Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Барсучий жир надо пить, – наставительно сообщил Черемшаев. – С вечера принял крепко, а утром, натощак – ложку барсучьего жира. Никакая трубка ничего не покажет. А, чего тебе толковать!
– Сейчас придумал? – Комаров засмеялся.
Черемшаев был мастер выдумать тут же, самому поверить и на других испробовать. С годами эта способность в нем только росла.
– Не, прочитал, ей-богу! Древний рецепт. А для чего барсуков, по-твоему, бьют? Только для этого…
Махнул Павлу рукой и исчез в кабине.
Теперь, пока состав обернется, было у Комарова целых три минуты, чтобы размяться, оглядеться кругом, вальяжно пересечь станцию «Порт» наискосок к головному вагону по второму пути. Вообще, пожить коллективной жизнью среди людей после кабинного одиночества. Он эти минуты на обороте умел ценить.
Станция «Порт» не самой большой красоты, конечно. Аляповата, хоть и помпезна. Массивные люстры, в обилии сверкающих завитушек, даже на глаз тяжелы, будто давят сверху. Пыли небось в завитушках. Сооруженцам не сладить. И денег угрохано! Двух крайних люстр уже нет. Ходят слухи – какой-то Дворец культуры украсился, выпросил у метро. Может, врут.
Голубь тут как-то жил с месяц. Влетел, видно, по наклону, а обратно не выбрался. И поймать не смогли, хоть пытались. Помер в конце концов. Климат не подошел, нашли в лотке на первом пути…
Полировщицы ночью опять работали. Шесть новых плит на стене тоннеля, шестьдесят на шестьдесят сантиметров, блестели – по сравнению со вчерашним – свежим, розовым блеском. Дальше шли тусклые, с желтизной. Комаров оценил труд полировщиц – работа тяжелая, не легче перебетонировки шпал, хоть и невидная для пассажиров, пока вся станция вдруг не заиграет свежо и искристо. Но это – месяцы, пока заиграет. Видел эту работу и женщин видел после нее, когда сидели ранним утром на лавочке в ожидании первого поезда, молчаливые, будто кряжи, уронив тяжелые руки…
Колонны, которых бессчетно на станции, тоже излишне массивны, пузастые и еще перевиты доверху блескучим обручем. Кажутся от этого еще толще, словно стеклянная толщина выпирает, стянутая узкой лентой. Колоннам полагалась по проекту мягкая подсветка изнутри, может, это бы их облегчило. Но сэкономили на подсветке. Зато пассажирам, приезжим особенно, в радость похлопывать по стеклянному телу колонн горячей ладонью, ощущать их прохладу и твердо считать, что это – хрусталь.
Вот и сейчас один такой знаток громко объяснял пожилой, явно негородского типа женщине:
– Горный хрусталь! Потрогай!
Она тронула осторожно. И отдернула руку, словно ожглась.
Комаров улыбнулся, проходя мимо.
Старушка с корзинкой, прикрытой марлей, метнулась от него за колонны. Но быстро сообразила, что – хоть и в форме – вреда от него не будет. Вернулась на ходкое место, встала бочком, чтоб издалека заметить опасность в лице «Красной шапки», чуть откинула марлю с грибной корзины, и открылись белые, робкие еще в почти снежной своей белизне, первые цветы. Они казались сейчас роскошными, как орхидеи, и обидно было таить их в корзине…
Впрочем, черт его знает, как выглядят орхидеи? Комаров усмехнулся. Слово просто роскошное.
Эта старушка торговала, конечно, тайно, разрешения не имела. Старушка-контрабандист. И брали у нее быстро, вроде бы между прочим. Сразу отходили подальше. В старой плюшевой жакетке была, в стоптанных ботиках. У Комарова сердце сжималось, когда он видел таких старушек где-нибудь в очереди. На почте, сразу после открытия, в день их пенсии, или в гастрономе. «Маслица пийсят граммов…» – «Тут, баушка, побольше. Ничего?» – «Нет, деточка, мне – пийсят». Продавщица только фыркнет. «И сырку сто граммов, по два семьдесят…» Есть ведь еще такие – в самый обрез, и ничего ниоткуда. У себя в комнате, пока от соседей бьет через стену на всю мощь Высоцкий, перебирает старые письма, куцую пачечку, полевая почта – обратный адрес, опять читает пожелтевшую похоронку. Фамилию, кто подписал, так и не разобрала за тридцать шесть лет – Скворцов ли, Смирнов ли…
Комаров нашарил круглый рубль в кителе:
– И мне, бабушка, букетик…
– Сдачу сейчас, сейчас, – суетливо заискала в жакетке. Протянула ему в горсти, держа монеты бережно, точно воду.
