Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
У матери где-то и табель его лежит. За первый класс. Как-то попался Павлу. Внизу, под каждой четвертью, – четкое «Цып», «Цып», «Цып» «Цып», фамилия учительницы была Цыпленкова, это тоже помнилось. И дочь ее Валя, чуть младше Павла, девочка с тугими щеками, которые она еще надувала и давала щупать, хвастаясь: «Как барабан!» Вообще хвастунья была, – то мячиком, то щеками, то новой матроской. Но нравилась Павлу, – как Валя на улицу, так и он выйдет. Где-то Цыпленковы возле станции жили, а дом забыл…
Валя быстро умерла, еще осенью, просто – ее не стало. А учительница уже зимой заходила к ним часто. Соберутся есть, она вдруг и придет. Тогда, наверное, и запомнилось– большой скорбный рот и выпуклые глаза.
И как жадно она смотрела на чайник, на руки матери, тонко, как лепестки, нарезавшие хлеб. Мать медленно оборачивалась: «Ужинать с нами будете?» И как жадно она кивала. А отец уже лежал в другой комнате. И у Вовки на ноге были язвы. Брат, на полтора года младше Павла, голодал как-то особенно бурно, вскакивал ночью, кричал, требовал хлеба. Отец все старался ему подсунуть от своего. Пока дуранда парилась в печке – это часа два, – Вовка не отходил от печки: караулил. И на учительницу он глядел зло, по-взрослому неотрывно. Громким шепотом говорил матери: «Она зачем снова пришла?» Старался загородить собою стол от нее…
А потом, в самый мороз, учительница упала на улице, и мать с тетей Дусей Заманской затащили ее в коридор, где было как ледник. Мать отдавала всю ее карточку, чтоб кто-то похоронил, но никто не брался. И учительница так и лежала у них в коридоре. День. Два. Пять. Потом мать все-таки упросила солдат, которые хоронили своих. Они погрузили учительницу на санки и увезли.
Отец еще недели две жил…
Так, мигнуло на пульте. Уже подтормаживаем. А мысли те же, куда от них денешься…
Павел с Вовкой спали в проходной комнате на диване, а мать с отцом – в большой, на кровати. Вдруг мать среди ночи будит: «Паша, сынок, матрац помоги-ка вытащить! Отец-то совсем холодный, я уж и шубу на него навалила. Давай-ка еще матрац». Отец вторые сутки храпел не переставая. Мать сперва пыталась будить, потом отстала. В ватнике лежал на постели, в ватных штанах, и носки шерстяные, а весь холодный. И даже место, где он лежал, не нагрелось нисколько.
Вдвоем еще притащили матрац. Храпит, а холодный. Павел снова быстро сморился, мать осталась сидеть.
Так и похоронили – в ватнике и в ватных штанах…
А храп этот – громкий, нечеловечий, на одной жуткой ноте – Павел долго помнил, годами. И сейчас, бывает, проснешься вдруг в темноте – и как ударит в уши; услышишь. Встанешь – забудешь. В комнате ночного отдыха как-то попался сосед-храпун, так пришлось посреди ночи, как барышне, откочевать в другой конец коридора. Стыдно было перед дежурной – машинист Комаров уснуть, видите ли, не может, храп ему мешает. Как барышня. А без сна тоже утром за контроллер не сядешь. С тех пор соседа уже выбирал, знал за собой.
Автоматический двадцать девятый. Зеленый. Граница станции.
Мать огорчилась. Не в том дело, что одна не может поехать или что не с кем. И Светлана и Федор – пожалуйста. Но в Рыбацкое она любит ездить именно с Павлом. Забрести на речку Славянку, именно вдвоем, глянуть в тяжелую воду и ужаснуться – до чего же изгадили, черная стала вода, а была – слеза. «Помнишь, купались?» Пройти абсолютно городской улицей возле станции, густо обсаженной блочными домами, деревьями, детскими площадками, магазинами. «Город добрался! А ведь поле было, помнишь?» – «Как же – вика с овсом». – «А возле нашей казармы одно дерево и росло». – «Ага, рябина».
Удивительно древним чувствуешь себя в месте, где прошло детство. Так перемены переживаешь, словно все в твоем детстве было рассчитано не менее чем на вечность и таким должно быть всегда.
