на маленьком хуторе, где-то под Вологдой, куда мать пристроила Павла на поправку после воспаления легких, к знакомым, летом сорок четвертого.
Сеновал был на чердаке, и весь чердак пропах сеном, сушеной черникой, которая спекалась прямо на крыше, крыша была как противень. Воробьи лениво выклевывали толстые ягодины. Но ягод было много в лесу и кругом, и воробьи ленились выклевывать. Солнце боком вылезало из леса, нащупывало чернику на крыше, прижигало ее, терпкий запах, запах выздоровления – хозяйка все поила Павла черникою с молоком – окутывал маленький дом, сухие жерди изгороди, толстую корову над толстой коровьей лепешкой, красных кур, одноглазого кота, пышно разлегшегося на перилах крыльца, мелкую речку, вприпрыжку бежавшую по камням за хутором, широкую спину хозяйки.
В теплых, как парных, сумерках хозяйка кричала с крыльца: «Колькя-а, ужинать!» Хозяйский сын Колька подгонял к дому трактор. Они с Колькой ночевали на сеновале. А внизу, в сенях, стояли на деревянных лавках вдоль стен кринки с молоком, налитые доверху. Павлу сейчас помнилось – очень много кринок. Лаз с чердака был открыт, сени хорошо видны сверху.
Дом затихал рано. Сколько-то было тихо, слышно, как корова жует и дышит. Потом дверь внизу из горницы отворялась с медленным скрипом. Уличная распахивалась беззвучно, впуская в сени лунный полусвет. Сухо поскрипывали половицы. Колька толкал Павла в бок: «Щас потеха будет!» Приникал к лазу лицом. Хозяин – большой, в белых подштанниках – крался внизу в сенях, озираясь, приникал к кринкам, слизывал сливки губами, помогал себе пальцем.
Дверь из горницы распахнулась. «Опять, ирод?! А то тебе не дают!» Хозяйка подскочила к нему, звонко хлестнула крест-накрест. Хозяин прикрылся руками…
Дверь хлопнула, стало тихо. «Ты отца почему не любишь?»– «Батю-то? – удивился Колька. – Люблю. Она же не больно. Батя у нас контуженный, не соображает ночью». В другой раз, только хозяин появился в сенях, Павел закашлял громко. Колька ткнул его в бок: «Тише!» Хозяин уже услыхал, исчез в горнице…
Утром хмуро сидел за столом, большой, молчаливый. Хозяйка все придвигала ему: «Ешь! А то тебе не дают!» Ел мало и молча. Хозяйка взглянула в окно: «Ксения Филипповна жалует…» Половицы пропели легко. Девочка– светлая, большеглазая, с длинными косами – взошла, улыбаясь: «Я к вам. Можно?» – «Ксана? – Хозяин осветился лицом. – Садись! Отец как?» – «Папа в рейсе…» Хозяин объяснил Павлу: «Вместе работали с ее отцом, в одной кабине». – «Звездочку буду сегодня пасти. Ладно, тетя Дуся?» – «Вон сейчас пасет, – хозяйка кивнула на Павла, – из самого Ленинграда приехал ее пасти. Вместе пасите, не подеретесь». Девочка диковато взглянула на Павла, сразу отвела взгляд. Еще глянула. Улыбнулась, тряхнула косами: «Не, не подеремся..»
Тр-148, зеленый. Так, вырвались с «Триумфальной». Теперь до самой «Лиговки», где Людки Брянчик хозяйство, прямой перегон, один раз только вправо чуть-чуть вильнуть…
14.17
На Третьем Круге в центральной диспетчерской оператор Нина Тарнасова кнопками задавала на пульте двенадцатому маршрут в депо.
– Двенадцатый, заходите!
– Понятно, диспетчер…
– Блок-депо, больной двенадцатый на тридцать третью канаву. Взамен берем двадцать девятый в четырнадцать восемнадцать.
– Понятно, диспетчер. Выдаю двадцать девятый…
Тихо играло радио, часы щелкали, телефоны молчали.
– Ксанка, а странно все-таки! – Нина вздохнула шумно, потянулась у пульта, разминая плечи. – Все Случаи в конце смены бывают, как будто нарочно. Только расслабишься – на, здрасьте!..