Комаров сжал ей руку тихонько, отвел от себя. Ощутил вдруг осеннюю сухость маленького, почти детского, кулачка.
– Еще один, бабушка…
Разом вспыхнуло как-то внутри. Это счастье, что мама еще крепка, старухой не назовешь, хоть семьдесят будет летом, просто – крепкая пожилая женщина. И все-таки счастье, что он есть у нее. Остро вдруг ощутил: он сын. Что бы ни было, уж одна не останется. И у него – это же и есть счастье, просто не сознаем в глухоте повседневности, – Ксана, Светка, Федор, дед Филипп еще, который вроде влюбился. Целое Депо. И Людка Брянчик еще родит. Девочка или мальчик? Как это в детстве гадали: «Петушок или курочка?» А с Федькой так и не поговорил..
Может, и хорошо, что вчера не поговорил. Не отцу все-таки такой разговор начинать, если сын порядочный человек. Сам придет и сам скажет. Хорошо, что вчера не начал…
От цветов, хоть запаха их сейчас, конечно, не слышишь, исходила для Комарова приятная свежесть и будто летняя, радостная, пестрота. А всего-то – зеленое с белым, слабые лепестки.
Парень, патлатый и сосредоточенный, читал на ходу толстую книгу.
Комаров едва увернулся.
Парень шел, как танк. И читал. Даже не заметил.
От нижней гребенки приветственно махнула рукой знакомая контролерша. Комаров улыбнулся ей. Вспомнил, как она объясняла про свою жизнь: «Я материально-то, Павел Федорович, вполне могу не работать. От детей не завишу. Материально! Вы понимаете? А морально? Я, значит, целый день буду дома, в четырех стенах. А вечером – дети пришли, я уже завишу. Я уже морально голодная. Что мне сын рассказать захочет? Как мне невестка ответит? А тут у меня люди кругом. Я вечером сама еще расскажу. Ну, деньги тоже в дому не лишние. Когда они лишние-то бывают? Деньги, конечно, не делают человека счастливым, но успокаивают нервную систему. А нервы сейчас – главное…»
Хорошо объясняла, доступно.
Комаров подошел:
– Как нервы, Серафима Леонтьевна?
Поняла, засмеялась:
– Как у молоденькой, Павел Федорыч!
– Для полноты ощущенья…
Комаров воткнул ей букетик в пульт. Эскалаторный пульт только еще поставили, ручек и глазков много.
– Уже работает? – кивнул на пульт Комаров.
– Откуда такая прелесть? – обрадовалась цветам. – Я гляжу, люди несут. Откуда, думаю? Повезло же людям! А вон, мне вдруг повезло. Не подсоединили еще. И прав пока нет – работать на нем. Будем теперь на права сдавать, как машинисты.
– Откуда – это секрет..
Почти уже истекали минуты. Ага, вот и «зебра». Тут еще постоять. Еще что-нибудь увидеть в миру, до следующего оборота.
Совсем рядом парень в очках обнимал свою девушку. Девушка, крепкая, с прямыми черными волосами, походила чем-то на Шуру Матвееву. Но Шурка старше, конечно. Этой – двадцать от силы, школьный фартук небось недавно сняла. Парень перед нею хиляк. Но в лице у девушки было слабое, женское выражение, будто вот тут сейчас, прямо на этой платформе, она вручала парню щедро и навсегда свою прошлую, настоящую и будущую жизнь…
Состав уже тормозил. Комаров пожал маневровому руку, привычно шагнул в кабину. Произвел посадку. Ну, понеслись!
А в глазах все еще стояло ее выражение – восторга, веры и отрешенности. Помнил у Светки такое же, когда выходила за Гущина. Выражение умной собаки, которая наконец-то нашла хозяина, – всякая логика тут бессильна. И еще где-то он сегодня это выражение видал. Ага, сегодня. Но где? Вспомнил. Утром, когда бежал к матери. Только поднялся по эскалатору на «Чернореченской», вышел на площадь. И эта девчонка тут его как раз и остановила: «Скажите, пожалуйста, как мне найти улицу Зенитчицы Столяровой?..»