Вон разломали казарму. Ах, зачем! Сердце прямо екнет. До чего же была казарма добротна, тепла и крепка, второй год растаскать не могут по бревнам. Не поддается. «Клопов было, страсть! Я взошла и бегом наружу. Отцу говорю – нет, тут жить нельзя. А он подогнал паровоз, все окна настежь и как паром даст в окна. Ни одного клопа!» Сколько уж раз это Павел слышал?
Слово просто такое – казарма, а обычный дом для семей железнодорожников, квартиры даже были отдельные. Стены, изнутри и снаружи, пол крашены железнодорожной охрой. После, как переехали в город, бросились с матерью первым делом стенки обоями клеить. Роскошью это казалось, чтоб цветные обои. Надоела охра.
Остатки печи еще видать. Печь, конечно, другая. Но на этом же месте была, от окна справа. В бомбежку мать садилась за печь, прижимала боком Вовку, Павла крепко держала за руку, красное пятно оставалось потом на запястье. В бомбоубежище они не ходили, даже в подвал. И тяжело матери было ходить, мешал живот. Верочка родилась девятого февраля, а умерла в июле, похоронили в синем Павловой одеяле. И, кроме них с матерью, ни для кого теперь в мире не было такого человека– Верочка. А она была. Громко кричала ночью, сосала тряпку с жеваным хлебом, пила сладкий суп из корней репейника, закрывалась от света рукой и даже умела улыбаться, хоть причин улыбаться не было. Только Павлу мать может сказать: «К Верочке надо сходить». Или: «У Володи давно не была». А все в одной оградке – отец, Вовка, Верочка…
Вовка-то совсем глупо умер, когда уж не с чего было, в сорок четвертом. Мать иной раз и сейчас еще упрекнет себя: «Зачем только я эту проклятую капусту оставила на столе! Запереть надо было, и был бы Володя жив». Верно, от Вовки все надо было запирать, что съестное. Не мог удержаться. Пришел из школы и, пока не было никого, один сжевал весь мороженый кочан. Небольшой кочан, но Вовке хватило, кровавый понос – и все…
«Чернореченская», причаливаем. Так, точно. Никакой Светланы Павловны Комаровой на перроне, конечно, нет. Даже вездесущей старухи Скворцовой нет. Пассажиров тоже негусто. Парень еще бежит. Давай, давай!
Сегодня мать все же поехала без него. Тетя Дуся с ней вызвалась. А завтра Федора можно на кладбище отрядить, пусть займется. Ага, Светка, значит, ночует у матери. Так вот и узнаешь, случайно. Мать, одеваясь, открыла шкаф, и Павлу вдруг в глаза бросилось: халат, Светлане вроде такой дарили на Новый год. «Светкин?» – «Халат? – Мать смутилась, скорее закрыла дверцу. – Светочкин, да». – «А зачем он тут?» Распахнул шкаф: «Ого, и платья!» Только теперь увидел в углу чемодан, тоже Светкин. «И давно?» – «Да нет, – мать глядела куда-то вбок. – Так, иногда ночует». – «Врешь, – засмеялся Павел. – Ушла, что ли, от него?» – «Не знаю, Паша. Может, у них пустяк, ведь бывает. Ты Ксении-то не говори пока, матери это больнее». – «Чем отцу что ли?» – поморщился Павел. «Зря только тебя расстроила, – вздохнула мать. – И Светочка будет ругать, что тебе сказала». – «Еще чего – ругать. Все равно ведь узнаем».
Горячо вчера говорили со Светкой, а не все сказала. А может, сказала, да он не понял. Не об этом думал, волновался за Гурия…
13.38
В центральной диспетчерской было тихо. Оператор Нина Тарнасова вышла на Первый Круг и там застряла. Ничего, пусть отвлечется. Диспетчер Ксения Филипповна Комарова в одиночестве листала за своим столом главную книгу – «Хроника о нарушениях, влияющих на нормальную работу движения поездов». Толстая уже была «Хроника» от начала года, что-нибудь почти каждый день. Редкий день, если краткая запись: «Случаев не было». Поискала вчерашний вечер, нашла. Перед сменой, конечно, знакомилась, как положено. Но сейчас можно спокойно прочесть, не торопясь…
«Ст. «Парковая». По требованию машиниста Козлюкова состав от маршрута номер семнадцать, секции 6291-6292-6293-6294-6004-6312, отдан в депо в 18 часов 43 минуты. На линию выдан резервный состав». И в графе «Причины»: «Выбивало реле перегрузки со снятием напряжения на вагоне 6291». Подпись: «Машинист-инструктор Гущин». Всюду родственники, прямо беда.