– А тебе круглые сутки надо? Гляди, накаркаешь.
– До конца-то еще полтора часа…
– Время вообще самое странное. Сидишь, а оно идет. И никто ничего поделать не может, хоть какая наука. Идет – и все.
– Нет, правда! Будто их кто попридержит, а к концу разожмет кулак: на, расхлебывай. И смены ведь, главное, разные – у нас и у машинистов.
– У машинистов иначе нельзя, только – скользящий.
– А их послушаешь – тоже больше к концу…
– Лучше запоминаешь, когда к концу. Чего в «Порту» с оборота так долго нету? Ему уж скоро со станции отходить, а он стоит в тупике. Застрял, что ли? Это который? Крикни!
– Седьмой… Ничего, пополз…
– Поторопитесь, седьмой!
– Понятно, диспетчер. Вставку менял.
– Шустрее надо менять.
– Или утром с семи до восьми. Те же шестьдесят минут, а кажется – тыща: тянутся, тянутся, вроде не доживешь до восьми, хоть как на линии тихо. Ну, это, конечно, с ночи…
– Додумалась, – засмеялась Ксана. – Лучше скажи, от чего утки плавают?
– Утки? – Нина замолкла надолго.
Такие вещи она всегда туго соображала. Потому и не вышла в диспетчеры, всю жизнь – оператор. И ужас – прямо по-детски – не любит признаться вслух, если чего не знает. Тут уж Нинка упрямая! Майя Шалай, когда была главный диспетчер, бывало выскочит из своего кабинета, от совещаний и деловых бумаг, забежит на Круг для разминки, моргнет Ксане с порога: «Девочки, Рéмонта Обувú читали? Вот мужик пишет! Что тебе Ремарк!» – «Да, интересно, – Ксана сразу подхватит. – Я целую ночь не могла оторваться». – «Читала, Тарнасова? – обернется к Нине Шалай. – Не читала небось! Рéмонт Обувú?» – «Вообще-то, читала…»– начнет осторожно Нина. «Вообще-то! А последнюю? В «Иностранной литературе»?» – «Последнюю не успела еще…» – «Срочно возьми в библиотеке! Номер журнала не помню. Ксана, третий, что ли?» – «Вроде», – Ксана кивнет. «Неважно. Просто спросишь – последнюю повесть Рéмонта Обувú».
Назавтра, смену только приняли циркуляром, Шалай уже тут: «Ну, взяла, Тарнасова?» – «Спрашивала, нету в библиотеке». – «Как это – нету? Ты, может, фамилию переврала?» – «Зачем я буду перевирать, – Нина даже обидится. – Рéмонт Обувú. Нету! И в каталоге смотрели». – «А библиотекарша старая?» – «Девчонка..» – «Чего они знают! Серость». Главный диспетчер только глазами Ксане блеснет. Уже пошла с Круга. «Ну, Нинка, ты библиотекаршу повеселила», – не выдержит Ксана. «Чем же?» – «Да Рéмонтом Обувú. Переставь ударение!» – «Какое еще ударение, – рассердится Нина. Пошевелит губами. – Погоди, Ксанка – ремонт..» – «Вот именно, – Ксана уже хохочет, – обуви, тюха!» Нина вся вспыхнет, толстое, доброе лицо ее полыхнет смущением и почти детской обидой, но тут же сама зальется: «Ну, разыграли, девы! Попомню…»
А другой раз опять Нинку хоть голыми руками поймаешь. Вот и сейчас всерьез думает, шевелит губами.
– Отчего ж они плавают? Лапы, что ли, такие, с перепонками..
– Лапы! От берега, тюха.
– Как это? А-а-а…
– Диспетчер, «Средний проспект». Разрешите подняться наверх.
– Поднимитесь, «Средний»!
14.19
По второму пути к станции «Чернореченская» подошел поезд. Выплеснул из вагонов жиденькую толпу, посадил всех, кому нужно, побежал дальше. В конце перрона только остался мужчина, который торопливо и жадно читал какой-то специальный журнал, как бутерброд заглатывал с голодухи. Дочитал. Сунул в портфель. И тогда сразу заторопился, подошел к краю платформы, вытянул шею, сверля глазами тоннель и словно рассчитывая силою своего взгляда тотчас извлечь из глубин тоннеля очередной поезд. Нет, поезда пока не было. Затряс на руке часами, приложил к уху. Нет, вроде идут.