Комаров поднял глаза.
И ее лицо поразило Павла, хоть сильно был занят своими мыслями. Не лицо само по себе. Ну, хорошенькая, не в этом дело. А взгляд ее – такой напряженно-нетерпеливый и счастливо-зависимый, что Павел невольно даже поискал глазами вокруг: кого же она так ждет и от кого зависит? Но ничего подходящего не обнаружил.
«Просто найти, – сказал он. – Прямо, направо, еще направо, потом – налево».
«Так далеко?» – сказала девчонка почти с отчаянием.
«Да это близко, – улыбнулся Павел. – Могу еще ближе показать, дворами. Нам почти по пути».
«Ой, покажите! – Она прямо расцвела. – Я уж плутаю, плутаю. Все говорят, – рядом. А тороплюсь ужасно!»
Бежала рядом почти вприпрыжку. И чем-то напоминала Светку, когда та – еще тайком от домашних – бегала на свиданья с Гущиным. Хоть у этой нос задран, волосы короткие и прямые, мешаются в светлом мехе импортной куртки. И смешная родинка на виске, как черная пуговица. Глаза в профиль выпуклые, тоже как пуговицы, и блестят нетерпением.
«Забавная у вас метка. Не потеряетесь».
Девчонка сразу поняла, тронула себя за висок:
«У папки такая же. Он говорит – на счастье».
«Хорошо говорит, – Комаров улыбнулся. – А чего так торопитесь?»
«К мужу», – сказала девчонка. Глаза ее блеснули счастливой зависимостью. И Комаров впервые осознал с грустью, что у Светки этот блеск как-то совсем пропал. О Гущине вдруг подумалось даже с грустной симпатией – дурачок, не удержал такой блеск.
«А муж чего не встречает?»
«Он же не знает, что я приехала.»
И тут разошлись, Комарову было налево.
Сейчас, набирая скорость, он вдруг подумал, что у Людки Брянчик взгляд как раз бесхозяйственный. В том смысле, что хоть двойню Федьке она носи, но неизвестно еще – хозяин ли Федька. Но именно бесшабашная независимость ее взгляда Комарову и нравилась. Будет Федору ради кого набираться ума и сердца…
13.59
Серенькие обои в мелкий цветочек. Узкое, чтоб поместилось в простенок, зеркало с тумбой для обуви. Вешалка, табуретка под ней, чтоб удобно обуться. Дверь в комнату приоткрыта, и там виден накрытый для еды стол. Жареным мясом пахнет из кухни, все рядом.
В тесной прихожей малогабаритной квартиры стояли друг против друга девушка в меховой куртке, верх под замшу, с раскрасневшимся, как от бега, лицом, и пожилая женщина с чуть встревоженными глазами, черты слегка уже расплылись, но видно, что женщина еще недавно была красива и красота ее – добрая.
– Девушка, вам кого?
– Мне… Валерия…
– Его же нет, – женщина улыбнулась.
Женька сразу узнала эту улыбку, те же ямочки иа щеках. Сразу вспомнила, что нужно сказать.
– Здравствуйте, я – Женя…
Похоже, она ждала, что в ту же секунду серенькие обои в мелкий цветочек вспыхнут яркими, невиданными цветами, запоют-защелкают в тишине тесной прихожей райские птицы, оранжевые, в короне яростно-синих перьев, лампочка полыхнет, как солнце, под потолком. И лицо женщины тоже радостно вспыхнет и расцветет…
Но слова, которые столько раз готовила про себя, прошелестели и стихли. Все осталось то же. Серые обои. Тусклая лампочка. Зеркало. Вешалка. Брови женщины дрогнули удивлением.
– Очень приятно, Женечка, – только сказала. – Наталья Егоровна…
– Я знаю, – сказала девушка.
– Погодите! – Женщина что-то сообразила и оживилась – Вы не из Верхних Камушков?
Девушка вроде слабо кивнула.
– Ну конечно. И вид приезжий! Я всех-то не помню по именам. Валерик много рассказывает, я просто путаю. Уже возраст! Женечка… Вы из его лаборатории? У нас часто останавливаются. Комляев недавно был, ночевал три ночи. Ирмочка Ильина. Вы ее знаете? Раздевайтесь, пожалуйста. Чего ж мы стоим! Вы давно из Камушков? Валерику только вчера продлили командировку, очень кстати, – она засмеялась. Смех молодил ее и делал еще похожей.