Так. Еще что? «Ст. «Средний проспект». ДСЦП Алексеева сообщила, что по второму пути между первым и вторым вагонами упал пассажир. После снятия напряжения человек извлечен. Напряжение снято в 19 час. 51 мин., подано в 19.54». Понятно. Причины? «Гр. Бараев Сергей Сергеевич, 1956 г. рождения, проживает – Литейный, 24, кв. 5, работает на заводе им. Козицкого. Находясь в нетрезвом состоянии, упал между 1 и 2 вагонами. Получил травму: рваная рана головы. Отправлен в б-цу номер четырнадцать».
Драть бы вас, Вараев Сергей Сергеевич, ох и драть бы!
Случай, оправленный в «Хронику», выглядит тихим и почти безобидным. Мол, было и уже прошло. Но сколько за этим нервов…
– Диспетчер!
– Я диспетчер.
– Блок-депо. Дефектоскоп за каким можно выдавать?
– Сейчас посмотрим. За двадцать вторым.
– За двадцать вторым, понятно…
Опять тихо. Забежала оператор с Четвертого Круга, посовещаться, что купить Нине Тарнасовой. Первую же провожаем на пенсию! Тут надо что-то такое…
Оператор неразборчиво и страстно закрутила руками.
– Телевизор бы надо. А соберем?
– Соберем! – страстно закивала оператор. – Все же должны понимать! На пенсию провожаем! Первую!
Унеслась по другим Кругам.
Ксана подошла в пульту, задала в тупик пятнадцатому маршруту, идет по плану на пункт технического осмотра.
Вернулась за стол. Тихо как! Включила радио. Музыка. Но сразу оборвалась. «Все в ремонтно-механическом цехе знают Семенихина как…» – нехорошим голосом начал диктор и еще сделал нехорошую паузу после «как». Оказывается, ничего страшного. С самой достойной стороны этого Семенихина знают: как передовика и рационализатора…
– Зря только напугал, – засмеялась Ксана.
– Диспетчер! Диспетчер!
– Я диспетчер.
– Диспетчер!
Это уже тоннельная связь, связь хуже всякой связи.
– Я диспетчер. Кто вызывает? С какого пикета говорите?
– Диспетчер, очень плохо вас слышу.
– С какого пикета? Пикет! Пикет!
– Это мастер Платонов, мы в третьем тупике работу закончили…
– С какого вы телефона? Пикет!
– А, сто восемьдесят шесть плюс шестьдесят…
– Хорошо, поняла.
Со Второго Круга зашла оператор. Она думает, пока тихо, сбегать в гастроном на углу. В это время сосиски бывают. И к чаю все равно надо купить, для всех. Им что с Тарнасовой?
Ксана глянула в шкафчик. Булка, сыр, конфеты. Ничего вроде не надо, взяли из дому.
– А сосиски?
– На всех? Пуд все равно не дадут, себе хоть возьми.
– Диспетчер, я одиннадцатый!
Машинист. Ксана подобралась в кресле, радио – долой. Махнула рукой оператору, та вышла бесшумно.
– Диспетчер, четыреста девяносто второй сейчас перекрывался на красный, потом опять – на разрешающий.
– Следовали по разрешающему?
– Он на секунду перекрывался. По разрешающему. И сразу, почти одновременно:
– Я седьмой! Светофор четыреста двадцать первый только что был красный, перекрывался…
– Понятно, сейчас проверим. Электродиспетчер!
– Да, диспетчер?!
– Как у вас напряжение? Только что четыреста девяносто второй и четыреста двадцать первый перекрывались. В порядке? А у Ленэнерго? Узнайте. Два машиниста доложили. Механик связи, зайдите сюда. Перекрывались четыреста двадцать первый и четыреста девяносто второй. Да, по первому пути у «Среднего проспекта» и по второму – за «Университетом»…
Механик тотчас возник, будто стоял под дверью:
– Вроде у нас ничего. Там дежурный выехал.
Прибежала Нина Тарнасова:
– Ой, а я сижу! Что, Ксана?
– Не знаю еще. Перекрывались четыреста двадцать первый и четыреста девяносто второй.
― Диспетчер, у Ленэнерго падения не было…
– Понятно, что непонятно, – сказал механик.