Уборщица производственных помещений Скворцова немигуче следила, как пассажир вроде танцует на перронс от спешки. Ну, потанцуй теперь, три минуты тебе на танцы. Читать надо меньше! Прошла вперед по перрону, окурок подобрала. Ишь, нашли место бросить. Сворачивая к эскалаторам, еще стриганула глазом. Девушка в меховой куртке, верх под замшу, стоит, где второй вагон. Эта тоже не села. Но, видать, не спешит, прислонилась к стенке. Ждет небось своего, как договорились. А свой не торопится. Ну, жди, одета тепло. Авось и дождешься…
Новые пассажиры подходили уже на перрон.
Парень с гитарой. Мальчик тащит нотную папку и волочит ее по полу. Толстая женщина в ярком пальто, как бочонок в клетку. Высокий старик задумчиво жует пирожок, будто делает серьезное дело. Длинная женщина с книжкой, которая заложена почему-то длинной линейкой, и эта линейка торчит. Старушка с внучкой лет двух. Внучка сильная, крутится, выдирает руку от бабушки, так и тянет ее к краю платформы. Старушка едва оттащила к стенке, прислонилась недалеко от Женьки.
– Умаялась с ней, – сообщила Женьке старушка.
Женька глянула безучастно. Лицо было у ней тупое. Глухая, что ли? А молоденькая! И ведь хорошенькая была бы, кабы не такое лицо…
Девочка все тянула к краю платформы, выгибаясь маленьким крепким телом. Губы уже надула реветь.
– Баба, туда!..
– Туда нельзя, Дашенька. Бабушка не удержит – и упадешь на рельсы.
– Бобо? – заинтересовалась девочка.
– Какое «бобо»! Сразу Дашеньки нет! Раз – и током убьет…
– Как? – не поняла девочка.
– Электричеством, – громко сказала старушка. – Там по рельсам идет электричество. Упадешь, сразу – раз! – и убьет…
– Бобо? – снова сказала девочка. Но перестала пока тянуть.
Старушка, пользуясь передышкой, прислонилась опять к стене.
Девушка в меховой куртке шагнула вперед. Отодвинула толстую женщину в ярком пальто. Та колыхнулась, как бочка. Скользнула между стариком и парнем с гитарой. Задела гитару, гитара звякнула. Кто-то оглянулся на звук. Девушка была уже на краю платформы. Еще один мелкий шаг. Вдруг согнулась, как для прыжка. Капюшон за нею мотнулся. Мотнулись светлые волосы…
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – приближался к станции «Чернореченская». Лампа уже мигнула на пульте, пошло подтормаживание. К Светке подход удобный, станцию видать далеко.
Женька, бросая вниз свое тело, инстинктивно не хотела для себя никакой лишней боли. И потому она – инстинктивно– сложилась в прыжке, как учили на тренировках, и прыгнула ловко. Прямо в лоток меж рельсами. Еще услышала за собой будто вздох. Голоса. Но сразу перестала их слышать.
Она не хотела для себя никакой лишней боли, но просто хотела кончить все разом, что называлось сейчас ВАЛЕРИЙ и было – вся ее жизнь. И вот эту боль, которая называлась сейчас ВАЛЕРИЙ и была не сравнима ни с какой физической, хоть физической боли Женька инстинктивно боялась даже сейчас, она хотела оборвать разом.
Привстала в лотке. Вздохнула последний раз. Бросила руки на рельсы.
Комаров увидел, как что-то метнулось с платформы. Вниз, вроде – мешок. Но он уже понял, что это за мешок. И – еще раньше, чем понял, – руки уже делали свое дело. Экстренный, тут нет других средств.
Только бы тормозного пути хватило…
Руки делали свое дело. А всем телом Комаров – инстинктивно – отклонялся сейчас назад, к спинке сиденья, будто телом своим мог заставить машину остановиться чуть раньше, чем она может.
Хватило бы тормозного. Только б его хватило.