Девушка все кивала, не двигаясь.
– Мы как раз вечером к Валерику собираемся…
– А где он? – спросила девушка.
– Он? У Маши. – Женщина удивилась. – Вы Машу не знаете? Ну да, она же в Камушках не была…
– А когда придет? – спросила девушка.
– Валерик? Как, вы не знаете?! – Лицо женщины ярко похорошело. – Он же у Маши теперь живет. Наконец поженились. Завтра неделя, как свадьбу сыграли. Во Дворце! Такая очередь во Дворец, Валерик едва уж договорился. Прекрасная девушка! Мы с мужем так рады, что они наконец поженились. Сколько можно откладывать? Я понимаю, Маша аспирантуру кончает. Но время идет, он – там, она – здесь…
Если бы Наталья Егоровна взглянула сейчас ей в лицо, то увидела бы, что это лицо вдруг оглохло и вроде ослепло, хоть глаза широко раскрыты и словно бы силятся поймать что-то в слабом свете прихожей, как рот, задыхаясь, ловит – бывает – последний воздух. Но Наталья Егоровна не видела сейчас девушку, полна была счастьем сына.
– Кто там, Наташа? – раздался из комнаты мужской голос.
Такой похожий, что Женька вздрогнула.
– Это к Валерочке, Павлик! Из Верхних Камушков..
– Так приглашай, Наташа, гостей…
Голос был уже рядом. Крупный мужчина, в очках, с рыжеватыми волосами, появился в дверях из комнаты. Глаза его близоруко и дружелюбно щурились за очками.
– К обеду как раз, – засмеялась женщина.
– Нет, нет, – девушка отшатнулась.
– Никаких «нет», – мужчина протянул руки, изготовился принять куртку у гостьи. – Мы уж вас не отпустим..
– Нет, нет, – снова сказала девушка, отступая к входной двери.
– Потом все вместе поедем к Валерику, – сказала женщина. – У него как раз день рождения. И будет ему сюрприз…
– Нет, нет, – все говорила девушка, отступая, и спиной уже прижималась к клеенчатой двери, отжала ее спиной и теперь отступала от них уже на лестничную площадку, говоря все так же: – Нет, нет…
Будто не знала никаких других слов.
Вдруг повернулась на площадке и побежала вниз.
Из «глазка» в квартире напротив все было видно.
– Вам есть где остановиться-то? – крикнул мужчина вслед ей.
Голос гулко разнесся вдоль лестницы, замер. Девушка, не ответив, побежала быстрее…
– Гм, – сказал мужчина. – Это как понимать?
– Не знаю, – женщина пожала плечами. – Ничего такого я не сказала. Проходите, говорю. Раздевайтесь. Какая-то странная…
– Что-то мне это не нравится. А чего она спрашивала, Наташа?
– Ничего такого не спрашивала. Где, говорит, Валерик? Я говорю – у Маши, даже адреса не спросила…
Дверь в квартире напротив растворилась бесшумно. Молодая женщина, большая и пухлая, едва запахнув узкий халат, выскочила на площадку слишком резво для своей полноты, к которой, видно, еще не привыкла.
– Она четвертый раз уж сегодня приходит, – сообщила быстро. – Все звонила, звонила, вас нет. Постоит так, уйдет. Опять, гляжу, поднимается. Я уж, Павел Сергеич, к вам хотела зайти, что, мол кто-то приехал, ищет…
– Работает вместе с Валерием, – объяснила Наталья Егоровна.
– Снова, гляжу, идет. У меня Танька спит, делать нечего. Я на балконе пеленки вешаю, гляжу – опять…
– Нет, это мне не нравится. Надо догнать!
Мужчина уже спускался по лестнице.
– Погоди, Павлик! Хоть ботинки надень, куда в шлепках?
– Ничего, сухо…
Дверь внизу уже хлопнула.
Обе женщины – молодая и пожилая – отчужденно замолкли, видно большой соседской близости не было. Но обе не уходили с площадки.
Пожилая сказала, чтобы сказать что-нибудь:
– Танечка-то здорова?
– Зуб вылез, – сообщила молодая с восторгом. – Мы и не заметили, как он лез. А гляжу утром – зуб!
– Я уж эту радость забыла – первый зуб, – улыбнулась Наталья Егоровна. – Тут последние бы не потерять!
– Скоро вспомните, – с намеком сказала молодая.