– Подождем…
– Девочки, у вас сбой? – сунулась было в двери Инна Кураева. – Ничего не надо?
– Ну уж сразу и сбой, – улыбнулась Ксана. – Накличешь! Светофоры перекрывались…
– А-а-а, – потеряла интерес Инна. Двери закрылись.
Тихо было. Трасса молчала. Желтые черточки возникали на пульте то здесь, то там. Сменялись красным пунктиром. Гасли. Вспыхивали и меркли в нужный черед повторители светофоров. Часы пощелкивали. Муха, крупная, будто в разгаре лета, билась в пыльное стекло головой.
– Никто вроде больше не кричит…
– Диспетчер, «Новоселки»! Дефектоскоп беру за двадцать вторым.
– Берите, – сказала Ксана.
13.38
На Линейном пункте дежурил по трассе машинист-инструктор Силаньев, похожий на боксера в отставке и на артиста Папанова. Записывал в «Журнал, инструктажей» содержание инструктажа, который провел с машинистами сегодня утром. Морщился, подыскивая слова.
Кончив, вздохнул с облегчением. Теперь просматривал формуляры своей группы, тридцать семь машинистов, – нет ли замечаний от других инструкторов, от начальства повыше. Серьезного ничего не было. Свечкарь: «нарушение формы одежды», – опять в пестрой рубашке небось пришел, ростом сильно не вышел, а хочется быть красивым. Ясно. Машинист третьего класса Бурский: «посторонняя книга в кабине», – этот без книги не может. Не открывает, конечно, в кабине, но куда-нибудь да пихнет, чтобы рядом, на политинформации зато лучше Бурского нет, любит себя показать…
Вошла оператор Курочкина. Узкие бесцветные глазки подведены, белесые волосы старательно взбиты, узкое тело туго затянуто, отчего кажется совсем длинным и беспомощно худым. Толстенное обручальное кольцо украшает руку, и в узеньких глазках светится большое удовлетворение от семейной жизни.
– Свинины взяла своему в буфете. Поглядите какая, Дмитрий Никитич!
Силаньев поглядел с интересом:
– И что делать будешь?
– Пожарю…
– А ты запеки. Вкусно!
– Дак я ж не умею, Дмитрий Никитич…
– Сейчас научу. Он будет доволен.
– Правда? Ой, я потом запишу, ладно?
Подсела к Силаньеву близко, на подлокотник служебного кресла, потерлась худым плечом о погоны. И он мимолетно ее погладил по волосам.
– Не обижает Юрий?
– Что вы, Дмитрий Никитич?! – зарделась Курочкина.
Столь же безмятежно оператор Курочкина могла бы сидеть на коленях, у машиниста-инструктора Силаньева и узким пальцем перебирать на нем форменные пуговицы, потому что Силаньев знал ее с пеленок, дружил еще с отцом, путейским мастером Ледневым, который погиб восемь лет назад в рампе «Автово». Тогда еще по путям ходили от «Автово» в старое депо, как раз после Леднева запретили приказом. Шел после смены, усталый, от одного поезда увернулся, а под другой попал…
Силаньев и в школу потом не раз ездил к директору, чтобы девчонку дотянуть до восьмого, устраивал в училище при метро: девчонка старательная, а не давалось ей это – учеба. Сам познакомил с хорошим парнем электриком Курочкиным и на свадьбе сидел рядом с матерью первым человеком.
И машинисты на Силаньева полагались… В поездной работе, считал Силаньев, как на войне, должен у человека быть крепкий тыл: семья, где тебя поймут, инструктор, который ценит твое умение и знает слабости. Сегодня ты, предположим, в Трубе, король королем за контроллером, а завтра – зевнул на трассе, транспортная работа безжалостна, все может быть. Зевнул – и уже двери открываешь в депо. Тут важен тыл, чтобы не обернулось для человека-трагедией, а просто рабочий момент, стисни зубы, переживи, как болезнь, и шагай упрямо дальше…
Если с кем-то из машинистов Силаньева, в ком был он уверен, случался на линии Случай, то, расхлебав дело, Силаньев перво-наперво поджидал возле лестницы поездного диспетчера. От диспетчера тоже зависит, как он осветит. Спрашивал: «Как себя мой вел?» – «Как всегда, – неохотно ответствовал диспетчер. – Крикнул – поезд не идет! И пропал. Ищи хоть с собаками. А диспетчер крутись!» – «Нехорошо… – говорил Силаньев вроде задумчиво. – У него, между прочим, жену увезли ночью в больницу с гнойным аппендицитом…» – «Риту?»– удивлялся диспетчер, соображая, когда он в последний раз видел эту Риту, дежурную по станции «Адмиралтейство». И вроде сегодня видел, утром. «Тяжелое положение… – вздыхал между тем Силаньев. Сильное, боксерское лицо его на глазах дряблело почти женским сочувствием, – тяжелое…»
Тут диспетчер спохватывался, что это ж Силаньев!