Женька сжимала рельсы, как поручни. Не сразу поняла, что еще жива. Поняла. Услышала вдруг чей-то крик на платформе. Испугалась этого крика. Опять перестала слышать. Крепче стиснула рельсы. Вот, сейчас! Нет, была жива. Рельсы дрожали. Женька вдруг услышала эту дрожь, которая все росла. И услышала на своем лице жгучий свет, которого раньше не было и который все рос, обжигая Женьку. И тогда только она услышала грохот, будто рушилась станция.
Женька подняла голову. Что-то огромное, в слепящем свете и грохоте, неслось на нее, разрастаясь с каждым мгновеньем и заполняя уже весь мир. «Поезд», – вяло и как-то с трудом поняла вдруг Женька. Совсем забыла, что тут бывает поезд. «Вот, значит, как это будет». Лицо Валерия ярко блеснуло вдруг перед ней. И погасло. Силясь удержать в себе это лицо, Женька вдруг подалась вперед, приподнялась на руках, широко – до рези – раскрыла глаза в последнем этом усилии, будто от ее глаз зависит сейчас снова его увидеть.
Но лица больше не было…
На скрежет экстренного из дежурки, как раз против «зебры», где остановка головного вагона, выскочила дежурная по станции София Ивановна Матвеева. Сперва кинулась было к старушке, которая оседала по стенке, хватая ртом воздух. Девочка возле нее визжала. Тут увидела главное. Человек в лотке. Женщина. Свалилась? Или сама? Состав, несущийся уже вдоль платформы. Еще успела крикнуть кому-то: «Бабушке помогите!» Нет, ему не остановить. Бежать в дежурку? Снимать напряжение? Ноги – как приросли. Горячая волна неслась впереди состава.
Тут София Ивановна узнала вдруг машиниста.
Комаров видел сейчас впереди только эти глаза. Они летели ему навстречу, разрастаясь, как в страшном сне, широкие, неподвижные, ничего человеческого сейчас не было в этих глазах. Даже ужаса.
Человек был в лотке неподвижен, будто распят меж рельсов. Не сделал ни одного движения – нагнуться, спрятаться, даже слабого – отшатнуться. И только глаза эти нечеловечески ширились, надвигаясь.
Комаров всем телом ощущал сейчас тяжесть и мощь машины. Слышал рев воздуха из тормозной магистрали. Скрежет колес, будто стремящихся зацепиться за что-то на гладких рельсах. Ощущал, как медленно – до стука в висках – гасится скорость, до ужаса медленно.
Хоть это было – мгновения.
Машина летела прямо в эти глаза.
Лязг оборвался. Стало неестественно тихо. Кто-то– тоненько – вскрикнул. Матвеева вздрогнула и очнулась. Женщина была все так же в лотке, вцепившись руками в рельсы, будто не могла оторваться. Девчонка совсем! Головной вагон замер в тридцати каких-нибудь сантиметрах, почти касаясь ее автосцепкой. Остановил! Из кабины ее не видно сейчас, где она есть.
– Живая! – крикнула София Ивановна.
Не надо б дежурной кричать, пассажиры…
Напряжение можно, пожалуй что, не снимать. Теперь– скорее в торец, где лесенка, спуститься на путь, добежать до девчонки и, вместе с нею, обратно. Если она не расшиблась, пока летела. Тогда уж – тащить. Одной и не вытащить. Ага, Скворцова уже на патформе, ее голос. Девчонка сидит, как кукла. Не поймешь, ударилась или так…
Комаров выскочил на банкетку, которая вдоль стены.
– Давайте-ка мы путь будем освобождать…
Только теперь не спугнуть. Не метнулась бы под платформу, где притаился контактный рельс.
– Ты?!.
Дежурная вдруг увидела, что машинист спрыгнул в лоток, сгреб девчонку в охапку, рывком поднял ее на банкетку, прислонил к стенке, как куклу, сам вспрыгнул за ней. Лотком же удобней ее выводить, чем по узкой банкетке. Почему-то подталкивает к кабине. Через кабину решил, что ли, высадить на платформу? Через кабину ж нельзя. Уже запихнул. Нельзя, но быстрее, конечно.