– Это верно, – опять расцвела Наталья Егоровна. Но тут же забеспокоилась: – Куда побежал? Апрель все-таки, не июнь. Раздетый! Странная какая-то все-таки..
– Я уж хотела выйти, спросить – мол, вам кого. Вроде как-то неловко. Чего, подумает, лезешь…
Дверь внизу опять хлопнула. Обе перегнулись через перила.
– Не догнал! – крикнул он снизу. – Во дворе нет, на улицу выскочил – уже тоже нет…
14.04
Когда Шалай с Долгополовым появились в зале, шел уже разговор конкретный. Молодой машинист Савосько объяснялся по своему Случаю. Косая челка была у Савосько, и весь он как-то сейчас был скошен – китель, плечи. Видно, что хочется человеку забиться в щель, а надо стоять перед собранием, отвечать на вопросы.
– Я немножко не рассчитал, конечно…
– Немножко! – фыркнул зам по эксплуатации, тяжело ворохнувшись за длинным столом президиума, где, кроме него и Гущина, никого пока не было. – С каким давлением из депо вышел?
– Точно не помню, семь с чем-то атмосфер…
– И на «Парковой» тебя прихватило?
Савосько кивнул, скосившись.
– Машину надо проверить, – сказали из зала.
Матвеев глянул из-под тяжелых век, опять обернулся к Савосько:
– И сколько было, когда прихватило?
Шалай с Долгополовым уже шли по залу.
– Мало, Гурий Степаныч…
– Не понимаю ответа. Конкретно?
– Вроде – четыре с чем-то…
– А выходил из депо с нормальным? – еще раз спросил Матвеев.
Шалай с Долгополовым поднялись на сцену, к столу. Гущин, улыбаясь готовно и ясно, подвинулся, освобождая крайние стулья. Опускаясь рядом с машинистом-инструктором, Шалай вдруг сказал ему тихо:
– Рано ты сел…
– Что, Игорь Трифоныч? – Гущин не понял и потянулся навстречу.
– Рано ты сел, говорю, – прямо в ухо ему тихо и внятно сказал начальник депо. И сразу оборотил глаза в зал, будто рядом никого не было и ничего никому он не говорил.
Гущин глядел на него теперь сбоку. Ничего не мог прочесть на лице.
– Значит, вышел с нормальным? – пытал Матвеев.
– С нормальным, – кивнул Савосько.
Это все Шалай знал, конечно. И знал, что сейчас Гурий скажет. В непривычном для себя за эти последние месяцы активно-рабочем настроении, какое Шалай слышал сейчас в себе, Савосько его раздражал. Вертится, как червяк на вилке…
– Врешь ведь, Савосько, – вздохнул зам по эксплуатации. – Вон Резодуб кричит – машину проверить! А то я грудник! Я, прежде чем здесь с тобой толковать, взял твой состав и на нем проехал. Вышел – с восемью. А прихватило меня, чтоб ты знал, только через шесть перегонов. Ты с самого начала, Савосько, за давлением не следил. Сел в кабину, как на стульчак, да поехал. Вот тебя с пассажирами и прихватило…
– Да вроде я, Гурий Степаныч… – начал было Савосько.
Так и тянуло сейчас начальника депо его оборвать. Не крутись, парень, время не отнимай у людей. Оборвал бы, это Шалай умел. Но удержал себя, только пальцами хрустнул. Стал себя сдерживать на собраниях с машинистами после того, как один машинст посреди собрания встал да ушел. Комаров опять же, кто же еще.
Шалай про себя усмехнулся. День сегодня такой. Комаров-старший, Комаров-младший, туда-сюда, комары прямо заели…
Белых они разбирали. Да, Белых, Арсений Прокопьича. Автоведеиие только-только на трассе тогда ввели. Машинист классный, а уделался хуже маленького. Сам себе самоход устроил. Контроллером-то вроде на ручное управление взял, а кнопку автоведения не выключил. Стал на «Среднем проспекте», вдруг – трах-бабах – поезд пошел. Как ляпнет диспетчеру: «Самоход!» Сняли состав в тупик. А просто ему на «Среднем проспекте» автоведение выдало минимальную стоянку, так уж попал. И сработало, как часы.
Шалай тогда распалился.