Ведь если послушать инструктора Силаньева при любом Случае с его машинистами, так у всех этих машинистов в аккурат в этот день или накануне случались чрезвычайные бедствия со всеми подряд родственниками: женами, тещами, детьми, одинокими соседками, которые как раз их, голубей, вырастили. А потом, когда Случай проходил все инстанции с минимальным для виновника наказанием, эти родственники, слава богу, вставали со смертного одра. И как-то больше вопрос о них не возникал. До следующего, конечно, Случая…
Старый был у Силаньева, испытанный трюк. И все диспетчеры это знали. Но столь обезоруживающе было выражение скорбных глаз инструктора и всего его вмиг стареющего, сильного лица, что душа диспетчера – тем более почти все были женщины – все равно смягчалась. И на разборе диспетчер бывал лоялен, мелких погрешностей уже не поминал машинисту, иной раз кое о чем, неважном, вовсе умалчивал. Тут диспетчеру еще то было приятно, что Силаньев пришел к нему сам, как к человеку и как к работнику, труд которого уважительно понимает и не старается, как некоторые инструкторы, вину машиниста свалить на нерасторопность диспетчерской.
Своих-то «голубей» Силаньев еще как жучил, это все знали…
На Линейном сейчас народу было немного. Двое – скоро им заступать – играли в шахматы в дальнем углу, как раз под новым плакатом: «Прогульщик, помни, что ты теряешь!» Первый пункт – «уважение коллектива», далее – еще восемь пунктов и, наконец, «льготные путевки в санатории и дома отдыха». Долго кто-то думал небось. «Смешали котлету с мухой», – про себя хмыкнул Силаньев, покосившись на этот плакат. Рядом висело на стенке: «Спасибо, товарищи, за честный труд!»
– Вот это уже про нас, – вслух сказал Силаньев.
Оператор Курочкина оторвала от графика узкие глазки, поморгала, не поняла, что сказал, но улыбнулась доверчиво, потому что заранее разделяла все, что скажет машинист-инструктор Силаньев.
– Дмитрий Никитич, я в Москве слышал, – сказал один из игравших, только что был из отпуска, – машинистов будто переименовать в операторов, никакой тебе классности, и зарплата всем – сто двадцать…
– Вредно тебе в Москву ездить, – улыбнулся Силаньев. – Ты там, выходит, одни глупости слышишь. Лучше бы в театр сходил.
– Не, я ходил. А правда, парни там говорили…
– А чего? Переименуют, – хмыкнул из-за шахмат второй, постарше. – Скажут: чего машинисту на автоведении делать? Двери сам даже не открывает, все автоматика.
– Двери – дело швейцара…
Это встрял резервный машинист Дьяконов, с полгода как получил права и недавно зачислен в группу Силаньева. Он кормил рыб.
Большой был аквариум на Линейном, ухоженный. Рыбы лениво струились меж водорослей в зеленоватой воде, припадали брюхом к ракушкам на дне, зарывались в песок, взмывали вверх резко, как разрывая воду. Помельче – дрались из-за корма, злые, как воробьи, ерошили плавники, крупные – флегмы – неподвижно стояли, уткнувши в стекло носы, пучили большие глаза, словно что понимали. Разные были цветом, красные, с синевой, отливающие в черноту, почти прозрачные, яростно яркие, будто попугаи, и вроде даже с хохлом.
Силаньев ничего в рыбах не смыслил, сроду не сиживал с удочкой, не интересовали его. Но на Линейном создавали домашность. Тут иной раз тоже глядел с удовольствием. Одну – длинную, с узким и хитрым рылом с просвечивающим до неприличия спинным хребтом – почему-то даже подозревал, что она щука. Но умалчивал о своем подозрении, чтоб не срамиться. И не спрашивал, как зовут. Знатоки кругом! А пожрет всех к черту, вот будет номер. И сейчас стояла в зарослях, затаившись, вечно она в сторонке. Рыло длинное, хитрое и словно облизывается. Ну, щука…
Силаньев постучал в стекло согнутым пальцем.