Теперь только принять ее из кабины…
Двери в составе наконец растворились. Пассажиры выскакивали, как век взаперти отсидели. Но не бежали к эскалатору, как обычно. Грудились на платформе. Проходили вперед, к головному вагону. Мешались тут с пассажирами, которые все видали. Уже сбивалась толпа.
В самое время ворвался напористый крик Скворцовой:
– Пассажиры, куда? Там выхода нету! Проходите на выход, давайте-ка, не цирк! Эскалатор сейчас закрываю, пешком полезешь! А вот так – на уборку закрою. А чего? У нас так! Проверь, если не веришь. Проходите, пока пускаю!..
Смешные ее угрозы и грубоватый тон почему-то действовали сейчас.
Народ, огрызаясь беззлобно, сворачивал к выходу,
Теперь принялась за тех, что раньше стояли:
– Пассажиры, посадка! Чего тут, не цирк. Проходите в вагон! Ну, женщина оступилась, бывает. Вон – целая! Давайте шустрее! Сейчас закроют.
– Она разве оступилась? – громко сказал мальчик с нотами.
– А че, ты ее столкнул?
– Почему? – удивился мальчик. – Я же видел!
– Ничего ты не видел, глазастый какой…
Скворцова уже запихнула его в салон.
Дверь из кабины все не открывалась. Дежурная подергала ручку, застучала в окно.
– Павел, давай ее! Я приму!
Стекло в окне опустилось.
– Не надо, Соня…
Двери защелкали, закрываясь в вагонах.
– Да куда ж ты ее? В пикет надо сдать.
– Знаю. Не надо, Соня. Потом объясню!
Лицо Павла исчезло. Мелькнула фигура девчонки на приставном сиденье внутри кабины. Состав дрогнул, двинулся, убыстряясь, плавно проплыл мимо дежурной Матвеевой и растворился в тоннеле.
– Бабку в медпункт сдала, – раздался над ухом грубоватый голос Скворцовой. – Укол ей всадили. Ничего, здоровее будет.
Тут София Ивановна слабо вспомнила, что была еще бабка, оседавшая по стене. И девочка вроде при ней.
– Давай-ка в дежурку, София Ивановна! Чего тут торчать, не цирк…
14.21
Ничего, руки слушаются…
Тридцать восьмой, зеленый. Вышли на перегон. Умница у Белых машина, ах, умница! И подковки вроде не слышно, звук чистый. Может, в задних вагонах? Нет, кажется, не подковались. Умница!
По этой родинке только узнал. Да по куртке. Лицо – другое. Сколько ж с тех пор прошло? Часа четыре, не больше…
Комаров видел ее сейчас сбоку. Чистый лоб. Нос чуточку задран, упрямый. Губы еще девчоночьи, пухлые. Все – как одеревенело сейчас. Глаза широки, неподвижны, даже страху все нет в глазах. Это плохо, что нет. Чья-то девчонка…
– Родители где?
Не слышит. Нет, на Светку она не похожа. Светка такого не выкинет, никогда. На Людку Брянчик – тоже. Эта все может выкинуть. Все. Но не это. Людку надо увидеть сегодня. Это – надо.
Что же она говорила утром? Что-то ведь она про себя говорила…
– Дура! – сказал Комаров. – Ну и дура же! Кто ж так бросается? Надо у рампы бросаться! А у головного вагона чего бросаться? Ну и дурища!
Краем глаза он видел, что лицо ее дрогнуло.
– Без рук бы осталась, дура!
– Я думала, ток…
Слава богу, ответила. Отойдет. Должна отойти.
– Ток? – заставил себя засмеяться. – Какой в рельсах ток? Ток у нас в другом месте. Ты б на плитку села еще, дурища! Руки бы оттяпал тебе. И все. Ток!
О голове он умалчивал. Без рук ей – страшнее.
Лицо опять дрогнуло. Будто размазалось, теряя свою деревянность. А глаза напряглись, словно бы пробивалось что-то в них изнутри. Вдруг округлились и почернели. Это пробился наконец страх. Запоздалый. Простой. Животный.
Отойдет. Комаров себе верил, не мог ошибиться. Помнил ее лицо утром, голос, глаза. Кабы не врезалось так, сдал бы, конечно, в пикет, как положено по инструкции. «Скорую» вызвали бы, увезли в больницу, а там разберутся. Но у этой – он не мог ошибиться – с психикой все в порядке, тут другая причина.