Показательный вроде делал разбор. Чтоб неповадно было. Чтоб внимательны к автоведению. А Белых сгорбатился перед залом – «бе» да «ме», ничего не слышно, что говорит, согнулся, как обезьяна…
«Громче, Белых! – гаркнул тогда Шалай. – Как Случай сделать, мы можем шустро, а отвечать – голосу нет!»
Мужик совсем голову вогнал в плечи. Тут Комаров и вылез, прямо вдруг выскочил на трибуну, челюсть свою выставил – ну прямо бык.
«Я бы на месте Арсений Прокопьича вам отвечать не стал». – «Вот как? – Шалай аж приподнялся. – Ну-ну..» – «А чего – ну-ну? – обернулся к нему Комаров. – Люди, Игорь Трифонович, все же не сапоги, все – сорок второй размер. Случай, конечно, обидный, глупый – можно сказать, мы все понимаем. И Белых еще лучше нас понимает. Так чего же на старого машиниста орать, будто он нашкодивший школьник? Он, к примеру, и сидя мог бы ответить. Зачем его – через двадцать семь лет непорочной работы – на позор перед залом ставить?»– «На пьедестал его сейчас, что ли?» – усмехнулся начальник депо. Лысина его уже багровела. «На пьедестал, может, оно и не надо, – спокойнее сказал Комаров, не спуская с Шалая глаз, – а человеческое достоинство тоже оскорблять ни к чему. Работа с того не выиграет! Сколько бы начальник депо ни кричал, а на линии, за контроллером, сидят машинисты – Белых, Комаров, Черемшаев, не важно – фамилия. И надо, чтоб машинист за контроллером себя уважал. И чтоб его уважали. Прежде всего – в своем же депо…» Кто-то еще поддержал из зала: «Правильно, Павел! А то как Случай – трясом трясешься – чего тебе будет, а не то, как получше выйти…» – «Тряски в нашем деле и так хватает», – кивнул Комаров, будто он вел собрание. «Да я… чего… – совсем потерялся от неожиданной поддержки Белых. – Сдурил, чего там… Могу постоять…»
Тут только Шалай наконец с трудом выдохнул и опять обрел голос.
«Ты вот чего, Комаров, – тихо так начал и сразу взвился, стекла небось дернуло в рамах. – Я слова тебе не давал! Понял? Дам – скажешь, не дам – так уйдешь, Комаров! Понял?» – «Понял, – сказал Комаров спокойно. – Лучше я, пожалуй, уйду».
Не торопясь спустился с трибуны, прошел меж рядами через весь зал, и дверь за ним уже хлопнула.
Ну, схватил выговор машинист Комаров, от совета наставников его отстранили на недолгое время, потом-то вернули, с молодежью умеет как раз. Вроде забылось. Но Шалай теперь себя сдерживал…
– Я на манометр вроде глядел… – все еще мямлил Савосько.
– Ладно, садись, – махнул рукой зам по эксплуатации.
Тут Шалай вдруг поднялся, не знал еще, что хотел сказать. Но уже говорил, даже не успев себе удивиться:
– Я вот гляжу – такая картинка нарисовалась в депо. Случай на Случае. А которого Случая если нет, тот еще хуже Случай, как вчера с Голованом. Савосько вон тоже крутился по пустяку, юлом юлял. Техника наша та же, сильно лучше не стала, но еще не сгнила. Резервное управление нам ввели, облегчили, значит. Выходит, что не в машинах дело. Зам по эксплуатации над нами, как клуша, – себя подставит, а машиниста загородит спиной..
Матвеев тяжело заерзал на стуле. Долгополов сидел на краешке очень прямо, и в глазах его росло любопытство.
– Начальник депо?.. – Шалай вроде задумался. – Глаза завяжи, раскрути, как волчок, брось на корячки – и на корячках приду в депо. А все же в нас с вами дело, в людях. Ты, к примеру, в кабине. Едешь. А машинист-инструктор устал, прислонился к колонне. Так почему же ты думаешь – подглядывает, копает, роет? Или начальник к тебе в кабину вошел на один перегон. Может, чего подскажет. Зачем две недели думать потом – с чего зашел, что я, машинист, сделал такое, что он ко мне зашел? Да ничего ты такого не сделал. Просто я за депо отвечаю, Матвеев, машинисты-инструкторы. И нечего тут обиды выискивать, таить друг от друга, держать шиш в кармане. Достоинство надо иметь в работе, а, машинисты?!