Все заметались, а эта стоит, как штырь.
– Не надо, – сказал Дьяконов, – нервничают. У нас в цеху аквариум завели, так они жить не стали. Дохнут и дохнут. Не климат для них. Грохот, конечно, лязг. Пришлось в красный уголок перевести.
– А ты сколько на заводе отработал?
– Почти девять лет…
– Специальность вроде хорошая.
– Да, – кивнул Дьяконов. – И платили! На корма и булавки жене с головой хватало. Не отпускали, едва ушел.
– Чего ж ушел от хорошего?!.
– От хорошего часто как раз уходят, я, что ли, первый, – засмеялся Дьяконов. – В другом месте, думаешь, еще лучше. А так проживешь, в одном-то цеху, и не узнаешь.
– Не жалеешь? – спросил Силаньев серьезно.
– Нет, – ответил Дьяконов кратко.
– А почему сегодня на аварийные игры не пришел? Играли утром.
– Так вроде, бы, Дмитрий Никитич, один раз в два месяца по инструкции. Я двадцать третьего марта играл, запись есть в формуляре…
– Формуляр я глядел, – Силаньев кивнул. – А тебе пока каждый месяц нужно играть, для тренажа полезно. Да и в удовольствие – сыграть лишний раз, я так считаю.
– Ничего себе удовольствие, – сказали от шахмат. – Хоккей, что ли?!
– Тебе тоже не помешало бы, – сразу обернулся Силаньев. – Прошлый раз медленно из Случая выходил. А Случай я дал пустяковый. Зажимаешься! На время надо играть. – И снова Дьяконову: – Пульт представляешь? Давай сейчас сыграем!
– Тут? – удивился Дьяконов.
– А чего? В шахматы же вслепую играют. Даже по радио. Ну, играешь?
– Попробую.
– Значит так, – оживился Силаньев. – Ты заходишь в тупик на «Триумфальной». Какой светофор?
– По какому пути?
– Раз заходишь нормально, значит по первому…
– Ага, светофор ТР-3.
– Вот именно. Пассажиров высадил. Хочешь тронуться. Не идет.
– РП?..
– Лампа РП не горит, контроль дверей есть, скатывание нормальное.
– Понятно. Сейчас погоняю. Главный вал погоняю. Вперед.
– Не идет, – сказал Силаньев довольно.
– На тормоз?
– Опять не идет!
– Гоняю реверсивный. – Дьяконов даже рукой подергал: так, так.
– Назад – есть, пошла!
– Пятый провод, – сказал, подумав, Дьяконов.
– И думать нечего. А как будешь ехать?
– На резервном уеду…
– Так. Есть, уехал. Довел машину до оборота. Дальше?
За спиной Силаньева давно уже стоял литсотрудник Хижняк, вошедший бесшумно, и губы его змеились непонятной улыбкой. Но то была улыбка удовлетворения.
Хижняк долго не мог привыкнуть, что слово «Случай» надо произносить в метро с большой буквы, всегда – ЧП. Поражала быстрота, с какой оказывались на месте Случая нужные люди: машинист-инструктор, ревизоры, инженеры Службы, механики. На другом производстве и вовсе бы не считалось за происшествие, а тут всякую мелочь расследовали с придирчивым педантизмом – технически, психологически, административно…
А сбоку, для пассажиров… Чем совершеннее техника, тем меньше ее замечаешь. Балерина порхает, как бабочка. Стихи распускаются над притихшим залом легко и празднично, как цветы. Актер так естествен в этом спектакле, что кажется – ему ничего не стоит, живет на сцене в свое удовольствие. Неважно, сколько плакала от бессилия балерина, какое снотворное пьет поэт и что актер упал в обморок после спектакля. Рабочего пота сбоку не видно. И тут метро – как Хижняк неожиданно для себя понял – как раз и смыкается с искусством.
Ага, пассажирам пота не видно.