Не смог ее сдать…
Жалость была к ней сейчас, как к котенку. В стылых январских сумерках котенок стоял на перекрестке под фонарем, поджимал стылые лапы, кричал редким прохожим. Снег сыпал сухо и колко. Ветер бился в фонарь. И крик котенка тоже был уже стылый, с сипом, из последних котячьих сил. Уже замерзал. А принес котенка домой – и стал Пяткин, общий для всех любимец, ставит спину горбом и ходит в ночи по стенкам.
Нет, тут причина иная. И еще что-то мешало, чтоб ее сдать. Людка Брянчик. Ага. Вдруг Людка встала перед глазами, как она хохочет, таращится, цокает, будто коза, каблучками…
– Сколько месяцев-то? – вдруг сказал Комаров.
Запоздалый, животный страх, наконец пробившись, заполнял теперь Женьку, заливал ее всю, и ее трясло сейчас крупной дрожью от этого страха, даже сиденье под ней дрожало.
– Ребенка ждешь? Сколько месяцев, говорю?!
Теперь она поняла. Затрясла головой.
– Не ври только.
– Я не вру…
– А говорила – к мужу…
– Он не муж оказался…
– Ну, дура! Дура-дурища. Ну, не муж! Так и что? А людей сколько перепугала. Задрать бы сейчас штаны – тьфу, спустить! – размазня сопливая!
Сам не знал уже, что говорит. Тридцать шестой, зеленый. Но чувствовал, что именно это нужно сейчас: быстро, безжалостно, грубо, как хлестки по щекам, какие – бывает – приводят в разум. Еще бы нужно грубей, но девчонка все же. Дрожит – это хорошо, еще бы лучше – ревела…
– Тридцать первый маршрут, ответьте диспетчеру!
– Да, диспетчер…
Сам своего голоса не узнал. И Ксана, стало быть, не узнает. Пусть думает, что уехал в Рыбацкое с матерью. Вот и пусть это думает.
– Тридцать первый, опаздываете на минуту пятнадцать. Следите за расписанием, тридцать первый.
– Понятно, диспетчер!
Тридцать четвертый, зеленый. Чисто идет машина, не заковались…
– Шишки из-за тебя еще получай. – Комаров нашарил «Журнал ремонта», отодрал сзади клочок, так, ручку теперь, есть ручка, цифры скачут, ничего, разберет. – Ты вот что. Как тебя? Женя? Ну, Женя, слушай. Сейчас тебя на станции высажу. Поняла? И чтоб – никаких больше глупостей!
Повернулась. Слушает. Ну, дрожи, дрожи.
– Поняла?
Женька кивнула осмысленно.
– Хорошо, если поняла. Вот тебе телефон. Мой, домашний. Два – шестьдесят шесть – восемьдесят – восемнадцать…
Она шевелила за ним губами.
– Спрячь, тут записано. В девять буду дома. В девять вечера, поняла? Комаров, Павел Федорович, тут записано. Позвонишь. Обязательно, поняла? Буду ждать. Адрес после скажу, сейчас не запомнишь…
– Поняла, Павел Федорович.
Платформа уже летела вдоль поезда. «Площадь Свободы». Стоп. «Зебра».
Молоденький милиционер стоял возле колонны. С интересом следил, как Комаров выпускает девушку из кабины. Вроде она не в форме. А кто такая? Значит, имеет «КМ», разрешение на проезд в кабине машиниста, у него «КМ» нет. Или, может, чего случилось? Подошел поближе, ожидая знака от Комарова и стесняясь спросить, не привык еще. Нет, машинист знака не подал. Ничего, значит, не требуется…
Женька стояла на платформе нетвердо, дрожь еще била.
– Сможешь идти-то?
Ничего, пошла. Капюшон сбился набок, волосы сбились. Идет. Зря, может, все-таки отпустил? Психолог. Дурак. А она – вдруг опять… Вон милиционер, мальчик свежий, как пышка. Предупредить? Нет, ничего… Взял на себя – значит, взял. Сейчас она не полезет. А вечером разберемся. Вообще – никогда не полезет. Это ей теперь на всю жизнь.