Сам тяжело задышал от долгой и несвойственной речи. Но вдруг ощутил внутри, что доволен чем-то. Черт-те чем даже, еще с Голованом ехать сейчас в Управление, разбираться, насчет Гурия разговор там же…
– Шалай за достоинство заговорил, – громким шепотом сообщил соседям смешливый Свечкарь, – Это вроде Павла Федорыча конек!
– На этой лошади всем места хватит, – отозвался тотчас Шалай. – И ты, Свечкарь, тоже поместишься!
По залу прошло веселое шевеление.
– Может, начальник Службы хочет сказать? – тихо спросил Матвеев.
– Потом, – легко качнул головой Долгополов. – Пока слушаю…
– Мне в Управление, с Голованом, – сказал Шалай заму по эксплуатации. – Так что ты, Гурий Степаныч, тут сворачивай на свой вкус.
– Я тоже «на коврик» зван, сейчас закончим…
– Без тебя на сей раз обойдутся, – твердо сказал начальник депо. – Я еду, за двоих объяснюсь.
– Рано еще, – вставил Долгополов.
Но Шалай уже топал по залу. Машинист-инструктор Гущин смотрел ему вслед вопросительными глазами, чуть приподняв брови на ясном и чистом лице. Глянул на Долгополова, но не поймал его взгляда.
На лестнице, где стоял Голован, Голована уж не было – уехал. Не больно, конечно, для Голована сейчас компания – ехать с начальником депо, прав лишившись…
Солнце, что летом. Шалай – кряжистый, коротконогий, без шинели и без фуражки даже, пять волосков сразу пораскидало ветром – не спеша вышагивал тропинкою вдоль забора от служебного корпуса к станции «Новоселки». Трава уже лезла, листья какие-то трубкой, хорошо пахло землей, будто поле было кругом, и Шалай втягивал этот растревоженный запах ноздрями, ноздри шевелились, как у собаки.
14.04
Женька, выскочив из подъезда, инстинктивно побежала в другую сторону, противоположную той, откуда пришла. Ведь ничего ТОГО уже не было. Той улицы, по которой она летела сюда на крыльях. Тех простыней, которые парусили ей в проходном дворе. Собаки, которая улыбалась, заглядывая в стеклянную дверь магазина, и оглянулась на Женьку десять минут назад, с этой своей улыбкой на морде. Доброго солнца. Тугого неба, высоко, как купол, раскинутого над городом и будто звенящего само по себе от весеннего пробужденья. Толстого голубя, который гляделся в лужицу на асфальте и охорашивал себе перья…
Ничего ТОГО уже не было.
Женька огибала сейчас свежий квартал новостройки. И домах, заселенных недавно, ярко блестели стекла, балконные двери были уже открыты, музыка рвалась с третьего этажа, и песню эту знали даже младенцы. Но Женька сейчас ее не узнала, будто мелодии разворотили скулы. Звуки падали сверху – больно, как камни, хотелось закрыться от них руками, чтобы не слышать…
Молодая мама везла коляску навстречу.
Наклоняясь к коляске, она делала бессмысленные, уродливые движения, будто глухонемая, – щелкала пальцами, вытягивала дудочкой губы, надувала щеки и поднимала брови, как клоун. Глаза молодой мамы плавились горячей любовью к тому, что в коляске, и светлым доверием к миру, которому она дала то, что в коляске, – на счастье и радость.
Мимолетно она подняла взгляд на Женьку, ловя ответную радость и понимание. И во взгляде еще мелькнуло горделивое превосходство, потому что у девушки, бежавшей навстречу, наверное, еще не было того, что в коляске. А у нее уже было. И молодая мама, конечно об этом не думая, привычно готовилась прочесть в лице девушки скрытую зависть и ответить улыбкой, как женщина – женщине, что, мол, все еще будет…
Но лицо этой девушки в меховой куртке вдруг поразило ее бессмысленным, даже тупым выражением, какого она никак не ждала. Молодая мама даже приостановилась, перестала агукать, будто смутная чернота, в которую страшно заглядывать, прошла мимо нее вместе с этой девушкой. Вдруг, непонятно почему, стало страшно за то, что в коляске.
Она уже знала теперь это взрослое чувство, когда вдруг отчетливо, до физической боли, страшно не за себя. Хочется куда-то бежать, что-то делать, закричать громко, чтоб весь мир вздрогнул, и закрыть своим телом. Это если вдруг видишь в кино – стреляют, бомбят. Или прочтешь на стенке возле милиции: «Разыскивается девочка… четырех лет… приметы такие-то…» Или под окном, в кустах, истерично взовьется мальчишеский, подростковый голос: «Витька, убью, зараза!»