Будто сами собой неостановимо плывут эскалаторы, мрамор празднично блестит вдоль путей, бегут быстрые поезда, приваливаясь теплым боком к платформе, удобны сиденья, и переходы прохладны даже в жару. Безотказно. Надежно. Точно. Не нужно тратить ни мыслей своих, ни нервов. Просто садишься и просто едешь. Поэтому пассажиры в метро гораздо спокойнее и доброжелательнее, чем в любом другом городском транспорте.
Приятно сознавать, что причастен…
И еще Хижняку было сейчас приятно, что профессиональные разговоры, которые долго звучали для него полной абракадаброй, постепенно стали и для него исполнены смысла. Прямо влезть сейчас тянет, это уж просто наглость. Но не удержался, сказал:
– А если и на резервном не идет?
– Ого, помощь! – засмеялся Силаньев. – Слышишь, Дьяконов: не идет на резервном. Твои действия?
– Вставку буду глядеть, может – дохлая…
– А где вставка резервного, Вадим Андреич? – прищурился в Хижняка Силаньев.
– За спиной машиниста, верхняя, выше всех.
– Точно, – сказал Силаньев. – Тебя учить – только портить. А как, Дьяконов, не вынимая вставку, определить, сдохла она или нет?
– Не вынимая… – затруднился Дьяконов.
– Быстрее думай, борись за секунды. Эдак Случай сделаешь, вспоминая. ПТЭ-то читаешь?
– Он на ночь только читает, чтобы заснуть, – сказали в углу ехидно.
– Не суди по себе, – отозвался тотчас Силаньев.
– Красные фары к резервному присоединены…
– Верно. А еще?
– Аварийное освещение, – сказал Дьяконов. – Туго соображаю. Все же в кабине легче. Если на играх, конечно, а не в Трубе.
– Случая у тебя еще не было, – хмыкнул Силаньев. – Тогда увидим, как ты соображаешь. А сейчас – нет, ничего, тянешь.
– Я все мечтаю на настоящий Случай попасть, – сказал Хижняк задумчиво. – Чтобы я – в кабине и вдруг бы – Случай…
– А тебе зачем?
– Чтобы прочувствовать…
– Чего ты прочувствуешь, если не за контроллером? Ты, Вадим Андреич, иди в депо, и уж Случаи тебе будут.
– Мурашкин выгонит, я приду. А возьмете?
– Возьмем, – пообещал Силаньев серьезно. – А выгонит?
– Обычно меня довольно скоро выгоняют, – сообщил Хижняк скромно. – По собственному желанию.
– В наше время иначе не выгонишь, – хмыкнул Силаньев. – За что – желание?
– За простодушие. Я в прошлом году работал на биостанции. Далеко, Север. Переводил им, статьи редактировал, рефераты, ну, вроде – научная информация. Проблемы-то интересные. Директор очень был расположен. Спрашивает: «Как у нас – нравится?» – «Наука, говорю, чистая, но атмосфера поганая. Сплетни. Подхалимаж. Дельные люди бегут. Вам-то как это нравится?» Удивился. «Кто же это, говорит, бежит?» – «А вы не знаете? Я могу назвать, у меня записано – кто, куда, почему». Так мило поговорили. Через две недели им – раз, единицу переводчика сократили, что скажешь. Директор очень жалел…
– Да, карьеру ты вряд ли сделаешь.
– Не теряю надежды. Позвонить от вас можно? Чего-то меня Комаров искал, должен быть дома.
– Старший? Старший – на линии, – сказал Силаньев. – Тридцать первый маршрут. Тулыгин рожает, пришлось выйти. Может, родил…
– Нет, – сразу сказали из дальнего угла. – Он бы уж прибежал.
– Тулыгин у нас всегда под окном стоит, пока Марья рожает. Его уж в роддоме знают. Прошлый раз восемнадцать часов отстоял. Ничего, родили.
– А когда он на «Триумфальной»?
– Комаров? Поглядим. Только прошел, жди теперь с оборота.
13.38
В техшколе группа помощников М-24 сдавала последний экзамен на звание машиниста. Приемная комиссия, семь человек, в ряд сидела за длинным столом. Накурено было уже до сизости. Схемы висели по стенам. Перед силовой схемой вагона Д стоял статный, в щегольских усиках курсант Демичев и нервно ерзал указкой в лабиринте линий. Давно он уже тут стоял, опротивел терпеливой комиссии.
Председатель комиссии, краснея кончиком носа, наконец не выдержал:
– Вы, Демичев, палкой-то осторожней тыкайте. Какие линейные контакторы замкнуты? Набрели. Ну, так. И в какой точке ток соединяется? Слава богу. Дальше!
Указка слепо полезла куда-то вниз и уперлась в разрыв.
– Ток, Демичев, только по замкнутой схеме идет, он не дурак, – устало сказал председатель. – Нашел? Ну, ладно. И какой же ток в якоре?
– Да все ясно, – сказал тонким голосом зам главного инженера Службы. – Можно, по-моему, кончать.
– Я волнуюсь, – качнул указкой Демичев.
– Это нам надо волноваться, – сказал председатель. – Сорок минут тянем из вас неизвестно что. Нам и преподавателям техшколы.
Единственная в комиссии женщина при этом вздрогнула, опустила голову и что-то быстро стала чертить на экзаменационной ведомости.
– В якоре сто процентов…
– Ну, а в обмотках?
Демичев, статный, в щегольских усиках, стоял опятьмолча.
– Идите, – махнул рукой председатель. – Да скажите там, чтоб не заходили пока.
Дверь за Демичевым захлопнулась.
– Н-да, – сказал председатель. – Азá не знает в глаза.
– Один ведь такой, – тихо сказала женщина. – Мы хотели отчислить. А лекций не пропускает, все записывает, – ладно, думаем, может, сообща и научим. Слабый, конечно…
– Да не в том даже дело, что слабый! – возвысил голос председатель. – А в том, что ему плевать. Не работу по душе выбрал, а – хладнокровно – зарплату. Остальное ему плевать!
– Просто – они не царапаются…
Это сказал начальник депо «Ремонтное», он невозмутимо раскачивался на стуле и выглядел тут самым спокойным.
– Не царапаются? – председатель не понял.
– Ну да! Возьмите-ка городскую кошку, что спит на мягком диване и лакает сливки вместо воды. И покажите ей мышь. Она ж отвернется! А уличная, которая с первых шагов привыкла себя кормить, та прямо кинется, выслеживать будет, охотиться. И человек так же. Он не привык царапаться, и ему плевать. За него профсоюз заступится, комсомол, мало ли кто. А когда я его все-таки выгоню, потому что у меня терпение лопнет, мне в отделе кадров еще накачку дадут – почему не могу удержать молодого специалиста…
– Старые паровозники машину лизали, как самовар. Чтоб блестела!
– Ты свое время не равняй – теперь лаптей нету.
– А человеческое достоинство есть? – взвинтился председатель, краснея кончиком носа. – Стоит мужик вот с такой бородой, – ну, все равно, с усами! – и ему не стыдно. Я до сих пор краснею. Ты, кстати, тоже краснеешь.
Все теперь говорили, перебивая друг друга. Даже инженер по технике безопасности, тихий, невлиятельный и молчаливый, который только всегда кивает, вдруг сказал громко:.
– Сами и виноваты, с детского сада кричим: «Все дороги открыты!», «Все к твоим услугам!». А надо бы приучать, что впереди – труд…
– Стараемся приучать, да, видишь, не приучаются.
Но инженер по технике безопасности с мысли не сбился, много, видать, думал об этом, пока кивал, – своих дома двое. До восьмого класса пачками им книжки носил: Тургенев, Толстой. Сами даже в библиотеку не записались, лень. Сейчас в десятом, едва плетутся…
– А что такое труд? Это прежде всего усталость, пот, нервы, которые не железные, это умение держаться, когда уже и сил нет, заставить себя делать неинтересное, чтобы местами было интересно, это напряжение всего организма. И тогда уж – пунктиром – праздник. А то – все им сплошной праздник!
– Ты, Николай Евгеньич, оказывается, лекции можешь читать. Прямо как Макаренко…
– Я тоже считаю, детей надо отсаживать в восемнадцать лет, как рыбешек-меченосцев. Ага, иди, пробуй, падай. Сам, без подстилки!
– Что же своего не отсаживаешь? Давно вроде пора.
– Жена не дает!
В самый разгар вошел инженер техотдела Мурзин, сделал ножкой – вроде общий поклон, присел с краю.
– А я своим доволен, туфли матери с первой получки купил…
– Очень толковые есть ребята, – с облегчением вставила начальник техшколы. – Серьезно относятся, с интересом. Шаповал, Любарский, Скориков, Комаров, Шура Матвеева, многие…
– Есть, конечно, – кивнул председатель.