Раньше не обращала внимания. А сейчас понимаешь– уязвима, хрупка, несмотря на все достижения цивилизации, эта жизнь, которую ты дала. Ишь, он убьет! А ты потаскай в себе девять месяцев, выкорми грудью, обмирай над каждым его дыханием. Подними этот хрупкий росток. Ну, это длинные годы еще впереди – чтобы поднять…
Сейчас, на тихой и солнечной улице родного города, этот внезапный страх, полыхнувший внутри, был непонятен и странен. Молодая мама даже поглядела вслед девушке в меховой куртке. Пошла дальше тихо, склоняясь к коляске и бережно улыбаясь тому, кто в ней.
Деревьев на улице еще не было. Ямы для них свеже чернели вдоль тротуара. И Женька почему-то все время видела эти черные ямы. И даже считала их про себя. Потом сбилась…
Двое стояли на автобусной остановке, прильнув друг к другу. Тяжело расставались, видать – до вечера. Никак не могли расстаться. Вот еще подошел автобус– нет, на следующем!
Он был высокий, крупный, с чертами лица тоже крупными и, пожалуй, грубоватыми. Но сейчас они утончались нежностью. Темные глаза его посветлели, в раннем детстве, наверное, были у него такие глаза. Крупные руки мягко обнимали за плечи девушку, будто образуя вокруг нее магический круг, в котором она – светлая, словно льдинка, – трепетала счастливо и сладко, одна только зная силу и нежность этих рук, этого голоса, этих тяжелых губ – нежность…
Женька чуть не налетела на них.
Увидела бессмысленные движения ее пальцев по щеке парня. Грубые его руки, бессмысленно стиснувшие ее за плечи…
– Нет, нет, – вдруг громко сказала девушка в меховой куртке, отпрянув от них с искаженным, как в судороге, лицом.
Магический круг распался.
– Что такое?! – тяжелым голосом сказал парень.
– Тут остановка, – быстро сказала его девушка светлым, как льдинка, голосом, оглядываясь и улыбаясь почему-то тревожно. – Мы тоже ждем. Автобусы очень редко…
Женька вдруг ощутила бессмысленное, как всё, желание: схватить эту девушку за руку, оторвать от парня, пусть силой, добежать до ближайшего угла, свернуть, где пусто и тихо. И там, в тишине, рассказать ей правду, что все – неправда, все не так будет, как она ждет, не так, не так, не так…
– Нет, нет, – снова сказала девушка, обходя их как-то боком, будто надо обойти далеко, и ступая нечетко и быстро.
– Чего это она?..
– Психичка какая-то, – сказал парень.
Автобус, который вдруг не ко времени зачастил, опять причаливал уже к остановке. И опять они видели уже только друг друга, невозможно было расстаться на эту вечность – до вечера…
14.04
Вагон раскачивало на перегоне, тип «Д» попался, эти ходят враскачку. Но Светлана как раз любила, когда трясет.
В полупустом салоне напротив Светланы Павловны Гущиной, все-таки – Комаровой, сидели лишь двое, одинаково свесив носы, – мама и дочка. У дочки над носом был бант, у мамы – нечто круглое и высоко взбитое. Девочка ела мороженое, и Светлана сперва удивилась, что она так уныло ест. У мамы на толстых ногах поверх чулок были синие гольфы, и она все прятала ноги, хоть мужчин близко не было.
– Сейчас на пальто капнет, – сказала мама.
– Не капнет, – сказала дочка.
– А я говорю – капнет! Опять вся перемажешься, как чумичка..
– Не перемажусь, – сказала дочка.
– А я говорю – перемажешься!..
Вскоре Светлана вполне постигла, что и мороженое, когда его выпросишь наконец, может стать человеку в тягость. Встала и отошла к дверям, чтоб не слышать. Но и туда доносилось:
– А я говорю – подстели платок. Опять платка нет?
Это уметь надо, так портить жизнь себе и ребенку.
Андрей, конечно, не виноват, что девочки у Светланы не будет. Если кто уж и виноват, так родители Ниночки Кон, которые в тот день, одиннадцатого ноября, ругались между собою на эскалаторе. Но они наказаны слишком страшно, чтобы про это думать. На том свете только забудешь…
